Дворянин

 

Выступление короля в Национальном собрании состоялось 4 февраля 1790 года.

Двенадцать дней спустя, то есть в ночь с 17 на 18 февраля в отсутствие начальника Шатле, попросившего и в тот же день получившего отпуск, чтобы поехать в Суассон к умиравшей матери, какой-то человек постучал в ворота тюрьмы и передал приказ, подписанный г-ном начальником полиции; согласно этому приказу посетитель направлялся для приватной беседы с маркизом де Фавра.

Мы не берем на себя смелость утверждать, был ли этот приказ настоящий или подложный; во всяком случае, помощник начальника тюрьмы, которого разбудили, чтобы вручить приказ, счел его законным, потому что распорядился незамедлительно, несмотря на позднее время, провести подателя приказа в каземат к маркизу де Фавра.

После чего, доверившись добросовестной службе своих тюремщиков во внутренней тюрьме, а также внешних часовых, он вернулся к себе в постель, чтобы продолжить злополучно прерванный сон.

Посетитель под тем предлогом, что, доставая приказ из своего бумажника, уронил важную бумагу, взял лампу и стал искать на полу до тех пор, пока не увидел, как господин помощник начальника Шатле ушел в свою комнату. Тогда он заявил, что бумагу он мог оставить и у себя на ночном столике; впрочем, если она все-таки найдется, он просит вернуть ее ему, когда он будет уходить.

Затем он протянул лампу ожидавшему его тюремщику и попросил проводить его к маркизу де Фавра.

Тюремщик отпер дверь, пропустил незнакомца, зашел вслед за ним и запер дверь.

Он с любопытством поглядывал на незнакомца, словно ожидая от него какое-нибудь важное сообщение.

Они спустились на двенадцать ступеней и пошли по подземному коридору.

Их ждала другая дверь. Тюремщик отпер и запер ее точно так же, как и первую.

Незнакомец и его проводник оказались на площадке другой лестницы, ведшей вниз. Незнакомец остановился, заглянул в темный коридор и, убедившись, что он так же пуст, как и темен, обратился к своему спутнику с вопросом:

— Вы — тюремщик Луи?

— Да, — отвечал тот.

— Брат из американской ложи?

— Да.

— Вы были направлены сюда братством неделю тому назад для выполнения неизвестной миссии?

— Да!

— Вы готовы исполнить свой долг?

— Готов.

— Вы должны получить приказания от одного человека?..

— Да, от мессии.

— Как вы должны узнать этого человека?

— По трем буквам, вышитым на манишке.

— Я — тот самый человек… а вот эти три буквы! С этими словами посетитель распахнул кружевное жабо и показал три уже знакомые нам буквы: мы не раз имели случай убедиться в их влиянии: L». P:. D:.

— Я к вашим услугам, Учитель! — с поклоном молвил тюремщик.

— Хорошо. Отоприте каземат маркиза де Фавра и держитесь поблизости.

Тюремщик молча поклонился, пошел вперед, освещая дорогу, и остановился перед низкой дверью.

— Он здесь, — прошептал он.

Незнакомец кивнул: ключ дважды со скрежетом повернулся в замке, и дверь распахнулась.

По отношению к пленнику были предприняты самые строгие меры предосторожности, вплоть до того, что его поместили в каземат, расположенный на глубине двадцати футов под землей; однако вместе с тем было заметно, что тюремщики позаботились о том, чтобы ему было удобно. У него была чистая постель и свежие простыни, рядом с постелью — столик с книгами, а также чернильница, перья и бумага, предназначенные, вероятно, для того, чтобы он мог подготовить речь на суде.

Над всем возвышалась погашенная лампа.

В углу на другом столе были разложены предметы туалета, которые были вынуты из элегантного несессера с гербом маркиза. Из того же несессера было и зеркальце, приставленное к стене.

Маркиз де Фавра спал глубоким сном. Отворилась дверь, незнакомец подошел к постели, тюремщик поставил вторую лампу рядом с первой и вышел, повинуясь молчаливому приказанию посетителя. Однако маркиз так и не проснулся.

Незнакомец с минуту смотрел на спящего с выражением глубокой печали; потом, будто вспомнив о том, что время дорого, он с огромным сожалением оттого, что вынужден прервать сладкий сон маркиза, положил ему руку на плечо.

Пленник вздрогнул и резко обернулся, широко раскрыв глаза, как это обыкновенно случается с теми, кто засыпает с ожиданием того, что их разбудят, чтобы сообщить дурную весть.

— Успокойтесь, господин де Фавра, — молвил незнакомец, — я — ваш Друг.

Маркиз некоторое время смотрел на ночного посетителя с сомнением, будто не веря тому, что друг мог прийти к нему в такое место.

Потом, припомнив, он воскликнул:

— Ага! Барон Дзаноне!

— Он самый, дорогой маркиз!

Фавра с улыбкой огляделся и указал барону пальцем на свободную скамеечку со словами:

— Не угодно ли присесть?

— Дорогой маркиз! — отвечал барон. — Я пришел предложить вам дело, не допускающее долгих обсуждений. Кроме того, мы не можем терять времени.

— Что вы хотите мне предложить, дорогой барон?.. Надеюсь, не деньги?

— Почему же нет?

— Потому что я не мог бы дать вам надежных гарантий…

— Для меня это не довод, маркиз. Напротив, я готов предложить вам миллион!

— Мне? — с улыбкой переспросил Фавра.

— Вам. Однако я готов это сделать на таких условиях, которые вы вряд ли бы приняли, а потому не буду вам этого и предлагать.

— Ну, раз вы меня предупредили, что торопитесь, дорогой барон, переходите к делу.

— Вы знаете, что завтра вас будут судить?

— Да. Что-то подобное я слышал, — отвечал Фавра.

— Вам известно, что вы предстанете перед тем же судом, который оправдал Ожара и Безенваля?..

— Да.

— Знаете ли вы, что и тот и другой были оправданы только благодаря всемогущему вмешательству двора?..

— Да, — в третий раз повторил Фавра ровным голосом.

— Вы, разумеется, надеетесь, что двор сделает для вас то же, что и для ваших предшественников?..

— Те, с кем я имел честь вступить в отношения, когда затевал приведшее меня сюда дело, знают, что им следует для меня сделать, господин барон; и того, что они сделают, будет довольно…

— Они уже приняли по этому поводу решение, господин маркиз, и я могу вам сообщить, что они сделали. Фавра ничем не выдал своего интереса.

— Его высочество граф Прованский, — продолжал посетитель, — явился в Ратушу и заявил, что почти не знаком с вами; что в тысяча семьсот семьдесят втором году вы поступили на службу в его швейцарскую гвардию; что вы вышли в отставку в тысяча семьсот семьдесят пятом и что с тех пор он вас не видел.

Фавра кивнул в знак одобрения.

— А король не только не думает больше о бегстве, но четвертого числа этого месяца присоединился к Национальному собранию и поклялся в верности Конституции.

На губах Фавра мелькнула улыбка.

— Вы не верите? — спросил барон.

— Я этого не говорю, — отвечал Фавра.

— Итак, вы сами видите, маркиз, что не стоит рассчитывать ни на его высочество, ни на короля…

— Переходите к делу, господин барон.

— Вы предстанете перед судом…

— Я уже имел честь это слышать от вас.

— Вы будете осуждены!..

— Возможно.

— На смерть!..

— Вероятно.

Фавра поклонился с видом человека, готового принять любой удар.

— Знаете ли вы, дорогой маркиз, какая вас ждет смерть?..

— Разве смерть бывает разная, дорогой барон?

— Еще бы! Существует кол, четвертование, шнурок, колесо, веревка, топор… вернее, все это было еще неделю назад! Сегодня же, как вы говорите, существует только одна смерть: виселица!

— Виселица?!

— Да. Национальное собрание, провозгласившее равенство перед королем, решило, что было бы справедливо провозгласить равенство и перед лицом смерти! Теперь и благородные, и смерды выходят из этого мира через одни и те же врата: их вешают, маркиз!

— Так, так! — обронил Фавра.

— Если вас осудят на смерть, вы будете повешены…И это весьма прискорбно для дворянина, которому смерть не страшна — в этом я совершенно уверен, — но которому все же претит виселица.

— Вот как?! Господин барон, неужели вы пришли только за тем, чтобы сообщить мне это приятное известие? — спросил Фавра. — Или у вас есть для меня еще более любопытные новости?

— Я пришел вам сообщить, что все готово для вашего побега; еще я хочу вам сказать, что если вы пожелаете, то через десять минут вы будете за пределами этой тюрьмы, а через двадцать четыре часа — за пределами Франции.

Фавра на минуту задумался; казалось, предложение барона ничуть его не взволновало. Затем он обратился к своему собеседнику с вопросом:

— Это предложение исходит от короля или от его высочества?

— Нет, сударь, это мое предложение. Фавра взглянул на барона.

— Ваше? — переспросил он. — А почему ваше?

— Потому, что я испытываю к вам симпатию, маркиз.

— Какую же симпатию вы можете ко мне испытывать, сударь? — молвил Фавра. — Вы меня видели всего два раза.

— Довольно однажды увидеть человека, чтобы узнать его, дорогой маркиз. Настоящие дворяне встречаются редко, я хотел бы сохранить одного из них, не скажу для Франции, но для человечества.

— У вас нет других причин?

— Достаточно того, сударь, что, согласившись одолжить вам два миллиона и выдав вам эти деньги, я ускорил развитие вашего заговора, который сегодня раскрыт, и, следовательно, сам того не желая, я подтолкнул вас к смерти.

Фавра усмехнулся.

— Ежели это единственное ваше преступление, можете спать спокойно, — проговорил Фавра. — Я вас прощаю.

— Как?! — вскричал барон. — Неужели вы отказываетесь бежать?..

Фавра протянул ему руку.

— Я благодарю вас от всего сердца, барон, — отвечал он. — Благодарю вас от имени моей жены и моих детей, однако я отказываюсь…

— Вы, может быть, думаете, что я принял недостаточные меры, маркиз, и вы боитесь, что неудачная попытка к бегству может усугубить ваше тяжелое положение?

— Я полагаю, сударь, что вы — человек осмотрительный и, я бы даже сказал, отважный, раз вы пришли лично предложить мне побег; но повторяю: я не хочу бежать!

— Вы, верно, опасаетесь, сударь, что, будучи вынуждены покинуть Францию, вы оставите жену и детей в нищете Я это предвидел, сударь: я оставлю вам этот бумажник, в нем сто тысяч франков в банковских билетах.

Фавра бросил на барона восхищенный взгляд.

Покачав головой, он возразил:

— Не в этом дело, сударь. Если бы в мои намерения входил побег, я покинул бы Францию, положившись лишь на ваше слово, и вам не пришлось бы передавать мне этот бумажник. Но еще раз вам повторяю: мое решение принято, я не хочу бежать.

Барон взглянул на отказывавшегося маркиза так, словно усомнился в том, что тот в здравом уме.

— Вас это удивляет, сударь, — с необыкновенным спокойствием вымолвил Фавра, — и вы про себя пытаетесь понять, не осмеливаясь спросить у меня, почему я решил идти до конца и умереть, если это понадобится, какая бы смерть меня ни ожидала.

— Да, сударь, должен признаться, что это так.

— Ну что же, я вам сейчас объясню. Я — роялист, но не такой, как господа, эмигрирующие за границу или скрывающиеся в Париже; мое мнение основано не на расчете; это культ, вера, религия. Король для меня — то же, что архиепископ или Папа, то есть живое воплощение исповедуемой мной веры. Если я убегу, то возникнет предположение, что мне помогли бежать либо король, либо его высочество. Если они помогли мне бежать, значит, они — мои соучастники. А сейчас отрекшийся от меня с трибуны принц и сделавший вид, что не знает меня, король — вне Досягаемости. Религии гибнут тогда, барон, когда нет мучеников. Так вот, я решил возвысить свою религию ценой своей жизни! Пусть это послужит упреком прошлому и предупреждением грядущему!

— Но подумайте, маркиз, какая смерть вас ожидает!

— Чем безобразнее смерть, тем дороже жертва: Христос умер на кресте меж двух разбойников.

— Я еще мог бы это понять, — заметил барон, — если бы ваша смерть могла оказать на монархию такое же влияние, как смерть Христа на человечество. Но короли совершают такие грехи, маркиз, что, боюсь, не только кровь одного дворянина, но и кровь самого короля не сможет их искупить!

— Все во власти Божией, барон. Однако во времена нерешительности и сомнения, когда многие манкируют своими обязанностями, я умру с чувством исполненного долга.

— Да нет, сударь! — в нетерпении воскликнул барон. — Вы умрете, сожалея о бесполезной смерти!

— Когда безоружный солдат не хочет бежать с поля боя, когда он ждет конца, когда он без страха встречает смерть, он отлично понимает, что его смерть бесполезна; но он понимает и то, что бежать стыдно, и предпочитает умереть!..

— Маркиз, вы меня не убедили…

Он достал часы: они показывали три часа ночи.

— У нас есть еще час, — продолжал он. — Я сяду за этот стол и почитаю полчаса. А вы в это время подумайте. Через полчаса вы дадите мне окончательный ответ.

Подвинув стул, он сел за стол спиной к пленнику, раскрыл книгу и стал читать — Доброй ночи, сударь! — молвил Фавра. Он отвернулся к стене, чтобы, без сомнения, подумать обо всем без помех.

Барон несколько раз вынимал часы из жилетного кармана, волнуясь больше, чем пленник. Когда полчаса истекли, он встал и подошел к постели.

Однако он ждал напрасно: Фавра не оборачивался. Барон наклонился и, услышав ровное дыхание, догадался, что пленник спит.

— Ну что же, — сказал он сам себе, — я проиграл. Однако приговор еще не был произнесен. Возможно, он еще надеется…

Не желая будить несчастного, которого через несколько дней ожидал долгий и глубокий сон, он взял перо и написал на чистом листе бумаги:

 

«Когда приговор будет произнесен, когда маркиз де Фавра будет приговорен к смерти, когда у него не останется надежды ни по отношению к судьям, ни к его высочеству, ни к королю, то, ежели он изменит свое мнение, ему довольно будет позвать тюремщика Луи и сказать ему:

«Я решился бежать!» — и ему будет в этом оказана помощь.

Когда маркиз де Фавра будет ехать в повозке на казнь, когда маркиз де Фавра публично покается перед Собором Парижской Богоматери, когда маркиз де Фавра пройдет босиком и со связанными руками то небольшое расстояние от городской Ратуши, где он продиктует свое завещание, до виселицы на Гревской площади, то и тогда еще он может произнести вслух эти слова: «Я хочу жить!» — и он будет спасен.

Калиостро»

 

Засим посетитель взял лампу, еще раз подошел к пленника, дабы посмотреть, не проснулся ли он, и, видя, что он по-прежнему спит, пошел, не переставая оглядываться, к двери камеры, за которой неподвижно стоял тюремщик с невозмутимым смирением посвященного, готового к любым жертвам ради великого общего дела.

— Что я должен делать. Учитель? — спросил он — Оставайся в тюрьме и исполняй все, что тебе прикажет маркиз де Фавра.

Тюремщик поклонился, взял лампу из рук Калиостро и почтительно двинулся вперед, освещая путь своему повелителю.