Искаженная совесть

— Геронда, Вы часто говорите, что человек должен быть внимателен, чтобы не испортить, не исказить свою совесть. Каким образом совесть становится искаженной?

— Успокаивая свой помысл, человек попирает свою совесть. Успокаивая свой помысл длительное время, человек устраивает себе другую — свою собственную совесть, совесть, сшитую на свой аршин, то есть совесть искаженную. Однако в этом случае человек лишается внутреннего покоя, поскольку искаженная, испорченная совесть внутреннего покоя принести не может. Ведь человек, допустивший какую-то погрешность, не находит себе покоя, даже если кто-то делает вид, что не заметил его погрешности или успокаивает его: "Ты не виноват, не волнуйся". Некоторые из тех, кто становится последователями разных гуру и занимается подобными вещами, поняв, что с ними происходит что-то неладное, приходят ко мне за советом. Но, когда, желая им помочь, я начинаю что-то объяснять, они упираются и стоят на своем: "Нет, в нашей вере все правильно". — "Слушай-ка, — отвечаю я, — но раз у вас "все правильно" и раз это "правильное" приносит тебе покой, то зачем ты приходишь ко мне со своими вопросами?" Вот так эти люди, не находя внутреннего покоя во лжи, все равно настаивают на своем и стараются где только можно "урвать" хоть сколько-нибудь ложного покоя. Однако истинного покоя они не находят.

— Геронда, а может ли человек всю жизнь прожить с искаженной совестью?

— Если верит своему помыслу, то может.

— А как он может исправить свою искаженную со весть?

— Он может ее исправить, если мыслит смиренно, не доверяет своему помыслу и обсуждает его с духовником.

— А может ли, Геронда, человек исказить свою совесть, оттого что он [чрезмерно] чувствителен?

— Раз он исказил свою совесть, то это значит, что, скорее всего, его чувствительность никуда не годится. Ведь испорченное повлечет за собой испорченное. Некоторые говорят: "Я человек чуткий", но с людьми при этом обращаются варварски и без причины на них набрасываются.

— Геронда, у людей, которые занимаются самооправданием, совесть покрылась "накипью"?

— Тот, кто занимается самооправданием, все же не лишен и внутреннего обличения [голоса совести], не бесчувственен. А раз человек не бесчувственен, то ему становится больно за свой греховный проступок, и потом к нему приходит божественное утешение. Но тот, кто исказил свою совесть, доходит до бесчувствия. Такой человек хвалится преступлением, которое совершил. Мне приходилось видеть людей, которые рассказывали о совершенных ими преступлениях так, словно хвалились подвигами. Ведь если кто-то изощрит свою искаженную совесть, то это уже не просто очерствение, это кое-что похлеще. Однажды, когда я жил в монастыре Стомион в Конице[72], туда пришел один мужчина и сказал: "Я хочу поисповедоваться". — "Я не священник", — стал отказываться я, но он продолжал настаивать: "Нет, хочу рассказать об этом тебе". Рядом с нами оказалось несколько женщин, пришедших в обитель поклониться святыне. "Вам лучше уйти", — сказал им я. "Ничего, пусть посидят, послушают", — разрешил мужчина и начал рассказывать о своих молодых годах: "В молодости меня отдали учиться сапожному ремеслу, но, сидя днем в мастерской, я все время дремал, клевал носом. Спросишь, почему? Да потому, что ночами вместе с такими же отчаянными парнями я ходил воровать. У нас в уезде становой пристав был малый не промах. Он нам так говорил: "Ну, молодцы: ночь темней — вору прибыльней. Мне нужны два барана. Остальное ваше — сколько унесете". Ну, раз такое дело, то шли мы, как говорится, по христианским домам. Снимал я свою бурочку, первым делом псам — хлыстом по морде с плеча, а хлыст у меня был хороший, кизиловый, потом заходили мы в загон, отбирали двух баранов и овец, сколько было по силам. Барашки — господину становому, овец в нашу овчарню прятали, а потом без промедления становой — что бы ты думал? — сажал нас в кутузку! Но ты послушай дальше! Хозяева, которые видали ночью, как мы у них воровали, спозаранку спешили в участок к становому и говорили: "Такой-то и такой-то нас обокрали!" — "Как так: "такой-то и такой-то"? Они оба сидят в каталажке! Клевету на людей пришли наводить?" И давай их лупцевать — охаживать!.. Но вот какой я тебе расскажу случай: пришли мы однажды к отаре и видим: сторож, молодой еще влашенок[73], но здоровый как бык, и с ним его отец. "Как подойти к отаре? — говорят мне товарищи. — Ведь они нас разбросают, как спички!". Спички, говоришь? А ну-ка… Снимаю я с плеча обрез, ловлю влашеночка в прицел, и — пук! — готово дело, завалился родимый... Папашу его я веревками примотал к одной груше... Ну, я тебе скажу, мы там и набрали добра!". И обо всем этом он рассказывал как о подвигах, со смехом! Видишь, до чего доводит человека искаженная совесть?

А один мой знакомый полицейский, служивший в Конвойном Управлении, не переставая, плакал, потому что преступник, которого ему пришлось конвоировать из одной тюрьмы в другую, за множество преступлений был приговорен военным трибуналом к высшей мере наказания и расстрелян. Полицейский начал разыскивать родственников расстрелянного, кое-кого отыскал и попросил у них прощения. Но один из родственников преступника, живший в Америке, прислал ему такой ответ: "Да его давным-давно надо было расстрелять, ведь столько людей осталось бы в живых!"

Видите, какая [огромная] разница между состоянием полицейского и того человека, о котором я рассказал вам раньше? Первый по долгу службы просто отконвоировал в тюрьму злодея и считал себя виновным [в его смерти]. А второй рассказывал о совершенных им преступлениях, словно о подвигах, и хвалился ими!