Часть 7 брат мой Ионафан 8 страница

– Я же говорил: он не нуждается ни в чьих советах, – ухмыльнулся Уиграм, когда эскадрон разведчиков тронулся с места. – Генерал парень не промах. – Он вытер пот со лба тыльной стороной ладони. – Уфф! Жарко, однако. Скажи, ты рад, что служишь не в пехоте?

– Богом клянусь, страшно рад! – горячо подтвердил Уолли. – Честное слово, даже подумать тошно, каково это – тащиться по ущелью, обливаясь потом, когда солнце жарит спину и все чертовы камни и валуны вокруг раскалены докрасна.

В еще более приподнятом настроении он пришпорил лошадь и поскакал вперед, чтобы занять место во главе своего эскадрона, распевая гимн и совершенно не замечая того, что на открытом склоне под плато солнце палит так же нещадно, как в скалистом ущелье с отвесными стенами, по которому с трудом пробиралась пехота, или что мундир у него насквозь промок от пота. Он ощущал только холодок восторга в груди, вызванного радостным возбуждением и предвкушением, когда всадники построились и галопом понеслись к вражеской позиции.

Протрубила труба, и по сигналу кавалерия резко остановилась в облаке пыли. Когда пыль стала рассеиваться, наступила минута полной тишины, и в сознании Уолли вдруг живо запечатлелись бесчисленные мелкие детали: солнечные блики на стволах взятых на передок орудий; маленькие, резко очерченные тени под каждым камнем; голый склон впереди, сверкающий на солнце, точно снег; запах лошадей, сыромятной кожи, масла для смазки сбруй, пыли, пота и сухой земли; далекие крохотные фигурки тысяч афганцев, тесно толпящихся на краю плато, точно роящиеся пчелы, и высоко-высоко в небе одинокий бородач-ягнятник, парящий ленивыми кругами, – крохотное пятнышко на безоблачном голубом куполе.

Мундиры артиллеристов справа от него ярко выделялись на фоне выбеленной солнцем безотрадной, суровой местности, а за ними, почти полностью загороженные от взора Уолли застывшими в напряженных позах орудийными расчетами, виднелись защитного цвета шлемы солдат 10-го гусарского полка, которые, если хугиани спустятся с укрепленной высоты, нанесут удар по левому флангу противника, тогда как разведчики атакуют центр.

«Нас двести джаванов, – подумал Уолли, – и мы поскачем вверх по склону, чтобы схватиться с десятикратным количеством фанатичных афганцев, люто ненавидящих нас и жаждущих разделаться с нами».

Противник имел столь огромное численное превосходство, что должен был бы нагонять страх, но у Уолли возникло странное чувство нереальности происходящего, и он не испытывал никакого страха, а равно ни малейшей враждебности к крохотным фигуркам, которые очень скоро будут сражаться с ним лицом к лицу и изо всех сил постараются его убить, а он, в свою очередь, постарается убить их. Это казалось немного глупым, и на миг он почувствовал сожаление, но оно почти сразу исчезло, поглощенное нахлынувшей волной головокружительного восторга, от которого кровь зашумела в ушах. Он ощутил прилив пьянящей радости и вдруг перестал изнывать от нетерпения. Время словно остановилось – как некогда солнце остановилось для Иисуса Навина. Спешить было некуда…

Пролетевший над долиной порыв ветра окончательно развеял пыль, и минутное безмолвие нарушила отрывистая команда майора Стюарта из конной артиллерии. Артиллеристы мгновенно ожили и галопом пустились вперед, подгоняя лошадей хлыстом и шпорами; колеса орудий загрохотали по каменистой земле, и пыль заклубилась за ними.

Через пятьсот ярдов они остановились, сняли с передка орудия и с расстояния предельной боевой дальности открыли огонь по сомкнутым рядам противника на плато.

При ярком солнечном свете вспышки дульного пламени казались лишь бледным дробным мерцанием, но дым в знойном недвижном воздухе соткался в подобие стены, белой и плотной, как вата, и грохот выстрелов отразился от голых склонов эхом, которое запрыгало по долине, сотрясая воздух. Боевая кобылица Уолли, Мушки, вскинула голову, всхрапнула и немного попятилась. Но афганцы на плато издевательски расхохотались, потому что снаряды не долетали до них, и открыли ответный огонь из мушкетов, а группа людей на правом фланге, с красным знаменем, смело выступила из-за гряды, служившей укрытием.

При виде их артиллеристы моментально взяли орудия на передок и галопом вернулись на прежнюю позицию, после чего и кавалерия и артиллерия отошли на несколько сотен ярдов вниз по склону. Этого было достаточно. Как и предполагал генерал, зрелище малочисленного британского войска, явно начавшего отступление, оказалось слишком соблазнительным для недисциплинированных афганцев.

Убежденные, что вид многократно превосходящих сил противника вселил ужас в сердца безрассудной горстки кафиров (неверных), и увидев спешное отступление орудийных расчетов и кавалерии, они забыли о всякой осторожности, с торжествующими воплями высыпали из-за брустверов и хлынули вниз по склону подобием огромной яростной приливной волны, размахивая знаменами, мушкетами и тулварами.

Второй сигнал трубы прорезался сквозь грохот конских копыт и победоносный рев наступающих тысяч. Услышав его, конница остановилась и повернулась лицом к врагу, а артиллеристы снова сняли орудия с передка и осыпали сплоченные толпы картечью.

Миг спустя отдаленный треск мушкетов слева возвестил, что пехота благополучно добралась до объекта наступления и атакует врага с фланга. Но хугиани не услышали этого и не замедлили бег, хотя уже находились в пределах дальности огня. Ослепленные жаждой битвы – или страстным желанием попасть в рай, уготованный каждому, кто убьет неверного, – они не обращали внимания на картечь и пули карабинов и продолжали бежать так, словно каждый из них состязался с соседом за честь добраться до врага первым.

– Тпру, девочка! – тихо проговорил Уолли, успокаивая кобылицу.

Часто дыша и щурясь от солнца, он вглядывался сквозь завесу пыли и дыма в наводящую ужас лавину яростных, охваченных жаждой крови людей, катящуюся к орудиям. Он поймал себя на том, что мысленно отмечает оставшееся расстояние: шестьсот ярдов… пятьсот… четыреста…

Солнце нещадно пекло плечи, и струйки пота стекали на лицо из-под пробкового шлема, но по спине пробегал холодок, и радость прирожденного воина горела в глазах Уолли, когда он запел вполголоса «В бой идут знамена наши!».

Он отвел взгляд от наступающих полчищ и увидел, как командир артиллерии поворачивается к кавалеристам и складывает ладони рупором у рта.

– Это мой последний залп! – прокричал майор Стюарт. – Дальше дело за вами!

Уиграм Бэтти, в расслабленной позе неподвижно сидевший в седле впереди своего эскадрона, переложил поводья в левую руку, а правую положил на эфес сабли. Он сделал это неторопливо, и разведчики с мрачной улыбкой последовали примеру командира и замерли в напряженном ожидании.

Орудия снова выстрелили, на сей раз со страшными последствиями: шрапнель пробила огромные бреши в тесных рядах противника. Как только грохот залпа стих, Уиграм резко вскинул правую руку, и позади него коротко проскрежетал и заблестел на солнце металл – это двести солдат разом выхватили из ножен сабли. Он скомандовал «вперед», и с оглушительным воинственным кличем конница ринулась в атаку…

Они летели на врага во весь опор, бок о бок, со сверкающими на солнце саблями. И теперь наконец торжествующие хугиани остановились, оглянулись на свои укрепления, оставшиеся позади и выше, и запоздало сообразили, что совершили роковую ошибку, спустившись с плато и позволив противнику атаковать на открытой местности. Будучи пешими, они никак не могли вернуться в безопасные укрытия, спасшись бегством от конницы. Им ничего не оставалось, кроме как принять бой. И они так и сделали: встали намертво и открыли огонь по мчащимся на них всадникам.

В каждом сражении люди, находящиеся в самой гуще событий, обычно видят лишь малую долю целого, и в случае с Уолли данное правило подтвердилось.

Он знал, что где-то впереди, за пределами видимости, пехота вступила в бой, ибо слышал частый треск выстрелов, и что эскадрон 10-го гусарского полка пошел в наступление одновременно с разведчиками. Но гусары находились с правого фланга, за конной артиллерией, и, поскольку у Уолли не было времени сосредоточивать внимание на чем-либо, помимо собственного эскадрона и неприятеля впереди, для него сражение с начала и до конца ограничивалось картинами, попадавшими в его поле зрения, также ограниченное пылью и столпотворением орущих разъяренных людей, сошедшихся в рукопашной.

Несущиеся в атаку разведчики находились ярдах в ста пятидесяти от врага, когда Уолли услышал зловещий треск мушкетов, почувствовал воздушные струи от пуль, со свистом пролетающих рядом, точно рой рассерженных плеч, и увидел, как скакун его командира, летящий во весь опор, тяжело валится наземь, убитый выстрелом в сердце.

Уиграм, выброшенный из седла, перелетел через голову коня, кубарем прокатился по земле и в мгновение ока вскочил на ноги. Но тут же покачнулся и снова упал – вторая мушкетная пуля угодила ему в бедро.

Увидев командира поверженным наземь, сикхи машинально испустили скорбный вопль своего народа и остановились. Уолли тоже яростно натянул поводья, внезапно побелев лицом.

– Какого черта вы встали? – в бешенстве проорал Уиграм, пытаясь подняться на ноги. – Со мной все в порядке. Я сию минуту вернусь в строй. Веди их вперед, Уолтер! Обо мне не беспокойся. Веди их вперед, мальчик!

Уолли не стал тратить время на споры. Он развернулся в седле, крикнул эскадронам: «За мной!» – и, крутанув саблей над головой, с диким ирландским кличем понесся во весь опор вверх по склону, навстречу противнику. Разведчики с громовым топотом и криками устремились за ним. В следующую минуту, словно две могучие волны, столкнувшиеся в приливном течении, два войска сошлись в кромешном аду пыли и грохота, и Уолли, оказавшийся в самой гуще столпотворения, рубил налево и направо, отбиваясь от бегущих на него людей, испускающих воинственные кличи и размахивающих огромными кривыми саблями.

Одного из них он поверг наземь, срезав ударом сабли половину лица, и, когда Мушки споткнулась о распростертое тело, услышал хруст черепа, раздавленного подобно яичной скорлупе. Рывком поводьев он поднял кобылицу на ноги и дал ей шпоры, распевая во все горло и нанося удары налево и направо на манер охотника, отгоняющего псов хлыстом. Вокруг него мужчины остервенело орали и изрыгали проклятия в густых клубах пыли и дыма, насыщенных вонью серы, пота, черного пороха и тошнотворным запахом свежей крови. Ножи и сабли сверкали, стремительно взмывая вверх и падая, и вместе с ними падали люди, а раненые лошади взвивались на дыбы и били по воздуху копытами, громко ржа от ярости и страха, или в панике неслись вперед без седоков, растаптывая всех на своем пути.

Сплоченная масса неприятельского войска распалась на части, когда кавалерия врезалась в нее на полном скаку, и теперь хугиани сражались небольшими группами, отчаянно цепляясь за каждый дюйм усеянного камнями травянистого склона и защищая свои позиции с фанатичной отвагой. Уолли мельком увидел Зарина, который, свирепо ощерясь, вонзил саблю в горло истошно визжащего гхази, и рисалдара Махмуд-хана, у которого правая рука висела плетью, а в левой был зажат карабин, которым он орудовал, как дубиной.

Местами в давке образовывались маленькие водовороты – это выбитый из седла совар с яростью раненого медведя отбивался от хугиани, а те кружили вокруг него, выжидая удобный момент, чтобы нанести смертельный удар ножом или саблей. Одного такого совара, Довлат Рама, придавило упавшей лошадью, и трое хугиани рванулись к нему, чтобы убить, пока он выбирается из-под умирающего животного. Но Уолли заметил, как он упал, и бросился на помощь, бешено размахивая окровавленной саблей и вопя во все горло:

– Даро мут, Довлат Рам! Тагра хо джао, джаван! Шабаш![29]

Трое хугиани разом повернулись, чтобы отразить молниеносный удар, обрушившийся на них. Но Уолли имел над ними то преимущество, что был верхом и вдобавок лучше их владел холодным оружием. Его сабля полоснула одного мужчину по глазам, а в следующий миг распорола правую руку другому. Первый повалился навзничь, ослепленный и вопящий от боли, и Довлат Рам, все еще не высвободивший одну ногу из стремени, дотянулся до него и вцепился обеими руками в горло, в то время как Уолли парировал яростный выпад третьего и ударом с плеча перерубил противнику шею, почти отделив голову от судорожно корчащегося тела.

– Шабаш, сахиб! – восхищенно воскликнул Довлат Рам, последним отчаянным рывком высвобождаясь из стремени и с трудом поднимаясь на ноги. – Ничего не скажешь, отличная работа. Если бы не вы, я уже был бы покойником.

Он вскинул руку, отдавая честь, и Уолли, задыхаясь, проговорил:

– Еще будешь, коли зазеваешься. Возвращайся в задние ряды.

Он выхватил из кобуры револьвер, выстрелил в голову судорожно бьющемуся животному и, развернув Мушки, снова бросился в бой, используя взбешенную уэльскую кобылицу в качестве тарана и подбадривая криками своих джаванов, которых призывал отомстить за ранение Бэтти-сахиба и отправить эти сыновей безносых матерей в джеханум (ад).

Хугиани все еще удерживали прежние позиции и сражались яростно, но стреляли мало: после первого залпа не многие нашли время перезарядиться, а в неразберихе ожесточенного боя использовать огнестрельное оружие стало опасно, поскольку пуля, предназначенная врагу, запросто могла поразить друга. Многие орудовали мушкетами, как дубинками, но по крайней мере один человек, вождь клана хугиани, успел перезарядить свое оружие.

Уолли увидел направленный на него мушкет и резко отклонился в сторону; пуля просвистела мимо, и он пришпорил Мушки и поскакал на этого человека, занеся над головой окровавленную саблю. Но на сей раз он встретил достойного противника. Вождь хугиани был искусным воином и двигался гораздо проворнее, чем трое мужчин, повергших наземь Довлат Рама. Не имея возможности перезарядить ружье, он остался на месте, уклонился от сабли, упав на колени, и, когда кобылица проносилась мимо, нанес удар снизу длинным афганским ножом.

Бритвенно-острое лезвие распороло сапог Уолли, но лишь слегка поцарапало кожу. Уолли натянул поводья, поднимая кобылицу на дыбы, развернулся и снова бросился на врага, с той же свирепой радостью на молодом лице, какая выражалась на бородатом лице закаленного воина, который стоял на полусогнутых ногах и скалил белые зубы в кровожадной ухмылке, поджидая Уолли. И снова вождь упал на колени, уклоняясь от удара сабли, а в следующий миг вскочил на ноги с молниеносной быстротой отпущенной пружины и ринулся на противника с ножом в одной руке и смертоносным кривым тулваром в другой.

Уолли еле-еле успел развернуть кобылицу для отражения удара, и вождь отпрыгнул назад и приготовился к нападению, приподнявшись на цыпочки, чуть согнув колени, раскачиваясь всем своим жилистым телом из стороны в сторону, точно кобра перед атакой, и держа оружие низко, чтобы нанести удар по ногам или брюху кобылицы, представляющим собой более легкую мишень во время атаки противника, и таким образом повалить на землю и лошадь, и седока.

Их поединок привлек внимание зрителей из числа хугиани, которые, забыв на время о более важных делах, столпились вокруг с ножами в руках, чтобы посмотреть, как их герой убьет фаранги. Но вождь совершил ошибку, слишком часто повторяя успешный маневр, и на сей раз Уолли сделал на него поправку: он тоже прицелился ниже, метясь в туловище, а не в голову. Когда вождь опять упал на колени, уворачиваясь от удара, лезвие тяжелой кавалерийской сабли разрубило ему левый висок, и он тяжело рухнул на бок с залитым кровью бородатым лицом. Падая, он полоснул тулваром по боку кобылицы, и Мушки с пронзительным ржанием взвилась на дыбы. Хугиани, которые ринулись было вперед при виде поверженного наземь вождя и которые не дрогнули бы перед обагренной кровью саблей ангрези, разбежались в стороны, спасаясь от молотящих по воздуху смертоносных копыт, и пропустили лошадь и всадника.

Через несколько минут, совершенно неожиданно, события приняли другой оборот.

Сплоченные ряды неприятеля распались, и десятки хугиани пустились наутек, отчаянно пытаясь добраться до своих надежных укреплений на плато. А когда кавалерия бросилась вперед, рубя саблями налево и направо, десятки стали сотнями, потом тысячами – и битва превратилась в беспорядочное бегство…

– Они удирают! – торжествующе завопил Уолли, потерявший в схватке шлем. – Шабаш, джаваны! Маро! Маро! Кхалса-джи киджай! – И, собрав рассеявшиеся эскадроны вместе, он приподнялся на стременах и скомандовал: – Вперед галопом! Хамлакаро!

Подчиняясь приказу, разведчики сорвались с места и очертя голову понеслись вверх по длинному бугристому откосу, но в следующую минуту Уолли вдруг впервые увидел нечто, что до сих пор скрывалось от взора из-за повышения местности. И сердце у него на миг замерло.

Между основанием крутого склона, спускавшегося от плато, и началом пологого откоса находилось естественное препятствие, представлявшее гораздо большую опасность, чем рукотворные брустверы из валунов и булыжников наверху, – тянущаяся параллельно краю плато расселина, пробитая в давние времена горным потоком, впоследствии пересохшим и оставившим после себя усыпанное камнями русло с отвесными стенками высотой восемь-девять футов. На другой стороне склон круто поднимался вверх, к расположенным на плато укреплениям, где сейчас снова собирались хугиани, которые вызывающе вопили с безумными глазами и стреляли по кавалеристам.

Подобное зрелище устрашило бы многих более толковых и опытных, чем молодой лейтенант Гамильтон, солдат. Но Уолли, опьяненный неистовым азартом боя, не стал колебаться. Он пришпорил Мушки, и она спрыгнула в расселину и понеслась по камням. А вслед за ним с дикими криками беспорядочно устремились разведчики.

Оказавшись внизу, они рассыпались налево и направо в поисках возможного пути наверх, а находя его, выбирались из расселины по двое, по трое и сразу же бросались в атаку: Уолли со своим горнистом, чуть от него отставшим, первым достиг вершины, где длинная линия брустверов преграждала путь на плоское плато. Здесь многочисленные хугиани, успевшие спастись бегством и снова укрыться за оборонительными сооружениями, отчаянно отбивались от врагов, стреляя из мушкетов, лихорадочно перезаряжая их и снова стреляя. Но стена высотой по грудь не остановила лошадь Уолли. Мушки перелетела через нее с легкостью и грацией породистого гунтера, берущего каменную стену в Керри, и благодаря чуду, а равно искусству своего седока с саблей вышла из последовавшей затем рукопашной, как и из боя на склонах внизу, отделавшись лишь незначительными царапинами.

В том сражении действия не координировались, и не было времени ждать, когда пехота пробьется с фланга или артиллеристы подвезут и приведут в боевую готовность орудия. Разведчики атаковали поодиночке или маленькими группами – с яростью, которая заставила недисциплинированных горцев покинуть укрепления и отступить на открытый участок плато. Хугиани дрались ожесточенно, но большинство их вождей и знаменосцев были убиты. А без предводителей, способных их организовать, они не сумели произвести перегруппировку.

Укрепления были взяты за несколько минут, и афганцы снова дрогнули и обратились в бегство, рассыпаясь по плато, точно гонимые осенним ветром палые листья, в отчаянной попытке добраться до ненадежных укрытий деревень и фортов, ютившихся в возделанных долинах внизу.

Но им не позволили так просто убежать. Артиллерия получила приказ стрелять по любому скоплению противника, а кавалерия получила приказ преследовать – и разведчики и гусары вместе устремились за отступающими, истребляя многие десятки врагов на своем пути, и остановились только под самыми стенами хугианийской крепости Коджа-Кхел.

Битва при Фатехабаде была закончена и выиграна, и усталые победители повернулись и двинулись обратно по пропитанному кровью плато, мимо трагических отбросов войны: искалеченных тел мертвых и умирающих мужчин, брошенных мушкетов, тулваров и ножей, знамен с перерубленными древками, чапли, тюрбанов и пустых патронташей…

Колонна генерала Гоу выступила из Джелалабада с приказом «разогнать хугиани», и они разогнали. Но это была страшная бойня, ибо хугиани народ отважный и, как и предупреждал Аш, они дрались, словно тигры. Даже когда они дрогнули и пустились в бегство, отдельные группы останавливались и стреляли по преследователям или бросались на них с саблями. Свыше трехсот хугиани было убито и в три с лишним раза больше ранено, но они тоже нанесли жестокий урон противнику. Маленькое войско Гоу потеряло девять человек убитыми и сорок ранеными, и из раненых (один из них позже скончался от страшных ран) двадцать семь были разведчиками, а из убитых – семеро, среди них Уиграм Бэтти и рисалдар Махмуд-хан…

Уолли думал, что раненого Уиграма отнесли назад, подальше от опасности. Но смерть поджидала Уиграма в тот день и не позволила ему избежать судьбы. Он приказал Уолли, единственному, кроме него, британскому офицеру, вести эскадроны вперед, и мальчик подчинился приказу, отважно бросившись в гущу боя и выйдя из него целым и невредимым, если не считать царапины на ноге и распоротого сапога. Но Уиграм, который медленно поковылял следом с помощью одного из своих соваров, снова получил пулю в бедро.

Когда он упал в третий раз, группа хугиани бросилась к нему, чтобы убить, но была отогнана соваром, вооруженным не только кавалерийской саблей, но еще и карабином, а у самого Уиграма имелся револьвер. Пятеро из нападавших повалились наземь, а остальные отступили, но Уиграм быстро терял кровь. Он перезарядил револьвер и, совершив над собой колоссальное усилие, умудрился подняться на одно колено. Но в следующий миг шальная пуля, выпущенная кем-то в столпотворении выше по склону, попала ему прямо в грудь, и он упал и мгновенно умер.

Оставшиеся в живых нападающие испустили торжествующий вопль и вновь ринулись вперед, чтобы изрубить бездыханное тело: с точки зрения афганца, труп врага заслуживает жестокого надругательства, тем более если враг является фаранги и неверным. Но они не приняли в расчет совара Дживанд Сингха.

Дживанд Сингх поднял с земли револьвер и, стоя с расставленными ногами над мертвым командиром, отгонял противников пулями и саблей. Он стоял там более часа, защищая тело Уиграма от всех нападавших, и, когда сражение закончилось и уцелевшие разведчики вернулись с плато, чтобы подсчитать своих мертвых и раненых, они нашли его по-прежнему на страже, а вокруг него валялись трупы по меньшей мере одиннадцати хугиани.

Позже, когда были отправлены официальные рапорты, возданы хвалы, сделаны порицания и присуждены награды – и когда критики, не участвовавшие в сражении, указали на ошибки и объяснили, насколько лучше они сами справились бы с делом, – совар Дживанд Сингх был награжден орденом «За заслуги». Но Уиграм Бэтти удостоился еще более высокой чести.

После того как санитары унесли всех раненых и явились за телом Уиграма, чтобы отнести в Джелалабад (поскольку любую могилу рядом с полем брани неминуемо раскопали бы и осквернили сразу после ухода британского войска), совары не позволили дотрагиваться до него. «Не пристало, чтобы такого человека, как Бэтти-сахиб, несли посторонние люди, – сказал сикх, выступавший от лица соваров. – Мы сами его понесем». И они так и сделали.

Большинство из них сидели в седле с самого рассвета, и все до единого в самое знойное время дня участвовали в двух атаках и ожесточенном часовом бою против многократно превосходящих сил противника. Они валились с ног от усталости, граничащей с полным изнеможением, а Джелалабад находился в двадцати с лишним милях оттуда, и ведущая к нему дорога представляла собой не более чем тропу, пролегающую по каменистой местности. Но всю ту теплую апрельскую ночь солдаты Уиграма, сменяя друг друга, несли на плечах тело своего командира. Не на санитарных носилках, но уложенным на кавалерийские копья.

Зарин принял участие в этом скорбном шествии, и Уолли тоже, на протяжении одной-двух миль. А один раз какой-то мужчина – не совар, а, судя по платью, выходец из племени шинвари – выступил из темноты и сменил одного из носильщиков. Как ни странно, никто не попытался помешать ему или усомниться в его праве находиться здесь, и могло даже показаться, будто он здесь свой человек, которого ждали, хотя он заговорил только раз, приглушенным голосом сказав несколько слов Зарину, чей ответ был таким же коротким и невнятным для слуха окружающих. Один лишь Уолли, еле тащившийся в хвосте процессии и плохо соображавший от усталости, горя и тяжелой депрессии после битвы, не заметил присутствия незнакомца. А когда они остановились в следующий раз, мужчина исчез так же быстро и незаметно, как появился.

Они достигли Джелалабада на рассвете, а несколькими часами позже похоронили Уиграма Бэтти на том же кладбище, где сорок шесть лет назад британцы хоронили своих мертвецов во время первой афганской войны. И где девятнадцать свежих могил стали последним приютом для восемнадцати рядовых и одного офицера 10-го гусарского полка, чьи тела всего за два дня до того были извлечены из реки Кабул, в которой утонуло в общей сложности сорок шесть человек.

Рядом с Бэтти погребли лейтенанта и рядового 70-го пехотного полка, которые погибли в ходе атаки неприятеля с фланга. Но рисалдар Махмуд-хан и пять соваров, тоже павшие в битве при Фатехабаде, принадлежали к другим вероисповеданиям, и в соответствии с разными религиозными традициями их тела были либо отнесены на мусульманское кладбище и преданы земле с соблюдением надлежащего ритуала, либо кремированы, а пепел собран и брошен в реку Кабул, которая донесет прах до равнин Индии, а оттуда, милостью богов, и до моря.

На похоронах присутствовали не только полки, где служили погибшие, но и вся армия в полном составе, а также жители Джелалабада и окрестных деревень и все путешественники, которым случилось проезжать или проходить мимо. Среди последних, незаметный в собравшейся толпе, был один худой шинвари в мешковатых шароварах – он наблюдал с безопасного расстояния за христианскими погребениями и находился в числе зрителей на мусульманском кладбище и на площадке для сожжения.

Когда все закончилось и толпы зевак и скорбящих разошлись, шинвари отправился в маленький домик на окраине города, где в скором времени к нему присоединился рисалдар кавалерии разведчиков, одетый в гражданское платье. Они беседовали около часа, разговаривая на пушту и по очереди куря кальян, а потом рисалдар вернулся в лагерь и к своим служебным обязанностям. Он принес с собой письмо, написанное гусиным пером на шероховатой бумаге местного производства, но адресованное по-английски лейтенанту У. Р. П. Гамильтону из Королевского корпуса разведчиков.

– Не обязательно было писать имя, я отдам это Гамильтону-сахибу лично в руки, – сказал Зарин, аккуратно пряча письмо в складках одежды. – Но тебе не стоит приходить в лагерь, чтобы встретиться с ним, а ему не следует приходить сюда. Если ты подождешь в ореховой роще за гробницей Мухаммеда Исхака, я принесу ответ от него после захода луны. Или чуть раньше, точно не знаю.

– Неважно. Я буду там, – сказал Аш.

Он ждал на условленном месте, и Зарин отдал ему письмо, которое он прочитал позже ночью при свете керосиновой лампы в комнате, снятой накануне утром. Вопреки обыкновению на сей раз Уолли писал очень коротко, главным образом о своем горе в связи со смертью Уиграма, Махмуд-хана и всех остальных, павших в сражении. Он рад был слышать, что Анджули находится в Кабуле, и передавал ей поклон, а в конце настойчиво просил Аша соблюдать осторожность и выражал надежду, что они скоро встретятся в Мардане…

Скорбь Уолли о смерти Уиграма была столь велика, что он даже не подумал упомянуть об обстоятельстве, которое еще совсем недавно счел бы едва ли не наиважнейшим из всех прочих: об осуществлении своих честолюбивых устремлений и исполнении своей давней и самой заветной мечты.

Генерал Гоу, наблюдавший за ходом битвы с вершины холма, впоследствии вызвал Уолли к себе и выразил величайшее восхищение энергией и мужеством разведчиков, а также соболезнования по поводу тяжелых потерь, понесенных ими, в частности по поводу смерти их командира, майора Бэтти, которая стала невосполнимой утратой не только для корпуса, но и для всех, кто его знал. На этом дело не кончилось. Далее генерал с воодушевлением отозвался о личных подвигах Уолли и под конец сообщил следующее: принимая во внимание, что лейтенант взял на себя командование эскадроном Уиграма и повел его в атаку на неприятеля, имевшего колоссальное численное преимущество, и с учетом его поведения на протяжении всей битвы и мужества, проявленного при спасении совара Довлат Рама, он, генерал Гоу, в своих депешах лично порекомендует наградить лейтенанта Уолтера Ричарда Поллока Гамильтона орденом «Крест Виктории».

Нельзя сказать, что новость оставила Уолли равнодушным или что сердце у него не подпрыгнуло в груди и не заколотилось, когда он ее услышал. Такое было бы физически невозможно. Но пока он выслушивал невероятные слова генерала, что он будет представлен к высочайшей награде, какой удостаивают за мужество, прихлынувшая к лицу кровь снова отлила, и он ясно осознал, что охотно обменял бы вожделенный крест на жизнь Уиграма, или Махмуд-хана, или любого из погибших солдат своего эскадрона, которые никогда уже не вернутся в Мардан…

Семь убитых и двадцать семь раненых (один из которых, по словам врача, не выживет) и огромное количество убитых и покалеченных лошадей – Уолли не помнил, сколько именно. Однако он, вышедший из боя без единой царапины, будет награжден маленьким бронзовым крестом, отлитым из металла орудия, захваченного в сражении при Севастополе, и украшенным гордой надписью «За мужество». Это кажется несправедливым…

Последняя мысль заставила вспомнить об Аше, и Уолли улыбался немного печально, когда благодарил генерала. Потом он вернулся в свою палатку и быстро набросал короткую записку Ашу, прежде чем написать письмо родителям, в котором рассказывал о сражении и сообщал, что он цел и невредим.