Таким образом, уголовное законодательство страны состоит из суммы обобщенных постановлений, характеризующих типы преступных деяний, воспрещенных под страхом наказания. 18 страница

В-третьих, деяния, наказуемые только как покушение или как приготовление к другому преступному деянию. Такие действия наказуемы не сами по себе, а только ввиду тех деяний, для которых они слу­жат приготовлением или покушением, а потому предшествующая де­ятельность виновного, каким бы намерением она проникнута ни была, не имеет юридического значения. Но, разумеется, этот вопрос решается иначе, если закон запрещает не покушение или приготовление вооб­ще, а какие-либо отдельные действия, придавая им притом обри­совку самостоятельных преступных деяний; при этих условиях покушение на такие деяния представляется, конечно, юридически вполне возмож­ным.

В-четвертых, деяния, устраняющие возможность покушения по усло­виям процессуальным, как, например, обида на письме. Имея в виду, что оскорбление на письме должно почитаться оконченным только с момента ознакомления обиженного с содержанием оскорбительного письма, мы, по-видимому, должны признать изготовление письма приготовлением, а отсылку письма по почте или иным способом — покушением, которое, таким образом, является вполне возможным; но если мы вспомним затем, что обида преследуется по частной жалобе, а для предъявления таковой

необходимо, чтобы обиженный познакомился с содержанием письма или бумаги, т.е. необходимо, чтобы обида была окончена, то покушение на обиду на письме представляется юридически невозможным.

167. Признанием юридической возможности покушения на данное деяние еще не разрешается вопрос о его наказуемости, так как понятно, что если при тех преступных деяниях, при коих покушение невозможно, не может быть и речи о наказуемости, то там, где покушение возможно, оно тем не менее может быть ненаказуемо; оно может быть уголовно безразличной, а не уголовно наказуемой неправдой. При этом самый воп­рос о наказуемости покушения может быть рассматриваем или с точки зрения судьи, или с точки зрения законодателя. В первом отношении существенным представляется вопрос о том, достаточно ли запрещения под страхом наказания известного деяния в законе, чтобы судья, при возможности покушения на него, мог облагать таковое покушение нака­занием. По моему мнению, ответ на это должен быть отрицательный. Права и обязанности судьи относительно применения закона уголовного заключаются, выражаясь технически, в подведении факта под закон, т.е. в сравнении всей совокупности существенных признаков данного конкретного деяния с таковыми же признаками, установленными в законе, и только в таком случае судья может признать наличность преступного деяния, когда результатом сравнения окажется тождество фактического и законных признаков;, отсутствие в данном деянии какого-либо из существенных условий состава устраняет возможность подведения его под уголовный закон; а такой неполный состав представляет именно поку­шение, так как если мы даже и согласимся, что со стороны субъективной, по степени энергии и определенности воли, покушение сходно с окон­ченным деянием, то во всяком случае они разнятся со стороны объективной.

Таким образом, признание деяния в законе наказуемым еще недоста­точно для признания со стороны суда наказуемым и покушения на него, для этого необходимо специальное указание законодателя.

Самый запрет покушения может являться в тех же формах, как и воспрещение действий подготовительных:

Во-первых, в законе могут быть воспрещены какие-либо деяния, пре­ступные сами по себе, но которые при известных условиях могут явиться и покушением на другое преступное деяние.

Во-вторых, закон может воспретить известное деяние только потому и только при том условии, чтобы оно заключало в себе начало осуще­ствления преступного намерения; конечно, такое деяние, составляя по юридической своей природе покушение, будет тем не менее наказуемо как самостоятельное деяние и притом безотносительно к тому, дана ли такая обрисовка законодателем сознательно, потому что он признавал вредным не покушение на данное деяние вообще, а покушение, выра­зившееся в определенном действии, или же она была только следствием несовершенства законодательной техники.

В-третьих, закон воспрещает покушение, как таковое. Собственно, эти случаи и относятся к данному вопросу. Но и относительно их постановки в

кодексах мы встречаем несколько оттенков: или а) законодатель объявля­ет покушение наказуемым при всех преступных деяниях, при коих оно возможно, давая по этому предмету одно общее правило; или б) он объявляет покушение наказуемым только при известных более или менее обширных группах деяний; или в) он объявляет покушение в принципе ненаказуемым, и только в виде исключения признает его наказуемость при отдельных деяниях.

Другой вопрос, почему и когда покушение может быть признано законодателем заслуживающим наказания? Я полагаю, что ответ в этом отношении может быть один: по тем же соображениям, в силу коих за­конодатель признает вообще наказуемыми деяния, вредящие право-охраненным интересам или грозящие им опасностью. Создание какого-либо самостоятельного основания наказуемости покушения указывало бы только на неполноту, а потому и на неверность основного принципа.

Но признание тождественности основ наказуемости оконченного деяния и покушения вовсе не влечет за собой признания таковой тождествен­ности по отношению к отдельным преступным деяниям, хотя в доктрине оба эти положения нередко смешиваются. Конечно, если мы будем видеть сущность преступного деяния исключительно в условиях преступности воли, в противоречии ее с требованиями абсолюта, с законами нравствен­ности, религии, или в ее упорстве, неподчинении угроз уголовного закона, то мы должны будем признать одинаковые основания наказуемости как для лица, стремящегося достигнуть преступной цели, так и для лица достигнувшего таковой; но вопрос совершенно изменится, как скоро мы перейдем к объективным основаниям наказуемости и будем помнить, что закон карает не преступную волю, а преступное деяние. В тех случаях, когда оконченное деяние грозит вредом, покушение заключает в себе только опасность; мало того, самая опасность покушения зависит главным образом не от свойств того действия, которое было учинено виновным, а от проявленной им злой воли.

Этим вполне объясняется, почему в современных законодательствах покушение наказывается далеко не при всех тех деяниях, где оно юри­дически возможно.

Во Франции кодекс 1791 г. допускал наказуемость покушения только при двух преступлениях: при предумышленном убийстве и при отравлении; действующий французский кодекс, на основании коего (ст. 2 и 3) поку­шение на преступление наказуемо всегда, на проступки — только в случаях, особо указанных в законе, а покушение на нарушения ни в каком случае не наказуемо, так что закон ставит опасность, а следовательно, и наказуемость покушения, в прямое соотношение с важностью того дея­ния, на которое посягал виновный. Это деление усвоено не только роман­скими- кодексами.

Действующее уложение приняло правило, сходное с французским, на основании коего при тяжких преступлениях покушение наказуемо всегда; при преступлениях — лишь в случаях, особо в законе указанных, а при проступках — вовсе не наказуемо, причем в тех статьях, которые будут состоять из нескольких частей, из коих одна будет соответствовать тяж­кому преступлению, а другая преступлению, также делается указание о

наказуемости покушения, относя это указание только к той части подоб­ных статей, которая соответствует преступлению.

Обращаясь же к рассмотрению вопроса о размере ответственности за покушение, мы должны прежде всего остановиться на делении покушения на виды.

Промежуток, отделяющий начало осуществления преступного действия от его окончания, представляется иногда весьма значительным. Деятель­ность виновного, проявленная в покушении, ее объем и характер весьма разнообразны; поэтому понятно, что попытки деления покушения на виды оказываются и многочисленными и различными.

Наиболее старым и наиболее распространенным является деление покушения по степени его близости к окончанию. Степень близости, явля­ясь количественным изменением совершающегося, может быть опреде­лена только при сравнении между собой каких-либо двух попыток вы­полнения однородного преступного деяния; но она не может дать абсо­лютного масштаба для оценки.

Другое деление, имеющее и ныне много защитников, основывается на объеме деятельности виновного. Если виновный выполнил ту деятель­ность, которая с его стороны требовалась составом данного деяния, а предположенное им зло тем не менее не последовало, мы имеем покушение оконченное; если же он прервал свою деятельность преж­де, чем выполнил то, что он него требовалось, — покушение неокончен­ное.

Но и это деление вызывает значительные сомнения, в особенности с точки зрения различия по наказуемости этих видов.

Во-первых, почему можем мы сказать, что тот, кто был захвачен в тот самый момент, когда он готовился спустить уже курок ружья, должен быть всегда наказан слабее, чем тот, кто выстрелил, но не попал? Вреда нет как в том, так и в другом случае, а степень энергии воли у обоих может быть одинакова.

Во-вторых, самое определение объема той деятельности, которая требуется для бытия оконченного покушения, представляется весьма спорным. Оконченным считается покушение, когда со стороны виновного сделано все, что требовалось от него для состава данного преступного деяния; но как понимать выражение "все"? Оно допускает три различных толкования: а) когда сделано все, что было действительно нужно для выполнения данного деяния; б) когда сделано все, что виновный в данном случае мог считать нужным для выполнения, и в) когда сделано все, что он считал нужным.

Принятие той или другой из этих формул, имеющих каждая своих защитников между криминалистами, поведет к весьма различным практи­ческим выводам.

При последовательном проведении первого, чисто объективного воз­зрения, мы придем почти к совершенному отрицанию возможности окон­ченного покушения, так как самая неудача преступной попытки по боль­шей части свидетельствует, что виновный не сделал всего, что было нужно для совершения деяния. Если кто-либо стрелял в жертву из писто­лета на таком расстоянии, на котором целить было очень трудно, то не

сделал всего, что было нужно, так как не подвинулся поближе к жертве; если ночной вор ходил слишком шумно по комнате, разбудил жильцов и был схвачен, — он не сделал всего, что было нужно, и т.д.

При втором масштабе, мы делаем понятие об оконченном покушении крайне неопределенным, так как установление понятия о том, что можно было в данном случае считать нужным, будет зависеть от полного ус­мотрения судьи, не имеющего притом никакого твердого основания. Возь­мем вышеприведенный пример выстрела на слишком далеком расстояншу. если стрелявший — неопытный стрелок, то мы вполне правы, говоря, что он мог считать, что сделал все, что было нужно — покушение окончен­ное, а если он опытный стрелок, который по калибру пистолета может оп­ределить предел его боя, в этом случае то же деяние будет неоконченным покушением; если же мы при этой оценке устраним личности винов­ного, то мы должны все случаи покушения не только с негодными, но и с недостаточными средствами отнести к области неоконченного поку­шения.

Наконец, при третьем толковании критерий определения оконченного покушения становится случайным, так как, с одной стороны, нельзя будет признать таковым те случаи, когда виновный, хотя и сделал все, что было нужно, но благодаря неверному пониманию условий своей деятельности думал, что совершенного недостаточно, а с другой — придется признать оконченным покушением всякое покушение с негодными средствами, хотя бы таковые были выбраны только по крайнему невежеству и суеверию действовавшего.

Свод законов не знал деления покушения на виды; оно было внесено в наше право редакторами Уложения 1845 г.

Уложение различало покушение вообще (ст. 114) и выделенное из него покушение оконченное (ст. 115), причем самое определение этого послед­него понятия существенно изменилось на основании закона 9 марта 1864 г. После него оконченное покушение определялось так: "когда подсудимым сделано все, что он считал (что он "мог считать" до закона 1864 г.) нужным для приведения своего намерения в исполнение, и преднамерен­ное им зло не совершилось только по особенным, не предвиденным им обстоятельствам или вследствие безвредности употребленных им средств. Таким образом, понятие оконченного покушения зависело от двух усло­вий: от объема деятельности и от условий остановки, так что, например, если преступник и сделал все, что считал нужным, но зло не воспосле­довало по таким обстоятельствам, которые виновный мог и должен был предвидеть, то покушение не могло считаться оконченным.

Далее, при покушении неоконченном уложение обращало внимание на большую или меньшую близость учиненного к окончанию, не придавая, однако, этому делению никакого особого практического значения.

Устав о наказаниях хотя и упоминал об оконченном покушении, но только' в постановлениях о покушении, добровольно оставленном, а самое понятие оставлял без всякого пояснения.

Действующее уложение не содержит никакого указания относительно деления покушения на виды.

Относительно решения вопроса о размерах наказуемости покушения

сравнительно с оконченным деянием в законодательствах и в доктрине встречается также большое различие.

Французское законодательство эпохи революции усвоило систе­му римского права о равной наказуемости покушения и совершения; это начало сохранилось, доныне вызывая, впрочем, против себя воз­ражения почти всех выдающихся французских авторитетов. Партику­лярные немецкие кодексы всегда держались начала смягчения ответствен­ности.

В пользу немецкой системы могут быть приведены соображения не только объективного, но даже отчасти и субъективного характера. Если преступная воля и сложилась у лица покушавшегося, то она все-таки не достигла той степей» энергии, какую она имеет при оконченном преступ­ном деянии, или по крайней мере у нас нет достаточно данных для вывода о наличности такой решимости; в особенности это соображение имеет значение тогда, когда самая преступная деятельность еще не окончена, когда для виновного есть возможность остановки.

Но еще более оснований для снисхождения представляет сторона объективная — отсутствие преднамеренного виновным вреда, отсутствие правонарушения. Немыслимо, как справедливо говорит Росси, "забывать, что общество всегда и везде иначе смотрит на убийцу, жертва коего лежит в гробу, чем на того, чья попытка была неудачна, так что жертва является свидетелем на суде; подобно тому как каждый из нас невольно отличает в угрызениях совести случаи, когда вред умышленный или неосторожный действительно произошел или когда хотя бы и простая слу­чайность, воспрепятствовала его осуществлению". Государство, ка­рая преступления, борется не с простой злой волей, а с волей вре­доносной.

Свод законов (ст. 126—128, по изд. 1842 г.) принимал такое начало, что если покушение само по себе составляет самостоятельное преступление, то виновный наказывается как за таковое, а в противном случае он под­лежит наказанию, назначенному за оконченное деяние, но с уменьшением его в виде и степени по усмотрению суда¹.

Уложение 1845 г. существенно изменило эти постановления, поставив наказуемость покушения в.зависимость от деления его на виды. Наказа­ние за покушение неоконченное смягчалось на 2, 3 или 4 степени, а за покушение оконченное — на 1,2 или 3 степени, так что практическое раз­личие между этими двумя видами сделалось еще незначительнее, так как в отдельных случаях покушение оконченное могло быть наказано слабее неоконченного.

В Уставе о наказаниях в Общей части по этому вопросу не было ника­ких указаний, а по ст. 172 и 176 наказание при покушении уменьшалось наполовину.

По действующему уложению во всех случаях, в коих покушение приз­нается наказуемым, наказание, назначенное в законе за оконченное пре­ступное деяние, уменьшается в том же объеме и порядке, который

установлен на случай признания наличности обстоятельств, смягчающих вину. Таким образом, при покушении суд не может назначить высшей меры наказания за учиненное преступное деяние, в законе назначенное¹, а может или уменьшить назначенное в законе наказание до низшего пре­дела сего рода наказания, или перейти к следующему роду, смотря по форме уголовной санкции.

168. Рассматривая покушение, как осуществляющуюся преступную во­лю, я не касался вопроса о том, почему виновный остановился на своем пути и не довершил задуманного, а причины такой остановки могут быть различны: они могут заключаться или в обстоятельствах, вне деятель­ности лежащих, или в усмотрении и воле виновного, или, наконец, в самых свойствах предпринятой 'деятельности.

Покушение, оставленное по обстоятельствам, вне воли в деятельности виновного лежащим, является как бы нормальным видом покушения, к которому по преимуществу и относится все предшествующее изложение; поэтому я теперь должен остановиться на двух других типах и прежде всего на покушении, добровольно оставленном.

Но можно ли отличать покушение, оставленное по воле виновного, от покушения, прекращенного по причинам, вне воли лежащим, когда сама воля есть также продукт этой обстановки? Ответ на это должен быть утвердительный, все равно, будем ли мы вместе с индетерминистами до­пускать самопочинность проявления воли, или же признаем закономер­ность всех ее актов. И в последнем случае мы будем отличать непо­средственное воздействие окружающих условий, вызвавшее приостановку или прекращение данного события, и посредственное, предполагающее посредствующую деятельность нашего сознания и рассудка, благодаря коей влияние окружающей среды перерабатывается в мотивы деятель­ности.

Таким образом, добровольно оставленное покушение предполагает сознательное изменение лицом начатой им деятельности. Отсюда мы получаем два вывода: во-первых, как для покушения вообще, так и для добровольной остановки необходима наличность умышленности, и поку­шение, не имевшее последствий благодаря небрежности или неловкости виновного, будет признаваться покушением, оставленным по обстоятель­ствам, от преступника не зависевшим; во-вторых, что так как все отличие понятия покушения, добровольно оставленного, от покушейия, оста­новленного по обстоятельствам, от воли не зависевшим, сводится главным образом к различию посредственного и непосредственного влияния окру­жающих преступную деятельность условий, то, понятно, что оба эти вида не только соприкасаются друг с другом, но и незаметно переходят один в другой, допуская в отдельных случаях разграничение только по чисто конкретным признакам.

Добровольная остановка может происходить из весьма разнообразных побуждений; поэтому добровольной остановкой должна быть признана не

'Наши старые криминалисты, Нейман, Цветаев, Гуляев, признавали меньшую наказуемость покушения.

Не могу не заметить, что еще в 1871 г. главный военный суд признал, что по коренным началам нашего права покушение никогда не может быть наказуемо наравне с оконченным преступлением.

только остановка из сознания неправоты или безнравственности соверша­емого, из чувства раскаяния, из угрызений совести, из сожаления к жерт­ве, благодаря ее мольбам, но и остановка из страха наказания, боязни поимки и даже из соображения о том, что преступное деяние выгоднее со­вершить в другое время, при других обстоятельствах¹, так как во всех этих случаях неизменным остается одно условие: преступная деятель­ность была оставлена по воле виновного.

Мало того, покушение, при указанных условиях, признается добро­вольно оставленным, хотя бы предпринятое виновным и само по себе бы­ло неосуществимо; таким образом, если лицо, поднесшее другому чашку кофе с предполагаемой отравой, не замечая, что оно перепутало чашки, и подавая ту, в которой нет отравы, одумывается и прекращает преступ­ную деятельность, то учиненное им будет рассматриваться как покуше­ние, добровольно оставленное.

Это понятие добровольно оставленного покушения заключает в себе предположение о прекращении деятельности навсегда или на более или менее продолжительное время; поэтому под него не может быть подводима простая приостановка деятельности, ввиду изменения плана, когда осуществление преступного намерения продолжается; причем нель­зя не заметить, что это различие остановки и приостановки может быть делаемо только на основании фактических условий данного дела, так как различие между этими понятиями скорее количественное, чем ка­чественное.

Со стороны объективной покушение, добровольно оставленное, предпо­лагает деятельность, еще недовершенную и оставленную, но можно ли говорить о такой остановке при так называемом оконченном покушении? Конечно, там, где виновный сделал все, что было нужно или что он считал нужным, уже нельзя говорить о добровольном прекращении деятельности; но это еще не устраняет возможности влияния изменения направления воли на юридическое свойство учиненного, так как тогда можно говорить о предотвращении преступных последствий деятельности или даже при известных условиях о невозобновлении преступной деятельности, оказав­шейся неудачной и т.д. Одним словом, определяя покушение как недо­вершенное осуществление преступного умысла, мы можем, рядом с добро­вольно оставленным покушением, говорить о добровольно не довершен­ном преступном деянии.

Далее, и в том и в другом случае, то, что было уже совершено или выполнено покушавшимся, может быть или само по себе преступно, или безразличное само по себе, оно получает преступный характер только благодаря тому, что в нем проявилась преступная воля.

Другой вопрос, какое значение имеет добровольная остановка поку­шения на наказуемость? Покушение наказывается потому, что преступ­ная воля, начавшая свое осуществление, представляет уже опасность для общества и требует кары; наказуемым является учиненное как начало осуществления преступного умысла; но при добровольно оставленном

' Но, конечно, остановка вследствие того, что преступное деяние замечено жертвой или другими лицами, хотя бы и не принявшими еще никаких мер по отношению к обнаруженному, будет остановкой по обстоятельствам, от воли виновного не зависящим.

покушении злая воля исчезает, прекращается, а вместе с тем, очевидно, исчезает и юридическое основание наказуемости, и притом, как с объ­ективной, так и с субъективной стороны.

Но и помимо этого основания, нельзя не принять во внимание и сооб­ражений уголовной политики. Выполнение преступного деяния представ­ляет несомненный вред для общества, а потому всякое усиление условий, могущих воспрепятствовать его окончанию, выгодно для охраны право­вого порядка; в силу этого, ненаказуемость добровольно прекращенной деятельности представляет несомненную выгоду. Далее, добровольное прекращение преступной деятельности, как мы видели, иногда свидетель­ствует, или же заставляет предполагать, что виновный доступен чувству раскаяния, жалости, угрызений совести, а государство не может игнори­ровать эти проявления человеческой природы, не может забывать, что возбуждение раскаяния составляет одно из желаемых последствий уголов­ной кары, оправдывая отчасти самое существование наказания. Наконец, как справедливо замечает Росси (глава XXXII), наказывая добровольно оставленное покушение, мы по необходимости будем применять наказание к крайне ограниченному числу случаев, так как при подобных условиях преступная воля не оставляет обыкновенно'никаких внешних признаков, на основании которых можно-было бы возбудить уголовное преследо­вание.

Эта безнаказанность не может зависеть от мотивов остановки, так как большинство соображений, говорящих в пользу безнаказанности добро­вольно оставленного покушения, сохраняет свое значение и в тех случаях, когда причиной остановки был страх наказания, даже простой расчет, а с другой стороны, если для суда весьма часто трудно решить, остано­вился ли виновный по своей воли или по посторонним причинам, то определение самых мотивов остановки представляется, за малыми ис­ключениями, почти невозможным, так как даже старание виновного загладить следы совершенного не свидетельствует еще само по себе об его раскаянии.

Такая безнаказанность добровольно оставленного покушения предпола­гает, разумеется, что выполненное покушавшимся само по себе не нака­зуемо; в противном случае не отвечая за покушение, он будет наказан за то, что он уже сделал. Таким образом, сломавший замок на двери с тем, чтобы совершить кражу в квартире, а затем отказавшийся от своего намерения, будет тем не менее отвечать за повреждение чужого иму­щества; нанесший тяжкие удары с целью лишения жизни и отказавшийся от выполнения задуманного будет отвечать за побои или раны и т.д.

Такая наказуемость, конечно, предполагает, что учиненное запрещено законом, как самостоятельное деяние; если же оно обложено наказанием только как покушение или приготовление, то добровольная остановка устраняет возможность применения к виновному и этих постановлений о покушении или приготовлении. Виновный, купивший яд, приготовивший отраву, поднесший яд жертве, но затем по собственному почину прекра­тивший задуманное, не отвечает ни за покушение на отравление, ни за приготовление к нему.

Но применяются ли все эти соображения к добровольно недовершен-

ному преступному деянию, к покушению оконченному? Нельзя не сказать, что многие криминалисты, защищающие безнаказанность добровольно оставленного покушения, не распространяют этого положения,на данные случаи. Но казалось.бы, что можно приискать и юридические и поли­тические соображения в пользу безнаказанности, по крайней мере, для тех случаев, когда преступник не только добровольно не продолжал своей деятельности, хотя бы это было вполне возможно, но и старался уничто­жить последствия совершенного, когда, например, убийца, бросив свою жертву в реку, вслед за тем сам же вытащил ее из воды и т.п.; одним словом, когда он проявил раскаяние (тай^е Кеие).

Положение о безнаказанности добровольно оставленного покушения признано всеми новыми кодексами.

Уложение 1845 г. в ст. 113 постановляло: "Когда учинивший приготов­ление к преступлению, или уже и покусившийся на оное остановился при том и по собственной воле не совершил преднамеренного, то он подвер­гается наказанию лишь в том случае, если содеянное им при сем приго­товлении или покушении есть само по себе преступление, а не за то, которое он прежде был намерен совершить"¹.

Из этого постановления видно, что закон имел в виду только остановку по собственному побуждению, безотносительно к вызвавшим ее мотивам. При этом безнаказанность покушения не устраняла ответственности за то, что было покушавшимся учинено преступного.

Закон говорил вообще о покушении, не касаясь вовсе различия поку­шения оконченного и неоконченного; но практика разрешила этот вопрос в том смысле, что при покушении оконченном, указанном в ст. 115, добровольная остановка не имеет никакого значения, так что и вопрос о ней не должен быть предлагаем присяжным.

Устав о наказаниях говорил общим образом, что покушение на про­ступок, остановленное по собственной воле подсудимого, не подлежит

наказанию.

Действующее Уголовное уложение вносит в самое понятие покушения то условие, чтобы преступное деяние не было довершено по обстоятель­ству, от воли виновного не зависевшему.

Таким образом, как говорит объяснительная записка к проекту, не будет наказуемого покушения: во-первых, когда виновный остановился и по собственной воле не довершил умышленного, и, во-вторых, когда он своими усилиями и прежде раскрытия его поступка не допустил наступ^ ления тех преступных результатов, которые должны были произойти из его поступка и которые отнесены к законному составу преступления... При этом, конечно, в обоих случаях покушения, не наказуемого по добро­вольному его прекращению, предполагается, что то, что виновный уже сделал, не составляет самостоятельного преступного деяния. В Уложении 1845 г. это последнее условие было прямо выражено в законе; но редак­ционная комиссия полагала такое особое указание излишним, так как это

Свод законов признавал добровольно оставленным покушением все случаи, когда виновный остановился по собственному произволу, но считал эту остановку только обстоятельством, смягчающим ответственность, предоставляя выбор меры наказания безусловно усмотре-

нию судьи.

положение раскрывается из самого определения покушения. Что касается устранения наступающего последствия, то действующее уложение в Общей части вовсе не упоминает об этом, но нередко указывает на такую деятельность, как на причину ненаказуемости или смягчения ответ­ственности в Особенной части, например при неосторожном общеопасном повреждении, присвоении, воровстве, мошенничестве.

169. Другие основания недовершения задуманного заключаются в условиях преступной деятельности, и прежде всего в негодности выбран­ных средств, причем нельзя не прибавить, что собственно это условие может относиться не только к покушению, но и к тем действиям, кото­рыми виновный только подготовляет выполнение, когда.он приискал или приготовил средства негодные, и, наконец, к тем случаям, когда он сделал все, что предполагал, но Задуманное не удалось именно потому, что средства были негодны.

Конечно, вопрос о том, можно ли наказывать человека, пытавшегося выстрелить из незаряженного ружья или поднесшего вместо отравы сахарную воду, "издавна занимал криминалистов и указание на него мы встречаем у писателей XVI и XVII столетия; но они затрагивали его случайно почти исключительно по отношению к убийству. Обобщение этих случаев было впервые сделано Фейербахом, считающимся родона­чальником этого вечно спорного вопроса.