Ребенок растет

 

Получив сполна весь опыт на руках у матери, ребенок, уверенный в себе и привыкший к благополучию, которое теперь поддерживается всем его существом, уже может идти дальше в мир, что гораздо шире и разнообразнее мира матери. Малыш ожидает нового опыта, подходящего для его дальнейшего развития. И он начинает ползать, часто возвращаясь, чтобы проверить, на месте ли мама. Убедившись, что на месте, он уползает все дальше от нее и возвращается все реже. Ползание сменяется бегом на четвереньках, и подвижность ребенка возрастает вместе с его любопытством, как это и заложено континуумом.

Если необходимость постоянного контакта с матерью была к этому времени полностью удовлетворена, то потребность быть на руках быстро отпадает, и ребенок начинает жить за счет энергии, накопленной во время «ручного периода», которая требует подпитки лишь в экстремальных ситуациях. Тогда он вновь обратится к матери за поддержкой. Эти чрезвычайные ситуации случаются все реже, и независимость ребенка укрепляется так всесторонне и быстро, что немало удивила бы любого наблюдателя, знакомого только с детьми цивилизованного мира, с детьми, лишенными опыта «ручного периода». Неравномерное развитие ребенка (в одном направлении он идет вперед, в другом - отстает и ожидает возможности получить недостающий опыт) ведет к раздвоению его желаний: в любых своих действиях он хочет быть центром внимания; он никак не может полностью сосредоточиться на поставленной задаче, в то время как часть его души все еще жаждет беззаботного существования на руках матери, решающей все проблемы. Он не может вполне применить свои растущие силы и навыки, если часть его хочет быть беспомощной на руках. Любое усилие в какой-то мере вступает в противоречие с постоянно присутствующим, но скрытым желанием получать все безо всяких усилий, как то происходит с любимым матерью младенцем.

Ребенок, получивший в полном объеме опыт, предусмотренный континуумом, обращается за утешением к матери лишь в чрезвычайных ситуациях. Один знакомый мальчик екуана пришел ко мне, вцепившись в мать и вопя что есть мочи от зубной боли. Ему было около десяти лет, и он всегда был самостоятелен и отзывчив. У меня сложилось впечатление, что он был очень дисциплинированным мальчиком. С моей цивилизованной точки зрения, он мог искусно скрывать свои чувства, и в данной ситуации я ожидала, что он приложит все усилия, чтобы сдержаться и не заплакать, по крайней мере не показывать свои страдания друзьям. Но, очевидно, он и не собирался скрывать свою боль и потребность в ласке и поддержке матери.

Его поведение всем было понятно. Никто не смеялся и не пожимал плечами. Несколько его товарищей стояли и смотрели, как я вырывала зуб. Они совершенно спокойно приняли его внезапное превращение из храбреца в маленького ребенка, которому нужна мама; не было даже и намека на насмешку с их стороны или на чувство стыда за него. Мать просто тихо стояла рядом с ним, пока я делала свое дело. Мальчик вздрогнул и завопил еще громче, когда я дотронулась до зуба, но не стал мотать головой или зло коситься за причиненную ему боль. Когда наконец я выдернула зуб и наложила на его место тампон, лицо мальчика стало бледным как мел, и, обессиленный, он пошел к своему гамаку. Меньше чем через час, он вернулся один, спокойный и румяный. Он ничего не сказал, но улыбнулся и повертелся около моей хижины несколько минут, показывая, что с ним все в порядке, после чего ушел к своим товарищам.

В другой раз ко мне привели двадцатилетнего мужчину, у которого началась гангрена на большом пальце ноги. При свете фонарика я делала попытки остановить ее. Должно быть, боль была чудовищной. Он не сопротивлялся моим действиям (я скоблила рану охотничьим ножом) и безудержно плакал на коленях у своей жены. Как и мать мальчика, она была совершенно расслабленна и совсем не сопереживала мужу. Она просто была вместе с ним, и он мог уткнуться лицом ей в живот, когда боль была особенно невыносимой, или с плачем поворачивать голову из стороны в сторону на ее коленях. При этом присутствовала половина деревни, что, как мне кажется, его совсем не волновало, и он не старался ни драматизировать происходящее, ни скрыть свои чувства.

Женщина екуана живет с матерью, пока та не умрет, но мужчина после женитьбы оставляет свою мать и входит в семью жены, поэтому в кризисных ситуациях жены довольно часто играют роль матери по отношению к мужьям. У жены есть своя мать, к которой можно обратиться за помощью, и инстинктивно жена по-матерински поддерживает мужа, когда он в этом нуждается. Также существует обычай принимать в семью одинокого взрослого. Поскольку взрослый екуана привносит в семью больше, чем потребляет, нагрузка для принимающей стороны минимальна, а он получает гарантированную поддержку в случае необходимости. Даже если ему никогда не придется прибегнуть к помощи, сама по себе гарантия поддержки помогает сохранить эмоциональное равновесие. Екуана признают потребность человека чувствовать себя защищенным и понимают, что в интересах всего общества не оставлять эту потребность неудовлетворенной. Это еще одна гарантия того, что под действием тяжелых обстоятельств кто-то из племени, несмотря на присущую ему склонность жить в коллективе, не станет замкнутым, необщительным или даже опасным.

Ребенок начал ползать. С этого момента он пускает в дело накопленные в «ручном периоде» опыт и способности, позволяющие ему использовать свои силы, Сначала он редко уползает далеко или надолго. Он очень осторожен, и матери или другому попечителю нет нужды вмешиваться в его занятия. Как и во всех детенышах животных, в человеческом ребенке прекрасно развиты способность к самосохранению и знание пределов собственных возможностей. Если мать дает ему понять, что от него ожидают уступить ей заботу о его безопасности, то, повинуясь своим социальным инстинктам, он пойдет ей в этом навстречу. Если за ребенком постоянно следят и направляют его движение туда, куда матери кажется правильным, а когда он проявляет инициативу, за ним бегают и останавливают, он очень быстро учится не отвечать за себя, как того и требует от него мать.

Один из основных импульсов человека как животного, живущего в коллективе, - это поступать так, как, ему кажется, от него ожидают. В ребенке интеллектуальные способности находятся в зачаточном состоянии, но инстинктивные склонности уже необыкновенно сильны и останутся такими на всю жизнь. Комбинация и взаимодействие этих двух сил - разума, зависящего от обучения, и инстинктов (врожденных знаний, подобных тем, что руководят животными на протяжении всей их жизни) - и является особенностью человека. В человеке заложена уникальная возможность эффективно действовать, следуя инстинктам, облагороженным разумом.

Помимо склонности к экспериментированию и осторожности, у ребенка, как всегда, есть ожидания. Он ожидает, что ему будут открыты столь же широкие возможности, как и его предкам. Ожидает не только пространства и свободы перемещения, но и разнообразия событий. За время «ручного периода» ожидание строго определенного опыта и обращения постепенно сменяется к периоду ползания и бега на четвереньках более общим ожиданием опыта определенного рода.

Все же ребенок может извлечь пользу из опыта, только если последний соответствует некоторым критериям. Ребенок не может правильно развиваться, если окружающие неправильно к нему относятся или если отсутствуют разнообразные возможности для получения нового опыта. Необходимо, чтобы предметов, ситуаций и людей вокруг ребенка было больше, чем он может использовать в данный момент, чтобы он мог открывать и расширять свои способности. И конечно, окружающее пространство должно в достаточной мере и достаточно часто меняться, но не слишком резко и не слишком часто. Достаточность, опять же, определяется характером опыта наших предков в детстве.

К примеру, в деревне екуана более чем достаточно подходящих ползающему ребенку диковинок, опасностей и встреч. Во время своих первых вылазок он пробует все, что ему ни попадется. Он проверяет свою силу и ловкость, а также все, что встречается ему на пути, и составляет представление о времени, месте, форме. Изменяются и отношения с матерью: на смену полной от нее зависимости приходит осознание ее надежности; ребенок все реже и реже прибегает к ее помощи. На этом этапе развития, в зависимости от того, насколько готова мать помочь ребенку в сложной ситуации, его уверенность в себе либо укрепится, либо ослабнет.

У екуана мать или тот, кто ее заменяет, очень спокойно относятся к ребенку и обычно заняты каким-нибудь не связанным с ним делом. Между тем они в любой момент готовы встретить малыша, ползком или на четвереньках возвращающегося после очередного приключения. Мать не перестает готовить или заниматься каким-нибудь другим делом, если только не требуется ее полное внимание. Она не бросается к малышу с распростертыми объятиями, но спокойно и по-деловому позволяет ребенку быть рядом с ней или, если она ходит с места на место, сажает его на бедро и носит с собой, поддерживая рукой.

Она никогда не вступает первая в общение с ребенком и участвует в этом общении только пассивно. Это ребенок находит ее и показывает ей своим поведением, чего он хочет. Она с готовностью сполна исполняет его желания, но и только. Во всех случаях ребенок играет активную, а мать - пассивную роль: он приходит к ней спать, когда устал, и есть, когда проголодался. Изучение огромного мира перемежается со встречами с матерью. Эти встречи придают ему силы, и, когда он отлучается, уверенность в постоянном присутствии матери еще больше ободряет его.

Ребенок не требует и не получает полного внимания матери, ибо его не обременяет груз нереализованных бессознательных желаний, и положение вещей в настоящем его полностью устраивает. В природе все устроено экономно, и ребенок не требует больше, чем ему нужно на самом деле.

Ребенок может очень быстро бегать на четвереньках. У екуана я с замиранием сердца наблюдала, как один малыш разгонялся и останавливался у самого края ямы в полтора метра глубиной, вырытой ради добычи глины, которую используют для строительства стен. Путешествуя по деревне, ребенок проделывал это несколько раз на день. С безразличием животного, пасущегося у края обрыва, он садился то лицом, а то и спиной к яме. Играя с камнем, палкой или с пальцами рук и ног, он катался по земле во всех направлениях, кроме ямы, и не обращал на нее никакого внимания. Инстинктивный механизм самосохранения действовал безотказно и четко на любом расстоянии от ямы. Иногда за малышом вообще никто не наблюдал; иногда он был в поле зрения играющих детей, которые также не обращали на яму никакого внимания, и он взял на себя ответственность за все, что с ним может случиться. По всему было видно, что его семья и община ожидали, что он сам может о себе позаботиться. Он еще не умел ходить, но уже почти не нуждался в посторонней помощи (хотя он знал, где можно получить помощь в случае необходимости). Отправляясь на реку или на дальний огород, мать обычно брала его с собой. Она поднимала ребенка за предплечье, сажала себе на бедро и рассчитывала, что он будет сам следить за равновесием или держаться за перевязь, которую она иногда носила, чтобы поддержать его вес. Где бы она ни находилась, опуская его на землю в безопасном месте, она ожидала, что он будет в безопасности безо всякого наблюдения. У ребенка нет суицидальных наклонностей. Кроме того, он обладает высокоразвитыми механизмами самосохранения: от чувств на самом грубом уровне до некоторого подобия бытовой телепатии на более тонких уровнях. Он ведет себя как любой детеныш животного, не способный принимать решения на основании своего опыта: он избегает опасности и даже не сознает, что может быть иначе. Для ребенка естественно поддерживать свое благополучие; от него этого ожидают окружающие, и на то у него имеются врожденные и некоторые приобретенные способности, а также уже и определенный собственный опыт. Но в возрасте шести, восьми или десяти месяцев собственный опыт столь мал, что в любом случае мало чем может помочь даже в знакомых условиях, а в новых ситуациях и вовсе бесполезен. Именно инстинкт ведает самосохранением ребенка. Но при этом он уже не просто примат; он начинает обретать человеческие черты. С каждым днем малыш склонен все больше узнавать культуру своего народа. Он начинает различать роль матери и отца в своей жизни. Мать так и остается тем, кем по отношению к младенцу до этого были все люди: той, кто обеспечивает ребенка всем необходимым и дает, ничего не ожидая взамен, кроме удовлетворения от «отдавания». Мать ухаживает за ним просто потому, что он есть; его существования достаточно, чтобы гарантировать ее любовь. Ее безусловное принятие ребенка остается постоянным. Отец же становится персоной, заинтересованной в социализации ребенка и в его продвижении к независимости. Отец выказывает одобрение, когда ребенок его заработает; материнская же любовь безусловна. Отец так же, как и мать, безусловно любит ребенка, но при этом его одобрение зависит от поведения малыша. Таким образом природа обеспечивает равновесие и поощряет общественное поведение. Позднее отец будет все более отчетливо становиться представителем общества и, показывая своим примером, что ожидается от ребенка, подведет его к выбору поведения, соответствующего определенным традициям, частью которых будет и ребенок.

Братья, сестры и другие люди начинают занимать свои места в мире ребенка. Еще некоторое время во всем его окружении будет присутствовать, хотя и в меньшей степени, элемент материнской заботы. Пока он не станет совсем самостоятельным, ему все еще будут нужны уважение, помощь и защита. Малыш по-прежнему будет показывать, что ему нужно, и эти знаки будут совершенно понятны старшим вплоть до того времени, как они постепенно исчезнут к подростковому возрасту. По мере взросления уже он станет понимать ласковый язык младших детей и обращаться с ними по-матерински, при этом по-прежнему вызывая умиление у старших детей и взрослых, от чьей поддержки он все еще в некоторой степени зависит.

Подражая мужчинам, мальчики узнают о своем месте в культуре и об устройстве своего общества. Чуть повзрослев, девочки станут следовать примеру женщин и активно участвовать в их занятиях.

Ребенку дадут необходимые инструменты, если он еще не может смастерить их сам. Например, малыш может грести в каноэ или играть в греблю задолго до того, как сможет сам вырезать для себя весло. Поэтому когда наступит время, ребенку дадут маленькое весло, сделанное взрослым. Мальчикам делают маленькие луки и стрелы еще до того, как они научатся говорить; и у них появляется возможность тренироваться и совершенствоваться в стрельбе.

Мне довелось присутствовать при первых минутах рабочей жизни одной маленькой девочки. Ей было около двух лет. Я и раньше видела, как она играла среди женщин и девушек, трущих маниоку. Теперь она брала кусочек из кучи маниоки и терла его о терку сидевшей рядом с ней девочки. Кусок был слишком велик, и она несколько раз роняла его, пытаясь провести им по шершавой доске. Соседка ласково улыбнулась и подала ей кусочек поменьше, а ее мать, готовая к неизбежному проявлению тяги дочери к труду, протянула ей крошечную терку специально для нее. Малышка всю свою жизнь видела, как женщины трут маниоку, и незамедлительно стала тереть свой кусочек о доску, как и все.

Меньше чем через минуту ей надоело, она бросила терку в корыто и убежала. На кусочке маниоки не было и следа от ее трудов. Никто не дал ей понять, что ее поведение было странным или неожиданным. Напротив, женщины ожидали, что рано или поздно ей наскучит тереть маниоку; им было известно, что дети входят в культуру каждый по-своему и в своем темпе. Ни у кого не вызывало сомнения то, что в конечном итоге дети совершенно добровольно станут членами общества и научатся сотрудничать. Роль взрослых и старших детей сводилась только к обеспечению инструментами, которые ребенок никак не может для себя изготовить, и к помощи, без которой он не может обойтись. Еще не умеющий говорить ребенок может совершенно ясно объяснить, что ему нужно, и нет смысла давать ему что-либо сверх того, что он просит. Занятия ребенка имеют конечной целью развитие независимости. Помогать ребенку больше или меньше, чем ему нужно, значит мешать достижению им этой цели.

Уход за ребенком, так же как и помощь, осуществляется только по его просьбе. Так заведено, что малыш всегда может поесть, если голоден, и прижаться к матери, если устал или расстроен. Взрослые никогда не отказывают ему в пище для тела и для души, но и не предлагают ее сами. И что самое главное - ребенка глубоко уважают и считают его хорошим во всех отношениях. Не существует таких понятий, как «хорошие» или «плохие» дети. То, что каждый ребенок стремится к гармоничной жизни в коллективе, а не к конфликтам, не ставится под сомнение. Все, что он делает, принимается как действие по своей сути «правильного» существа. Эта аксиома правильности и социальности как врожденной черты человека лежит в основе отношения екуана к людям любого возраста. Тот же принцип лежит в основе отношения к растущему ребенку родителей и всего его окружения.

Первоначальное значение слова «образование» - это «лепить по какому-то образу», и хотя это, может быть, несколько лучше, чем более распространенное представление об образовании как о «зубрежке» и «вдалбливании», ни один из этих подходов не соответствует врожденным ожиданиям ребенка. Вылепливание ребенка по какому-то образу взрослым является лишь помехой в его развитии, ибо естественный и самый эффективный образ заменяется менее естественным и эффективным. Аксиома врожденной социальности совершенно противоположна господствующему в цивилизованном обществе поверью, что ребенок может стать общительным (социальным), только если сдерживать его порывы. Одни считают, что вразумление и «сотрудничество» с ребенком позволяют лучше с ним справиться, чем угрозы, оскорбления или розги, но в основе обоих этих взглядов, а также всех промежуточных подходов, лежит представление о ребенке как об антиобщественном существе, которым необходимо манипулировать, дабы сделать его приемлемым. Если общества, следующие континууму, такие, как екуана, чем-то в корне отличаются от нашего общества, так это безоговорочным принятием ребенка как правильного существа. Именно отталкиваясь от этой аксиомы и того, что из нее следует, можно понять то, что изначально кажется необъяснимым: отчего индейцы с их странным поведением столь благополучны, а мы, с нашими изощренными расчетами, столь несчастны.

Как уже было показано, избыток или недостаток помощи мешает развитию ребенка. Получается, что если взрослые по своему усмотрению вмешиваются и делают что-то, о чем их не просят, это не может принести ребенку никакой пользы. Ребенок может развиваться лишь настолько, насколько он сам склонен. Любопытство ребенка и собственное желание определяют, чему и в каком объеме он может научиться безо всякого ущерба своему целостному развитию. Руководство со стороны взрослых может способствовать развитию одних способностей за счет других, но весь спектр способностей никак не может быть развит сверх врожденных границ. Если родители, как им кажется, ведут ребенка в наилучшем для него (или для себя) направлении развития, он платит за это своей целостностью. Напрямую страдает его благополучие, зависящее от полного и гармоничного развития всех способностей. Старшие во многом определяют поведение ребенка собственным примером и тем, чего, как ему кажется, от него ожидают, но они никак не могут улучшить его целостность, заменяя его мотивацию своей собственной или указывая ему, что делать.

В идеале взрослые подают ребенку пример не с тем, чтобы повлиять на него, но просто своим естественным поведением: сосредоточенно занимаясь обыденными делами, не обращая особого внимания на ребенка и замечая его только тогда, когда он того потребует, и только в необходимой мере. Ребенок, сполна получивший опыт на руках у матери, не будет требовать внимания сверх того, что ему физически необходимо, ибо у него в отличие от детей, известных нам по цивилизованному обществу, не будет потребности в доказательствах своего существования или привлекательности.

Следуя этим принципам с самого начала, мать в нашем обществе занималась бы работой по дому, позволяя дочери-малышке участвовать в уборке настолько, насколько ей хочется: мести пол маленькой метлой, вытирать пыль, пылесосить (если она может справиться с пылесосом, который у них есть) или мыть посуду, стоя на стуле. Она почти ничего не сломает и не разобьет и уж, конечно, не упадет со стула, если только ее мать не сделает ясным свое ожидание катастрофы. В последнем случае склонность ребенка к социальному поведению (делать то, чего, как ей кажется, от нее ожидают) заставит ее подчиниться. Беспокойный взгляд, словесное выражение матерью тревоги («Не урони!») или обещание типа: «Смотри, упадешь!» - хотя и идут вразрез со склонностью девочки к самосохранению и к имитации, могут в конечном итоге заставить ее уронить тарелку и/или упасть со стула.

Одна из отличительных черт человека как вида - способность интеллекта противоречить врожденным наклонностям. Как только человек сходит с пути континуума и полностью выводит из строя его балансирующие механизмы, возникает множество всякого рода извращений, ибо велика вероятность того, что несведущий, благонамеренный, последовательный интеллект наломает дров, ибо он не способен принять во внимание бесчисленное количество факторов, определяющих выбор правильного поведения.

Одно из самых нелепых следствий неверия в континуум - это способность взрослых сделать так, чтобы дети убегали от них. Ничто не может быть ближе сердцу ребенка, чем желание быть рядом с матерью в незнакомом месте. У всех млекопитающих, а также птиц, пресмыкающихся и рыб малыши держатся вблизи своих родителей. Такое поведение совершенно понятно. Ребенку екуана, научившемуся ходить, и в голову не придет оторваться от матери на лесной тропе. Мать не оборачивается, чтобы посмотреть, следует ли он за ней; она дает понять, что у ребенка нет никакого выбора и что это не ее дело - забота о том, чтобы он следовал за ней; она лишь замедляет шаг настолько, чтобы он мог поспевать за ней. Зная обо всем этом, ребенок крикнет, если по той или иной причине отстал. Если он упал и может сам подняться, то он даже не станет звать мать, а всего лишь пробежит немного, чтобы ее догнать. Если ей приходится ждать, она ведет себя деловито и терпеливо. Она дает понять, что знает: он не станет тратить больше времени, чем ему необходимо, - и они вскоре смогут вместе продолжить свой путь. Мать никак не оценивает ребенка. Она исходит из того, что его врожденная социальность работает вкупе с тенденцией делать то, чего, как ему кажется, от него ожидают. Эта основная предпосылка никак не изменяется и не ставится под сомнение, если матери пришлось подождать ребенка.

Однако несмотря на миллионы лет опыта и однозначное поведение не только похожих на нас животных, но и многих людей, мы умудрились заставить малышей убегать от нас.

После четвертой экспедиции мне бросилось в глаза количество малышей, удирающих от взрослых в Центральном парке Манхэттена. Там и сям сидели на скамейках мамки и няньки и болтали друг с другом. Вдруг то одна, то другая из них неуклюже наклонялась вперед, протягивала руки и, источая неубедительные угрозы, визгливо требовала, чтобы малыш-беглец немедленно остановился. Это душещипательное представление сменялось светскими беседами, которые обычно слышишь на лавочках в парке, и повторялось каждый раз, когда кто-то из детей приближался к границе дозволенного расстояния от матери. Порой женщины срывались с мест и бросались вдогонку за явными беглецами, которые, усвоив правила игры, принимали любое ослабление внимания матери за сигнал к бегству.

Сколько малышей, услышав простой намек типа: «Смотри не потеряйся!» - сказанный с опасением (а значит, ожиданием), оказываются в комнате для потерянных детей в полицейском участке! А сколько детей тонут, ломают руки и ноги или попадают под машины, если мать еще и пообещала им: «Смотри, ушибешься (или утонешь, попадешь под машину)!» Поведение ребенка в очень большой степени определяется тем, чего от него ожидают. Взрослый попечитель силой воли заставляет ребенка подчиниться и тем самым подрывает работу механизма самосохранения. Малыш перестает уверенно себя чувствовать в окружающем мире и вынужден бессознательно следовать абсурдной инструкции причинить себе вред. Если ребенок очнется в больнице и узнает, что его сбила машина, он не очень-то удивиться, ведь его няня так часто ему твердила, что именно этим дело и кончится.

Бессознательное не рассуждает. Оно делает из опыта привычку, а из поведения - автоматические действия, чтобы не отвлекать внимание разума на часто повторяющиеся действия и на поддержание равновесия психики, ибо интеграция и усвоение получаемой информации - слишком сложный процесс для такого ненадежного механизма, как ум. Кроме того, бессознательное настолько наблюдательно, что замечает не то, что говорят, а в первую очередь то, что имеют в виду, выказывая тоном голоса или поведением. По всем этим причинам логика бессознательного может быть прямо противоположна разуму. Таким образом, ребенок может совершенно ясно понимать рассуждения взрослого и даже соглашаться с ними, но на подсознательном уровне получать установку на поведение, противоположное увещеваниям взрослого. Другими словами, он скорее сделает то, что, как он чувствует, от него ожидают, чем то, что ему говорят делать. Ребенку настолько мучительно не хватает благосклонности матери, что он даже готов причинить себе вред, лишь бы оправдать ее ожидания. Ребенок со здоровым континуумом от природы склонен вести себя подобающим образом, например, имитировать, исследовать, не причинять вреда себе и другим людям, укрываться от дождя, издавать приятные звуки и улыбаться, если окружающие правильно к нему относятся, отвечать на сигналы младших детей и так далее. Если же ребенок лишен надлежащего опыта или если от него ожидают хулиганского поведения, он может так далеко уйти от своего врожденного чувства правильного, что перестанет быть чувствительным и к ожиданиям окружающих, и к своим собственным потребностям континуума.

Самая обычная похвала и осуждение совершенно сбивают с толку детей, особенно в самом раннем возрасте. Если ребенок сделал что-то полезное, например, сам оделся, покормил собаку, сорвал букет полевых цветов или вылепил пепельницу из куска глины, ничто не может его обидеть больше, чем выражение удивления его социальным поведением. Восклицания типа: «Ах, какая ты умница!», «Смотри, что Петенька смастерил, да еще сам!» -подразумевают, что социальность в ребенке неожиданна, несвойственна и необычна. Его ум может быть польщен, но на уровне чувств ребенок будет разочарован тем, что не смог сделать того, что от него ожидают и что по-настоящему делает его частью культуры, племени и семьи. Даже среди самих детей фраза типа: «О! Смотри, что Маша сделана в школе!», сказанная с неподдельным удивлением, скорее расстроит Машу. Она почувствует себя изолированной от своих сверстников, будто ее не похвалили, а сказали: «Ну какая же Маша толстая!» (или худая, или высокая, или низкая, или умная, или глупая, но не такая, какой ее ожидают видеть). Осуждение, особенно усиленное клеймом «Вечно ты...», также крайне плохо сказывается на ребенке, ибо предполагает, что от него ожидают несоциального поведения. «Эх ты, раззява! Опять потерял варежку!» или «Что мне с тобой делать!» или безнадежное пожатие плечами, или общепринятое утверждение, типа: «Все мальчишки - сорванцы», подразумевающее, что дети по своей природе скверные, или просто выражение лица, показывающее, что плохое поведение не было неожиданностью, - все это столь же разрушительно сказывается на ребенке, как и удивление или похвала за социальное поведение.

Используя потребность ребенка делать то, чего от него ожидают, взрослые могут на корню загубить его творческие способности. Достаточно сказать что-то типа: «Лучше рисуй над линолеумом в прихожей, иначе заляпаешь краской весь паркет». Ребенок отметит про себя, что рисовать - значит «ляпать», и ему потребуется воистину необыкновенное вдохновение, чтобы вопреки ожиданию матери нарисовать что-то красивое. Как бы взрослые ни выражали пренебрежение ребенком - улыбкой или криком, - результат один и тот же.

Если в общении с ребенком мы исходим из того, что он по своей сути социальное существо, нам необходимо знать его врожденные ожидания и тенденции, а также то, как они проявляются. Очевидно, что ребенок склонен имитировать, сотрудничать, заботиться о самосохранении и сохранении своего вида, но, кроме того, он, среди прочего, знает, как ухаживать за младенцами, и может это делать. Не позволяя маленьким девочкам реализовывать глубоко заложенное в них стремление по-матерински заботиться о малышах и направляя их ласку на кукол вместо настоящих детей, мы, между прочим, оказываем медвежью услугу будущим детям этих девочек. Маленькая девочка еще не научилась понимать указаний своей матери, а уже ведет себя по отношению к младенцам именно так, как они требуют с незапамятных времен. Когда она подрастет, она уже будет настолько хорошо разбираться в уходе за детьми, что ей и в голову не придет, что с ребенком можно обращаться иначе или что об этом нужно задумываться. Так как все детство она занималась младшими детьми в своей семье или у соседей, когда приходит время замужества, ей нечему научиться у доктора Спока, ее руки сильны и могут носить ребенка, и она знает бесчисленное количество способов, как держать ребенка, когда готовишь пищу, копаешься в огороде, моешь посуду, гребешь в каноэ, подметаешь пол, спишь, танцуешь, купаешься, ешь или делаешь что бы то ни было. Кроме того, она почувствует нутром, если какое-то действие не соответствует ее континууму или континууму ребенка.

Я видела, как маленькие девочки екуана трех-четырех (а иногда и меньше) лет брали на себя все заботы по уходу за малышами. Было видно, что это их любимое занятие, однако оно не мешало им заниматься другими делами - следить за костром, ходить за водой и т. д. Так как они возились с настоящими детьми, а не с куклами, им это никогда не надоедало. По-видимому, забота о младенцах - самое сильное проявление континуума, и бесконечные терпение и любовь, необходимые младенцам, заложены в каждом ребенке, будь то девочка или мальчик. Хотя малышей довольно редко надолго вверяют попечению мальчиков, они обожают брать их на руки и играть с ними. Каждый день юноши-подростки, закончив свои дела, ищут малышей, чтобы с ними поиграть. Они подбрасывают младенцев в воздух и ловят их, звонко при этом смеясь и разделяя радость игры с малютками-соплеменниками, довольными новыми ощущениями и чувством собственной привлекательности.

И дети, и взрослые исходят не только из того, что каждый индивидуум от природы социален, но и, что не менее важно, каждый сам себе хозяин. У екуана нет понятия собственности на людей. Таких понятий, как «мой ребенок» или «твой ребенок», не существует. Решать, что другому человеку делать (каким бы ни был его возраст), - поведение, совершенно екуана незнакомое. Каждый искренне интересуется занятиями соплеменников, но не проявляет и малейшей склонности повлиять на другого, не говоря уже о том, чтобы заставить его что-то сделать. Ребенок действует только по своей воле. У екуана нет рабства (а как можно иначе назвать подчинение воли одного человека другому и принуждение через угрозы и наказание?). То, что ребенок физически слабее взрослых и зависим от них, для екуана не значит, что с ним можно обращаться с меньшим уважением, нежели со взрослым. Ребенку не дается указаний, идущих вразрез с его собственным пониманием того, как играть, сколько есть, когда спать и т. д. Но когда требуется его помощь, от него ожидают немедленного повиновения. Отдавая приказы типа: «Принеси воды!», «Наломай веток для костра!», «Подай мне вон то!», «Дай малышу банан!» - взрослый исходит из врожденной социальности ребенка и твердого знания того, что ребенок хочет быть полезным и желает участвовать в жизни своего племени. Никто не следит за тем, выполнил ли ребенок поручение; никто не сомневается в его желании сотрудничать. Будучи социальным животным, ребенок делает то, чего от него ожидают, без колебаний и со всем старанием, на которое он только способен.

Все это работает безупречно. Но во время второй экспедиции я заметила годовалого мальчика, каким-то образом выбившегося из колеи континуума. Сложно сказать, что вызвало это отклонение, но, возможно, вовсе не случайно его отец, старик по имени Венито, был единственным екуана, немного говорившим по-испански (в молодости он работал на каучуковой плантации), а его жена знала язык пемонтонг, а значит, ранее жила с индейцами дальше к востоку. Быть может, за свою кочевую жизнь они столкнулись с грубой силой, которая наложила на них сильный отпечаток и нарушила целостность их собственного континуума. Кто знает! Но их сын Видиди - единственный ребенок, который часто внезапно раздражался, орал во все горло, протестуя против чего-то (а не просто расслабленно плакал, как любой другой ребенок). Когда он начал ходить, то иногда бил других детей. Примечательно то, что эти дети смотрели на него без всяких эмоций, будто их ударил не человек, а ветка дерева или что-то в этом роде, - настолько им было чуждо понятие враждебности. Им никогда и в голову не приходило дать сдачи. Они продолжали играть, даже не исключая из своих игр Видиди. В следующий раз я увидела его, когда ему было пять лет. К тому времени отец его умер, и Анчу, вождь деревни и близкий друг Венито, взял на себя роль отца и подавал Видиди пример поведения. Мальчик по-прежнему был далек от счастливой нормы екуана. На его лице лежала тень напряжения, он двигался неестественно, напоминая мне детей в цивилизованных странах. Когда мы отправлялись к взлетно-посадочной полосе, Анчу брал с собой Видиди. Другие мужчины тоже брали с собой маленьких сыновей, чтобы показать им самолет. Видиди уже стал хорошим гребцом, а так как самая тяжелая работа достается тому, кто сидит ближе к носу лодки, а самая легкая - тому, кто на корме, он часто греб у кормы, в то время как вождь работал спереди. Они почти не разговаривали, но Анчу всем своим поведением выражал неизменно спокойное ожидание правильных действий со стороны Видиди. Когда на привалах мы раздавали мясо, Анчу всегда делился своим куском с Видиди. Порой казалось, что мальчик стал таким же невозмутимо спокойным и покладистым, как и все мальчики екуана.

Но однажды в нашем лагере недалеко от взлетно-посадочной полосы Анчу собирался на охоту, а Видиди смотрел на него со все растущим опасением. Его лицо выражало страшный внутренний конфликт, и в процессе наблюдения за движениями вождя у него стали подрагивать губы. Когда лук и стрелы Анчу были готовы, мальчик уже рыдал. Анчу ничего не сказал и, казалось, вовсе не замечал состояния своего подопечного; но Видиди-то знал, что мальчики ходили на охоту со своими отцами или опекунами, - а ему идти совсем не хотелось. Спорить ему было не с кем - только с собой: Анчу всего лишь отправлялся на охоту, а идти ли за ним, было решать только самому Видиди. Его несоциальная сторона говорила «Нет», в то время как врожденная социальность, теперь высвобожденная Анчу, говорила «Да». Анчу взял лук и стрелы и пошел по тропе. Все тело Видиди сотряслось от вопля. Противоположные желания уравновесили друг друга, и он просто стоял и голосил, охваченный нерешительностью. Тогда я совсем не поняла, в чем дело. Все, что я видела, - это страдания мальчика, не пошедшего с Анчу на охоту. Я подошла к нему, положила ему руки на плечи, и мы заспешили по тропе. Мы выскочили на место, поросшее редкими кустами и деревьями, и увидели, как Анчу пропал вдалеке за стеной деревьев. Я крикнула Анчу, чтобы он подождал, но он не обернулся и не замедлил шага. Я крикнула еще громче, но его и след простыл. Я подтолкнула Видиди и умоляла его бежать за Анчу. Мне казалось, что я помогала Видиди и спасала Анчу от разочарования, но, конечно же, я лезла не в свое дело и со свойственной европейцам неуклюжестью подменяла волю ребенка на свою собственную, пытаясь заставить его правильно действовать, в то время как Анчу работал на куда более глубоком уровне и пытался освободить мальчика от внутреннего конфликта, с тем чтобы тот захотел вести себя правильно. Возможно, мое вмешательство отбросило Видиди назад на несколько недель. Скорее всего в этот момент благодаря стараниям Анчу Видиди готов был сбросить с себя груз противоречий, и его естественное стремление участвовать в жизни общества пересилило бы причины, заставлявшие его противиться этому.

Екуана никогда не давили на другого человека, не убеждали и не подчиняли себе его волю. Это долгое время не укладывалось у меня в голове, хотя индейцы показывали мне все новые и новые примеры таких взаимоотношений.

Когда в начале третьей экспедиции мы собирались в поход вверх по реке, я попросила у Анчу разрешения взять с собой Тадеха, мальчика девяти-десяти лет. Он был очень фотогеничен, и мне хотелось поснимать его на пленку.

Анчу пошел к мальчику и его приемной матери и рассказал им о моем приглашении. Тадеха согласился, а его приемная мать передала мне через Анчу просьбу не забирать мальчика домой к моей матери после окончания экспедиции. Я пообещала вернуть ребенка, и когда мы отправились в поход с пятью мужчинами екуана в помощниках, Тадеха принес свой гамак и нашел себе место в одном из каноэ.

Примерно через неделю мы повздорили, и екуана вдруг покинули наш лагерь, объявив, что отправляются домой. В самый последний момент они обернулись и сказали Тадехе, чей гамак все еще висел в шалаше: «Махтьех!» -- «Пошли!»

Мальчик мягко сказал: «Ахкай» - «Нет», - и мужчины продолжили путь без него.

Никто не попытался заставить или даже уговорить его уйти. Он, как и все, принадлежал только самому себе. Его решение было выражением его ответственности за себя и за свою судьбу. Никто не попытался отнять у него право решать самому только по той причине, что он был маленький и достаточно слабый, или из-за того, что он обладал меньшим опытом принятия решений.

Екуана считают, что каждый человек достаточно рассудителен, чтобы принять какое бы то ни было решение. Желание принять решение является свидетельством способности сделать правильный выбор; маленькие дети не принимают важных решений, в них глубоко заложено стремление к самосохранению, и в делах, в которых они пока не могут разобраться, они полагаются на суждение взрослых. Если ребенку с самого раннего детства предоставляют возможность выбора, то его способность рассуждать развивается необыкновенно хорошо, будь то принятие решений или обращение за помощью к старшим. Осторожность соответствует уровню ответственности, и, следовательно, ошибки сведены к самому минимуму. Принятое таким образом решение не идет против сущности ребенка и ведет к гармонии и удовольствию всех, кого оно касается.

В свои десять лет Тадеха принял, как мне казалось, необыкновенно ответственное решение. Он отказался пойти со своими соплеменниками и остался с тремя совершенно незнакомыми иностранцами далеко вверх по течению большой реки, без команды гребцов и без весел (я не подумала о том, чтобы выменять у екуана весла, и они забрали все до единого с собой).

Тадеха знал свои силы, и ему хотелось приключений. А приключений в последующие месяцы (пока мы не возвратились в деревню) хватало. Мальчик справлялся со всеми трудностями, всегда был готов помочь и был неизменно счастлив.

Их нежелание оказывать давление друг на друга произвело на меня еще большее впечатление во время четвертой экспедиции, когда Анчу удерживал меня и одного европейца в деревне, несмотря на наше желание уехать. (Это кажущееся противоречие о непринуждении других людей отчасти объясняется тем, что екуана не считают нас или индейцев других племен людьми. Кроме того, нам не давали уехать, чтобы я продолжала лечить их людей. Нам просто не давали помощников, чтобы выбраться из джунглей, а вдвоем предпринять такое путешествие было бы нереально. Они кормили нас и построили нам хижину, а на требования, чтобы нас отпустили, никогда не отвечали прямым отказом. Другими словами, никто ни к чему нас не принуждал, они лишь не оказывали нам помощи.)

Двое мужчин, один в деревне, а другой неподалеку, были очень серьезно больны. У одного был аппендицит с осложнениями, а другой страдал от свищей в спине. Оба стояли уже одной ногой в могиле: недели и месяцы проходили без улучшений, и мне лишь удавалось поддерживать их жизнь на антибиотиках.

Еще в начале борьбы за их жизни, а если точнее, то во время самого первого визита к молодому человеку, страдающему аппендицитом, я сказала его отцу, что больного необходимо отвезти в Сиудад Боливар к настоящему врачу и сделать операцию. Там, сказала я, ему прорежут дырку в животе и вынут через нее больное место. Для убедительности я показала ему свой собственный шрам от операции. Старик согласился, но заметил, что Масавиу не может отправиться в венесуэльский город, не зная и слова по-испански. Напрямую он так и не попросил меня съездить с его сыном, как бы отец им ни дорожил. Он бы скорее дал Масавиу умереть, чем попросил бы меня сделать ему какое-либо одолжение. Он лишь объяснил мне проблему, и это было единственным убеждением с его стороны.

Я пообещала, что отвезу его сына в больницу, но он должен сходить к Анчу и потребовать, чтобы нам дали возможность незамедлительно отправиться в путь. Казалось, эти слова не произвели на старика никакого впечатления, хотя я настойчиво повторяла, что если он не поговорит с Анчу, его сын умрет. Он так и не стал ничего требовать у Анчу, но, быть может, просто упомянул ему о сложившейся ситуации, когда вся его семья перебралась ближе к деревне, чтобы я могла лечить Масавиу. Его общение с Анчу продолжало быть совершенно непринужденным, будто судьба его сына не была в руках вождя.

Через четыре месяца, когда меня наконец отпустили в долгое и трудное путешествие с больными, отец Масавиу и все семейство присоединились к нам в своем каноэ и остались ждать его излечения на одной из ближайших к городу рек, с тем чтобы затем отвезти его домой. Таким образом, отказ старика давить на вождя из-за своей нужды вовсе не был проявлением равнодушия к сыну.

То же самое произошло, когда я попросила Нахакади, с которой мы были в тесных дружеских отношениях и которая была к тому же сводной сестрой Анчу, повлиять на вождя и заставить его отпустить нас в город, чтобы отвезти в больницу ее умирающего мужа. Она часто виделась с вождем и имела немало возможностей для серьезного разговора, но ее беседы с ним были легки и приятны, хотя в нескольких метрах от нее в гамаке лежал любимый муж, корчась от боли.

Зато она приходила ко мне несколько раз за месяцы лечения, намекая на то, что я могла бы сделать надрез на его спине и обработать свищи. Я отказывалась, так как ничего не смыслила в хирургии, тогда она попыталась сделать это сама, но так и не смогла заставить себя проткнуть спину мужа рыболовным крючком. После чего она послала за мной своего сына. Увидев, что происходит, я пообещала сделать это, чтобы не подвергать больного еще большей опасности из-за ее негигиеничного хирургического вмешательства. Пусть это был шантаж с ее стороны, он ей удался, но при этом она не пыталась напрямую подчинить мою волю своей.

В конце концов оба мужчины добрались живыми до больницы. Оба выжили и вернулись в свое племя.

К моим же требованиям отпустить нас Алчу оставался глух. Он всегда менял тему разговора и интересовался, что, может быть, меня не устраивает хижина, которую нам построили, или еда, которую нам давали. После моих неоднократных напоминаний о том, что жизнь двоих мужчин висит на волоске, который становится тоньше с каждым днем, Анчу наконец разрисовал свое лицо и тело, надел все свои украшения и, запершись с двумя больными на целую неделю, принялся петь под аккомпанемент мараки шаманские песни екуана. Когда он ненадолго прерывался, чтобы поспать, другие мужчины сменяли его и продолжали петь. Лечение Анчу так и не помогло больным, зато никто не стал бы больше думать, что он безразличен к судьбе своих людей. Я не хочу сказать, что он обманывал своих соплеменников. Он, скорее всего, старался помочь изо всех сил, но, к сожалению, его способности шамана оставляли желать лучшего. Возможно, он полагал, что лучше оставить в качестве доктора для всех его людей, чем отпустить меня ради спасения двух, казалось бы, безнадежных больных.

Я не думаю также, что екуана сознательно не пытаются влиять на других лестью или увещеваниями. По всей видимости, запрет на влияние был постепенно сформирован континуумом и теперь поддерживается их культурой. Они с легкостью применяют силу по отношению к другим животным. Например, тренируя охотничьих собак, они требуют от них полного повиновения, а за любые ошибки бьют их кулаками, палками и камнями, обрезают им уши. Но екуана ни за что не станут неволить другого человека или даже, как мы видели, ребенка.

Исключение лишь подтверждает правило, подобно случаю с манежем. Однажды на моих глазах молодой отец вышел из себя из-за поведения своего годовалого сына. Он закричал, яростно замахал руками и, может быть, даже ударил ребенка. Мальчик издал оглушительный вопль ужаса. Его отец остановился как вкопанный, потрясенный ужасным звуком, которому он был причиной; было понятно, что он пошел против природы. Я жила по соседству с этой семьей и часто встречалась с ними, но с тех пор больше никогда не видела, чтобы отец терял уважение к достоинству сына.

Вместе с тем родители не позволяют детям делать все, что угодно. Отдавая дань независимости своих сыновей и дочерей и полагая, что те будут вести себя как социальные существа, они задают детям рамки поведения, которые те безоговорочно принимают.

За обедом у семейного очага они ведут себя, как мне казалось, очень торжественно. Мать молча стелит перед отцом циновки и ставит на них чашки. Дети сидят тут же, молча насыщаясь или передавая еду по кругу без единого слова. Иногда мать что-то тихо и мягко скажет, и ребенок бросится подать ей или отцу воды. Даже полуторагодовалый ребенок делает это быстро, тихо и безошибочно. Мне казалось, что ребенком руководит священный страх и весь этот ритуал был задуман для ублажения эгоистичных взрослых членов семьи, которые представляли собой некую угрозу для всех домашних. Но я ошибалась.

Приглядевшись, я поняла, что и взрослые, и дети были совершенно расслабленны, а тишина не только не была зловещей, но и выражала взаимопонимание и уверенность в правильности следования традициям. Таким образом, эта «торжественность» была лишена какого бы то ни было напряжения и была не чем иным, как просто глубоким умиротворением. Отсутствие разговора означало, что все чувствовали себя свободно, а не скованно. Детям обычно было что сказать, и сказать безо всякого стеснения или возбуждения, но чаще всего они так ничего и не говорили. В соответствии с обычаем за обедом екуана царит тишина безмятежности, и если кто-то и произносит что-либо, то это делается в том же духе.

При появлении отца мать и дети замолкают. Также под взглядом отцов и вообще мужчин женщины и дети с гордостью стремятся делать лучшее, на что они способны, и жить, оправдывая ожидания мужчин и друг друга. Мальчики с особенной гордостью сравнивают себя с отцами, а девочки любят прислуживать им. Маленькая девочка чувствует себя польщенной, если принесет отцу свежий кусок маниоки и он возьмет его из ее рук. Своим поведением, своим достоинством и мастерством в том, что он делает, отец показывает детям заведенные в обществе обычаи. Если младенец плачет, когда мужчины что-то обсуждают, мать уносит его достаточно далеко, чтобы плача не было слышно. Если малыш опорожнился на пол прежде, чем научился ходить в отхожее место, но уже способен понимать, ему строго прикажут выйти из хижины. Ему говорят не пачкать пол, а не то, что он плохой или всегда делает что-то плохое. Он никогда не чувствует, что он плох, а только в крайнем случае, что он любимый ребенок, совершающий нежелательное действие. Ребенок сам хочет прекратить делать то, что не нравится окружающим. Он социален по своей природе.

Если случается какое-то отклонение от правильного поведения ребенка, ни отцы, ни матери этого не спускают. Они вовсе с ними не сюсюкаются. Как в случае с поведением Анчу во время кризиса Видиди, их ожидания остаются на прежнем уровне.

Они не издают жалеющих звуков, когда ребенок ушибется. Они ждут, чтобы он поднялся и догнал их, если это все, что требуется. В случае серьезной болезни или раны они делают все, что в их силах, чтобы помочь ему выздороветь: дают лекарства или прибегают к услугам шамана, иногда денно и нощно поют, обращаясь к злым духам, вошедшим в тело больного, но не выражают ему никакого сострадания. Больной же в меру своих сил старается пережить болезнь и никого не беспокоить без необходимости.

Пока я жила с ними, екуана приводили или присылали мне больных детей на излечение. Тогда я могла еще более отчетливо наблюдать разницу между детьми континуума и детьми вне континуума. К детям правильно относятся во время «ручного периода», поэтому они уверены, что их любят, и требуют материнской заботы лишь в чрезвычайных случаях, чтобы заглушить поистине нестерпимую боль. Наши же дети цивилизации несут на себе постоянное бремя тоски по недополученной любви и получают объятия, поцелуи и нежные слова за малейшие ушибы. Возможно, это не очень помогает заживлению их разодранных коленок, но получаемая ими забота уменьшает общее бремя боли, когда ребенку становится совсем тяжело.

Вполне возможно, что ожидание симпатии - во многом приобретенное поведение. Я в этом нисколько не сомневаюсь, но уверенность в себе и в окружающих (в данном случае вообще в чужаке), свойственная детям, приходившим ко мне за помощью, говорила о чем-то куда более глубоком, чем просто отсутствие ожидания излишней нежности со стороны взрослых.

Во время одной из первых экспедиций к екуана в деревне Анчу под названием Вананья ко мне подошел мальчик лет четырех. Он приблизился застенчиво, боясь мне помешать. Наши взгляды встретились, мы ободрительно улыбнулись друг другу, и тогда он показал мне большой палец руки. На его лице, кроме искренней улыбки, не было ни жалости к себе, ни1 просьбы, чтобы его пожалели. Верхняя часть его пальца и часть ногтя были проткнуты насквозь, и сдвинутый в сторону кончик пальца держался только на коже и полузапекшейся крови. Когда я принялась чистить палец и ставить кончик на свое место, на его огромных, как у лани, глазах навернулись слезы; иногда его крохотная, протянутая мне ручонка дрожала, но он не отдергивал ее; в самые тяжелые моменты он всхлипывал, в остальное же время он был расслаблен и лицо его хранило спокойствие. Перевязав палец, я показала на него и сказала: «Ту-унах ахкей!» («Держи сухим!»), и он мелодично повторил: «Ту-унах ахкей!» Еще я добавила: «Хвайнама ехта» («Приходи завтра»), и он ушел. Его поведение полностью противоречило моим представлениям о поведении детей, об обращении с ними в чрезвычайных обстоятельствах, необходимости ласковых слов как части лечения и т. д. Я с трудом верила увиденному.

Во время другой экспедиции однажды утром меня разбудил голос двухлетнего ребенка, повторявшего мягким тоненьким голоском: «Си! Си!» Это было близкое подобие «Ши» - моего имени среди екуана, которое он мог выговорить. Я перегнулась из своего гамака и увидела Кананаси, совершенно одного, с требующим лечения порезом. Он совсем не плакал и не требовал поддержки или успокоения. Когда повязка была на месте, он выслушал мое наказание не мочить руку, прийти на следующий день и убежал играть.

Когда я столкнулась с ним на следующий день, его повязка была грязная и мокрая. В два года его интеллектуальные способности были недостаточны, чтобы подчиниться указанию, которое нужно было помнить весь день, но добротность его знания Себя и Другого на протяжении двух лет, полноценный опыт «ручного периода» и затем опыт самостоятельности в этом сложном и опасном мире сделали его способным прийти за помощью и вытерпеть лечение без поддержки, симпатии и только с минимумом внимания. Наверное, его мать, увидев порез, сказала только: «Иди к Ши», - и Кананаси сделал все остальное сам.

Другой случай помог мне очень многое понять, хотя и произошел спустя много месяцев после того, как я привыкла к спокойному и непринужденному отношению екуана к лечению. Авада-ху, второй сын Анчу, мальчик около девяти лет, пришел ко мне в хижину с раной в животе. При осмотре оказалось, что рана неглубокая и совсем не опасная, но при первом взгляде я испугалась, что, возможно, сильно повреждены внутренние органы.

- Нехкухмухдух? (Что это?) - спросила я.

- Шимада (Стрела), - вежливо ответил он.

- Амахдай? (Твоя?) - спросила я.

- Катавеху, - назвал он имя своего десятилетнего брата, при этом проявляя не больше эмоций, чем если бы он говорил о цветке.

Я уже обрабатывала его устрашающую рану, когда вошли Катавеху и несколько других мальчиков - посмотреть, что я делаю. В Катавеху не было заметно и тени вины, а в Авадаху - злости. Это был самый настоящий несчастный случай. Подошла их мать, спросила, что случилось. Ей вкратце рассказали, что ее старший сын попал стрелой во второго сына на берегу реки.

- Йехедухмух? (В самом деле?) - спокойно сказала она.

Она ушла по своим делам прежде, чем я закончила обработку раны. Ее сыну оказывали помощь; он ее не звал; ей незачем было оставаться. Единственный, кто был взволнован, это я. Что сделано, того не воротишь; самое лучшее лечение, возможное в тех условиях, было предоставлено, и даже другим мальчикам не было нужды оставаться. Они вернулись к своим играм прежде, чем я закончила. Авадаху была не нужна моральная поддержка, и когда я наложила последний пластырь, он пошел обратно к реке, к своим друзьям.

Его мать исходила из того, что если бы ему была нужна ее поддержка, он пришел бы к ней, и она всегда готова была его принять.

После упоминания всех этих инцидентов может возникнуть впечатление, что в племени екуана несчастные случаи совсем не редкость. Это не так. По сравнению с американцами среднего класса несчастные случаи у них происходят удивительно редко. Американских детей защищают всяческими предохраняющими приспособлениями, пожалуй, больше, чем каких бы то ни было детей за всю историю человечества, и, следовательно, меньше всего ожидают от них способности самим позаботиться о себе.

Очень кстати здесь привести услышанную мной историю одной семьи. Родители очень беспокоились, что бассейн во дворе дома представлял опасность для их маленького ребенка. Речь шла не о том, что вода в бассейне может внезапно подняться и увлечь за собой малыша, но, скорее, что ребенок может упасть или броситься в бассейн. Они соорудили ограду вокруг бассейна и всегда держали калитку на замке.

Вполне возможно, что с помощью объяснений родителей ребенок, вовсе об этом не задумываясь, очень хорошо усвоил значение забора и запертой калитки. Он настолько хорошо понимал, чего от него ожидают, что, однажды обнаружив калитку открытой, он вошел в нее, упал в бассейн и утонул.

Когда я услышала эту историю, которую мне рассказали с целью продемонстрировать необходимость постоянной защиты детей от свойственной им способности причинять себе вред, я не могла не вспомнить о той яме в деревне Вананья, рядом с которой дети играли целыми днями безо всякого присмотра и при этом оставались целы и невредимы. Эти два отдельно взятых случая, конечно же, много не значат, но хорошо отражают различия двух культур. Дети екуана оказываются в огромном количестве потенциально опасных ситуаций. Одна из наиболее впечатляющих опасностей - это повсеместное присутствие острейших мачете и ножей, на которые можно наступить, упасть, и с которыми можно свободно играть. Крохи, еще ничего не знающие о ручках, брали ножи за лезвия и у меня на глазах размахивали ими, сжав их в своих пухлых кулачках. Они не только не ранили свои собственные пальцы и не причиняли себе ни малейшего вреда, но если они были на руках у матери, то умудрялись не задевать и ее.

Точно так же дети, играющие с головешками, спотыкаясь и падая с ними, перелезая через порог хижины высотой тридцать сантиметров, никогда не касались горячим углем ни себя, ни свешивающихся сухих пальмовых листьев, покрывающих крышу, ни своих или чужих волос. Дети, как щенки, играли возле домашнего очага без вмешательства со стороны уважающих их взрослых.

Мальчики, начиная примерно с полутора лет, тренировались в стрельбе из лука острыми стрелами; при этом некоторые энтузиасты носили с собой лук почти всегда, когда были на ногах. Стрельба из лука не была ограничена какими-то отведенными местами; кроме того, не существовало никаких «правил техники безопасности». За два с половиной года, проведенных с екуана, я была свидетельницей только одного ранения стрелой, о котором упомянула выше.

Кроме того, ребенка поджидают опасности джунглей, в бескрайних нехоженых просторах которых легко заблудиться и где легко можно поранить при ходьбе босые ноги и голое тело. Я уже не говорю о более очевидных опасностях вроде змей, скорпионов и ягуаров.

А в реках сильные течения еще более опасны, чем анаконды и крокодилы, и ребенок, заплывший дальше, чем позволяют ему силы и способности, с большой степенью вероятности может разбиться о скалы или многочисленные подводные коряги. Глубина и скорость течения знакомой части реки варьируются день ото дня в зависимости от количества дождя, выпавшего выше по течению, поэтому знание опасностей сегодня может не помочь завтра. Дети, ежедневно купающиеся и играющие в реке, должны точно оценивать свои силы при любых обстоятельствах.

Скорее всего уверенность ребенка в своих силах зависит от возложенной на него ответственности. Способность заботиться о себе у большинства западных детей используется только частично, а большая часть забот взята на себя родителями. С присущим ему неприятием излишеств континуум устраняет ровно столько механизмов самосохранения, сколько взяли на себя другие. В результате снижается эффективность, поскольку никто, кроме самого ребенка, не может постоянно и тщательно быть на страже всех окружающих его обстоятельств. Это еще один пример попытки сделать что-либо лучше, чем сделала природа; еще один пример недоверия к способностям, находящимся на уровне подсознания, и узурпации его функций интеллектом, который не может принять во внимание весь объем соответствующей информации.

Наша привычка вмешиваться туда, где безошибочно работает инстинкт, не только приводит к большему количеству несчастных случаев у детей в цивилизованных странах, но и к возникновению множества других опасностей. Яркий тому пример - пожары, возникающие по недосмотру человека.

Не так давно в одном американском городе Среднего Запада зимой случился очень сильный снегопад, на несколько дней полностью остановивший движение транспорта и, следовательно, парализовавший работу пожарных команд. Зная, что в день вспыхивает около сорока пожаров, начальник пожарной охраны выступил по телевидению и призвал людей проявить осторожность и не допускать возгораний, пока не расчистят дороги. Он сообщил, что гражданам придется справляться с любыми пожарами самим. В результате количество пожаров в день упало в среднем до четырех; после того как улицы были расчищены от снега, число пожаров возросло до обычного уровня.

Совершенно невероятно, чтобы многие из сорока обычных пожаров в день были начаты умышленно, но те, кто по своей небрежности становились причиной возгорания, по всей видимости, знали, что не обязательно быть излишне аккуратными, если пожарная бригада приедет незамедлительно. Узнав об изменении в распределении ответственности, они бессознательно действовали осторожнее, и число возгораний упало на 90%.

Точно так же в Токио, крупнейшем городе мира, частота пожаров всегда ниже, чем в большинстве крупных городов. По всей видимости, это вызвано тем, что многие дома построены из дерева и картона и в некоторых кварталах пожар распространился бы с катастрофической скоростью; при этом пожарным машинам было бы чрезвычайно трудно преодолевать очень тесные и плотно заполненные машинами улицы. Жители города знакомы с этими условиями и ведут себя соответствующим образом.

Возложение ответственности - одно из проявлений ожидания, столь сильно влияющего на поведение детей и взрослых. Можно ли было бы говорить о нас как о социальных существах, если бы в нас не было сильной склонности вести себя в соответствии с тем, чего, как нам кажется, от нас ожидают?

Для любого, кто попытается претворить принцип непрерывности на практике в цивилизованном обществе, пожалуй, самым сложным окажется довериться способности ребенка позаботиться о собственном самосохранении. Большинство из нас по крайней мере будут украдкой с опаской поглядывать на детей, рискуя тем, что ребенок поймает этот взгляд и истолкует его как ожидание его неспособности себя уберечь. Эта идея для нас столь непривычна, что оставлять детей на их собственное попечение, исходя из какой-то теории, что им лучше без нашего неусыпного надзора, будет выше сил многих людей. Что же может дать нам веру, необходимую для того, чтобы позволить ребенку играть с острым ножом, веру, которую екуана приобретали через опыт на протяжении многих тысяч лет? Это был не опыт игр детей с ножом (металл появился у екуана совсем недавно), но знакомство со способностью детей необыкновенно тонко чувствовать мельчайшие аспекты окружающей среды и безопасно вести себя среди них.

Нам необходимо вернуться к знаниям, одинаковым для екуана и наших собственных предков, при помощи интеллекта. У нас просто нет другого выхода. Это будет похоже на то, чтобы заставить себя пойти в церковь и вымаливать у Бога веру в Него; каждому придется приложить все старания к тому, чтобы вести себя так, будто мы изначально верили. Одним это удастся лучше, другим - хуже.

Язык - одна из новейших среди удивительных способностей животных. Способность сформировать последовательность понятий все возрастающей сложности отражается в языковых навыках растущего ребенка. Его взгляд на Вселенную и на взаимоотношения с Другим неизбежно меняется с развитием по мере «взросления» понятия о времени.

Следовательно, понятия представителей разных возрастных групп совершенно отличны друг от друга. Несмотря на то, что с недавних пор вошло в моду обсуждать разные вопросы с детьми и «размышлять» вместе, между значениями и понятиями ребенка шести лет и взрослого тридцати лет остается непреодолимая пропасть. Язык мало чем может помочь в установлении взаимопонимания между ними.

Интересно заметить, что среди екуана языковое общение между взрослыми и детьми сводится к самым простым фразам типа: «Жди здесь» или «Подай мне это». Система языкового общения стратифицирована: дети примерно одного возраста в полной мере вербально общаются друг с другом, по мере разницы в возрасте вербальное общение уменьшается. Жизнь и интересы мальчиков и девочек настолько отличны, что они почти не разговаривают друг с другом, и даже взрослые довольно редко подолгу разговаривают с представителями противоположного пола.

Когда взрослые разговаривают, дети, как правило, слушают и не общаются между собой. Я никогда не слышала, чтобы лицу любого возраста приходилось разговаривать с не подобающих его возрасту позиций (то есть взрослому в разговоре с ребенком сюсюкать, а ребенку - употреблять еще недоступные для него понятия), как это происходит при общении детей и взрослых в нашем обществе. Взрослые екуана говорят все, что им нужно сказать, в присутствии детей, которые слушают, воспринимают и обрабатывают информацию сообразно своим способностям. Когда ребенку приходит время вступить во взрослую жизнь, он уже постепенно, в своем собственном темпе, научился понимать взрослый язык, обороты речи и точки зрения, и ему не приходится отбрасывать формы речи и точки зрения, привитые старшими в его детстве.

Дети каждой возрастной группы осваивают понятия, соответствующие их уровню развития, следуя по пятам старших детей до тех пор, пока сами не достигают полного понимания всех оборотов речи и не обретают способность понимать взрослых и все содержание речи, которую они слышали с младенчества.

, В нашей системе мы пытаемся догадаться, что и в каком количестве ребенок может усвоить. В результате возникают противоречия, непонимание, разочарование, злость и вообще потеря гармонии. Ужасный обычай учить детей, что «добро» всегда будет вознаграждено, а «зло» - наказано, что обещания всегда выполняются, что взрослые никогда не лгут и т. д., не только приводит к необходимости «спускать детей с небес на землю» как «витающих в облаках» и «незрелых», если вдруг они все еще верят в детсадовские сказки, но и создает у них чувство разочарования в их воспитании и в культуре, которой, как они верили, им предстояло следовать. В результате возникает замешательство по поводу того, как себя вести, так как принципы поведения вдруг разрушаются, что заставляет их крайне подозрительно относиться ко всему, что продолжает говорить их культура.

Опять же речь