Часть 6 ДЖУЛИ 16 страница

Если бы она смогла поговорить с ним или тайно передать ему письмо с рассказом о своем трудном положении, он наверняка не отказался бы помочь ей. Даже если он сам не в состоянии что-либо сделать, он может обратиться от ее имени к Джхоти и Кака-джи, которые всегда любили ее и потребуют, чтобы ее отправили обратно в Каридкот. А возможно, Гобинду удастся связаться с Ашоком, который обязательно спасет ее, даже если Промилу Деви заменят десятью драконами и всей дворцовой стражей.

Но Анджули никак не могла придумать способ войти в сообщение с Гобиндом; и она знала, что ему самому никогда не позволят переступить порог занана, как бы он ни возвысился в глазах раны; не позволят, даже если Шушила будет умирать. Тем не менее она не собиралась отчаиваться: покуда Гобинд находился в Бхитхоре, надежда оставалась. Однажды, каким-нибудь образом, она сумеет связаться с ним. И как-то раз теплым вечером, когда только-только зажгли лампы и крохотный двор-колодец погрузился во тьму, надежды Анджули оправдались: Ними, пришедшая с ужином, принесла письмо от хакима…

Это было, как она узнала позже, второе письмо Гобинда к ней – первое до нее не дошло. По прибытии в Бхитхор он написал два письма, по одному каждой рани, с приложенными к ним посланиями от Кака-джи и Джхоти. Он передал послания открыто, через старшего евнуха, и оба были вручены Шушиле, которая прочитала их, разорвала и передала устный ответ, якобы от лица обеих рани.

Третье письмо, адресованное Анджули, тоже передали Шушиле, и, поскольку в нем не содержалось ничего особенного (всего лишь просьба подтвердить, что у обеих сестер все в порядке), ей пришло в голову, что имеет смысл позволить Каири прочитать его и собственноручно на него ответить. Если в ответе не будет содержаться никаких неуместных сведений, хаким удовлетворится и прекратит расспросы; в противном же случае письмо послужит доказательством, что Каири-Баи предательница, которая замышляет посеять вражду между Бхитхором и Каридкотом и пытается очернить своего мужа и сводную сестру.

Письмо снова аккуратно запечатали и отдали глуповатой служанке Ними с наказом вручить его госпоже после наступления темноты и сказать, что письмо дал ей незнакомец, который остановил ее на обратном пути с базара и пообещал хорошо заплатить, коли она отдаст послание второй рани, оставшись с ней наедине, и принесет ответ от нее, когда выйдет в город в следующий раз. Девушку заставили повторять эту историю, пока она не выучила ее наизусть, и предупредили, чтобы она не вздумала ничего добавлять от себя или отвечать на любые возможные вопросы хозяйки, иначе ей вырвут язык. Зато если она все сделает, как велено, ее щедро вознаградят…

Казалось бы, ужасной угрозы вкупе с обещанием награды должно быть для служанки более чем достаточно, чтобы в точности выполнить приказ. Но Ними, несмотря на невежество и робость, была не лишена здравого смысла и обладала более сильным характером, чем полагали интриганы. Анджули-Баи хорошо обращалась с ней (чего прежде не делал никто, даже родители), и потому Ними не собиралась причинять ей зла – а она не сомневалась, что против хозяйки замышляется зло. Иначе зачем ей приказали рассказать дурацкую историю про незнакомца и пригрозили вырвать язык, коли она ослушается? Она отдаст письмо, но при этом сообщит, каким образом оно к ней попало и что ей велено сказать, и предоставит Анджули-Баи в мудрости своей решать, как поступить.

Принять такое решение оказалось непросто. Анджули опасалась ловушки и не знала, кто расставляет на нее сети: лжет Ними или говорит правду? Если девушка не обманывает, это подтверждает ее сомнения насчет Шушилы и означает, что сестра действительно ополчилась на нее. Ей все еще не верилось в такое, но еще сильнее не верилось, что Ними лжет, а если она говорит правду… Вероятно, лучше не рисковать и вообще ничего не делать. Однако, поразмыслив, Анджули сообразила, что, если бы Ними не предупредила ее, она с готовностью поверила бы в историю про незнакомца, передавшего письмо, и написала бы ответ. А потому разумно предположить, что, если она никак не отреагирует, Ними заподозрят в том, что она предостерегла хозяйку, и под пытками заставят признаться в этом.

Получив в свое распоряжение бумагу и перо, Анджули сочинила вежливый бесцветный ответ, в котором благодарила хакима за заботу и заверяла, что первая рани, насколько ей известно, пребывает в добром здравии и у нее самой тоже все в порядке. Ними отдала записку Шушиле, которая ее прочитала и переслала Гобинду. А во время следующего визита к родителям Ними между прочим заметила, что, если бы кто-нибудь из них придумал способ наладить тайную связь с врачом из Каридкота, а она стала бы посредницей, можно было бы заработать кучу денег (идея принадлежала не ей, а Анджули). Родители попались на удочку, и впоследствии Ними приносила второй рани письма от Гобинда, а Анджули на них отвечала, хотя по-прежнему чрезвычайно осторожно, потому что не знала наверняка, не следят ли за служанкой и не является ли это очередной, еще более коварной ловушкой.

Но Шушила ничего не знала о переписке. Прочитав ответ сводной сестры на первое переданное ей письмо, она, видимо, пришла к выводу, что заточение и суровое обращение довели Каири до состояния рабской покорности и она уже не представляет никакой угрозы. Анджули было сказано, что она снова может свободно расхаживать по женской половине, если не станет соваться в покои первой рани.

Срок родов приближался, и обитательниц занана все сильнее охватывала пьянящая смесь тревоги и возбуждения. Напряжение изо дня в день возрастало, и под конец даже Анджули, всеми игнорируемый наблюдатель, заразилась общим волнением и начала со страхом думать о том, как подобная нездоровая обстановка подействует на ее нервозную сестру. К всеобщему удивлению, Шушила оставалась невосприимчивой к царящей в занане атмосфере. Она пребывала в прекрасном расположении духа, не закатывала никаких истерик (которых ожидал бы любой, кто ее знал), продолжала цвести и хорошеть и, по всей видимости, нисколько не боялась родов. Но Анджули, узнавшая об этом из разговоров женщин, заподозрила, что причина такого спокойствия кроется в предыдущих двух выкидышах, которые произошли на столь раннем сроке, что их и выкидышами-то нельзя было назвать.

Она предположила (как оказалось, правильно), что Шу-шу внушили – или она сама себя убедила? – будто сравнительно слабые болевые ощущения, испытанные ею тогда, и есть те самые ожидаемые ею «родовые муки», и что ни у новой дай, ни у придворных дам не хватило смелости вывести ее из заблуждения. Настоящих неприятностей нужно ждать, когда у нее начнутся схватки – и на сей раз рядом не будет ни Гиты, чтобы помочь ей, ни любящей сводной сестры, чтобы утешить и поддержать ее.

Схватки у Шушилы начались теплым весенним вечером, незадолго до десяти часов. Весь следующий день и часть следующей ночи ее дикие вопли разносились по занану и отражались жутковатым эхом в колоннадах, окружавших сады. В какой-то момент этого бесконечно долгого дня одна из служанок, с серым от страха и недосыпания лицом, прибежала к Анджули и задыхаясь выпалила, что она должна немедленно явиться в королевские покои: рани-сахиба ее зовет.

Пришлось подчиниться, хотя Анджули не питала никаких иллюзий относительно внезапного желания Шушилы видеть сестру: Шу-шу изнемогала от боли и страха, и именно боль и страх побудили ее послать за единственным человеком, который никогда не подводил ее и который, как она интуитивно знала, не подведет и сейчас. Анджули прекрасно понимала, как сильно она рискует, входя в покои сестры в такое время. При неблагоприятном исходе родов кого-нибудь непременно обвинят в произошедшем, и это будут не боги, не естественные причины и не любая из бхитхорских женщин – вину возложат на нее. На сей раз виноватой окажется Каири-Баи, «полукровка», которая из ревности или из желания отомстить за дурное с ней обхождение навела порчу на ребенка или его мать, и она будет сурово наказана.

Но даже будь у нее возможность отказаться идти к Шушиле (а таковой не имелось), она все равно пошла бы. Только глухой или жестокосердный мог остаться равнодушным к этим душераздирающим крикам, а Анджули не была ни глухой, ни жестокосердной. Она поспешила к сестре, и до самого конца тяжелых родов именно за ее руки судорожно цеплялась Шушила, впиваясь в них ногтями, царапая до крови и умоляя позвать Гиту, чтобы она облегчила муки… бедную Гиту, якобы сломавшую шею при падении с крыши более года назад.

Новая дай, заменившая Гиту, знала толк в повивальном деле, но в болеутоляющих средствах разбиралась хуже своей предшественницы. Вдобавок она никогда прежде не имела дела с пациенткой, которая не только не пыталась помочь себе сама, но и делала все возможное, чтобы помешать любому другому оказать ей помощь.

Первая рани металась на постели, визжа и вопя дурным голосом, яростно царапая лица женщинам, пытавшимся ее удержать. Если бы не своевременное появление сводной сестры, кончилось бы тем, что она нанесла бы себе серьезные телесные повреждения или сошла бы с ума. Но всеми презираемая вторая жена преуспела там, где все остальные потерпели неудачу: хотя вопли продолжались, они стали раздаваться реже, и вскоре обезумевшая от боли и страха роженица начала тужиться, когда схватки усиливались, и расслабляться, когда они стихали, а дай облегченно вздохнула и стала надеяться, что, возможно, все еще обойдется.

День угас, и снова наступила ночь, но на женской половине дворца мало кто мог заснуть, а у женщин в комнате роженицы не было ни одной свободной минутки, даже чтобы перекусить на ходу. Шушила совсем обессилела и до такой степени натрудила горло воплями, что больше не могла кричать, а только стонала. Однако она продолжала цепляться за руки Анджули, словно за единственную надежду, и Анджули, смертельно усталая, по-прежнему склонялась над ней, подбадривая, уговаривая проглотить ложку общеукрепляющего травяного отвара или приправленного пряностями вина, утешая, лаская, упрашивая сестру, как часто делала в прошлом.

– И на какое-то время, на короткое время, – сказала Анджули, повествуя о той безумной ночи, – мне показалось, будто она стала прежней маленькой Шу-шу и мы с ней снова друзья, как в былые дни. Правда, даже тогда в глубине души я понимала, что это не так и прошлого не вернуть…

Если не считать неуправляемого истеричного поведения Шушилы, все проходило без серьезных осложнений, и сразу после полуночи она наконец разрешилась от бремени. Ребенок появился на свет очень легко: сильный здоровый младенец, который громко кричал и молотил по воздуху крохотными кулачками. Но дай побледнела, когда подняла его, а столпившиеся вокруг возбужденные женщины, нетерпеливо ожидавшие великого момента, разом попятились и затихли. Ибо ребенок оказался не желанным сыном, с такой уверенностью обещанным прорицателями, а дочерью.

– Я увидела лицо Шушилы, когда ей сообщили это, – сказала Анджули, – и я испугалась. Испугалась, как никогда прежде: за себя… и за новорожденного тоже. Мне показалось, будто покойница вернулась к жизни и там, на кровати, лежит Джану-рани – Джану-рани в одном из своих приступов лютой ярости, холодная и смертоносная, как кобра. Прежде я никогда не видела такого сходства. А тут вдруг увидела. И в тот же миг поняла, что всем присутствующим в комнате грозит смертельная опасность. Мне – в первую очередь. Шушила, разочарованная ребенком, нанесет удар с бешенством тигрицы, у которой отняли детенышей, как она уже дважды делала прежде (да, теперь я это знала). Только на сей раз все окажется гораздо хуже: на сей раз ее гнев и разочарование будут в десять раз сильнее, поскольку она выносила этого ребенка все девять месяцев в полной уверенности, что родит сына, и претерпела немыслимые муки, чтобы произвести его на свет, – а это оказалась дочь.

Анджули снова задрожала всем телом, и голос ее упал до шепота.

– Когда ей дали младенца, она уставилась на него с ненавистью, собралась с силами и проговорила, хотя от крика у нее был сорван голос и из-за слабости она даже шептала с трудом: «Это дело рук врага. Это не мой ребенок. Унесите его прочь и убейте!» Потом она отвернулась и больше ни разу на него не взглянула, хотя это был ее родной ребенок, ее первенец, плоть от плоти и кровь от крови. Я в жизни не поверила бы, что кто-нибудь… что женщина способна… Но дай сказала, такое часто случается, когда женщины измучены тяжелыми родами и разочарованы полом ребенка. Они говорят дикие вещи, но это ничего не значит: оправившись и взяв младенца на руки, они проникаются к нему глубокой любовью и нежностью. Однако я знала свою сестру лучше, чем дай, и испугалась пуще прежнего. Именно тогда я поняла, что почти ненавижу Шушилу… но как можно ненавидеть ребенка, даже жестокого? Дети порой бывают гораздо более жестокими, чем взрослые, поскольку они не понимают по-настоящему; они только чувствуют и наносят удары, снова и снова, с бессмысленной жестокостью, а Шу-шу была, в сущности, еще ребенком. Но я боялась ее… боялась…

Измученная дай дала Шушиле сильное снотворное, и, едва оно подействовало, остальные женщины на цыпочках удалились, чтобы сообщить ужасную новость обитательницам занана, а трепещущий от страха евнух неохотно отправился доложить больному ране, что тот стал отцом очередной дочери. Анджули задержалась, чтобы дай могла немного поспать, а после, еще до пробуждения Шушилы, вернулась к себе в комнаты. Тогда-то она и написала Гобинду письмо, в котором умоляла помочь Шушиле и просила хакима использовать свое влияние на рану, чтобы убедить его немедленно послать за сиделкой-ангрези, способной позаботиться о матери и ребенке.

– Я думала, может, сиделка, если ей разрешат приехать в Бхитхор, сумеет исцелить Шушилу от ненависти и приступов ярости и убедить ее, что никто не виноват в том, какого пола родился ребенок, и меньше всех сам ребенок.

Гобинд получил то письмо, но европейскую женщину в Бхитхор так и не вызвали, да и в любом случае никто ничего не успел бы сделать. Дошедшие до Анджули слухи подтвердили самые худшие ее опасения: диких вспышек ярости у Шушилы не повторялось, но она отказывалась видеть дочь, объясняя свой отказ тем, что она, будучи слишком хилой и болезненной, не проживет долее нескольких дней, а она боится вновь испытать душевную боль и горе, если привяжется к младенцу, которого неминуемо лишится в скором времени.

Но по меньшей мере дюжина женщин присутствовали при родах, и все они видели новорожденную и слышали ее первый крик. И все же слухи, что она появилась на свет хилой и болезненной и долго не протянет, повторялись столь часто, что даже те, кто имел основания считать иначе, в конце концов поверили в это. Вскоре почти все в Бхитхоре знали, что бедной рани, обманувшейся в своих надеждах родить сына, предстоит пережить очередное горе – потерю дочери.

– Я не знаю, как умерла малышка, – сказала Анджули. – Наверное, бедняжку просто заморили голодом до смерти. Правда, поскольку ребенок был сильным и здоровым, на это потребовалось бы много времени, а потому, возможно, они избрали способ побыстрее… Остается только надеяться на это. Но кто бы ни совершил черное дело, он действовал по приказу Шушилы. На следующий день после того, как тело младенца отнесли на площадку для сожжения, трое служанок и дай заболели и их увезли из дворца в паланкине, чтобы болезнь не распространилась. Позже ходили слухи, что все четверо умерли, хотя, возможно, это неправда. Так или иначе, они больше не вернулись на женскую половину, а когда больному ране снова стало хуже, во всеобщей сумятице и тревоге о них и вовсе забыли – кто станет в такое время интересоваться участью нескольких незначительных обитательниц занана?

Шушила, очень быстро оправившаяся от родов, решительно отказывалась верить, что недуг мужа неизлечим. Ее вера в дядиного хакима оставалась непоколебимой, и она настойчиво утверждала, что это лишь временное обострение болезни и уже через месяц рана поднимется на ноги и полностью выздоровеет – иначе и быть не может. Она усиленно занялась собой, желая устранить последствия беременности и родов и обрести былую стройность, восхищавшую супруга, чтобы он, когда поправится, считал ее все такой же красивой и не помышлял ни о ком другом.

Шушила до последнего не желала верить, что он умирает, а когда наконец поверила, попыталась пойти к нему, чтобы обнять и закрыть своим телом от врага, угрожавшего любимому супругу. Ради него она была готова сразиться с самой смертью – и она сражалась, кусаясь и царапаясь, со всеми, кто препятствовал ей бежать к постели больного. Ярость и отчаяние Шушилы были столь ужасны, что перепуганные служанки разбежались и попрятались в самых дальних и темных комнатах занана, а евнухи, прислушивавшиеся у ее двери, качали головами и бормотали, что рани повредилась рассудком и ее надобно посадить под замок. Но после того как первый приступ безумного горя миновал, она заперлась в своих покоях, отказываясь есть и пить и никого к себе не подпуская.

Должно быть, именно тогда ей пришло в голову стать сати и именно тогда она приняла решение относительно сводной сестры. Когда Шушиле сообщили о смерти мужа, она уже определилась со своими планами. По-видимому, она сразу послала за визирем и в присутствии старшего евнуха и Промилы Деви (которая не преминула подробно рассказать Анджули о состоявшемся разговоре) сообщила о том, что намерена умереть на погребальном костре мужа.

Она пойдет за похоронными носилками пешком, но пойдет одна. Нельзя допустить, чтобы «полукровка» осквернила прах раны, сгорев вместе с ним: она не жена ему в подлинном смысле слова, а потому недостойна великой чести стать сати. К ней следует применить другие меры…

Даже визирь, наверное, содрогался от ужаса, слушая первую рани, но он не стал возражать – возможно, его все еще терзали воспоминания о безуспешных попытках расторгнуть брачный контракт с «полукровкой», а саму женщину отправить обратно домой без приданого. Если он когда-нибудь и думал о ней, то лишь со злобой, негодованием и досадой, сознавая свое поражение. Во всяком случае, он согласился со всеми распоряжениями первой рани, а потом поспешно удалился, дабы посовещаться с жрецами и придворными советниками относительно приготовлений к похоронам. После ухода визиря Шушила послала за своей сводной сестрой.

Анджули не видела сестру с ночи рождения ребенка и не получала от нее никаких известий. Когда ее вызвали к первой рани, она решила, что Шу-шу сходит с ума от горя и ужаса и отчаянно нуждается в поддержке. Она не думала, что о сати вообще зайдет речь, ведь Ашок говорил, что радж издал закон, запрещающий сожжение вдов. А значит, Шушила могла не бояться, что ее принудят умереть на погребальном костре мужа.

– Но на сей раз я пошла к ней без всякой охоты, – сказала Анджули.

До недавних пор она верила (или заставляла себя верить), что Шушила неповинна во многих приписываемых ей делах, но теперь она все понимала – не только умом, но и сердцем. Однако она не могла не пойти к сестре. Она ожидала найти новоиспеченную вдову в слезах и безумном смятении, с растрепанными волосами и в изодранных одеждах, в окружении причитающих служанок. Но из покоев первой рани не доносилось ни звука, и, когда Анджули вошла, она увидела там только одного человека: миниатюрную стройную женщину, которую в первый миг даже не узнала…

– Я бы в жизни не поверила, что она может так выглядеть. Уродливая, злая – и жестокая. Невыразимо жестокая. Даже Джану-рани никогда так не выглядела, ибо Джану была красивой, а эта женщина – нет. Казалось немыслимым, что она вообще могла быть прежде красивой или молодой. Она посмотрела на меня с каменным лицом и осведомилась, как я посмела явиться к ней, не выказывая никакого горя. Даже и здесь я оказалась виноватой: Шушиле было нестерпимо видеть, что я не испытываю мук скорби, терзающих ее сердце. Она сказала… она рассказала мне все: что возненавидела меня с того самого момента, как полюбила своего мужа, потому что я тоже была его женой и она не могла вынести этой мысли; что велела морить меня голодом и держать в заточении, чтобы я поплатилась за это свое преступление и вдобавок стала выглядеть старой и уродливой, дабы рана, вспомни он случайно о моем существовании, с омерзением отвернулся от меня; что приказала убить двух моих служанок и старую Гиту… Она бросала мне все это в лицо так, словно каждое слово было физическим ударом, словно она облегчала собственную боль, видя мои страдания, – а разве могла я не страдать? Под конец… под конец Шушила сообщила о своем решении стать сати и сказала, что последним, что я увижу в своей жизни, станут языки пламени, навсегда соединяющего их с мужем тела, поскольку она отдала приказ выжечь мне глаза раскаленным железом, едва лишь погребальный костер догорит. А потом… потом меня отвезут обратно в занан, где я проведу остаток дней в кромешной тьме – как рабыня. Я… я пыталась образумить Шушилу. Я умоляла. Я упала перед ней на колени и заклинала во имя всего, что связывает нас, – нашего прошлого, наших родственных уз, былой взаимной привязанности и любви – пощадить меня. Но она лишь рассмеялась и позвала евнухов, которые выволокли меня оттуда…

На последнем слове голос у нее пресекся, и в наступившей тишине Аш снова услышал шепот моря и разные слабые звуки, производимые кораблем, и снова почувствовал едкую вонь горячего керосина, аромат жареных пури, подававшихся к ужину, и запах застоявшегося табачного дыма, напоминавший, что на протяжении многих лет эту каюту занимал Рыжий. Но на палубе воздух свеж и прохладен, и в небе вновь сияют знакомые звезды, ибо южное небо осталось позади, а с ним и Бхитхор с его суровыми скалистыми горами и все события, произошедшие там.

Все кончено! Кхутам хогья! Шушила мертва, и единственным свидетельством того, что она жила на белом свете, является отпечаток маленькой ладони на Воротах сати Рунг-Махала. Сарджи, Гобинд и Манилал умерли, и Дагобаз тоже… Все они – часть прошлого, и, хотя Аш никогда не забудет их, лучше постараться пореже думать о них, пока не пройдет достаточно времени, чтобы он мог предаваться воспоминаниям спокойно и без боли.

Аш глубоко вздохнул, взял Анджули за руки и мягко спросил:

– Почему ты не рассказала мне все это раньше, ларла?

– Это было невозможно… У меня так мучительно болела душа, что я не выдержала бы никаких новых переживаний. Я хотела лишь покоя и не находила в себе сил отвечать на вопросы и рассказывать свою страшную историю. Я так долго любила Шушилу и думала, что она… тоже любит меня. Даже думая, что ненавижу сестру, я не могла забыть, сколь много она значила для меня прежде, какой ласковой и нежной была в детстве. А потом… потом я увидела, как она идет к погребальному костру, и поняла, что произойдет, когда она осознает, что совершила непоправимый шаг и пути к спасению нет… И я не могла допустить, чтобы она умерла столь ужасной смертью. Не могла! Однако, если бы я ушла из чаттри по первому твоему слову, возможно, все остальные не погибли бы. Они умерли по моей вине, и я не могла вынести этой мысли – или звука собственного голоса, рассказывающего о событиях, в которые даже сейчас мне верится с трудом. Я хотела выбросить все это из головы, забыть и притвориться, будто ничего этого не было. Но воспоминания не отпускали.

– Они отпустят сейчас, сердце мое, – сказал Аш, заключая Анджули в объятия. – О любимая, я так боялся! Жутко боялся. Ты себе не представляешь! Все это время я думал, что ты скорбишь о ней и что ты поняла: я не в силах заменить ее, поскольку она забрала всю твою любовь и для меня ничего не осталось. Я думал, что потерял тебя…

Голос у него прервался, и внезапно Анджули крепко обняла его за шею и, задыхаясь, прокричала:

– Нет, нет, нет… ты ошибался: я всегда любила тебя… всегда, всегда. Больше всех на свете…

А потом хлынули слезы.

Но на сей раз Аш знал, что это целительные слезы, вымывающие ужас, горечь и чувство вины из ее израненной души, ослабляющие чудовищное напряжение, в тисках которого она находилась так долго. Когда слезы наконец иссякли, он поцеловал Анджули, и вскоре они вышли вместе в прохладную, сверкающую звездами тьму и по крайней мере на ту ночь забыли о прошлом и будущем, обо всех и вся, всецело поглощенные друг другом.

Через десять дней, тихим жемчужным предрассветным утром, «Морала» бросила якорь неподалеку от Кети, расположенного в дельте Инда, и высадила на берег трех пассажиров: дородного патхана, худого, чисто выбритого мужчину, чьи платье и повадки изобличали в нем подданного Афганистана, и женщину в чадре, вероятно приходившуюся женой одному из них.

Афганский костюм был приобретен Гул Базом накануне, во время короткой остановки в Карачи, где «Морала» выгрузила небольшую партию дубленых шкур и сушеных фруктов, взятую вместе с зерном в Чахбаре неделей раньше. Купить такую одежду посоветовал Рыжий: Синд – страна суровая, по большей части малонаселенная, и местные жители не славятся гостеприимством по отношению к чужакам.

– Но они уважают афганцев, а поскольку ты, как я понял из твоих слов, легко можешь прикинуться афганцем, я бы посоветовал тебе сделать это сейчас. Так будет гораздо безопаснее.

Поэтому Аш сошел на берег в афганском костюме, и либо благодаря этому, либо по чистому везению долгое путешествие от побережья Синда до Аттока прошло благополучно, если не сказать приятно.

На дундхи – плоскодонном речном судне, обычно использующемся для перевозки грузов, – нанятом для них через агентство одного из многочисленных товарищей Рыжего по торговым делам, они поднялись вверх по Инду. Шли под парусом (в часы, когда прилив благоприятствовал), а когда ветер стихал – при посредстве буксировочного троса. Команды кули тащили неуклюжую посудину от деревни к деревне, и каждый вечер новая команда сменяла предыдущую, участники которой возвращались домой, получив за дневной труд по нескольку мелких монет от владельца судна – манджи, составлявшего вместе с двумя его сыновьями постоянный судовой экипаж.

Таким образом они медленно двигались вверх по огромной реке шириной в милю. Мимо Джерака, Найдарабада и Рохри к Митханкоту, где воды четырех из пяти великих рек Пенджаба – Сатледжа, Рави, Чинаба и Джелама, впадающего в Чинаб, – вливаются в Инд на своем пути к морю. И дальше на север, мимо Дера-Гази-Хана с горами Белуджистана и Зхоба, вздымающимися на западном горизонте, и плоскими выжженными равнинами Синд-Сагар-Доаба, простирающимися на востоке, – к месту слияния Инда с рекой Луни под Дера-Исмаил-Ханом. Оттуда ясной лунной ночью они увидели вершину горы Тахт-и-Сулейман – далекую серебряную точку высоко над предгорьями Белуджистана, и Анджули расплакалась от счастья при виде снега.

Поначалу, томясь бездействием, Аш и его молодая жена покидали судно и часть пути шли пешком. Но теперь наступила жара, и даже сравнительно прохладным утром или ближе к закату чадра превращалась в подобие душной палатки. Тогда Аш ухитрился купить двух лошадей, и они каждый день совершали длительные конные прогулки, уезжая далеко в поля, где Анджули могла откинуть покрывало с лица, и возвращаясь на судно в середине дня, чтобы отдохнуть в тени навеса, сооруженного из досок и циновок и заменявшего им каюту.

Аш хотел купить третью лошадь для Гул База. Но Гул Баз не имел желания разъезжать верхом по окрестностям. Он с великим удовольствием предавался праздности и проводил дни, барственно развалившись на подушках под навесом в носовой части палубы, хотя иногда по утрам проделывал часть пути на одной из лошадей, ведя другую в поводу, если сахиб и рани-сахиба предпочитали остаться на борту.

На реке время текло медленно, но недостаточно медленно для Аша и Анджули: будь их воля, путешествие продолжалось бы вечно. Неудобства (а их было много) ничего не значили по сравнению с блаженством, какое они находили в возможности быть вместе и разговаривать, смеяться, заниматься любовью без всяких опасений.

Пусть еда была непритязательной и плохо приготовленной, но Анджули, познавшая муки голода, не жаловалась. А после того как она больше года проспала на сыром каменном полу, разве важно было, что единственная постель, предоставленная им манджи, оказалась густо населена клопами и Аш выбросил ее за борт, после чего они спали на полу, постелив на неструганые доски тонкий рисай?

Что же касается крохотной ветхой каюты с крышей Ноева ковчега и стенами из циновок, то, возможно, она была очень жаркой и далеко не удобной, но, если вспомнить, комнаты Анджули в Рунг-Махале были гораздо более жаркими и душными и в них никогда не проникало даже самое слабое дуновение ветра, а здесь циновки можно было поднять в любой момент – и открывался вид на реку с белыми песчаными берегами и на выжженные солнцем голые равнины, которые простирались далеко-далеко, теряясь в знойном мареве или обретая колдовское очарование при лунном свете. Для Анджули, еще недавно жившей взаперти в крохотных комнатушках без окон в Рунг-Махале и вынесшей многие месяцы одиночного заключения в темной камере, одно это являлось неиссякаемым источником счастья.

Ашу же достаточно было видеть, что жена утрачивает свою неестественную худобу и вновь обретает значительную долю красоты, здоровья и безмятежного спокойствия, отнятых у нее годами, проведенными в Бхитхоре. Правда, это случилось не сразу – на такое рассчитывать не приходилось. Возвращение к нормальному состоянию происходило медленно, почти так же медленно, как нынешнее их путешествие вверх по течению «отца рек». Но, рассказав истинную историю последних двух лет своей жизни, Анджули сделала первый шаг, а долгие мирные дни на борту «Моралы» – часы разговоров и непринужденного молчания, совместный смех и дивные звездные ночи, когда они занимались любовью и засыпали под пение волн и морского ветра, – помогли исцелить страшные душевные раны, нанесенные Шушилой и Бхитхором. Аш видел, как жена постепенно оживает, и испытывал такую безмерную радость, такое бесконечное удовлетворение, каких прежде даже не представлял себе.