ВВЕДЕНИЕ. Рассказы трактирщика –

Вальтер Скотт

Черный карлик

 

Рассказы трактирщика –

 

Вальтер Скотт

Черный карлик

 

ВВЕДЕНИЕ

 

Далеко не все в этом рассказе является вымыслом. Много лет тому назад автор сам встречался с человеком, жизнь которого подсказала ему образ одинокого мечтателя, преследуемого сознанием собственного уродства и боязнью стать посмешищем для окружающих. Звали этого несчастного Дэвидом Ричи, и родился он в долине реки Твид. Он был сыном простого рабочего со сланцевых копей в Стобо и, по-видимому, уже появился на свет уродцем, хотя сам иногда ссылался на перенесенные в детстве побои.

В Эдинбурге он прошел ученичество у щеточника и потом долго странствовал, пытаясь заработать на жизнь своим ремеслом; однако всюду ему сопутствовал назойливый интерес, возбуждаемый его безобразной внешностью, и он каждый раз бежал на новое место. По его собственным словам, он побывал даже в Дублине.

И вот наконец Дэвид Ричи решил оградить себя от издевательских криков, смеха и шуток и, подобно затравленному оленю, укрыться где-нибудь в глуши, чтобы как можно меньше общаться с глумившейся над ним толпой. С этой целью он и обосновался на вересковой пустоши, в уединенной лощине речушки Мэнор, протекавшей по землям фермы Вудхауз в графстве Пибблсшир. Редкие путники, которым случалось проходить в тех местах, взирали с удивлением, а подчас и с некоторой долей суеверного страха, на то, как этот странный человечек, которого они окрестили Горбун Дэви, занимается совершенно, казалось бы, неподходящим для него делом, а именно — строит себе дом. Хижина, которую он построил, была совсем крохотной, но зато стены дома и окружавшего его участка Дэви возводил с претензией на особую прочность — из выложенных рядами больших камней и дерна, причем некоторые краеугольные камни были такими тяжелыми, что зрители только диву давались, как строитель ухитрился взгромоздить их на стену.

Дело же объяснялось тем, что случайные прохожие, а также и те, кто нарочно приходил сюда поглазеть, часто пособляли Дэвиду; но поскольку никто не знал, какую помощь оказывали маленькому зодчему другие, всеобщему удивлению не было конца.

Хозяин тех земель, покойный баронет сэр Джеймс Нэсмит, как-то проезжал мимо этого своеобразного жилища, появившегося здесь без всякого на то права и разрешения, и сказал о нем в точности, как некогда Фальстаф: «Прекрасный дом, но на чужой земле»; казалось, бедному Дэвиду грозит потеря его убежища, сооруженного на неудачно выбранном месте; но землевладелец отнюдь не собирался производить конфискацию имущества — наоборот: он охотно простил Дэвиду его безобидный проступок и разрешил ему проживать там и дальше.

Теперь уже принято полагать, что описание внешности Элшендера с Маклстоунской пустоши является довольно точным и неискаженным портретом Дэвида с берегов Мэнора. Считается, что ростом Дэвид был около трех с половиной футов, поскольку такова была высота двери его дома, куда он проходил, не сгибаясь. В журнале «Скоте Мэгезин» за 1817 год приводятся следующие подробности о его внешности и характере; они, видимо, были сообщены тем самым мистером Робертом Чеймберсом из Эдинбурга, который проявил столько изобретательности и находчивости при собирании исторических преданий Славного Города и который другими своими публикациями внес немалый вклад в сокровищницу наших старинных народных былей. Он — земляк Дэвида Ричи и лучше других знал, где искать о нем разные интересные сведения.

«Голова у него была вытянутой и довольно необычной формы, — рассказывает этот авторитетный свидетель, — а череп такой крепкий, что он ударом головы легко вышибал филенку из двери или днище из бочки. Смех его, говорят, наводил ужас, а его резкий, по-совиному пронзительный и неприятный голос вполне соответствовал его внешности.

В его манере одеваться не было ничего необычного. Выходя из дому, он надевал старую, бесформенную шляпу, а дома носил какой-то ночной колпак, похожий на капюшон. Обуви он вообще не носил, так как никакие башмаки не годились для его искривленных, пастообразных ног, которые он тщательно обертывал до колен кусками холста. Ходил он, опираясь на кол или посох, значительно более высокий, чем он сам. Он придерживался каких-то странных, во многих отношениях необычайных, привычек, свидетельствовавших о том, что склад ума у него был столь же исковерканный, как и череп, вмещавший в себе этот ум. Главной чертой его характера была раздражительность, ревнивая неприязнь к людям. Сознание собственного уродства преследовало его, словно наваждение. А вечные насмешки и оскорбления наполнили его сердце горечью и злобой, хотя, если судить по другим чертам его характера, он отроду был ничуть не злее всех окружающих.

Детей он терпеть не мог, так как они постоянно дразнили и оскорбляли его. С незнакомыми людьми он держался сдержанно, угрюмо и грубовато; никогда не отказываясь от помощи и подаяний, он редко высказывал свою благодарность. Даже с теми, кого он мог считать своими величайшими благодетелями и к кому сам относился довольно доброжелательно, он часто бывал «капризен и раздражителен. Одна дама, знавшая его с детства и весьма обязавшая нас тем, что сообщила некоторые сведения из его жизни, рассказывала, что хотя Дэви и относился к членам семьи ее отца со всею привязанностью и уважением, на какие только был способен, они всегда вынуждены были подходить к нему с оглядкой. Однажды она пришла навестить его вместе с другой дамой, и он повел их осматривать сад и огород; с добродушной гордостью он показывал им все свои цветущие, со вкусом разбитые клумбы и грядки, как вдруг они остановились у гряды с капустой, слегка поеденной гусеницами. Когда Дэви заметил, что одна из дам улыбнулась, на его лице сразу появилась свирепая гримаса, и, воскликнув: „Проклятые черви! Они издеваются надо мной!“ — он вскочил на гряду и начал топтать и колотить кочаны своим посохом.

При сходных обстоятельствах другая дама, тоже считавшаяся старым другом Дэви, сама того не желая, смертельно оскорбила его. Он как-то водил ее по саду и изредка оглядывался, ревниво следя за нею; вдруг ему показалось, что она плюнула. «Разве я жаба, почтеннейшая, что вы плюете на меня? Разве я жаба?» — в ярости закричал он и, не слушая никаких объяснений, выгнал ее из своего сада, осыпая проклятиями и оскорблениями. Его мизантропия проявлялась в еще более резких словах, а иногда и в действиях, если его выводили из себя люди, к которым он не питал никакого уважения; в таких случаях он мог прибегнуть к неслыханным и чрезвычайно злобным проклятиям и угрозам». note 1.

Природа во всех своих проявлениях стремится сохранить равновесие между добром и злом; вероятно, нет такой бездны отчаяния, которая не таила бы в себе утешений, свойственных ей одной. Так и у нашего бедняги, чья мизантропия шла от сознания своего противоестественного уродства, были свои радости в жизни. Вынужденный жить в полном одиночестве, он стал поклонником природы. Сад, который он возделывал с любовью и упорством, превратив свой участок каменистой пустоши в цветущий, плодородный уголок, был предметом его гордости и радости. Но он любовался красотами природы и в более широком смысле этого слова; он говорил, что мог часами с невыразимым наслаждением любоваться мягкими линиями зеленых холмов, журчащим родником, путаницей ветвей в чаще леса. Может быть, потому-то ему так нравились пасторали Шенстона и некоторые места из «Потерянного рая». Автору довелось слышать, как он своим весьма немузыкальным голосом декламировал знаменитое описание рая — по всей видимости, с полным пониманием всех его достоинств.

Другим его любимым занятием было заводить споры.

В приходской церкви он никогда не появлялся, и по-. этому считалось, что он придерживается каких-то еретических взглядов; но сам он, вероятнее всего, объяснил бы дело тем, что ему не хочется выставлять напоказ свое уродство. О потусторонней жизни он говорил чрезвычайно взволнованно, даже со слезами на глазах. Ему претила мысль, что его останки будут покоиться рядом со всяким «кладбищенским сбродом», как сам он выразился, и поэтому в качестве места последнего отдохновения он с присущим ему вкусом выбрал для себя красивый, уединенный уголок в той же лощине, где жил. Однако потом он передумал и был похоронен на кладбище мэнорской общины.

Автор наделил Мудрого Элши некоторыми качествами, благодаря которым он в глазах людей непросвещенных мог превратиться чуть ли не в колдуна.

Дэвид Ричи пользовался такой же славой; недаром некоторые в округе, особенно бедняки и невежды, не говоря уже, о детях, считали его причастным к «нечистой силе». Сам он старался не опровергать этого мнения: оно расширяло круг его влияния и льстило его самолюбию; к тому же оно в какой-то степени умеряло его мизантропию, так как давало ему больше возможностей наводить страх и причинять боль. Но тридцать лет назад страх перед колдовством уже успел отойти в прошлое даже в самых непросвещенных долинах Шотландии.

Дэвид Ричи часто бродил в безлюдных, уединенных местах, якобы посещаемых духами, и считал, что тем самым проявляет немалую отвагу. Но вряд ли он мог там встретить кого-нибудь уродливее и страшнее самого себя. Сам Ричи был очень суеверен и, чтобы уберечь себя от дурного глаза и наговоров, посадил вокруг своего домика несколько рябин. Надо полагать, что по той же причине он просил посадить рябины и вокруг его могилы.

Мы уже упоминали, что Дэвид Ричи любил красоту природы. У него было два четвероногих любимца — собака и кошка, к ним он был по-настоящему привязан; любил он и своих пчел, за которыми ухаживал чрезвычайно заботливо. В последние годы он взял к себе сестру, поселив ее в хижине, примыкавшей к его собственному жилищу, куда он не разрешал ей входить. Ее уродство было не телесного, а духовного свойства: она была чрезвычайно простодушна, скорее даже придурковата, но зато в ней не было ни капли угрюмости и резкости ее брата. Дэвид не выказывал к ней ни любви, ни привязанности — это было не в его духе, — он просто терпел ее. Содержал он себя и ее продажей того, что давали ему огород и ульи; в последнее время он еще получал небольшое пособие от прихода. Невозможно представить себе, чтобы в те немудреные, патриархальные времена люди, подобные Дэвиду и его сестре, могли остаться без поддержки. Им достаточно было обратиться к ближайшему помещику или зажиточному фермеру, зная, что те, безусловно, им не откажут, а наоборот, охотно и безотлагательно удовлетворят их скромные нужды. Дэвид часто получал от незнакомых людей подаяние, которое он не выпрашивал, но за которое и не благодарил, принимая его, по-видимому, как должное. Он, и в самом деле, мог считать себя одним из нахлебников матушки природы, даровавшей ему право рассчитывать на помощь себе подобных хотя бы в силу физического недостатка, лишившего его всех обычных способов зарабатывать себе на хлеб собственным трудом. Кроме того, на мельнице специально для Дэвида Ричи висел мешок, и редкий из тех, кто уносил домой полную торбу, забывал бросить пригоршню муки в суму калеки. Короче говоря, деньги Дэвиду почти не были нужны, разве что на покупку нюхательного табака — единственной роскоши, в которой он себе не отказывал. Когда в начале нынешнего века он умер, оказалось, что он успел скопить двадцать фунтов, и это ничуть не противоречило его характеру и взглядам: ведь богатство — это сила, а Ричи, в возмещение того, что его изгнали из человеческого общества, хотел обладать хотя бы этой силой.

Его сестра была еще жива, когда впервые вышла в свет повесть, к которой я сейчас добавляю эти строки в качестве короткого вступления. Автор с огорчением узнал, что «местные симпатии» и любопытство, вызванное в те годы личностью автора «Уэверли» и сюжетами его романов, подвергли бедную женщину неприятным для нее расспросам. Когда у нее выпытывали подробности относительно ее брата, она отвечала: неужто нельзя оставить покойников в покое? На расспросы о ее родителях она отвечала примерно то же самое.

Автор встретился с этим несчастным горемыкой, как его вполне можно назвать, осенью 1797 года. Уже в то время, как и сейчас, автор имел счастье быть связанным узами тесной дружбы с семьею достопочтенного доктора Адама Фергюсона, философа и историка, проживавшего тогда в поместье Хэльярдс в долине Мэнора, примерно в миле от убежища Ричи; приехав на несколько дней погостить в Хэльярдс, автор и познакомился с этим своеобразным анахоретом, которого сам доктор Фергюсон считал личностью в своем роде исключительной и посему помогал ему различными способами, в частности — ссужая его по временам книгами. Естественно предположить, что вкусы философа и бедного крестьянина не всегда совпадали, note 2 но доктор Фергюсон все же считал Дэвида обладателем необыкновенных способностей и оригинального образа мыслей, хотя он же говорил о нем как о человеке, ум которого отклонен от надлежащей плоскости чрезмерным самомнением и самовлюбленностью, усугубленными чувством несправедливых обид и насмешек, и который пытается мстить обществу мрачным человеконенавистничеством.

Не говоря уж о том, что Дэвид Ричи и при жизни пребывал в полной безвестности, прошло несколько лет после его смерти, прежде чем автору этих строк пришло в голову, что подобный персонаж мог бы оказаться мощной движущей силой в беллетристическом произведении. Вот тут и возник образ Элши с Маклстоунской пустоши. Предполагалось, что повествование будет более длинным и что оно придет к трагической развязке более хитроумными путями, но дружески настроенный критик, на суд которого я отдал рукопись еще в процессе работы над нею, выразил мнение, что задуманный мною образ Пустынника крайне непривлекателен и что он скорее оттолкнет, нежели заинтересует читателя. Поскольку у меня были все основания считать его знатоком общественного мнения, я постарался разделаться со своим сюжетом, приведя его к поспешной развязке; и, сжав в один том повесть, рассчитанную на два, я, по-видимому, создал произведение столь же уродливое и непропорциональное, как и сам Черный Карлик, которому оно посвящено.