Глава XII, трость Фредерика Ларсана

 

Я собирался покинуть замок не раньше шести часов вечера, намереваясь взять с собой статью, которую мой друг писал наспех в маленькой гостиной, предоставленной в наше распоряжение г-ном Робером Дарзаком. Репортер должен был ночевать в замке, пользуясь совершенно необъяснимым гостеприимством г-на Робера Дарзака, на которого г-н Станжерсон переложил в эти тяжкие минуты все домашние хлопоты. И тем не менее мой друг во что бы то ни стало хотел проводить меня на вокзал в Эпине. Когда мы шли парком, он сказал мне:

– Фредерик Ларсан и в самом деле очень силен и полностью заслужил свою репутацию. Знаете, как ему удалось отыскать башмаки папаши Жака? Возле того места, где мы заметили «элегантные» следы и исчезновение отпечатков грубых башмаков, прямоугольная вмятина в рыхлой земле говорила о том, что там недавно лежал камень. Ларсан стал искать этот камень, но так и не нашел и сразу же сообразил, что убийца воспользовался им для того, чтобы утопить на дне пруда башмаки, от которых хотел избавиться. Расчет Фреда оказался правильным, и его поиски увенчались успехом. Я это упустил; правда, мысли мои к тому времени уже были заняты другим, ибо чрезмерное количество ложных следов, оставленных убийцей, а также размер черных отпечатков, соответствующих размеру ноги папаши Жака, – а это мне удалось проверить незаметно для него на полу в Желтой комнате, – все это убеждало меня в том, что убийца хотел навлечь подозрение на старого слугу. Потому-то, если помните, я и сказал ему, что раз в этой роковой комнате найден берет, он непременно должен быть похожим на его собственный, и описал носовой платок, в точности такой же, каким, я видел, пользовался он. В этом мы с Ларсаном полностью согласны, но дальше расходимся во взглядах, и ЭТО, ВЕРНО, БУДЕТ УЖАСНО, так как он от чистого сердца собирается совершить ошибку – и мне придется вести борьбу с ним, но какими средствами?

Меня поразил крайне серьезный тон моего юного друга, когда он произносил эти последние слова.

А он еще раз повторил:

– ДА, УЖАСНО, УЖАСНО!.. Только разве и в самом деле нет никаких средств для борьбы, если есть идея?

В этот момент мы проходили мимо замка с задней его стороны. Близилась ночь. Одно окно на втором этаже было приоткрыто. Оттуда струился слабый свет и доносились неясные звуки, которые привлекли наше внимание. Мы подошли поближе и спрятались в дверном проеме, находившемся как раз под самым окном. Рультабий тихо сказал мне, что это окно спальни мадемуазель Станжерсон. Звуки, которые привлекли наше внимание, смолкли, но вскоре снова возобновились. То были приглушенные стоны, жалобные вздохи… Нам удалось разобрать только три слова: «Мой бедный Робер!» Положив руку на мое плечо, Рультабий прошептал мне на ухо:

– Если бы можно было узнать, что говорится сейчас в этой комнате, мое расследование очень скоро подошло бы к концу…

Он огляделся вокруг. Нас окутывал вечерний сумрак, мы не видели ничего, кроме узкой лужайки, простиравшейся за замком, которую окаймляли деревья. Вздохи опять смолкли.

– Раз ничего нельзя услышать, – продолжал Рультабий, – надо попытаться по крайней мере увидеть…

И он потащил меня куда-то, делая знаки, чтобы я шагал как можно тише. Пройдя лужайку, мы очутились у светлого ствола мощной березы, белая вершина которой терялась где-то во мраке. Береза эта росла как раз напротив интересовавшего нас окна, и ее нижние ветки были примерно на уровне второго этажа замка. Взобравшись на эти ветки, наверняка можно было увидеть то, что происходило в спальне мадемуазель Станжерсон; на это и надеялся Рультабий, ибо, наказав мне стоять тихо, он обхватил ствол своими крепкими молодыми руками и стал карабкаться вверх. Вскоре он исчез в ветвях и наступила полнейшая тишина.

Там, напротив меня, полуоткрытое окно было по-прежнему освещено. На светлом фоне я не видел ни одной тени. Дерево надо мной безмолвствовало, я ждал, и вдруг до слуха моего донеслись такие слова:

– После вас!..

– Нет, прошу вас, я – после!

Наверху, у меня над головой, кто-то разговаривал, соперничая в учтивости, и каково же было мое удивление, когда на гладкой поверхности ствола я увидел две человеческие фигуры, которые вскоре соскочили на землю! Рультабий поднялся туда один, а спустился вдвоем!

– Добрый вечер, господин Сенклер!

Передо мной был Фредерик Ларсан… Полицейский уже занял наблюдательный пункт, когда мой юный друг взобрался туда, полагая, что будет один… Впрочем, ни тот ни другой не обратили внимания на мое изумление. Я понял так, что, находясь на своем посту, они наблюдали исполненную нежности и отчаяния сцену между мадемуазель Станжерсон, распростертой в своей постели, и г-ном Дарзаком, стоявшим на коленях у ее изголовья. И каждый из наблюдателей уже, казалось, с крайней осторожностью делал определенные выводы, причем прямо противоположные. Легко догадаться, что сцена эта произвела большое впечатление на Рультабия, настроив его в пользу г-на Робера Дарзака, зато, по мнению Ларсана, она лишний раз подтверждала отменное лицемерие, в искусстве которого жениху мадемуазель Станжерсон не было равных…

Когда мы уже подходили к воротам парка, Ларсан остановил нас.

– Моя трость! – воскликнул он.

– Вы забыли свою трость? – спросил Рультабий.

– Да, – ответил полицейский. – Я оставил ее там, возле дерева…

И он покинул нас, сказав, что скоро вернется…

– Вы обратили внимание на трость Фредерика Ларсана? – спросил репортер, когда мы остались одни. – Трость совсем новая… и раньше я никогда ее у него не видел… К тому же он очень дорожит ею… буквально не расстается с ней… Можно подумать, что он боится, как бы она не попала в чужие руки… До этого дня я никогда не видел у Фредерика Ларсана трости … Где он ее нашел? Согласитесь, это ненормально: человек, который никогда прежде не ходил с тростью, на другой день после преступления в Гландье и шага не может ступить без этой самой трости … Вспомните, когда мы прибыли в замок, он, заметив нас, сразу же положил часы в карман и поднял с земли свою трость – жест довольно странный, и, вполне возможно, я совершенно напрасно не придал ему никакого значения!

Тем временем мы вышли из парка. Рультабий умолк… Но мысль его наверняка была прикована к трости Фредерика Ларсана. И в самом деле, когда мы уже спускались по склону к Эпине, он вдруг сказал:

– Фредерик Ларсан приехал в Гландье раньше меня; он начал свое расследование раньше меня; у него было время узнать вещи, которых я не знаю, и обнаружить то, что мне пока не известно… Где он нашел эту трость?.. – Потом, помолчав, добавил: – Не исключено, что его подозрения – и не подозрения даже, а рассуждения, – недвусмысленно направленные против Робера Дарзака, подкрепляются чем-то реальным, осязаемым, что сам он может потрогать рукой, а я – нет… Неужели это трость?.. Где, черт побери, он мог отыскать эту трость?..

В Эпине минут двадцать надо было ждать поезда, и мы зашли в кафе. Почти в ту же минуту дверь снова отворилась, и на пороге появился Фредерик Ларсан, размахивающий пресловутой тростью…

– Я нашел ее! – со смехом сказал он.

Все трое мы сели за столик. Рультабий глаз не спускал с трости, он был настолько поглощен своими мыслями, что даже не заметил знака, который Ларсан подал одному из железнодорожных служащих, совсем молоденькому мальчишке, подбородок которого украшала светлая, плохо подстриженная бородка. Служащий встал, расплатился, отвесил поклон и вышел. Я бы и сам не придал никакого значения этому знаку, если бы не было случая вспомнить о нем несколькими днями позже, когда в одну из самых трагических минут этого повествования на горизонте снова появилась светлая бородка. Тогда-то я и узнал, что это был один из агентов Ларсана, которому тот поручил вести наблюдение за передвижением пассажиров на вокзале в Эпине-сюр-Орж, ибо Ларсан не оставлял без внимания ничего из того, что могло бы сослужить ему службу.

Я перевел глаза на Рультабия.

– Послушайте, господин Фред, – завел он разговор, – с каких же это пор вы обзавелись тростью?.. Я всегда видел вас разгуливающим руки в карманах!..

– Мне ее подарили, – ответил полицейский.

– И не так давно, – продолжал настаивать Рультабий.

– Нет, совсем недавно, мне подарили ее в Лондоне…

– Верно, вы же только что вернулись из Лондона, господин Фред… А можно взглянуть на вашу трость?

– Почему же нет?

И Фред передал трость Рультабию. Это была желтая бамбуковая трость, толстая и крючковатая, с золотым ободком.

Рультабий тщательно исследовал ее.

– Как же так, – насмешливо сказал он, подняв голову, – в Лондоне вам подарили французскую трость!

– Вполне возможно, – невозмутимо ответствовал Фред.

– Взгляните на марку, здесь маленькими буквами написано: «Кассет, 6 бис, площадь Оперы…»

– Посылают же в Лондон отбеливать свои сорочки, – заметил Фред. – Почему же англичане не могут покупать свои трости в Париже?..

Рультабий вернул трость. Проводив меня в мое купе, он спросил:

– Вы запомнили адрес?

– Да. Кассет, 6 бис, площадь Оперы… Можете рассчитывать на меня, завтра утром я дам вам знать.

И в самом деле, в тот же вечер я побывал в Париже, у г-на Кассета, торговавшего зонтами и тростями, и написал своему другу следующее:

«Мужчина, по приметам в точности похожий на г-на Робера Дарзака – тот же рост, слегка сутулый, та же темно-русая бородка, непромокаемый плащ, котелок, – купил трость, какая нас интересует, в день преступления около восьми часов вечера.

За последние два года г-н Кассет не продал ни единой трости, подобной этой. Трость Фреда совсем новая. Стало быть, речь идет именно о той, которая у него. Сам он не мог ее купить, потому что находился в то время в Лондоне. Так же как и вы, я думаю, что он нашел ее и что она каким-то образом связана с г-ном Робером Дарзаком… Однако в таком случае, если, как вы утверждаете, убийца находился в Желтой комнате с пяти часов или даже с шести, а трагедия произошла лишь около полуночи, покупка этой трости обеспечивает г-ну Роберу Дарзаку неоспоримое алиби».

 

Глава XIII, «ДОМ СВЯЩЕННИКА НЕ УТРАТИЛ СВОЕГО ОЧАРОВАНИЯ, И САД ПО-ПРЕЖНЕМУ БЛАГОУХАЕТ»

 

Через неделю после описанных мною событий, а точнее, 2 ноября, дома, в Париже, я получил такую телеграмму: «Приезжайте в Гландье первым же поездом. Захватите револьверы. С дружеским приветом. Рультабий».

Помнится, я уже говорил вам, что в ту пору, будучи молодым адвокатом-стажером, я практически не вел никаких дел и являлся в суд скорее для того, чтобы освоиться со своими профессиональными обязанностями, чем защищать униженных и обездоленных. Поэтому я ничуть не удивился тому, что Рультабий так свободно распоряжается моим временем, к тому же он прекрасно знал, насколько мне интересны были его журналистские приключения вообще, и в особенности дело в замке Гландье. Вот уже неделю я следил за ним по разноречивым толкам газет и очень коротеньким сообщениям Рультабия в «Эпок». Из его сообщений стала известна история с бараньей костью, из них мы также узнали, что анализ бараньей кости подтвердил присутствие на ней человеческой крови; на ней были найдены свежие следы крови мадемуазель Станжерсон, но, кроме того, еще и кровь, оставшаяся от прежних преступлений, давностью в несколько лет…

Вы, конечно, понимаете, что об этом писали газеты всего мира. Никогда еще ни одно нашумевшее преступление не вызывало такого интереса. А между тем у меня складывалось впечатление, что расследование топчется на месте, поэтому я очень обрадовался, получив приглашение моего друга приехать к нему в Гландье. Правда, меня несколько смущала фраза: «Захватите револьверы».

Любопытство мое было возбуждено до предела. Если Рультабий телеграфировал мне, чтобы я привез револьверы, значит, он предполагал, что представится случай воспользоваться ими. А я, должен признаться, вовсе не герой. Но что поделаешь! В тот день речь шла о друге, который, судя по всему, испытывал затруднения и, несомненно, звал меня на помощь, поэтому я ничуть не колебался и, удостоверившись, что единственный револьвер, которым я располагал, был заряжен, отправился на Орлеанский вокзал. Но по дороге подумал, что один револьвер – это все-таки мало, ведь Рультабий в своей телеграмме требовал револьверы во множественном числе. Тогда я зашел к оружейнику и купил превосходный маленький пистолет, радуясь возможности сделать подарок моему другу.

Я надеялся встретиться с Рультабием на вокзале в Эпине, но его там не оказалось. Однако меня ждал кабриолет, и вскоре я добрался до Гландье. У ворот не было ни души. И только на пороге самого замка я увидел моего юного друга. Он радостно помахал мне рукой и бросился горячо обнимать меня, не преминув справиться о моем здоровье.

Когда мы очутились в маленькой гостиной со старинной мебелью, о которой я уже рассказывал, Рультабий усадил меня и сразу же сказал:

– Дело плохо!

– Что именно плохо?

– Все! – И, придвинувшись ко мне, он прошептал мне на ухо: – Фредерик Ларсан в открытую идет против господина Робера Дарзака.

Это меня нисколько не удивило, я это понял еще тогда, когда заметил, как побледнел жених мадемуазель Станжерсон при виде своих следов.

Тем не менее я тут же спросил:

– Ну а трость?

– Трость! Она по-прежнему в руках Фредерика Ларсана, который не расстается с ней …

– Но… разве она не обеспечивает алиби господину Роберу Дарзаку?

– Ни в коей мере. Я осторожно расспросил господина Дарзака, он все отрицает: ни в тот вечер, ни в какой другой он не покупал трости у Кассета… Во всяком случае, – сказал Рультабий, – как бы там ни было, я ни за что не могу поручиться, к тому же господин Дарзак порою так странно молчит, поэтому не знаешь, что и думать, когда он начинает говорить!..

– Очевидно, по мнению Фредерика Ларсана, трость эта имеет большую ценность, трость – вещественное доказательство… Только что она доказывает? Ибо, если все-таки принять во внимание час, когда она была куплена, становится ясно, что она не могла находиться в руках убийцы…

– Время нисколько не смутит Ларсана… Он вовсе не обязан соглашаться с моим ходом рассуждений, согласно которому убийца проник в Желтую комнату между пятью и шестью часами. Что ему мешает заставить его войти туда между десятью и одиннадцатью часами вечера? В этот момент как раз господин и мадемуазель Станжерсон с помощью папаши Жака проводили интереснейший химический опыт в той части лаборатории, где стоят печи. Ларсан скажет, что убийца проскользнул за их спиной, как бы невероятно это ни казалось… Ведь он уже намекал на это следователю… Если вдуматься хорошенько, такое предположение просто нелепо, принимая во внимание тот факт, что свой человек – если речь и в самом деле идет о своем человеке – наверняка должен был знать, что профессор скоро уйдет из флигеля, и в целях собственной безопасности этот самый «свой» отложил бы задуманную операцию на более позднее время, уже после ухода профессора… Зачем ему было рисковать, явившись в лабораторию, когда там находился профессор? И потом, когда этот «свой» мог проникнуть во флигель?.. Столько еще всего надо выяснить, прежде чем согласиться с предположением Ларсана. Что касается меня, то я не стану терять на это время, ибо у меня свой собственный безошибочный ход рассуждений, который не позволяет мне заниматься никакими предположениями! Но так как в настоящее время я вынужден молчать, а Ларсан иногда высказывается… возможно, все и обернулось бы против господина Дарзака… если бы меня здесь не было! – добавил с гордостью молодой человек. – Ибо против господина Дарзака говорят и другие внешние улики, гораздо более страшные, чем вся эта история с тростью, которая мне до сих пор неясна, тем более что Ларсан, не стесняясь, ходит с этой тростью в присутствии господина Дарзака – представляете, с той самой тростью, которая будто бы принадлежит господину Дарзаку! Ход рассуждений Ларсана во многом мне стал понятен, одно мне неясно: трость.

– Фредерик Ларсан по-прежнему в замке?

– Да, он не покидает его ни на минуту! И спит там, так же как я, по просьбе господина Станжерсона. Господин Станжерсон делает для него то же, что господин Робер Дарзак сделал для меня. После того как Фредерик Ларсан обвинил его в том, что он знает убийцу и позволил ему бежать, господин Станжерсон решил всеми способами помочь своему обвинителю докопаться до истины. Точно так же господин Робер Дарзак действует в отношении меня.

– Но вы-то, по крайней мере, уверены в невиновности господина Робера Дарзака?

– Какое-то время я не отвергал возможности его вины. Это было в самом начале, когда мы шли сюда в первый раз. Теперь наступил момент рассказать вам о том, что произошло здесь между мною и господином Дарзаком.

Тут Рультабий остановился и спросил, привез ли я оружие. Я показал ему оба револьвера. Проверив их, он сказал:

– Превосходно! – и отдал мне их обратно.

– Они нам понадобятся? – спросил я.

– Несомненно. Причем сегодня же вечером. Мы проведем ночь здесь, вы не возражаете?

– Нет, нет, что вы, совсем напротив! – поспешил я заверить его с таким видом, что Рультабий расхохотался.

– Ну будет, будет! – спохватился он. – Сейчас не время смеяться. Давайте поговорим серьезно. Помните ту фразу, которая, подобно волшебному «Сезам, откройся!», отворила нам двери этого замка, полного тайн?

– Конечно, – ответил я, – прекрасно помню: «Дом священника не утратил своего очарования, и сад по-прежнему благоухает». Это та самая наполовину сгоревшая фраза, листок с которой вы нашли среди углей в лаборатории.

– Да, и в самом углу этого листка пламя пощадило дату: 23 октября. Запомните эту дату, это крайне важно. А теперь я расскажу вам историю этой нелепой фразы. Не знаю, известно ли вам, что накануне покушения, то есть двадцать третьего, господин и мадемуазель Станжерсон поехали на прием в Елисейский дворец. По-моему, они даже присутствовали на обеде. Во всяком случае, на приеме они точно были, я сам их там видел. А попал я туда по долгу службы. Мне надо было взять интервью у одного из ученых мужей Филадельфийской академии, которых чествовали в тот день. До этого дня я никогда не видел ни господина Станжерсона, ни мадемуазель Станжерсон. Я сидел в гостиной, за которой расположен так называемый салон послов, и, устав от общения с таким количеством благородных мужей, решил позволить себе предаться неясным мечтам, как вдруг почувствовал рядом запах духов дамы в черном. Вы спросите меня, что это за «духи дамы в черном». Вам довольно знать, что духи эти я очень любил, это были духи одной дамы, одетой всегда в черное, которая в далеком детстве проявляла ко мне порою поистине материнскую доброту… Так вот, дама, от которой в этот день едва заметно пахло «духами дамы в черном», была одета во все белое. Она была удивительно красива. Я не мог устоять и, поднявшись, последовал за ней и ее духами. Какой-то мужчина, старик, вел под руку эту красавицу. Каждый оборачивался им вослед, и я слышал, как вокруг проносился шепот: «Это профессор Станжерсон с дочерью!» Так я узнал, за кем шел. Они встретили господина Робера Дарзака, которого я знал по внешнему виду. Профессора Станжерсона остановил один из американских ученых, Артур Уильям Ранс, и они сели в кресла в большой галерее, а господин Робер Дарзак увел мадемуазель Станжерсон в оранжерею. Я не отставал от них ни на шаг. В тот вечер погода стояла теплая, и двери в сад были открыты. Мадемуазель Станжерсон набросила на плечи легкую косынку, и я заметил, как она просила господина Дарзака пройти с ней в сад, где почти никого не было. Я снова последовал за ними, привлеченный явным волнением господина Робера Дарзака. Теперь они медленно шли вдоль стены, которая отделяет сад от улицы Мариньи. Я выбрал центральную аллею и шагал параллельно с ними. Затем я пошел по лужайке навстречу им. Ночь была темной, трава заглушала мои шаги. Они остановились под газовым фонарем и в его неясном свете, склонившись над листом бумаги, который держала в руках мадемуазель Станжерсон, пытались прочитать что-то, видно сильно интересовавшее их. Я тоже остановился. Вокруг было черно и тихо. Они меня не заметили, зато я явственно слышал, как мадемуазель Станжерсон повторила, складывая листок: «Дом священника не утратил своего очарования, и сад по-прежнему благоухает!» В голосе ее звучала насмешка и в то же время отчаянная безысходность, причем слова эти сопровождались таким нервным смехом, что, мне кажется, они навсегда останутся в моей памяти. И тут же я услышал другую фразу, сказанную господином Робером Дарзаком: «Так неужели для того, чтобы получить вас, мне придется совершить преступление?» Господин Робер Дарзак пребывал в необычайном волнении, он взял руку мадемуазель Станжерсон, поднес ее к губам и долго стоял так. Увидев, как вздрагивают его плечи, я подумал, что он плачет. Потом они ушли.

Когда я вернулся в большую галерею, – продолжал Рультабий, – я уже не видел господина Робера Дарзака, встретиться с ним мне довелось лишь в Гландье, после покушения, зато я снова увидел мадемуазель Станжерсон, господина Станжерсона и ученых из Филадельфии. Мадемуазель Станжерсон стояла вместе с Артуром Рансом. Он что-то говорил ей с большим воодушевлением, глаза американца во время этой беседы сверкали особым блеском. Но я уверен, что мадемуазель Станжерсон даже не слушала, что говорил ей Артур Ранс, на лице ее было написано полнейшее безразличие. Артур Уильям Ранс человек сангвинического склада, с лицом в красных прожилках, – должно быть, он любит джин. Когда господин и мадемуазель Станжерсон ушли, он направился в буфет и уже не выходил оттуда. Я присоединился к нему и средь этой сутолоки сумел оказать ему несколько мелких услуг. Он поблагодарил меня, сказав, что уезжает в Америку через три дня, то есть двадцать шестого (на другой день после покушения). Я заговорил с ним о Филадельфии, он сказал, что живет в этом городе вот уже двадцать лет, там он и познакомился с прославленным профессором Станжерсоном и его дочерью. Затем он снова увлекся шампанским, мне казалось, он никогда не остановится. Когда я уходил, он был, можно сказать, пьян.

Так я провел этот вечер, мой дорогой друг. Не знаю, прозрение ли то было или что иное, только образы господина Робера и мадемуазель Станжерсон преследовали меня всю ночь. Представьте же себе мое состояние, когда я узнал о покушении на мадемуазель Станжерсон. Как тут не вспомнить эти слова: «Так неужели для того, чтобы получить вас, мне придется совершить преступление?» Однако не эту фразу сказал я господину Роберу Дарзаку, когда мы встретились с ним в Гландье, а ту, где речь шла о доме священника и благоухающем саде, ту самую, которую мадемуазель Станжерсон читала на листке бумаги и которой оказалось достаточно, чтобы перед нами распахнулись двери замка. Думал ли я в тот миг, что господин Робер Дарзак и есть убийца? Нет! Вернее, если говорить серьезно, то в тот момент я не думал ничего. У меня практически не было никакой информации. И все-таки мне хотелось, чтобы он сразу же доказал, что рука у него не ранена. Когда мы остались с ним одни, я тут же рассказал ему о том, как случаю было угодно, чтобы я стал свидетелем его разговора с мадемуазель Станжерсон в Елисейском саду, и когда я сказал, что слышал его слова: «Так неужели для того, чтобы получить вас, мне придется совершить преступление?», он, безусловно, был сильно взволнован, и все-таки гораздо меньше, чем когда услышал фразу о доме священника. Однако в полное смятение его повергло мое сообщение о том, что в тот день, когда он должен был встретиться в Елисейском дворце с мадемуазель Станжерсон, она ходила после полудня на почту за письмом, – возможно, тем самым, которое они вместе читали в Елисейском саду и которое заканчивается словами: «Дом священника не утратил своего очарования, и сад по-прежнему благоухает!» Предположение мое, в общем-то, подтвердилось потом, когда я, как вы помните, нашел среди углей в лаборатории остатки этого письма, на котором стояла дата 23 октября. Письмо было написано и получено на почте в один и тот же день. Нет сомнений, что, вернувшись из Елисейского дворца, мадемуазель Станжерсон в ту же ночь поспешила сжечь этот компрометирующий ее документ. И напрасно господин Робер Дарзак пытался уверить меня, что письмо это не имеет никакого отношения к преступлению. Я сказал ему, что, учитывая все обстоятельства столь таинственного дела, он не имел права скрывать от правосудия случай с письмом и что лично я уверен в том, что письмо это имеет огромное значение, что отчаяние, с каким мадемуазель Станжерсон произнесла роковую фразу, рыдания самого Робера Дарзака, а также высказанная им после чтения письма угроза совершить преступление не оставляют места сомнениям. Робер Дарзак все больше и больше нервничал. Тогда я решил воспользоваться преимуществом своего положения.

«Вы собирались жениться, сударь, – сказал я как бы невзначай, стараясь не глядеть на своего собеседника, – и вдруг женитьба эта становится невозможной, насколько я понимаю, из-за автора этого письма, если сразу же после его чтения вы говорите о необходимости совершить преступление, чтобы получить мадемуазель Станжерсон. Значит, между вами и мадемуазель Станжерсон стоит кто-то, кто запрещает ей выходить замуж, кто-то, кто готов убить ее, чтобы помешать ее замужеству! – Свою маленькую речь я закончил такими словами: – А теперь, сударь, вам остается только назвать мне имя убийцы!»

Должно быть, я, сам того не подозревая, говорил чудовищные вещи, потому что, когда я взглянул, наконец, на Робера Дарзака, лицо его было неузнаваемо, на лбу выступил пот, в глазах застыл ужас.

«Сударь, – сказал он, – я хочу попросить вас об одной вещи, это может показаться вам бессмысленным, но ради этого я готов отдать свою жизнь: не говорите судебным властям о том, что вы видели и слышали в Елисейском саду… Ни судебным властям, ни вообще кому бы то ни было. Клянусь вам, что я невиновен, я знаю, чувствую, что вы мне верите, но я скорее предпочту прослыть виновным, чем привлечь внимание правосудия к этой фразе: «Дом священника не утратил своего очарования, и сад по-прежнему благоухает». Правосудие не должно знать об этой фразе. Все это дело принадлежит вам, сударь, я отдаю его в ваши руки, но забудьте о вечере в Елисейском дворце. У вас будет множество других возможностей, кроме этой, отыскать преступника, я помогу вам, я все для вас сделаю. Хотите остаться здесь? Хотите быть здесь полновластным хозяином? Есть, спать здесь? Следить за каждым моим шагом и за всеми остальными здешними обитателями? Вы будете распоряжаться всем в Гландье, только забудьте о вечере в Елисейском дворце».

Тут Рультабий остановился, чтобы немного перевести дух. Теперь мне стало понятно необъяснимое ранее отношение г-на Робера Дарзака к моему другу и та легкость, с которой тот смог расположиться на месте преступления. Однако все, что я узнал, лишь еще более возбудило мое любопытство. Я попросил Рультабия рассказать мне, что было дальше. Что произошло в Гландье за минувшую неделю. Разве не говорил мой друг, что теперь против г-на Робера Дарзака есть внешние улики, гораздо более страшные, нежели трость, найденная Ларсаном?

– Все оборачивается против него, – подтвердил мой друг. – Ситуация складывается весьма опасная. Но господин Робер Дарзак, кажется, не слишком обеспокоен всем этим, и, думается, напрасно. Его ничто не интересует, кроме здоровья мадемуазель Станжерсон, которое с каждым днем улучшается, а тут еще произошло событие более таинственное, чем сама тайна Желтой комнаты!

– Возможно ли это?! – воскликнул я. – Какое же событие может оказаться таинственнее тайны Желтой комнаты?

– Вернемся сначала к господину Роберу Дарзаку, – сказал Рультабий, стараясь успокоить меня. – Я говорил вам, что все оборачивается против него. «Элегантные» следы, обнаруженные Фредериком Ларсаном, похоже, и в самом деле являются следами жениха мадемуазель Станжерсон. След от велосипеда тоже вполне может оказаться следом его велосипеда, это практически установлено. С тех пор как у него появился велосипед, он всегда оставлял его в замке. Зачем же увозить его в Париж именно теперь? Разве он не собирался возвращаться в замок? Разве отмена свадьбы должна была повлечь за собой окончательный разрыв между ним и Станжерсонами? Каждая из сторон уверяет, что отношения их, безусловно, будут продолжаться. Так в чем же дело? Фредерик Ларсан полагает, что между ними все кончено. С того дня, как Робер Дарзак сопровождал мадемуазель Станжерсон в магазин «Лув», и до следующего за преступлением дня бывший жених ни разу не появлялся в Гландье. Не следует забывать, что мадемуазель Станжерсон потеряла свою сумочку и ключ с медной головкой, находясь в обществе господина Робера Дарзака. С того самого дня и до вечера в Елисейском дворце профессор Сорбонны и мадемуазель Станжерсон ни разу не виделись. Возможно, они писали друг другу. Мадемуазель Станжерсон ходила на почту за письмом до востребования, и Фредерик Ларсан считает, что это было письмо от Робера Дарзака, ибо Фредерик Ларсан, который, естественно, ничего не знает о том, что произошло в Елисейском дворце, пришел к мысли, что это Робер Дарзак собственной персоной украл сумочку и ключ с целью повлиять на решение мадемуазель Станжерсон, завладев самыми ценными бумагами ее отца, бумагами, которые он возвратил бы при условии своей женитьбы на мадемуазель Станжерсон. Все это было бы не более чем сомнительной и даже едва ли не абсурдной гипотезой, по словам самого великого Фреда, если бы не еще одно обстоятельство, причем обстоятельство весьма серьезное. Вещь эта довольно странная, на мой взгляд, и я никак не могу найти ей объяснение. Выходит, будто сам господин Дарзак ходил двадцать четвертого на почту за письмом, за тем самым письмом, которое накануне уже взяла мадемуазель Станжерсон. Описание человека, который подходил к окошечку, в точности соответствует внешности господина Дарзака. На вопрос, заданный ему в связи с этим следователем, господин Дарзак ответил отрицательно: нет, он не ходил на почту; я лично верю господину Роберу Дарзаку, ибо, даже если предположить, что письмо было написано им – а я этого не думаю, – он знал, что мадемуазель Станжерсон взяла его, так как видел его у нее в руках в саду Елисейского дворца. Значит, это не он приходил на другой день, двадцать четвертого, на почту за письмом, которого, как он прекрасно знал, там уже не было. Я считаю, что за письмом приходил кто-то другой, удивительно на него похожий, то есть, иными словами, тот, кто украл сумочку; должно быть, этот человек чего-то требовал в своем письме от владелицы сумочки – мадемуазель Станжерсон, – чего-то такого, чего не последовало. И наверное, он этому очень удивился и стал сомневаться, дошло ли по назначению отправленное им письмо с надписью на конверте: «М. А. Т. И. С. Н.». Потому-то он и идет на почту, да еще с такой настойчивостью требует письмо. Затем он в ярости уходит. Письмо получено, а требование его не выполнено! Чего же он требовал? Этого не знает никто, кроме мадемуазель Станжерсон. И вот на другой день становится известно, что ночью мадемуазель Станжерсон чуть не убили, а еще через день я обнаруживаю, что обокрали профессора, воспользовавшись ключом, о котором шла речь в объявлении и о котором предлагалось сообщить в письме до востребования. Поэтому я не сомневаюсь, что человек, приходивший на почту, и есть убийца; таков же, впрочем, был ход рассуждений, в общем-то вполне логичный, и у Фредерика Ларсана, но применительно к Роберу Дарзаку. Вы, конечно, понимаете, что и следователь, и Ларсан, да и сам я, – мы все сделали, чтобы получить в почтовом отделении точные сведения о странном человеке, приходившем туда 24 октября. Но, увы, никому не известно, откуда он взялся и куда исчез! Кроме описания, согласно которому он похож на господина Робера Дарзака, – ничего! Я дал объявления в самых крупных газетах: «Предлагаю значительное вознаграждение кучеру, отвозившему клиента к почтовому отделению № 40 24 октября около десяти часов утра. Обращаться в редакцию газеты „Эпок“, спросить М. Р.». Однако это ничего не дало. Не исключено, что человек этот приходил пешком, но, так как он спешил, вполне можно было предположить, что он приезжал в экипаже. В своих объявлениях я не давал его примет, опасаясь, как бы все кучера, которые привозили в этот час клиентов к почтовому отделению № 40, не явились ко мне. Но представьте себе, не пришел ни один. И ночью и днем я задавался вопросом: что же это за человек, который до такой степени похож на господина Робера Дарзака и с которым я вновь встречаюсь при покупке им трости, попавшей в руки Фредерика Ларсана? Но самое главное заключается в том, что господин Дарзак, который в тот час, когда его двойник приходил на почту, должен был читать лекцию в Сорбонне, лекции этой не читал. Его замещал кто-то из друзей. И когда его спрашивают, чем он занимался в это время, он отвечает, что ходил гулять в Булонский лес. Ну что прикажете думать о профессоре, который просит почитать за него лекцию, а сам тем временем идет гулять в Булонский лес? И притом знайте, что если господин Робер Дарзак утверждает, будто утром двадцать четвертого ходил гулять в Булонский лес, то ничего более определенного он не может сказать и о своем времяпрепровождении в ночь на двадцать пятое!.. Когда Фредерик Ларсан спросил его, чем он занимался в это время, господин Дарзак вполне миролюбиво ответил, что это его личное дело, как распорядиться своим временем в Париже… Тогда Фредерик Ларсан поклялся вслух, что он сам, без чьей-либо помощи, выяснит, на что было употреблено это время. Все это дает некоторые основания для предположений великого Фреда, а если согласиться с фактом пребывания Робера Дарзака в Желтой комнате, то вполне приемлемо и объяснение полицейского относительно того, каким образом убийца мог исчезнуть: господин Станжерсон наверняка позволил бы ему уйти, чтобы избежать грандиозного скандала. Впрочем, именно эта гипотеза, которую лично я считаю ложной, и ввела в заблуждение Фредерика Ларсана, что могло бы доставить мне некоторое удовольствие, если бы подозрение не падало на невинного человека! А теперь остается выяснить: действительно ли эта гипотеза вводит в заблуждение Фредерика Ларсана? Вот в чем вопрос! Именно в этом, и только в этом!

– Э-э, да полноте, может быть, Фредерик Ларсан и прав! – не удержавшись, прервал я Рультабия. – Вы уверены, что господин Дарзак и в самом деле невиновен? Мне кажется, столько досадных совпадений…

– Совпадения, – ответил мой друг, – самые злостные враги истины.

– А что думает по этому поводу следователь?

– Господин де Марке не решается предъявить обвинение господину Роберу Дарзаку без достаточно веских доказательств. Мало того, что общественное мнение будет не на его стороне, и это не считая Сорбонны. Его наверняка осудят и господин Станжерсон, и мадемуазель Станжерсон! Мадемуазель Станжерсон обожает господина Робера Дарзака. Пускай она видела убийцу лишь мельком, но убедить публику в том, что она могла не узнать господина Робера Дарзака, если господин Робер Дарзак и в самом деле напал на нее, будет нелегко. В Желтой комнате было, разумеется, темно, и все-таки маленький ночник освещал ее, не забывайте этого. Вот, мой друг, каково было положение дел, когда три дня назад или, вернее, три ночи назад произошло то самое неслыханное событие, о котором я упоминал.

 

Глава XIV, «СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ Я ЖДУ УБИЙЦУ»

 

– Придется показать вам место действия, – сказал мне Рультабий, – чтобы вы могли понять или, уж скорее, чтобы вы убедились в том, что понять ничего нельзя. Мне думается, я разгадал то, над чем до сих пор бьются все остальные, а именно: каким образом убийце удалось выйти из Желтой комнаты без помощи сообщников и без всякого участия господина Станжерсона. До тех пор, пока я не буду знать точно, кто убийца, я не смогу открыть свою гипотезу и тем не менее считаю ее верной, а кроме того в ней нет ничего противоестественного, то есть, иными словами, она предельно проста. А вот что касается случившегося три ночи назад здесь, в самом замке, то в течение двадцати четырех часов это казалось мне превосходящим всякое воображение. И даже теперь, когда в глубине моего сознания зарождается некая гипотеза, она представляется мне до того абсурдной, что я предпочел бы ей мрак неизвестности.

С этими словами юный репортер предложил мне выйти вместе с ним. Мы обошли замок кругом. Под ногами у нас шуршали палые листья, и это был единственный шум, нарушавший тишину. Можно было подумать, что в замке никого нет. Эти древние камни, эта стоячая вода во рвах, окружавших башню, эта безутешная земля, покрытая останками минувшего лета, черные скелеты деревьев – все способствовало тому, чтобы это печальное место, над которым витала необъяснимая тайна, выглядело поистине мрачно. Когда мы огибали донжон, нам встретился «зеленый человек» – лесник, который даже не поздоровался с нами, прошел мимо, словно нас вовсе не было. Выглядел он точно так же, как в первый раз, когда я увидел его из окна харчевни папаши Матье: на плече ружье, во рту трубка, на носу – пенсне.

– Странный субъект! – сказал тихонько Рультабий.

– Вы с ним разговаривали? – спросил я.

– Да, но из него ничего не вытянешь… Он что-то ворчит в ответ, пожимает плечами и уходит. Живет он обычно на втором этаже донжона, в просторной комнате, которая раньше служила молельной. Крайне нелюдим и ходит всегда с ружьем. Любезен бывает только с девицами. Ночами часто отсутствует. Говорит, преследует браконьеров, но я подозреваю, что он ходит на свидания. Сильвия, горничная мадемуазель Станжерсон, его возлюбленная. В настоящий момент он сильно увлечен женой папаши Матье, хозяина харчевни, но папаша Матье глаз не спускает со своей супруги, и, мне думается, невозможность подобраться к госпоже Матье делает «зеленого человека» еще более мрачным и неразговорчивым. Красивый парень, ничего не скажешь; ухоженный, пожалуй, даже элегантный… женщины на три лье вокруг без ума от него.

Миновав донжон, расположенный в самом конце левого крыла, мы очутились позади замка. Указав на окно, как я помнил, спальни мадемуазель Станжерсон, Рультабий сказал:

– Если бы вы оказались здесь два дня назад в час ночи, то увидели бы вашего покорного слугу на самом верху лестницы, готового проникнуть в замок через это окно!

И так как я выразил некоторое удивление по поводу столь своеобразной ночной гимнастики, он попросил меня постараться запомнить внешнее расположение замка, после чего мы вернулись в здание.

– Теперь, – сказал мой друг, – мне надо показать вам правое крыло второго этажа. Там-то как раз я и живу.

Чтобы дать читателю возможность понять расположение мест, я предлагаю план второго этажа этого самого правого крыла, план, нарисованный Рультабием на другой день после необычайного происшествия, о котором вы сейчас узнаете во всех подробностях.

 

1. Место, куда Рультабий поставил Фредерика Ларсана.

2. Место, куда Рультабий поставил папашу Жака.

3. Место, куда Рультабий поставил г-на Станжерсона.

4. Окно, через которое вошел Рультабий.

5. Окно, найденное Рультабием открытым, когда он вышел из своей комнаты. Он его закрыл. Все остальные окна и двери тоже были закрыты.

6. Терраса над комнатой на первом этаже, образующей выступ.

Рультабий подал мне знак следовать за ним по двойной монументальной лестнице, образовывавшей на втором этаже площадку. С этой площадки можно было пройти по галерее и в правое и в левое крыло замка. Галерея эта, высокая и просторная, шла вдоль всего здания и начиналась с фасада, выходившего на север. Из нее можно было попасть в комнаты, окна которых глядели на юг. Профессор Станжерсон жил в левом крыле замка. Апартаменты мадемуазель Станжерсон размещались в правом крыле. Мы вошли в галерею и свернули в правое крыло. Узкий ковер, постеленный на сверкавший, словно зеркало, до блеска натертый паркет, заглушал шум наших шагов. Рультабий шепотом сказал мне, чтобы я соблюдал осторожность, так как мы проходили мимо спальни мадемуазель Станжерсон. Он сообщил мне, что апартаменты мадемуазель Станжерсон состоят из спальни, прихожей, маленькой ванной, будуара и гостиной. Разумеется, из одной комнаты в другую можно было попасть не выходя в галерею. Только две двери – из гостиной и из прихожей – вели непосредственно в галерею. Дальше галерея шла прямо до самой восточной оконечности здания, где находилось высокое окно (на плане окно 2). Где-то примерно на уровне двух третей длины этой галереи она под прямым углом соединялась с другой галереей, которая вела в правое крыло замка.

Для большей ясности повествования мы станем называть галерею, которая шла от лестницы к окну, выходившему на восток, правой галереей, а конец галереи, который поворачивал вместе с правым крылом и соединялся с правой галереей под прямым углом, – сворачивающей галереей. Как раз на перекрестке этих двух галерей находилась комната Рультабия, примыкавшая к комнате Фредерика Ларсана. Двери этих двух комнат выходили на сворачивающую галерею, а двери апартаментов мадемуазель Станжерсон на правую галерею (см. план).

Открыв дверь своей комнаты, Рультабий пропустил меня вперед и запер за нами дверь на задвижку. Я еще не успел как следует оглядеться, как вдруг услышал возглас удивления: Рультабий показывал мне на пенсне, лежавшее на тумбочке.

– В чем дело? – вопрошал он. – Откуда на моей тумбочке взялось это пенсне?

Я затруднялся ему ответить.

– Разве что… – начал он. – Разве что… разве что… разве что это пенсне и есть как раз то, что я ищу… и что… и что… и что это пенсне дальнозоркого человека!..

Он с жадностью набросился на пенсне, поглаживая пальцами выпуклости стекол… Потом взглянул на меня, и в глазах его я увидел ужас.

– О!.. О!..

Он без конца повторял свое «О!.. О!..», словно осенившая его догадка чуть не лишила его рассудка…

Вид у него и в самом деле был безумный, он встал и, положив мне руку на плечо, сказал:

– Это пенсне сведет меня с ума, ибо такое вполне допустимо… Да, да, допустимо, если рассуждать математически… Но если рассуждать по-человечески, этого никак не может быть… или же… или же… или же…

В дверь комнаты тихонько стукнули два раза, Рультабий приоткрыл ее и кого-то впустил. Я узнал жену сторожа, которую видел на допросе во флигеле, и очень удивился, так как полагал, что она все еще сидит под замком.

– В щели, между паркетинами! – едва слышно прошептала женщина.

– Спасибо, – сказал в ответ Рультабий, и женщина тут же удалилась.

Тщательно заперев за ней дверь, Рультабий вернулся ко мне и с растерянным видом произнес совсем непонятные слова:

– Но раз это математически возможно, почему бы и по-человечески этому не быть!.. А если это возможно по-человечески, то дело просто потрясающее!

Прервав монолог Рультабия, я спросил:

– Значит, сторож и его жена на свободе?

– Да, – ответил Рультабий, – я попросил отпустить их. Мне нужны верные люди. Сторож готов теперь умереть за меня, да и жена его души во мне не чает… А раз это пенсне дальнозоркого человека, то мне наверняка понадобятся преданные люди, которые готовы умереть за меня!

– О-о! – молвил я. – Так вы не шутите, друг мой… И когда же надо быть готовым умереть?

– Сегодня вечером! Ибо, должен признаться вам, мой дорогой, сегодня вечером я жду убийцу!

– О-о! О-о!.. Вы ждете убийцу сегодня вечером… Неужели, неужели вы ждете его сегодня вечером?.. Однако вы, стало быть, знаете убийцу?

– Ну что ж… Теперь я, возможно, и знаю его. Я был бы, конечно, безумцем, если бы решился категорически утверждать, что знаю его; правда, я вычислил его с математической точностью, однако моя математика дает столь ужасающие, я бы даже сказал, чудовищные результаты, что хотелось бы надеяться на возможность ошибки с моей стороны! О, я от всей души уповаю на это …

– Как же так? Еще пять минут назад вы не знали, кто убийца, а теперь утверждаете, что ждете убийцу сегодня вечером. Почему?

– Потому что я знаю, что он придет.

Рультабий не торопясь набил трубку и так же не торопясь стал раскуривать ее.

Это предвещало начало захватывающего сюжета. В этот момент в коридоре послышались чьи-то шаги, кто-то прошел мимо нашей двери. Рультабий прислушался. Шаги стихли.

– А Фредерик Ларсан сейчас у себя в комнате? – спросил я, кивнув в сторону перегородки.

– Нет, – ответил мой друг, – отсутствует. Сегодня утром он собирался в Париж: по-прежнему следит за Дарзаком!.. Господин Дарзак тоже уехал сегодня утром в Париж. Боюсь, что все это очень плохо кончится… Я предвижу, что не позднее чем через неделю господина Дарзака арестуют. Самое скверное, что все, кажется, сошлось вместе, чтобы обернуться против этого несчастного: события, вещи, люди… И часа не проходит без того, чтобы против господина Дарзака не выдвигалось какое-нибудь новое обвинение… Следователь уже изнемогает под бременем этих улик, он ослеплен… И в общем-то, я его понимаю: есть от чего ослепнуть!.. Хватило бы и меньшего…

– Но ведь Фредерик Ларсан, казалось бы, не новичок.

– Я думал, Фред гораздо сильнее, – с легким презрением сказал Рультабий. – Разумеется, это не какая-нибудь посредственность… Я даже восхищался им до тех пор, пока не столкнулся с его методами работы. А они, надо сказать, весьма прискорбны… Своей репутацией он обязан исключительно своей ловкости, но философского подхода у него нет, а бедность его математических концепций очевидна и не выдерживает никакой критики…

Глядя на Рультабия, я невольно улыбнулся: этот восемнадцатилетний мальчишка говорил свысока о пятидесятилетнем мужчине, который снискал себе славу самого проницательного сыщика в Европе…

– Вот вы улыбаетесь, – заметил Рультабий, – а совершенно напрасно!.. Клянусь вам, я его обставлю… Да еще как… Но надо спешить, ведь пока что это он меня обошел, у него колоссальное преимущество, а все из-за господина Робера Дарзака, и сегодня вечером господин Робер Дарзак наверняка ему поможет… Представляете: каждый раз, как убийца приходит в замок, господин Робер Дарзак по странному стечению обстоятельств отсутствует и отказывается к тому же давать какие-либо объяснения по этому поводу – просто рок какой-то!

– Каждый раз, как убийца приходит в замок! – воскликнул я. – Стало быть, он снова приходил…

– Да, в ту самую знаменитую ночь, когда произошло это из ряда вон выходящее событие…

Итак, сейчас я, наконец, узнаю об этом удивительном происшествии, на которое вот уже полчаса намекал Рультабий, так ничего и не объясняя. Но я уже привык никогда не торопить Рультабия… Обычно он начинал говорить, когда ему вздумается. И в основном когда видел в этом какой-то прок. Причем заботился он не о том, чтобы удовлетворить мое любопытство, а желая, скорее, сделать выводы для себя самого, рассказав подробно об интересующем его важном событии.

Вот и на этот раз он короткими, торопливыми фразами поведал мне о таких вещах, что я почувствовал, как на меня находит одурь какая-то, иначе и не назовешь, ибо, честно говоря, явления такой, например, мало исследованной науки, как гипнотизм, конечно, таинственны и необъяснимы, но не более, я думаю, чем исчезновение материальной сущности убийцы в тот момент, когда они, можно сказать, держали его в руках вчетвером. Я говорю о гипнотизме, но с тем же успехом мог бы привести в пример электроэнергию, природа которой нам неведома и законы которой нами так мало изучены, и все это потому, что на данный момент объяснение этому делу можно было искать, на мой взгляд, только в необъяснимом, то есть, иными словами, объяснять его чем-то таким, что неподвластно известным нам естественным законам. А между тем, если бы у меня был ум Рультабия, то я точно так же, как и он, предугадал бы уже естественное объяснение всему происходящему, ибо самое любопытное во всех тайнах замка Гландье – это, несомненно, та естественность, с которой Рультабий нашел им объяснение. Но кто бы мог похвастаться тогда, да и теперь тоже, что обладает умом Рультабия? Ведь таких своеобразных и лишенных всякой гармонии бугорков, как у него на лбу, я никогда ни у кого не видывал, ну, разве что на лбу у Фредерика Ларсана. Правда, у него они не такие заметные, и надо хорошенько приглядеться, чтобы угадать их существование на лбу у знаменитого полицейского, в то время как бугорки Рультабия бросались – да простят мне столь сильное и смелое выражение, – буквально бросались в глаза.

Среди прочих бумаг, переданных мне юным репортером после завершения дела, у меня сохранился блокнот, в котором я нашел подробный отчет о «явлении исчезновения материальной сущности убийцы» и запись тех мыслей, которые появились у моего друга в связи с этим необычайным происшествием. Предпочтительно, мне кажется, предложить вашему вниманию этот отчет, нежели продолжать пересказывать мой разговор с Рультабием, так как я опасаюсь – особенно в такой истории, как эта, – прибавить то или иное слово, которое не в полной мере будет соответствовать абсолютной истине.