Выдержки из примечаний автора 20 страница

Как из-под земли вырос Шарлей, двинул его кулаком в грудь и угостил своим излюбленным пинком под колено. Однако итальянец не упал, только покачнулся, выхватил из ножен меч и рубанул от уха. Демерит ловко выскользнул из поля досягаемости острия, обнажил собственное оружие, кривую саблю. Завертел ею, свистнул крестом, сабля мелькала в его руке молнией и шипела змеей.

Гаэтани не позволил напугать себя продемонстрированным умением фехтовальщика и, дико рявкнув, прыгнул на Шарлея. Они сошлись, звеня оружием. Трижды. На четвертый итальянец не успел парировать удар гораздо более быстрой сабли. Получил по щеке, залился кровью. Ему было этого мало, он, возможно, намерен был драться дальше, но Шарлей не позволил. Подскочил, оголовком сабли хватанул противника меж глаз. Гаэтани рухнул в лопухи. Взвыл, только когда упал:

– Figlio di puttana.[292]

– Возможно. – Шарлей протер клинок листом лопуха. – Но ничего не поделаешь, матерей не выбирают.

– Я не хотел бы портить развлечения, – сказал Самсон Медок, – появляясь из тумана с тремя конями, в том числе и храпящим, покрытым мылом гнедым Рейневана. – Но, может, нам все-таки уехать? И неплохо бы галопом.

 

Млечное покрывало разорвалось, туман поднялся, развеялся в лучах пробивающегося сквозь облака солнца. Погруженный в chiaroscuro[293]длинных теней мир неожиданно посветлел, заблестел, заиграл расцветками. Совсем как у Джотто. Для тех, кто, конечно, когда-нибудь видел фрески Джотто.

Блеснули красной черепицей башни недалекого уже Франкенштейна.

– А теперь, – сказал, насмотревшись, Самсон Медок. – Теперь в Зембицы.

– В Зембицы, – потер руки Рейневан. – Двигаем в Зембицы. Друзья… Как мне вас благодарить?

– Мы об этом подумаем, – пообещал Шарлей. – А пока… А ну, слезай с коня.

Рейневан послушался. Он знал, чего ожидать. И не ошибся.

– Рейневан из Белявы, – проговорил Шарлей благородно и торжественно. – Повторяй за мной: «Я дурак!»

– Я дурак…

– Громче!

– Я дурак, – узнавали заселяющие округу и просыпающиеся в эту пору Божьи семьи: полевые мыши, лягушки, жерлянки, куропатки, овсянки и кукушки, а также мухоловки, сосновые клесты и пятнистые саламандры.

– Я дурак, – повторял вслед за Шарлеем Рейневан. – Я патентованный дурак, глупец, кретин, идиот и шут, стоящий того, чтобы меня заключили в NARRENTURM! Что бы я ни придумал, оказывается пределом глупости, что бы я ни сделал, превышает эти пределы, – разбегалась по мокрым лугам утренняя литания, – к величайшему и совершенно не заслуженному мною счастью, у меня есть друзья, которые не привыкли оставлять меня в беде. У меня есть друзья, на которых я всегда могу положиться и рассчитывать на них, ибо дружба…

Солнце поднялось выше и залило золотым светом поля.

– Дружба – это штука изумительная и громадная!

 

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ,

в которой наши герои попадают в Зембицах на очень европейский рыцарский турнир. Для Рейневана же контакт с Европой оборачивается крупным разочарованием. И не только крупным, но и болезненным

 

Зембицы были уже так близко, что они могли любоваться внушительными стенами и башнями, выглядывавшими во всей своей красе по-над поросшими лесом холмами. Вокруг крыши пригородных домишек, на полях и лугах трудились земледельцы, над самой землей стелился грязно-коричневый дым от сжигаемых сорняков. Пастбища были заполнены овцами, луга над прудами белели от полчищ гусей. Вышагивали нагруженные корзинами селяне, важно ступали откормленные волы, тарахтели набитые сеном и овощами телеги. Словом, куда ни глянь, всюду были видны признаки благосостояния.

– Приятная страна, – оценил Самсон Медок. – Работящий край, живущий в достатке.

– И по закону. – Шарлей указал на шубеницу, прогибающуюся под тяжестью повешенных. Рядом, к радости ворон, несколько трупов гнили на кольях, белели кости на колесах.

– Предивно! – захохотал демерит. – Видать, тут и впрямь право правом правится, а справедливость – справедливостью.

– Где ты видишь справедливость?

– А вон тут.

– Ага.

– Отсюда также, – продолжал болтать Шарлей, – и достаток, который ты, Самсон, только что изволил заметить. Воистину такие места надлежит посещать в более разумных целях, нежели наши. К примеру, чтобы одурачить, надуть и объегорить какого-нибудь хорошо устроившегося обывателя, а это было бы нетрудно, поскольку благосостояние прямо-таки само в руки идет тысячам зазнаек, фрайеров, наивняков и дурней. А мы едем, чтобы… А, да что говорить…

Рейневан не прокомментировал ни единым словом. Ему не хотелось. Он подобные речи выслушивал уже не один день. Они выехали из-за пригорка.

– Иисусе Христе, – просопел Рейневан. – Ну народу! Что там такое?

Шарлей придержал коня, приподнялся на стременах.

– Турнир, – угадал он почти сразу. – Это турнир, дорогие господа. Torneamentum. Какой нынче день? Кто-нибудь помнит?

– Восьмой, – посчитал на пальцах Самсон. – Mensis Septembris[294], натурально!

– О! – Шарлей искоса взглянул на него. – Так у вас в потустороннем мире точно такой же календарь?

– В принципе да. – Самсон не прореагировал на зацепку. – Ты спрашивал о дате, я ответил. Желаешь еще что-нибудь? Каких-то более подробных сведений? Сегодня праздник Рождества Девы Марии, Nativitas Mariae.

– Значит, – констатировал Шарлей, – турнир проводят именно по этому случаю. Вперед, господа!

Пригородные луга были заполнены людьми, стояли также временные трибуны для зрителей высшего ранга, обитые цветным сукном, декорированные гирляндами, лентами, пястовскими знаменами и гербовыми щитами рыцарства. Около трибун расположились ларьки ремесленников и палатки продавцов пищи, реликвий и сувениров, а надо всем этим полоскалась феерия разноцветных флагов, хоругвей, прапорчиков и конфолонов.[295]

Над гулом толпы то и дело вздымался медный голос труб и сурм.[296]

Происходящее в принципе, никого не должно было удивлять. Зембицкий князь Ян наряду с несколькими другими князьями и вельможами входил в силезский «Руденбанд», члены которого были обязаны выступать на турнирах никак не реже раза в год. Однако в отличие от большинства князей, участвовавших в дорогостоящем мероприятии в общем-то неохотно и нерегулярно, Ян из Зембиц устраивал турниры довольно часто. Княжество, в принципе очень небольшое, было к тому же малодоходным, как знать, не самым ли бедным в этом смысле во всей Силезии. Несмотря на это, князь Ян тужился и пыжился. Задолжал евреям, продал все, что мог продать, сдал в аренду все, что мог сдать. От разорения его спас брак на Эльжбете Мельштынской, очень богатой вдове краковского Спытка. Княгиня Эльжбета, пока была жива, немного сдерживала супруга и его широкие жесты, но после ее смерти князь с удвоенной энергией принялся транжирить наследство. В Зембицах опять возобновились турниры, разгульные пиры и помпезные охоты.

Снова загремели трубы, разоралась толпа. Рейневан с друзьями были уже настолько близко, чтобы хорошо видеть ристалище – классическое, длиной в полтораста и шириной в сто шагов, обнесенное двойной изгородью из бревен, по внешней стороне особенно солидной, способной выдержать напор тлущи.[297]Внутри арены установили барьер, вдоль которого в этот момент, наклонив копья, мчались друг на друга двое рыцарей. Толпа ревела, свистела и била в ладоши..

– Турнир, – оценил Шарлей, – hast lidium[298], который мы наблюдаем, облегчит нашу задачу. Сюда сбежался весь город. Гляньте, о, там даже на деревья забрались. Могу поспорить, Рейневан, что твою любимую никто не стережет. Слезем с коней, чтобы не бросаться в глаза, обойдем стороной эту шумную ярмарку, смешаемся с селянами и войдем в город. Veni, vldi, vici![299]

– Прежде чем следовать за Цезарем, – покачал головой Самсон Медок, – неплохо бы проверить, нет ли случайно среди турнирных зрителей любимой Рейневана. Если собрался весь город, может, и она здесь?

– А что Адели, – слез с коня Рейневан, – делать в такой компании? Напоминаю: ее здесь держат в заточении. А арестантов на турниры не приглашают.

– Оно, конечно, так, но что мешает проверить? Рейневан пожал плечами.

– Ну, пошли дальше.

Пришлось идти осторожно, чтобы не вляпаться в кучу. Окрестные рощицы превратились, как и при каждом турнире, в общественное отхожее место. Зембицы насчитывали около пяти тысяч жителей, турнир мог привлечь не только горожан, но и гостей, что в сумме было приблизительно что-нибудь около пяти с половиной тысяч человек. Похоже, каждый из них побывал в кустах по меньшей мере дважды, чтобы облегчиться, освободиться от накопившейся влаги и выбросить недоеденный бублик. Смердило так, что аж глаза слезились. Было ясно – это не первый день турнира.

Запели трубы, толпа опять завопила в один голос. На сей раз Рейневан с друзьями были уже настолько близко, чтобы сначала услышать треск ломающихся копий и грохот столкновения очередных соперников.

– Видный турнир, – оценил Самсон Медок. – Видный и богатый.

– Как всегда у князя Яна.

Мимо них прошел крепкий паренек, сопровождающий в кусты пригожую, румяную и огненную красавицу. Рейневан с симпатией взглянул на пару, всей душой желая им отыскать местечко поуютнее и по возможности свободное от ароматящих куч человеческого дерьма. Мысли его немного замутила настырная картинка того, чем сейчас парочка занимается в кустах, в промежности приятно защекотало. «Ничего, – подумал он, – ничего. Меня от подобных радостей с Аделью тоже отделяют лишь минуты».

– Туда. – Шарлей со свойственным ему чутьем повел их меж домиками кузнецов и оружейников. – Привяжите лошадей здесь к изгороди. И пошли сюда, тут свободнее.

– Попытаемся подойти поближе к трибуне, – сказал Рейневан. – Если Адель здесь, то…

Его слова заглушили фанфары.

– Aux honneurs, seigneurs chevaliers el escuiers![300]– громко крикнул маршал герольдов, когда фанфары умолкли. – Aux honneurs! Aux honneurs!

Девизом князя Яна была современность. И европейскость. Выделяясь в этом даже среди силезских Пястов, зембицкий князь маялся комплексом провинциала оттого, что его княжество лежит на перифериях цивилизации и культуры, на рубеже, за которым уже нет ничего, только Польша и Литва. Князь тяжело это переживал и прямо-таки болезненно тянулся к Европе. Для окружающих это порой бывало весьма обременительно.

– Aux honneurs! – кричал по-европейски маршал герольдов, одетый в желтый табарт[301]с большим черным пястовским орлом. – Aux honneurs! Laissez les aller![302]

Разумеется, маршал, старый добрый немецкий Marschall, у князя Яна именовался по-европейски Roy d'armes[303], ему помогали герольды – европейские персевансы, а гонки с копьями через ограду, старый добрый Stechen uber Schrnken, назывались культурно и европейско: la juste.[304]

Рыцари вложили копья в токи[305]и с грохотом копыт бросились вдоль барьера. Один, судя по девизам на попоне, изображающим вершину горы над красно-серебряной шашечницей, был из рода Гобергов. Второй был поляком, о чем свидетельствовал герб Елита на щите и козел в гербе модно зарешеченного турнирного шлема.

Европейский турнир князя Яна привлекал множество гостей и из Силезии, и из зарубежья. Пространство между изгородями и специально огороженную площадь заполняли сказочно расцвеченные рыцари и гермки, в том числе представители самых видных силезских родов. На щитах, конских попонах, лентнерах и вапенроках красовались оленьи рога Биберштайнов, бараньи головы Хаугвицей, золотые пряжки Зедлицей, турьи головы Цеттрицев, шашечницы Боршнитцев, скрещенные ключи Эхтерицев, рыбы Сейдлицев, болты Бользов и карточные буби Квасов. Словно этого было недостаточно, там и тут виднелись чешские и моравские эмблемы и девизы – остжевья панов из Липы и Лихтенбурга, одживонсы[306]панов из Краваржа, Дубе и Бехини, багры Мировских, лилии Эвольских. Не было недостатка и в поляках – Староконей, Авданьцев, Долив, Ястжембцев и Лодзьцев.

Поддерживаемые могучими руками Самсона Медка Рейневан и Шарлей взобрались на угол, а потом на крышу дома кузнеца. Оттуда Рейневан внимательно исследовал уже близко расположенную трибуну. Начал с конца, с менее значительных личностей. Это была ошибка.

– О Господи! – очень громко вздохнул он. – Там Адель. Там, клянусь душой. На трибуне!

– Которая?

– Та, что в зеленом платье… Под балдахином… Рядом…

– Рядом с самим князем Яном, – не упустил возможности Шарлей. – И верно, красавица. Ну что ж, Рейневан, поздравляю с отменным вкусом. Поздравить со знанием женской души не могу. Подтверждается, ох подтверждается мое мнение. Напрасно мы ввязались в зембицкую одиссею.

– Это не так, – сам себя заверил Рейневан. – Это не может быть так… Она… Она… узница.

– Чья, давай подумаем? – Шарлей прикрыл глаза ладонью. – Рядом с князем сидит Ян фон Биберштайн, владелец замка Столец. За Биберштайном – незнакомая мне дама в годах.

– Эвфемия, старшая сестра князя, – узнал Рейневан. – За ней… Неужто Болько Волошек?

– Наследник Глогувки, сын опольского князя. – Шарлей, как обычно, оказался на высоте. – Рядом с Волошеком сидит клодский староста, господин Пута из Частоловиц с женой Анной из Колдицев. Дальше сидят Кильян Хаугвиц и его супруга Людгарда, затем – старый Герман Цеттриц, дальше Янко из Хотемиц, владелец замка Ксенж. Он как раз встает и аплодирует Гоче Шаффу из Грайфенштайна. Пожалуй, с женой. Рядом с ней сидит Миколай Зейдлиц из Альтенау, одмуховский староста, около него Гунцель Свинка из Свин, далее кто-то с тремя рыбами на красном поле, а значит, Зейдлиц или Кужбах. А с другой стороны вижу Оттона фон Боршнитца, дальше кого-то из Бишофштайнов, затем Бертольда Апольду, чесника из Шенау. Потом идут Лотар Герсдорф и Хартунг фон Клюке – оба лужичане. На нижней скамье сидят, если мне зрение не изменяет, Борута из Венцемежиц и Секиль Рейхенбах, хозяин Тепловод… Нет, Рейневан, я не вижу никого, кто мог бы походить на стражника твоей Адели.

– Там дальше, – воскликнул Рейневан, – сидит Тристрам фон Рахенау, родственник Стерчей. Как и Барут, тот, что с туром в гербе. А там… Ох! Псякрев! Не может быть!

Если б не то, что Шарлей крепко схватил его за плечо, Рейневан непременно свалился бы с крыши.

– Это кто же, – спросил он холодно, – так тряхнул тебя? Вижу, твои вытаращенные глаза прилипли к деве со светлыми волосами. К той, за которой ухаживает юный фон Догна и какой-то польский Равич. Ты ее знаешь? Кто она такая?

– Николетта, – тихо сказал Рейневан. – Николетта Светловолосая.

 

План, казалось бы, гениальный по простоте и дерзости, не сработал, мероприятие провалилось по всему фронту. Шарлей это предвидел, но Рейневана удержать не удалось.

К тылам турнирной трибуны прилегали наспех сколоченные конструкции из столбов и лесов, обернутые полотном. Зрители – во всяком случае, те, что поблагороднее и с положением, – коротали там перерывы, занимая друг друга беседой, флиртуя и похваляясь одеждой. А также угощались блюдами и напитками. Слуги то и дело таскали туда бочки, бочонки и бочоночки, носили корзины. Идею прокрасться в кухню, смешаться со слугами, схватить корзину с булками и отправиться с нею к невесте Рейневан считал совершенно гениальной. Напрасно.

Ему удалось лишь добраться до тамбура, в котором складывали продукты и из которого потом уже их разносили пажи. Рейневан, последовательно реализуя свой план, поставил корзину, незаметно выскользнул из вереницы возвращающихся в кухню слуг и проскользнул под навес. Потом вытащил стилет, чтобы вырезать в обтягивающем конструкцию полотне наблюдательную дырку. И тут его схватили.

Обездвижили его несколько пар крепких рук, железная пятерня стиснула горло, вторая, не менее железная, вырвала стилет. Внутри набитого рыцарями навеса он оказался гораздо скорее, чем ожидал. Хоть и не совсем так, как рассчитывал.

Его сильно толкнули, он упал, прямо перед глазами увидел модные чижмы[307]с невероятно длинными носами. Такие чижмы называли poulaines, обувь, хоть и европейская, пришла вовсе не из Европы, а из Польши. Именно такой обувью славились на весь мир краковские сапожники. Рейневана дернули, он встал. Того, кто его рванул, он знал в лицо. Это был Тристрам Рахенау. Родственник Стерчей. Его сопровождали несколько Барутов с черными турами на лентнерах, тоже стерчевых родственников. Хуже попасть Рейневан не мог.

– Террорист, – представил его Тристрам Рахенау. – Тайный убийца, ваша светлость, князь. Рейнмар из Белявы.

Окружавшие князя грозно зашептались.

Князь Ян Зембицкий, видный, интересный сорокалетний мужчина, был одет в черный облегающий justaucorps[308], поверх которого он носил модно богатую, обшитую соболями бордовую hauppelande.[309]На шее у князя висела тяжелая золотая цепь, на голове был модный chaperon turban с опадающей на плечо лирипипой. Темные волосы князя Яна также были подстрижены по последним новейшим европейским образцам и модам – «под горшок» вокруг головы, на два пальца выше ушей, впереди челка, сзади выбриты по самый затылок. Обут князь был в красные краковские paulaines с модно длинными носами, те самые, которыми Рейневан только что любовался с уровня пола.

Князь, что Рейневан отметил, чувствуя болезненную спазму горла и диафрагмы, держал под руку Адель де Стерча в платье наимоднейшего цвета vert d'emeraude[310]со шлейфом, с разрезанными рукавами, свисающими до самой земли, с золотой сеточкой на волосах, со шнурком жемчугов на шее и соблазнительной грудью, выглядывающей из-под тесного корсета с заманчивым декольте. Бургундка поглядывала на Рейневана холодными как у змеи глазами.

Князь Ян взял двумя пальцами стилет Рейневана, поданный Тристрамом фон Рахенау, осмотрел его, потом поднял глаза.

– Подумать только, – проговорил он, – а ведь я не очень верил тому, что тебя обвиняли в преступлении. В убийстве господина Барта из Карчина и свидницкого купца Ноймаркта. Не хотел верить. И вот, извольте, тебя ловят с вещественным доказательством, когда ты пытаешься ударить меня в спину ножом. Неужели ты так меня ненавидишь? А может, кто-то заплатил? Или ты просто-напросто безумец? А?

– Светлейший князь… Я… Я… не террорист… Правда, я прокрался, но я… Я хотел…

– Ах, князь. – Ян сделал красивой рукой очень княжеский и очень европейский жест. – Понимаю. Ты пробрался сюда с кинжалом, чтобы передать мне петицию?

– Да! То есть нет… Ваша княжеская милость! Я ни в чем не виноват. Наоборот, меня самого постигло несчастье! Я жертва, жертва заговора.

– Ну конечно, – надул губы Ян Зембицкий. – Заговор. Так я и знал.

– Да! – воскликнул Рейневан. – Именно так! Стерчи убили моего брата! Зарезали его.

– Врешь, собачий сын, – проворчал Тристрам Рахенау. – Не гавкай на моих свояков.

– Стерчи убили Петерлина! – рванулся Рейневан. – Если не собственными руками, то руками наемных убийц. Кунца Аулока, Сторка, Вальтера де Барби! Мерзавцев, которые охотятся и за мной! Ваша княжеская милость князь Ян! Петерлин был твоим вассалом! Я требую правосудия!

– Это я его требую! – крикнул Райхенау. – Я, по праву крови! Этот сукин сын убил в Олесьнице Никласа Стерчу!

– Правосудия! – выкрикнул один из Барутов, вероятно, Генрик, потому что у Барутов редко нарекали детей другими именами. – Князь Ян! Кара за это убийство!

– Все это ложь и наговор! – воскликнул Рейневан. – В убийстве повинны Стерчи! А меня обвиняют, чтобы обелиться самим! И из мести! За любовь, связывающую меня с Аделью!

Лицо князя Яна изменилось, и Рейневан понял, какую сморозил жуткую глупость. Видя равнодушное лицо своей возлюбленной, он постепенно, медленно начинал понимать.

– Адель, – проговорил в абсолютной тишине Ян Зембицкий. – О чем он говорит?

– Лжет, Яничек, – усмехнулась бургундка, – ничто меня с ним не связывает и никогда не связывало. Правда, он лез ко мне со своими эфектами[311], нагло приставал, но ушел несолоно хлебавши, ничего не добившись. Ему не помогла черная магия, которой он меня опутал.

– Неправда, – с трудом выдавил Рейневан сквозь стиснутое горло. – Все это неправда! Вранье! Ложь! Адель! Скажи… Ну скажи же, что ты и я…

Адель покачала головой – он так хорошо знал это движение, так она покачивала, сидя на нем верхом, когда они занимались любовью в любимой позе. Глаза у нее сверкнули. И этот блеск он знал тоже.

– В Европе, – громко сказала она, осматриваясь кругом, – не могло случиться ничего подобного. Чтобы грязными намеками оскорбить честь добродетельной дамы. К тому же на турнире, на котором эту даму только вчера провозгласили La Roine de la Beaulte et des Amours.[312]В присутствии рыцарей турнира. И если бы что-то подобное приключилось в Европе, то такой mesdisant[313], такой mal-faiteur[314]ни минуты не оставался бы безнаказанным.

Тристрам Рахенау сразу же понял намек и с размаху врезал Рейневану кулаком по шее. Генрик Барут добавил с другой стороны. Видя, что князь Ян не реагирует, а с каменной физиономией смотрит в сторону, подскочили следующие, среди них кто-то из Зайдлицев или Курцбахов с рыбами на красном поле. Рейневан получил в глаз, мир исчез в жуткой вспышке. Он скорчился под градом ударов. Подбежал кто-то еще, Рейневан упал на колени, получил по плечу турнирной палицей. Заслонил голову, палица крепко ударила его по пальцам. Потом кто-то хватанул его по почкам, и он упал на землю. Его принялись пинать, он свернулся клубком, защищая голову и живот.

– Стойте! Довольно! Немедленно прекратить!

Удары и пинки прекратились. Рейневан открыл один глаз.

Спасение пришло с совершенно неожиданной стороны. Его мучителей остановил грозный, сухой, неприятный голос и приказ худой как щепка немолодой женщины в черном платье и белой подвике[315]под жестко накрахмаленным точком.[316]Рейневан знал, кто это. Евфемия, старшая сестра князя Яна, вдова Фредерика графа Оттингена, после кончины мужа вернувшаяся в родные Зембицы.

– В Европе, которую я знаю, – сказала графиня Евфемия, – лежачих не бьют. Этого не допустил бы ни один известный мне европейский князь, господин брат мой.

– Он провинился, – начал князь Ян. – Поэтому я…

– Я знаю, в чем он провинился, – сухо прервала его графиня. – Ибо слышала. Я беру его под свою защиту. Mersi des dames.[317]Ибо льщу себя надеждой, что знаю европейские турнирные правила не хуже присутствующей здесь законной супруги рыцаря фон Стерча.

Последние слова были произнесены с таким нажимом и столь ядовито, что князь Ян опустил глаза и покраснел до самого обритого затылка. Адель глаз не опустила, на ее лице тщетно было искать хотя бы признаки румянца, а бьющая из глаз ненависть могла напугать кого угодно. Но не графиню Евфемию. Говорили, что Евфемия очень быстро и очень умело расправлялась в Швебии с любовницами графа Фридерика. Боялась не она, боялись ее.

– Господин маршал Боршнитц, – властно кивнула она. – Прошу взять под арест Рейнемара де Беляу. Ты отвечаешь за него передо мной головой.

– Слушаюсь, ясновельможная госпожа.

– Полегче, сестра, полегче, – обрел голос Ян Зембицкий. – Я знаю, что значит mersi des dames, но здесь гравамины[318]касаются весьма серьезного дела. Слишком тяжелы обвинения против этого юноши. Убийства, черная магия…

– Он будет сидеть в тюрьме, – отрезала Евфемия. – В башне под охраной господина Боршнитца. Пойдет под суд. Если кто-нибудь его обвинит. Я имею в виду серьезные обвинения.

– А! – Князь махнул рукой и широким жестом откинул лирипипу на спину. – Ну его к дьяволу. У меня тут дела поважнее. Продолжайте, господа. Сейчас начнется бургурт…[319]Я не стану портить себе впечатление и бургурта не пропущу. Позволь, Адель. Прежде чем начнется бой, рыцари должны увидеть на трибуне Королеву красоты и любви.

Бургундка приняла поданную руку, приподняла шлейф. Связанный оруженосцами Рейневан впился в нее взглядом, рассчитывая на то, что она обернется и глазами или рукой подаст знак. Надеялся, что все это лишь уловка, игра, фортель, что в действительности все остается по-прежнему и ничто между ними не изменилось. Он ждал этого знака до последней минуты.

И не дождался.

Последними покинули навес те, кто на разыгравшуюся сцену смотрел если и не с гневом, то с удовольствием. Седовласый Герман Цеттлиц, клодский староста Пута из Частоловиц, и Гоче Шафф – оба с женами в конусовидных ажурных хенниках[320], сморщенный Лотар Герсдорф из Лужиц. И Болько Волошек, сын опельского князя, наследник Прудника, владелец Глогувки. Последний, прежде чем уйти, особенно внимательно из-под прищуренных век следил за происходящим.

Разгремелись фанфары, громко зааплодировали толпа, герольд выкрикнул свое laissez les alleru aur honneurs. Начинался бургурт.

– Пошли, – приказал армигер, которому маршал Боршнитц доверил сопровождение Рейневана. – Не сопротивляйся, парень.

– Не буду. Какая у вас башня?

– Ты впервые? Хе, вижу, что впервые. Приличная. Для башни.

Рейневан старался не оглядываться, чтобы лишним волнением не выдать Шарлея и Самсона, которые – он был в этом уверен – наблюдают за ним, смешавшись с толпой. Однако Шарлей был слишком хитрым лисом, чтобы дать себя заметить.

Зато его заметили другие.

Она изменила прическу. Тогда, у Бжега, у нее была толстая коса, теперь же соломенные, разделенные посередине головы волосы она заплела в две косички, свернутые на ушах улитками. Лоб охватывал золотой обруч, одета она была в голубое платье без рукавов, под платьем белая батистовая chemise.[321]

– Светлейшая госпожа. – Армигер кашлянул, почесал голову под шапкой. – Нельзя… У меня будут неприятности.

– Я хочу, – она смешно закусила губку и топнула немного по-детски, – обменяться с ним несколькими словами, не больше. Не говори никому, и никаких неприятностей не будет. А теперь – отвернись. И не прислушивайся.

– Что на этот раз, Алькасин? – спросила она, слегка прищурив голубые глаза. – За что в путах и под стражей? Осторожней! Если скажешь, что за любовь, я сильно разгневаюсь.

– И однако, – вздохнул он, – это правда. В общем-то.

– А в деталях?

– Из-за любви и глупости.

– Ого! Ты становишься откровеннее! Но, пожалуйста, поясни.

– Если б не моя глупость, я сейчас был бы в Венгрии.

– Я, – она взглянула ему прямо в глаза, – и без того все узнаю. Все. Каждую деталь. Но мне не хотелось бы видеть тебя на эшафоте.

– Я рад, что тебя тогда не догнали.

– У них не было шансов.

– Светлая госпожа. – Армигер повернулся, кашлянул в кулак. – Поимейте милость…

– Бывай, Алькасин…

– Будь здорова, Николетта.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ,

в которой в очередной раз подтверждается старая истина, что уже на кого, на кого, а на друзей по учебе всегда можно рассчитывать

 

– Знаешь, Рейневан, – сказал Генрик Хакеборн, – повсюду утверждают, что причиной всяческих несчастий, служащих с тобой, всего зла и твоей печальной участи стала французка Адель Стерча.

Рейневан не отреагировал на столь новаторское утверждение. Крестец у него чесался, а почесать не было никакой возможности, потому что руки были стянуты в локтях и вдобавок прижаты к бокам кожаным ремнем. Кони отряда били копытами по выбоистой дороге. Арбалетчики сонно покачивались в седлах.

Он просидел в башне зембицкого замка трое суток. Но не сдался. Его заперли и лишили свободы, это правда. Он не был уверен в завтрашнем дне, и это тоже правда. Но пока что его не били и кормили, хоть скверно и однообразно, но зато ежедневно, а от этого он успел отвыкнуть и с приятностью привыкал опять.

Спал он плохо не только из-за свирепствовавших в соломе блох внушительных размеров. Всякий раз, закрывая глаза, он видел бледное, пористое, как сыр, лицо Петерлина. Или Адель и Яна Зембицкого в самых различных взаиморасположениях. И не мог сказать, что хуже.

Зарешеченное оконце в толстой стене позволяло видеть лишь малюсенький уголок неба, но Рейневан постоянно висел у ниши, вцепившись в решетку и не теряя надежды вот-вот услышать Шарлея, пауком взбирающегося по стене с напильником в зубах. Либо поглядывал на дверь, мечтая, что она вот-вот вылетит из навесов под ударами могучих плеч Самсона Медка. Не лишенная оснований вера во всемогущество друзей поддерживала его дух.

Конечно, никакое спасение ниоткуда не пришло. Ранним утром четвертого дня его вытащили из камеры, связали и усадили на коня. Из Зембиц он выехал через Пачковские ворота, эскортируемый четырьмя конными арбалетчиками, армигером и рыцарем в полных доспехах со щитом, украшенным восьмилучевой звездой Хакеборнов.

– Все говорят, – тянул Генрик Хакеборн, – что твое увлечение французкой было промашкой, а вот то, что ты ее отхендожил, стало твоей гибелью.

Рейневан и на этот раз не ответил, но не удержался, чтобы не кивнуть. Задумчиво.

Едва за холмами скрылись городские башни, как внешне угрюмый и до отвращения службистый Хакеборн оживился, повеселел и сделался разговорчивым без всякого понукания. Звали его – как и добрую половину немцев – Генриком, и был он, как оказалось, родственником влиятельных Хакеборнов из Пшевоза, всего два года назад прибывших из Тюрингии, где их род все ниже сползал по служебной лестнице ландграфов и, как следствие, все сильнее беднел. В Силезии, где имя Хакеборн что-то значило, рыцарь Генрик рассчитывал, служа Яну Зембицкому, на кое-какие приключения и карьеру. Первое ему должна была обеспечить ожидаемая со дня на день круцьята, второе – выгодная колигация.[322]Генрик Хакеборн признался Рейневану, что сейчас вздыхает по прекрасной и темпераментной Ютте де Апольда, дочери чесника Бертольда де Апольды, хозяина в Шёнау. Ютта, увы, признался дальше рыцарь, его афектам не только не отвечает, но даже позволяет себе подшучивать над его намеками. Но ничего, главное – выдержка, капля камень точит.