Балладу о Галопе муссоре-маффике 24 страница

Пропажа Ленитропа, естественно, поставила «Шелл-Мекс-Хаус» на уши. На свободе человек, который знает все, что можно знать — не просто об A4, но о том, что Великобритания знает об A4. В Цюрихе советских агентов пруд пруди. А если Ленитроп уже у них? Весной они заняли Пенемюнде, и, похоже, они же получат центральный ракетный полигон в Нордхаузене — очередная ялтинская сделка… По меньшей мере три конторы, ВИЛМ, ЦАГИ и НИСО[147], плюс инженеры от других комиссариатов, вот прямо сейчас — в оккупированной Советами Германии со списками персонала и оборудования, назначенных к переправке на восток. В сфере влияния ВЕГСЭВ Артиллерийско-техническая служба американских сухопутных сил и стадо конкурирующих с ней исследовательских групп деловито сгребают все, что под руку попадется. Они уже задержали фон Брауна и еще 500 человек, интернировали их в Гармише. А если Ленитроп у них?

К тому же, Кризис усугубляется дезертирствами: Ролло Грошнота снова приняли в Общество психических исследований, Паток открывает практику, Майрон Ворчен вновь на радио с утра до ночи. Мехико отдаляется. Эта Боргесиус исполняет свои еженощные обязанности, но поскольку бригадир разболелся (старый дурак забывает про антибиотики? Стрелману что, всё делать самому?), она уже нервничает. Само собой, Геза Рожавёльдьи работает по-прежнему. Фанатик. Рожавёльдьи никогда не уйдет.

Ну, в общем. Отпуск на море. Группа укомплектована из политических соображений: Стрелман, Мехико, Мехикова девица, Деннис Штакет и Катье Боргесиус. Стрелман нацепил туфли на веревочной подошве, довоенный котелок и редкую улыбку. Погодка небезупречна. Облачно, ветер ближе к вечеру нагонит мурашек. От автодрома за серыми стальными балками у променада несет озоном, с тележек пахнет морскими гадами и соленым морем. На галечном пляже не протолкнуться от семей: босые отцы, чьи пиджачные пары топорщатся белыми воротниками, матери в блузках и юбках, рывком выдернутые из камфорных грез длиною в войну, повсюду носятся дети в шортиках-юбочках, подгузниках, комбинезончиках, штанишках, гольфиках, итонских панамках. Сласти, кока-кола, мороженое, моллюски, устрицы и креветки с солью и соусом. Пинболы корчатся под руками фанатичной солдатни и их девчонок — все исходят английским языком тела, ругаются, стонут, когда яркие шарики грохочут по деревянной полосе препятствий сквозь дзыни, мигание, хлопанье флипперов. Ослы молвят «иа» и срут, дети туда наступают, их родители кричат. Мужчины утопают в полосатых шезлонгах, обсуждают дела, спорт, секс, но чаще всего — политику. Шарманка выводит увертюру Россини к «La Gazza Ladra»[148](коя, как мы увидим позднее, в Берлине, знаменует взлет музыки, которым все пренебрегли, предпочтя Бетховена, не пошедшего дальше деклараций о намерениях), и без малых барабанов и звучности духовых она сладка, полна надежды, обещает лавандовые сумерки, павильоны из нержавейки, и все наконец возвысятся до аристократии, и любовь без никакой платы…

На сегодня план Стрелмана в том, чтоб о делах не говорить, — пускай беседа течет более или менее органично. Подождем, когда остальные себя выдадут. Но всех обуревает застенчивость — или скованность. Болтают по минимуму. Деннис Штакет с похотливой улыбкой созерцает Катье, то и дело подозрительно косясь на Роджера Мехико. У Мехико меж тем трения с Джессикой — такое теперь все чаще, — и сейчас эти двое друг на друга даже не глядят. Катье Боргесиус устремила взор в морские дали — и не поймешь, что с этой-то творится. Как-то неотчетливо Стрелман по-прежнему боится ее, хоть и не знает за ней никаких рычагов. Ему еще многое неизвестно. Пожалуй, сейчас его больше всего тревожит ее связь — если таковая имеется — с Пиратом Апереткином. Тот несколько раз наезжал в «Белое явление», спрашивал о Катье весьма подчеркнуто. Недавно, когда ПИСКУС открыли новое отделение в Лондоне (которое некий остряк, вероятно, этот молодой болван Уэбли Зилбернагел, уже окрестил «Двенадцатым Домом»), Апереткин начал ошиваться там целыми днями — клеит секретарш, то в одну папку попробует заглянуть, то в другую… Что за дела-то? Какую-такую загробную жизнь после Дня победы в Европе обнаружила Фирма? Чего хочет Апереткин… какова его цена? Влюбился в эту Мамзель Боргесиус? Эта женщина вообще к любви-то способна? Любовь? От одного этого не захочешь, а заорешь. Каково ее представление о любви…

— Мехико, — хватая молодого статистика за локоть.

— А? — Роджера прервали: он созерцал обворожительное виденье, чуток смахивает на Риту Хейуорт, в цельном наряде в цветочек, бретельки иксом пересекают гибкую спину…

— Мехико, у меня, кажется, галлюцинации.

— Правда? Серьезно? И что вы видите?

— Мехико, я вижу… вижу… В смысле — что я вижу, сопляк? Я слышу.

— Ладно, и что же вы слышите? — Роджер теперь отчасти сварлив.

— Вот сейчас я слышу вас, вы спрашиваете: «Ладно, и что же вы слышите?». И мне это не нравится!

— Почему.

— Да потому что галлюцинации хоть и неприятны, но уж точно приятнее вашего голоса.

Такое поведение и вообще диковинно, однако в исполнении обычно корректного мистера Стрелмана его хватает, чтоб обездвижить всю взаимно-параноидальную компашку. Поблизости — «Колесо Фортуны», между спицами распиханы пачки «Нежданной удачи», голые пупсы и сладкие батончики.

— Ну-ка, а ты чего скажешь? — светловолосый бугай Деннис Штакет тычет Катье локтем размером с колено. Он научился мгновенно оценивать тех, с кем имеет дело, — работа у него такая. Он считает, эта самая Катье — развеселая девица, желает чуток позабавиться. Да, из таких и лепят вожаков. — Вроде как слегка умишком двинулся вдруг, а? — Старается голос не повышать, в атлетической паранойе лыбится куда-то в сторону диковатого павловца — не прямо на него, сами понимаете, посмотреть в глаза — самоубийственная глупость, если учесть, в каком тот состоянии…

Джессика тем временем исполняет номер Фэй Рэй. Эдакий защитный паралич, сродни твоей реакции, когда с потолка напрыгивает мурена. Но это для Обезьяньей Хватки, для огней электрического Нью-Йорка, что бело льются в комнату, — а ты-то думала, тут безопасно, никто не проникнет… для жестких черных волос, сухожилий нужды, трагической любви…

«Ну что ж, да, — как выразился кинокритик Митчелл Прелебаналь в полном 18-томном исследовании „Кинг-Конга“, — понимаете, люди, он же ее взаправду любил». Развивая этот тезис, Прелебаналь не упустил ничего, прошерстил всякий кадр, включая вырезанные, ища последние завалящие крохи символизма, проштудировал изматывающие биографии всех, кто участвовал в съемках, статистов, рабочих, техников… даже интервью с приверженцами Культа Кинг-Конга, каковые, дабы получить право на членство, должны посмотреть фильм по меньшей мере сотню раз и подготовиться к 8-часовым вступительным экзаменам… И все же, все же: не забудем о Законе Мёрфи, этом наг лом ирландско-пролетарском изводе Теоремы Гёделя — когда подумали обо всем, когда ничто не может пойти наперекосяк или даже нас удивить … что-нибудь пойдет и удивит. Отсюда: перемены с комбинациями Мудингова «Того, что может произойти в европейской политике» в 1931 году, году Теоремы Гёделя, не дают Гитлеру ни малейшего шанса. Отсюда: когда установлены законы наследственности, родятся чудовища. Даже такие детерминистские железяки, как ракета A4, спонтанно производят на свет объекты вроде «S-Gerät», за которым Ленитроп охотится, как он сам считает, точно за Граалем. И отсюда же: легенда о черном примате отпущения, коего мы, точно Люцифера, свергли с высочайшего в мире стояка, в полноте времени стала рождать собственных детей, что и сейчас шныряют по Германии, — «Шварцкоммандо», которого даже Митчелл Прелебаналь предвидеть не мог.

Многие в ПИСКУС убеждены, что «Шварцкоммандо» было вызвано, как вызывают демонов, явлено на свет дня и земли ныне бездействующей Операцией «Черное крыло». Отдел Пси долго хихикал — к гадалке не ходи. Кто мог предвидеть, что возникнут настоящие черные ракетчики? Что байка, сочиненная для устрашения прошлогоднего недруга, окажется буквально истинной — и теперь их назад в бутылку не запихнешь, даже не прочтешь заклинания наоборот: никто никогда и не знал заклинания целиком, каждый выучил по отрывку, это ж командная работа… Когда им придет в голову глянуть в Самые Секретные документы Операции «Черное крыло», попытаться хоть приблизительно расчислить, как это все вышло, обнаружится, как ни странно, что некоторые ключевые бумаги либо пропали, либо дополнялись после завершения Операции, и слишком поздно уже, заклинания никак не восстановить, хотя гипотезы будут, элегантные и дурно-поэтические, как обычно. Выяснится, что даже более ранние гипотезы урезаны и утишены. Скажем, ничего не останется от предварительных открытий фрейдиста Эдвина Патока и его ребят, которые к концу ближе пикировались со своим же меньшинством, психоаналитическим крылом Отдела Пси. Все началось с поиска некоей измеримой основы распространенного факта — явления призраков мертвых. Спустя время коллеги принялись носить записки с просьбами о переводе куда-нибудь подальше. В цокольных коридорах невнятно зазвучали гадости вроде «Тут уже прямо какой-то Тавистокский институт». Дворцовые перевороты — многие были задуманы в пышно блистательных вспышках паранойи, — пригоняли стада слесарей и сварщиков, приводили к загадочным нехваткам канцтоваров, даже воды и отопления… и все это не сбивало Патока и его ребят с фрейдистских умонастроений, не говоря уж о юнгианских. Слух о взаправдашнем существовании «Шварцкоммандо» достиг их за неделю до Победы в Европе. Отдельные факты — кто на самом деле что кому сказал — утеряны в дальнейшей буре упреков, рыданий, нервных срывов и клякс дурного вкуса. Кое-кто припоминает, как Гэвин Трелист, лицом синий, точно Кришна, бежал нагишом меж стриженых дерев, а Паток мчался за ним с топором и орал: «Гигантская обезьяна? Я тебе щас покажу гигантскую обезьяну!»

Он бы показал эту тварь многим из нас, только мы бы и не взглянули. В невинности своей он не постигал, отчего коллегам по проекту не заняться самокритикой с суровостью революционных ячеек. Он не желал задевать ничьих чувств, хотел только показать остальным — все ведь приличные люди, — что их отношение к черноте связано с их отношением к говну, а их отношение к говну — с отношением к гниению и смерти. Он-то думал, это так ясно… почему они не слушали? Почему не признавали, что их вытеснения воплощают — в том смысле, коего лишилась Европа на последних изнуренных витках своей извращенной магии, — воплощают подлинных живых людей, наверняка (согласно точнейшим разведданным) обладающих подлинным живым оружием: мертвый отец, что никогда не спал с тобою, Пенелопа, ночь за ночью возвращается в твою постель, норовит подлезть сзади… или нерожденное дитя пробуждает тебя плачем среди ночи, и ты грудью чувствуешь его призрачные губы… они подлинны, они живые, а ты симулируешь вопль в Обезьяньей Хватке… однако сейчас глядит на гораздо более вероятную кандидатуру: сливочнокожая Катье под Колесом Фортуны готовится рвануть по пляжу — в относительный покой американских горок. У Стрелмана галлюцинации. Он утратил контроль. Стрелману полагается абсолютный контроль над Катье. А с ней тогда что? Неподконтрольна контролю. Даже в коже и боли вселенной gemütlich [149] Бликеро ей не бывало так страшно.

Роджер Мехико принимает на свой счет, да боже мой, я ж помочь хочу…

А Стрелман, несколько в отключке, все это время слышит голос — знакомый, как ни странно, Стрелман когда-то воображал, что так говорит знаменитая фотография из сводок Войны:

— Вот как ты поступишь. Мехико тебе нужен — сейчас как никогда. Твои зимние тревоги о Конце Истории, очевидно, усмирены — страница твоей биографии, ничем не лучше любого старого кошмара. Но, как всегда грит лорд Эктон, чистыми руками Историю не плетут. Эта подружка Мехико — угроза всему предприятию. Он будет держаться за нее зубами. Пусть она хмурится, пусть даже ругается — все равно она увлечет его прочь, в туман гражданки, где ты, Стрелман, потеряешь его и никогда не найдешь — если не начнешь действовать сейчас. Операция «Обратная вспышка» посылает BTC-ных девиц в Зону. Ракетных девиц — секретарствовать и бегать по мелким техническим поручениям на полигоне в Куксхафене. Только словечко молвить ГОРО через этого Денниса Штакета — и ты уберешь Джессику Одетт с дороги. Мехико, вероятно, сначала будет ныть, но тем больше причин — если его пнуть куда нужно — С Головой Погрузиться В Работу, а? Вспомни красноречивую тираду сэра Дениса Нэйленда Смита молодому Алану Стерлингу, чья невеста в когтях коварного желтолицего Врага: «Я пережил немало пожаров, подобных тому, что сжигает ныне вас, Стерлинг, и всегда приходил к выводу, что работа — лучший бальзам от ожогов». А мы оба знаем, что воплощает Нэйленд Смит, мм? не так ли.

— Я-то знаю, — вслух грит Стрелман, — но не скажу наверняка, знаешь ли ты, да, раз я, понимаешь ли, даже не знаю, кто ты.

Этот странный всплеск не утешает спутников Стрелмана. В откровенной панике они начинают отодвигаться.

— Надо бы врача найти, — шепчет Деннис Штакет, подмигивая Катье, точно стриженный под ежик белявый Граучо Маркс. Джессика, позабыв обиду, хватает Роджера за локоть.

— Видишь, видишь, — вновь заводит голос, — она считает, что защищает его от тебя. Сколько шансов быть синтезом выпадает человеку, Стрелман? Восток и Запад чохом в одном лице? Ты не только можешь стать Нэйлендом Смитом, дать перепуганному парнишке честный совет о добродетелях работы, но ты при этом — одновременно — становишься Фу Манчу! а? В чьей власти юная дамочка! Ну, каково? Протагонист и антагонист един в двух лицах. Я бы на твоем месте такого не упустил.

Стрелман уже хочет огрызнуться: «Но ты — не я», в таком вот духе, — но видит, как вытаращились на него остальные.

— Ой, ха-ха, — вместо этого грит он. — Сам с собой заболтался. Такое — ну, как бы — чудачество у меня, хе-хе.

— Ян и Инь, — шепчет Голос, — Инь и Ян…

 

 

В ЗОНЕ

 

Сдается мне, мы уже не в Канзасе, Тотошка.

Дороти по прибытии в Страну Оз

 

□□□□□□□

 

Мы благополучно одолели дни Eis-Heiligen [150] — святой Панкратий, святой Серватий, святой Бонифаций, die kalte [151] София… они парят в облаках над виноградниками, ледяные святые, готовые дыханьем, порывом уничтожить год в морозе и хладе. Бывают годы, особенно военные годы, когда они скупы на милосердие, сварливы, во владычестве своем самодовольны: не вполне святы, даже не совсем христиане. Наверняка молитвы землепашцев, собирателей и любителей вина до них долетают, но откуда нам знать, что себе думают хладные святые — хриплый смех, докука языческая, кому постижим сей арьергард, что защищает зиму от майских революционеров?

В этом году сельские пейзажи редкий день предстают им в покое. Уж лозы оплетают вновь «драконьи зубы», падшие «штуки», сгоревшие танки. Солнце греет склоны, реки текут яркие, точно вино. Святые держат себя в руках. Ночи теплы. Заморозков не случилось. Мирная весна. Дай Бог хотя бы сотню солнечных дней — добрый будет виноград.

Нордхаузен доверяет хладным святым меньше, чем винодельные районы дальше к югу, но даже тут сезон внушает надежду. Дождь сыплется над городом, когда туда спозаранку вступает Ленитроп: босые ноги — волдыри на волдырях — успокоены прохладой влажной травы. Горные вершины залиты солнцем. Башмаки слямзил какой-то перемещенный, чьи пальчики невесомей грез, в одном из множества поездов за швейцарской границей, пока Лени троп крепко спал, мчась по Баварии. Кто он там ни был, этот перемещенный, а вставил Ленитропу между пальцев красный тюльпан. Ленитроп считает, это знак. Напоминание о Катье.

Знаки отыщут его в Зоне, предки заявят о себе. Как будто отправился в Чернейшую Африку изучать туземцев и поддался их чудным суевериям. Вообще-то забавно: Ленитроп как раз на днях столкнулся с африканцем, первым в жизни. В лунном свете на крыше товарного вагона побеседовали минуту-другую, не больше. Краткий треп: по ходу майор Дуэйн Клёви внезапно отбыл за борт, запрыгал-загремел по булыжной насыпи в долину — в общем, уж точно и речи не заходило о верованиях гереро касаемо предков. И все же Ленитроп чувствует своих, они набрались силы теперь, когда границы отодвинулись и его окутала Зона, его личные англосаксонские протестанты в черном с пряжками, слышавшие глас Господень во всяком шевеленье листа, во всякой корове, что на свободе бродит меж осенних яблонь…

Знаки Катье — и двойники. Как-то ночью сидел в детском домике заброшенного поместья, подкармливал костерок светлыми локонами куклы с глазами из ляпис-лазури. Глаза он сохранил. Спустя несколько дней заплатил ими, чтоб подвезли и дали половину вареной картофелины. Вдали лаяли собаки, летний ветер продувал березы. Ленитроп очутился на одном из центральных путей последнего распада и отступления этой весны. Где-то поблизости ракетное подразделение генерал-майора Каммлера скопом нашло свою корпоративную смерть, в изуродованной военной ярости предоставив ошметкам, модулям, отсекам корпусов, гниющим батареям, бумажным секретам дождем излиться назад, в жидкое месиво. Ленитроп идет по следу. Всякая зацепка сгодится, чтобы запрыгнуть в поезд…

Волосы у куклы были человечьи. Когда горят, вонь ужасающая. За костром Ленитроп слышит копошение. Треск — он хватает одеяло, готов выскочить в пустую оконную раму, ожидает гранаты. Но вместо нее такая маленькая разноцветная немецкая игрушка, орангутанг на колесиках вы-кряк-кряк-кряк-крякивает на свет, судорожный, башка свесилась, на роже идиотская ухмылка, стальные костяшки скребут по полу. Орангутанг едва не вкатывается в огонь, но завод кончается, вихляющая голова застывает прямо, смотрит на Ленитропа.

Тот бросает в огонь еще клок золотых волос.

— Добровечер.

Смех — где-то. Ребенок. Но смех старый.

— Выходи, я безвредный.

За обезьяной появляется крошечная черная ворона с красным клювом, тоже на колесиках, подпрыгивает, каркает, хлопает металлическими крыльями.

— Ты зачем моей кукле волосы жжешь?

— Это вообще-то не ее волосы.

— Папа говорил, они от русской еврейки.

— Чего б тебе к костру не подойти?

— Глазам больно. — Опять что-то заводится. Все бездвижно. Но начинает играть музыкальная шкатулка. Мелодия минорна и отчетлива. — Потанцуй со мной.

— Я тебя не вижу.

— Вот я. — Из частокола бледного пламени — маленькая астра. Ленитроп тянет руку, едва находит ладошку, обхватывает тоненькую талию. Они величаво танцуют. Он даже не понимает, сам ли ведет.

Лица так и не увидел. На ощупь она — как вуаль и органди.

— Красивое платье.

— Я его надевала на первое причастие.

Вскоре костер издох, только звезды и слабое свечение над каким-то городком к востоку остались за окнами, сплошь выбитыми. Музыкальная шкатулка все играла — кажется, за пределами завода обычной пружины. Ноги их переступали по крошеву замутненного старого стекла, драным шелкам, косточкам мертвых кроликов и котят. Тропа геометрии вела их меж вздувающихся распоротых гобеленов, пахло пылью и бестиарием — постарше того, что собрался у огня… единорогами, химерами… а что это он видел в гирляндах у входа, куда только ребенок и пролезет? Чесночные головки? Погоди-ка — они же от вампиров? В ту же секунду он слабо почуял чеснок, нашествие балканской крови в воздух его севера, и вновь обернулся к ней, хотел спросить, вправду ли она Катье, обворожительная Королева Трансильвании. Но музыка истощилась. Она испарилась из его объятий.

Ну вот его и мотыляет по Зоне, как опросник по «уидже», а то, что возникает в пустой окружности в мозгу, может сложиться в послание, а может и не сложиться, поживем-увидим, делать нечего. Но он чувствует пальчики спирита, что легонько, однако уверенно легли на его дни, и считает, что это Катье.

Он по-прежнему Ник Шлакобери, военный (мирный?) корреспондент, хотя нынче опять в британской армейской форме, и в поездах полно времени переварить информацию, которую Марио Швайтар умыкнул для него в Цюрихе. Толстенная папка по «Имиколексу G», и указывает она, похоже, в Нордхаузен. Со стороны заказчика по контракту на «Имиколекс» выступал некто Франц Пёклер. Приехал в Нордхаузен в начале 44-го, когда производство ракет ставили на поток. Расквартирован в «Миттельверке», подпольном фабричном комплексе, которым заправляло в основном СС. О том, куда делся, когда завод эвакуировали в феврале-марте, — ни слова. Но Ник Шлакобери, репортер-ас, уж конечно отыщет в «Миттельверке» зацепку.

Ленитроп сидел в качком вагоне с еще тридцатью замерзшими и оборванными душами — от глаз одни зрачки, губы изрыты болячками. Они пели — ну, некоторые. Многие — дети. Песня Перемещенных Лиц, и Ленитроп еще не раз услышит ее в Зоне, в лагерях, на дороге, в десятке вариаций:

 

Коль вдали увидишь поезд,

Что летит упрямо в ночь,

Залезай под одеяло,

Засыпай, пусть едет прочь.

 

Что ни полночь, поезд звал нас

В чужедальние места,

Поезд вымерших селений,

Бесприютный сирота.

 

Нету никого в кабине,

Речи не слыхать ничьей,

Не бывает пассажиров,

В поездах больных ночей.

 

Тихо, пусто на вокзалах,

Насыпь голая грустна,

Что оставим, поезд взыщет,

Путь — ему, а старость — нам.

 

Пусть ревет, как рогоносцы,

Что одним ветрам слышны,

Поезд — для войны и ночи,

Мы — для песни и вины.

 

По кругу передают трубки. Дым виснет на отсыревших деревянных балках, через щели вылетает в ночной воздушный поток. Дети хрипят во сне, плачут рахитичные младенцы… время от времени переговариваются матери. Ленитроп съеживается в бумажном своем злосчастии.

В досье швейцарской фирмы на Л. (значит Ласло) Ябопа перечислены все его активы к прибытию на работу в Цюрих. Оказывается, он сидел — свадебным ученым — в совете директоров «Химической корпорации „Грёссли“» аж до 1924-го. Среди фондовых опционов и ошметков всяких германских фирм — ошметков, которые через год-два подгребет под себя осьминог «ИГ», — нашлась запись о соглашении между Ябопом и мистером Лайлом Елейном из Бостона, штат Массачусетс.

Верным курсом, Джексон. Лайл Елейн — это имя он знает, ну еще бы. И оно нередко всплывает в личных записях Ябопа о частных сделках. Похоже на то, что Елейн в начале двадцатых плотно работал с германскими отделениями Гуго Штиннеса. Штиннес при жизни был вундеркиндом от европейских финансов. Обитая неподалеку от Рура, где многие поколения его предков были угольными магнатами, молодой Штиннес, когда ему еще и 30 не стукнуло, сколотил приличную империю — сталь, газ, электро- и водоснабжение, трамвайное и баржевое сообщение, В Мировую войну тесно сотрудничал с Вальтером Ратенау, который в те времена проталкивал всю экономику. После войны Штиннесу удалось из горизонтального электрического треста «Сименс-Шухерт» и поставок угля и железа «Рейнско-Эльбского Союза» слепить суперкартель, горизонтальный и вертикальный разом, и выкупить почти все остальное — верфи, пароходные линии, гостиницы, рестораны, леса, целлюлозные заводы, газеты, — а между тем он спекулировал валютой, на марки, занятые у «Рейхсбанка», покупал зарубежные деньги, сбивал курс, затем выплачивал ссуды лишь частицей изначальной суммы. Более всех прочих финансистов его винили в Инфляции. В те дни марки возили с собой в магазин на тачках и марками же подтирались — если, конечно, было что высирать. Иностранные связи Штиннеса покрывали весь мир — Бразилия, Ост-Индии, Соединенные Штаты: бизнесмены, подобные Лайлу Елейну, не могли устоять пред такими темпами роста. Тогда ходила теория, будто Штиннес сговаривается с Круппом, Тиссеном и прочими уронить марку и тем самым избавить Германию от выплаты военных долгов.

Роль Елейна была неясна. В записях Ябопа упоминается, что он устроил для Штиннеса и его коллег поставки тонн частной валюты, известной как «нотгельд», а для Веймарской республики — «векселей Мефо», очередной из множества бухгалтерских уверток Ялмара Шахта, чтоб ни намека на закупки оружия, запрещенные по условиям Версальского договора, не появилось в официальных бумагах. Некоторые контракты на банкноты были отданы одной массачусетской бумажной фабрике, а в ее совете директоров оказался Лайл Елейн.

Подрядчик назывался «Бумажная компания „Ленитроп“».

Он прочитывает свое имя, не особо удивляясь. Оно тут на месте, как большинство мелких деталей при дежавю. Он глядит на эти восемь чернильных значков, и вместо внезапного луча света (пусть даже в человеческом облике: золотого света, что несет предостережение) имеет место малоприятный желудочный приступ, зарождается ужас, осязаемый, как рвота, — головокружение, какое давным-давно накрывало его в «Гиммлер-Шпильзале». Голову охватывает аэростат, резиновый, просторный, лезет со всех сторон, мы знаем это ощущение, да, но… К тому же, не понять какого рожна, — стояк. И опять этот запах, запах, что явился до рождения сознательной памяти, слабая химическая вонь, угрожающая, навязчивая, в мире такой не найти — се дыхание Запретного Крыла… эссенция недвижных фигур, что ждут его внутри — мол, слабо тебе войта, слабо отыскать секрет, которого не переживешь.

С ним что-то некогда сделали — он лежал в комнате, беспомощный…

Его эрекция гудит в отдалении, точно инструмент, подключенный Ими к его телу, — колониальный аванпост здесь, в грубом и шумном мире, еще одна контора, представляющая Их белую и далекую Метрополию…

Грустная история, ничего не скажешь. Ленитроп, уже страшно нервничая, продолжает читать. Стало быть, Лайл Елейн? Ну да, логично. Он смутно припоминает, что пару раз видал дядю Лайла. Тот приезжал в гости к отцу — обаятельное светловолосое жулье, Джим Фиск местного значения. Вечно хватал юного Энию и раскачивал за ноги. Это было ничего — Ленитроп в то время особого пристрастия к правильному расположению по вертикали не питал.

Судя по тому, что тут грится, Елейн то ли предвидел крах Штиннеса прежде многих других жертв, то ли просто естественным манером дергался. В начале 23-го он начал продавать Штиннесовы акции. Помимо прочего, через Ласло Ябопа продал нечто «Химической корпорации „Грёссли“» (впоследствии — «Психохими АГ»), Один из активов, переданных покупателю, — «все имущественные права в предприятии „Шварцкнабе“. Продавец согласен выполнять обязанности наблюдателя до тех пор, пока сотрудник „Швинделя“ не будет заменен на аналогичного со стороны покупателя; приемлемость кандидатуры оценивается продавцом».

В досье находится и Ябопов словарик. Ну да, тоже элемент личностной структуры. «Швиндель»[152]— его кодовое имя для Гуго Штиннеса. Остроумный старый пердун. А напротив «Шварцкнабе»[153]— инициалы «Э.Л.».

Ну ёшкин кот, соображает Ленитроп, это ж, небось, я? Если отбросить маловероятную версию «Экая Лабуда».

Обозначенный как задолженность «Шварцкнабе», в досье имеется неоплаченный повторный счет из Гарвардского университета, около $5000, включая проценты, «по соглашению (устному) с Шварцфатером».

«Шварцфатер»[154]— кодовое имя «Б.Л.». Каковой, похоже, если отбросить маловероятную версию «Беспримесная Лабуда», есть Ленитропов отец Бродерик. Черный Батя Ленитроп.

Неплохой способ выяснить, что 20 лет назад твой отец заключил с кем-то сделку, чтоб этот кто-то раскошелился на твое образование. Если вдуматься, Ленитроп так и не научился сопоставлять заявления времен Депрессии о неминучем семейном крахе с комфортом, которым наслаждался в Гарварде. Ну ладно, так о чем же договорились отец и Елейн? Меня продали, боженька всемогущий, меня продали «ИГ Фарбену», как говяжий бок. Наблюдение? У Штиннеса, как у любого промышленного магната, была своя корпоративная шпионская сеть. И у «ИГ» тоже. И стало быть, Ленитроп находился под надзором — м-может, с рождения? Ой-ёёёё…

В мозгу снова набухает страх. Простым «Пошел Нахуй» не прижать… Запах, запретная комната на нижней кромке памяти. Никак не разглядишь, не различишь. И неохота. Оно связано с Худшим.

Он знает, чем пахнет: судя по бумагам, для этого слишком рано, он никогда не сталкивался с этой дрянью в дневных координатах своей жизни, и все же в глубине, в теплой тьме, среди первых контуров, где часы и календари мало что значат, он понимает, что вонь, которая преследует его, окажется запахом «Имиколекса G».

А еще ведь недавний сон, который Ленитроп боится увидеть снова. Он был в своей старой комнате, дома. Летний день, сирень и пчелы, теплый воздух из открытого окна. Ленитроп нашел очень древний технический немецкий словарь. Словарь падает, открывается, страница щетинится черными буквами. Ленитроп читает, натыкается на «Ябоп». В определении говорится: «Я». Он просыпается, умоляя Его нет — но и проснувшись, уверен и пребудет уверен, что Оно может посетить его вновь, когда бы ни захотело. Может, у тебя тоже бывает такой сон. Может, Оно тебя предостерегало: никогда не произноси имени Его. Если так, ты понимаешь, каково сейчас Ленитропу.

И он, шатаясь, встает, подходит к двери товарного вагона, ползущего в горку. Отодвигает дверь, выскальзывает — действуй, действуй, — и взбирается по лесенке на крышу. В футе от его лица в воздухе повис двойной ряд блистающих зубов. Этого только не хватало. Майор Клёви из Артиллерийско-технической службы американских сухопутных сил, главный у «Каналий Клёви», наикрутейшей команды техразведки во всей, блядь, Зоне, мистер. Ленитроп может называть его Дуэйном, если хочет.