Или язык чувств и высшая школа эмоций 3 страница

 

Чем безнадежнее ощущает себя человек в паутине своего страха и защитных механизмов, чем сильнее ему приходится цепляться за иллюзию, что он во всем прав и совершенен, тем сильнее он инстинктивно отвергает всякий — даже самый отдаленный и глухой — намек на то, что у него что-то не так и необходимо что-либо изменить,

Карен Хорни

 

В чуть более зрелом возрасте ребенок начинает бояться, потому что это надо «для полноты картины». Это, наверное, очень странное объяснение причин детских страхов. Понимаю. Но есть такой механизм — ничего не попишешь. Ребенок постоянно слышит: «зайчик испугался и убежал», «боялись этого зверя все в лесу», «пришел страшный Бармалей» и так далее. Понятие страха в культуре существует, а ребенок от культуры отставать не должен, поэтому он, копируя поведение взрослых, часто просто «изображает» какие-то страхи.  Если родители воспринимают это чересчур серьезно, то ребенок может считать, что его спектакль удался, зрители в восторге, ну и тут же входит в роль. А как мы уже знаем из анализа психологии ребенка, границы между реальным и воображаемым у него размыты, так что игра очень быстро может превратиться в своеобразный ритуал «боязни», который ребенок повторяет при каждом удобном случае. Вдруг снова он вызовет такую бурю эмоций у своих домочадцев? Чем черт не шутит!

Не помню, чтобы Соня когда-то говорила, описывая свое состояние, «боюсь» или «страшно». Но вот мы пошли в детский сад… Через какое-то время происходит следующее. Соня замечает меня, когда я перехожу из одной комнаты в другую, и отчетливо говорит: «Папа, я боюсь! Боюсь-боюсь! Мне страшно!» Тут надо сказать, что папа у Сонечки психотерапевт, и у него уже на уровне рефлекса оценка глубины, силы, прочувствованности, так сказать, эмоциональной реакции. Настолько до автоматизма отработан этот навык, что в театр не могу ходить — постоянно чувствую себя там Константином Сергеевичем Станиславским. Не верю, и баста!

И вот смотрю сейчас на Соню… Понимаю — играет, изображает страх. Сама, может быть, и не понимает этого, но играет. Тут папа улыбается и говорит: «Да ладно! Сонечка самая смелая девочка на свете! Она всех победит!», и иду своей дорогой. Краем глаза, конечно, наблюдаю за Соней. Она смотрит на меня несколько разочарованно. Я кидаю ей через плечо: «Самая смелая девочка! Просто герой!» — и иду дальше. Через какое-то время ситуация повторяется, но в ответ Соня слышит все то же самое, правда теперь я об этом рассуждаю со всей серьезностью — мол, Сонечка смелая, она совершенно не может никого бояться и так далее.

И вот через пару дней следующая зарисовка: Сонечка рассказывает мне о том, что ее любимый мишка очень боится и «его надо положить в коляску, чтобы он не боялся». Мы это делаем, а папа добавляет: «Сонечка от всех защитит своего мишку!» А еще через пару дней мы с ней уже играем «в волков»: сначала от них прячемся, а потом (заметьте — не я это предложил!) выскакиваем на них и стреляем из воображаемых пистолетов! Волки, разумеется, повержены, Соня торжествует.

Для того, чтобы закончить разговор о такого рода — «выученных» — страхах наших детей, приведу еще один простой, но очень показательный пример. Одна из моих пациенток, у которой уже собственные дети выросли, страдала от страха грозы. Не панически, конечно, просто во время грозы ей становилось неуютно, дискомфортно, тревожно. Как выяснилось, в детстве ее любимая бабушка прятала ребенка под кровать всякий раз, когда начиналась гроза. Зачем бабушка это делала — сказать сложно, но, учитывая тот факт, что она выросла в эпоху, когда электричество еще казалось магией, понять ее поведение можно.

 

Если человек в состоянии существовать без пугала, значит, он по-настоящему благовоспитан и умен.

Уильям Хэзлитт

 

По сути, бабушка просто научила ребенка, что надо бояться грозы, и этот выученный страх сопутствовал моей пациентке до самого что ни на есть зрелого возраста. В этой связи, имеет смысл серьезно подумать о том, каким страхам своего ребенка обучать  надо, а каким — дело совершенно лишнее.

Но все же главные страхи ребенка формируются у него несколько иначе, с нашей, так сказать, помощью. Да, есть механизм обучения страху через имитацию: мама боится, а ребенок отсюда делает вывод, что опасность велика, и поэтому тоже боится. Но все же главная часть детских страхов формируется родителями целенаправленно. Признаемся себе в этом честно: нам кажется, что мы вполне можем, время от времени и при определенных обстоятельствах, припугивать нашего ребенка.  Ну, в педагогических целях, разумеется…  И это бывает даже эффективно. Скажешь ребенку, что если он будет плохо себя вести и капризничать, то ты его или дяденьке милиционеру отдашь, или в магазин вернешь, откуда его взяли, он, понятно, перепугается и утихомирится. На минуту-другую… Ну, чем не метод? Вполне можно использовать. Можно, но не нужно.

Какие результаты дает эта, не побоюсь этого слова — «вершина» педагогического искусства? И как все это безобразие скажется потом на психике нашего ребенка? Ну, результаты, прямо скажем — не ахти, а вот сказаться они могут по полной программе. Родители для ребенка — это люди, которые самим фактом своего существования гарантируют его защищенность. Так?.. Несомненно!

 

В дурно воспитанном человеке смелость принимает вид грубости, ученость становится в нем педантизмом, остроумие — шутовством, простота — неотесанностью, добродушие — льстивостью.

Джон Локк

 

И вот эти родители начинают ребенка пугать, и не чем-нибудь, а тем, что они его бросят, отдадут куда-то, оставят одного, в лучшем случае — лишат его радости, опеки и поддержки. В общем, накажут тем или иным «отлучением» от себя как от Святой Церкви. И проблема даже не в том, что ребенок будет думать, что ему грозит нечто подобное (хотя многие дети, особенно по малолетству, как раз так и думают), а в том, что он будет думать, что он не может рассчитывать и полагаться на своих родителей. Поскольку же пока они — его мир, то, значит, он и на мир полагаться не имеет никакой возможности. А это уже попахивает самой настоящей катастрофой.

Не знаю, о чем думают родители, когда они говорят ребенку нечто подобное: «Такой засранец нам не нужен!», «Ты отвратительный, я тебя любить не буду!», «Ты не выполняешь моих требований, а поэтому не рассчитывай, что я стану тебе помогать!», «Если ты не прекратишь реветь, я с тобой больше не буду разговаривать!», «Все! Не смей теперь подходить ко мне ни с какой просьбой!», ну и так далее.

Когда у родителей не получается добиться от ребенка «правильного поведения», они начинают мучиться комплексом родительской неполноценности. С одной стороны, «неправильное поведение» детей иллюстрирует их родительскую несостоятельность. С другой стороны, испуг, который испытывают дети, когда их «припугивают», помогает родителям восстановить реноме, почувствовать собственную значимость и ценность. Поэтому иногда у меня возникает стойкое ощущение, что все эти угрозы родители произносят только для того, чтобы поднять собственную самооценку.

Переживая состояние абсолютного бессилия, не зная, как быть с непослушным ребенком, родители своими угрозами демонстрируют ему, да и самим себе, честно говоря, свою несокрушимую и недюжинную силу. По сути, эти родительские угрозы — есть не что иное, как манифест: мол, я — все, а ты — ничто. Правдами и неправдами родители пытаются сформировать у своего ребенка «комплекс ничтожества», ведь если ребенок сам по себе «плохой», то и страдание родителя понять можно, и его эмоциональные срывы оправданы. Вот так сами с собой играем, не понимая, что подобное подсознательное выяснение отношений с собственным ребенком есть не что иное, как борьба с чувством собственной несостоятельности.

«Плохая мать», «плохой отец» — это ужасные ужасы хороших родителей. Чем лучше родитель, тем больше он боится, что он окажется «плохим».  А когда возникает этот нелепый и, прямо скажем, идиотический страх, родители начинают делать все возможные глупости. И первая глупость в этом ряду — запугать своего ребенка. Причем, даже неважно чем. Родители, которые побестолковей, пугают ребенка тем, что они с ним что-то сделают — отдадут его куда-нибудь или накажут. Те, что чуть сообразительнее, но тоже не семи пядей во лбу, пугают ребенка тем, что с ним что-то не так, что он дураком вырастет, например, или что все будут плевать на него с высокой колокольни, что он неумеха, растяпа, что он ни с чем не справится.

 

Лишь те индивидуумы способны реально противостоять проблемам жизни и преодолевать их, которые обнаруживают в своих стремлениях обогатить всех остальных, которые идут впереди таким образом, что остальные тоже выигрывают.

Альфред Адлер

 

Этот скорбный и безумный список можно, к сожалению, продолжать до бесконечности… А ребенок верит. На сознательном уровне, он, скорее всего, и не согласится, и не поверит. Но родители общаются не с сознанием ребенка, а с его подсознанием — слишком сильна наша связь. И потому зерно сомнения, зерно неуверенности, зерно беззащитности все равно попадет в головушку нашего малыша, а потом мы будем иметь все, чего иметь совсем не хотелось бы. Так свою неуверенность и чувство  собственной несостоятельности мы благополучно передаем своим детям «по наследству». Надо ли объяснять, что неуверенность в себе и чувство собственной несостоятельности — это и есть страх? Надеюсь, не надо. Это вполне очевидно — страх, и ничего больше.

 

Примечание: «Комплекс неполноценности как он есть…»

 

Когда мы слышим фамилии великих людей, они представляются нам такими прекрасными рыцарями в блестящих доспехах, на белых лошадях, без всякого страха и, разумеется, упрека. На самом деле, это, как правило, далеко не так. Вот, например, основатель «индивидуальной психологии» Альфред Адлер, автор теории знаменитого «комплекса неполноценности»… Самозабвенно любящий детей, полноватый, краснолицый, небольшого роста, он родился в небогатой еврейской семье, в детстве болел рахитом и не раз оказывался на волосок от смерти. Когда маленькому Альфреду было три года, его родной брат умер в их общей постели. Сам Альфред переболел тяжелейшей пневмонией, которую врачи посчитали смертельной и даже отказались от лечения ребенка. Но мальчик выжил.

Потом Альфред Адлер стал одним из первых четырех участников научного кружка Зигмунда Фрейда, а через несколько лет был избран первым президентом Венского психоаналитического общества. Впрочем, вскоре его идеологические разногласия с основателем психоанализа достигли своего предела, и он покинул свой пост, равно как и само общество. Причем, не просто покинул, а забрал с собой треть сотрудников своего бывшего «гуру» и основал собственную психотерапевтическую организацию. Всей своей жизнью и, в частности, этим демаршем Альфред Адлер доказал верность и точность своей теории — теории «комплекса неполноценности». В чем же она заключается?

Альфред Адлер считал, что, поскольку ребенок длительное время остается зависимым от родителей, у него формируется целый комплекс таких ощущении, которые заставляют его чувствовать себя «неполноценным» — маленьким, слабым, ко многому не способным. И эта «неполноценность», точнее — желание как-то от нее избавиться, как считал А. Адлер, и определяет всю дальнейшую жизнь каждого человека. «Человек, — как говаривал Максим Горький, — это звучит гордо», а потому он — человек — никогда не смиряется с собственной «неполноценностью». Чувствуя эту свою мнимую «неполноценность», он всю жизнь, назло врагам, старается ее преодолеть. И лес тот рубят, и щепки те летят…

Это желание человека преодолеть свою подсознательную, нажитую в детстве, неполноценность Альфред Адлер назвал «сверхкомпенсацией комплекса неполноценности», или, проще говоря, «волей к власти». Именно эта «сверхкомпенсация», по мысли ученого, и позволяет человеку развиваться, однако, она же и приводит его к невротическим расстройствам. Чтобы избежать этого, Альфред Адлер предлагал воспитывать в детях «социальное чувство». Он считал, что оно присуще нам биологически, однако, несмотря на свою генетическую природу, не развито в нас в должной мере.

Почему я сейчас об этом вспомнил? Потому что степень уверенности или неуверенности наших детей в самих себе (этот самый пресловутый «комплекс неполноценности») формируется у них при нашем непосредственном участии. Если мы считаем возможным воспитывать своих детей через унижение и запугивание, этот комплекс разрастается. А потому, рано или поздно, наш ребенок, вошедший в силу, проявит свою волю к власти и свергнет родителя, то есть нас с вами. Пусть и не в прямом смысле этого слова «свергнет», но тут ведь достаточно и психологического свержения. Он расправится с родительским авторитетом не задумываясь, послав нас, как глубокомысленно поется в одной песенке, на небо за звездочкой.

Потом мы удивляемся, что наши дети как-то не очень хорошо себя ведут, проявляют всяческую непорядочность, а еще всеми силами хотят быть круче тучи. А какими прикажете им еще быть?

Как там говорили на Руси-матушке? «Не пеняй на зеркало…» Вот-вот. Желание ребенка доказать нам свою исключительность, его эпатаж, конфликтность, подростковый негативизм, наигранное высокомерие, дискредитация родительского авторитета — все это результат нашего отношения к ребенку. Мы его, вольно или невольно, унижали, запугивали, и он такое мнение о себе составил, что он «недоделок». Но как с таким мнением о себе жить? Трудновато! Вот он и пытается восстановить свое реноме: «Я — соо1, а предки — отстой». И что ты будешь с этим делать? Уязвленность есть, чувство собственной неполноценности и его сверхкомпенсация наличествуют, а социального чувства нету. Альфред, так сказать, Адлер. Иными словами, перед нами всегда есть возможность выбора. Мы можем запугивать своего ребенка, чтобы он чувствовал себе неуверенно и до поры до времени нас слушался: «Из какого места у тебя руки растут?! Все изгадит, к чему притронется! Поубиваю!» Но велика вероятность, что потом он вернет нам с процентами эту нашу «родительскую строгость» (а точнее говоря — глупость). Впрочем, есть и другой вариант — воспитывать и развивать в нашем ребенке «общественное чувство», по тому же самому Альфреду Адлеру, то есть такое чувство, которое позволит ребенку проявлять свои лучшие человеческие качества, причем, не только в отношении абстрактных окружающих, но и в отношении нас — его родителей.

 

Все неудачники — продукты неправильной подготовки в области общественного чувства. Все они — не способные к сотрудничеству одинокие существа, которые в большей или меньшей степени движутся противоположно остальному миру.

Альфред Адлер

 

Тут ведь какая история? С окружающими — хочешь или не хочешь — приходится договариваться, подросток будет стараться быть с ними милым и в результате станет только лучше к ним относиться — таков закон психологии. А с нами-то зачем ему социальное чувство проявлять? Во-первых, мы — родители — от него никуда не денемся, а во-вторых, что еще мы можем ему дать? В общем, нет у него никакого мотива «выстраивать с нами отношения». Но если даже и есть, ему все равно «влом», ведь через себя и свое унижение переступать придется, а это то еще испытание…

Короче говоря, все тут, на самом деле, не так сложно. Особенно, если включить голову. Если я демонстрирую своей дочери силу, я таким образом, во-первых, дискредитирую себя, во-вторых, заставляю ее чувствовать себя неполноценной, а в-третьих, возбуждаю в ней внутреннее сопротивление, т. е. закладываю такую мину в фундамент наших будущих отношений, что лучше о перспективах этих отношений даже и не думать. Именно поэтому я не делаю ничего подобного и никому не советую.

Напротив, если я воспитываю в своей Сонечке социальное чувство (а мы всем семейством, как один, этим занимаемся), то результат получается обратный. Сонечка будет знать, что родители ее любят, что и она сама, и то, что она делает со своей жизнью, — это для них важно. А еще она привыкнет быть доброй, внимательной, чуткой. Не запугивая ребенка, когда он делает что-то неправильно, но поддерживая его всякий раз, когда он делает что-то правильно и хорошо, можно достичь потрясающих результатов.

Например, Сонечка уже прекрасно знает, что есть ее вещи и есть чужие, но она всегда делится с окружающими тем, что у нее есть. Почему она это делает, хотя должна была бы, по логике вещей, демонстрировать в свои три года апогей собственнического инстинкта? Потому как каждый раз, когда она делала что-то, что, в принципе, должно улучшить ее отношения с окружающими (например, делилась фруктами), она получала обильное положительное подкрепление в виде реакции взрослых: «Какой у нас растет добрый и внимательный ребенок!» Это мы кричим все хором и никогда не скупимся. И ей нравится, и она хочет соответствовать этому гордому, но пока не очень понятному ей званию — «добрый и внимательный».

А ведь можно было поступить и по-другому: например, сказать ребенку, что если он не будет делиться с окружающими, то с ним никто не будет дружить. Даже если ребенок это и поймет, хотя, конечно, он поймет это как-то очень по-своему и незатейливо, он не станет от этого ни добрее, ни лучше. Но зато теперь он будет постоянно неуверен в себе, и, рано или поздно, мы обнаружим его на консультации у психотерапевта — несчастного, растерянного, не знающего, как ему правильно строить отношения с другими людьми.

Так от кого зависят эти результаты? Наверное, повторять не нужно…

 

 

Ужасный шантаж

 

Последнее, о чем нужно обязательно сказать, если речь зашла о воспитании в нашем ребенке чувства страха, — это о шантаже. Самое ужасное, что только мы, то есть — родители, можем сделать, — это использовать счастье как средство шантажа в отношении собственного ребенка.  Возьмите себе за правило: ребенка нельзя шантажировать счастьем. Но мы, к сожалению, делаем это слишком часто и, как правило, даже не задумываемся ни о том, что мы, собственно, делаем, ни о последствиях этих наших действий. Подобные фразы стали для нас нормой — «Если ты не будешь меня слушаться, я не пущу тебя гулять», «Если ты сейчас же не уберешь свои игрушки, мультика не будет», «Если ты будешь приносить двойки, на велосипед можешь не рассчитывать».

Нам кажется, что подобные «аргументы» вполне логичны и весьма оправданны. Действительно, выслушав такую тираду, ребенок испытывает страх и становится более послушным. Но что мы таким образом говорим своему ребенку? Мы говорим ему буквально следующее: «Твое счастье тебе не принадлежит. Оно может ускользнуть от тебя в любой момент, как только мне этого захочется. Твоим счастьем распоряжаюсь я, а не ты». Конечно, в этом есть доля правды, и, конечно, ребенок понимает, что против лома нет приема. Но действительно ли мы хотим, чтобы наш ребенок вырос человеком, который не надеется на счастье? Человеком, который, даже если и получает то, о чем мечтает, не чувствует себя счастливым? Птица счастья завтрашнего дня пролетела крыльями звеня… Не думаю, что это правильно.

У нас всегда есть возможность сформулировать ту же самую  мысль, связанную с положительными подкреплениями, иначе. Сформулировать ее так, чтобы ребенок не чувствовал себя уязвимым, зависимым, испуганным и несчастным. Более того, когда положительное подкрепление превращается в цель — это, поверьте, совсем не то же самое, что и постоянная, висящая над тобой, как дамоклов меч, угроза в любой момент лишиться права на счастье. Если вы говорите ребенку: «Давай будем молодцами, сделаем вот это и вот это, а потом, с чувством исполненного долга, пойдем и купим тебе мороженое», вы создаете в его голове цель, перспективу, и он движется в сторону позитива. Только надо обязательно договориться, чтобы ребенок чувствовал, что это не ваше, а ваше совместное  решение. Если же после этого он начинает возмущаться и требовать немедля «продолжения банкета», вы всегда можете ему сказать: «Дружище, конечно, будет мороженое! Не вопрос! Но мы же еще не доделали то-то и то-то… Надо доделать. Мы так решили, и это будет правильно. Совсем чуть-чуть осталось, а потом мороженое!»

 

С маленькими детьми как с интеллигентами: когда они шумят, они нам действуют на нервы, когда сидят тихо — это подозрительно,

Габриэль Лауб

 

Здесь, конечно, есть ряд хитростей. Например, заветный «приз» должен быть адекватен «длине дистанции». Вообще, чем короче «дистанция» — тем лучше, но если же нам все-таки приходится обсуждать «марафонский забег», то и «приз» должен быть значительным. Если вы покупаете ребенку мороженое через день, то глупо говорить, что он будет премирован мороженым после удачно законченной четверти. Тут «приз» должен быть куда более весомым. Или, например, нельзя обещать «премию» за тот результат, который не в полной мере зависит от ребенка. Хорошо, если он не будет драться в школе, а учителя не будут на него жаловаться, но ведь вполне возможно, что ребенка в школе какие-то сорванцы постоянно задирают, и он просто не может реагировать иначе, а мы тут лезем со своим «призом», который ребенку в таком случае даром не нужен. Да и мы ему, при таком раскладе, даром не нужны.

Мы должны так взаимодействовать с ребенком, чтобы достижение счастья казалось ему возможным. Это придаст ему уверенности, сил и будет хорошим мотивирующим фактором. Счастье в принципе не должно быть средством шантажа, хотя вполне может рассматриваться как заслуженное поощрение. Никогда не выдавайте ребенку счастье «с барского плеча», это унизительно. Таким образом, вы лишаете свой дар ценности, и все становится бессмысленно. Никогда не играйтесь в «дам — не дам», не держите ребенка на крючке неопределенности. Запугивать ребенка возможностью быть несчастным — это самое жестокое, что только можно себе представить: вы и возможность счастья делаете призрачной, и страх — привычным.

 

Примечание: «Базальное чувство тревоги…»

 

Раз уж мы снова вспомнили господ-психоаналитиков, то нельзя не сказать о Карен Хорни — выдающейся женщине, блистательном психологе и ученом, вся жизнь которой стала наглядной иллюстрацией адлеровскому комплексу неполноценности,

«Поскольку я не могла стать красавицей, — призналась Карен Хорни, будучи уже на вершине успеха, — я решила стать умной». С самого детства Карен Хорни мучилась ощущением своей неполноценности, а как результат — стала первой женщиной в Германии, которая получила разрешение изучать медицину (еще даже в начале XX века, если кто не знает, медицина была закрыта для представительниц женского пола). Закончила свою карьеру Карен Хорни тем, что основала Американский институт психоанализа. Недурно, правда?..

Так что, комплекс неполноценности, в конечном счете, — это не так уж и плохо. Если бы, правда, не одно «но»… Большую часть своей жизни этот выдающийся психолог… страдала от тяжелейших приступов депрессии, а однажды, как сообщают ее биографы, была спасена мужем при попытке самоубийства. Так что, когда думаешь обо всем этом, невольно взвешиваешь: что важнее — счастье твоего ребенка или его успешность? Я рассуждаю здесь следующим образом. Успешность — это все-таки, как ни крути, мощь таланта и внутренняя сила человека как такового. И это или дано, или не дано нам от природы, это или заложено в нас, генетически запрограммировано, или нет. Воспитанием ни таланта, ни внутренней силы не сформировать, даже если держать ребенка в мега-ежовых рукавицах. А вот счастье — дело другое. Есть, конечно, люди, у которых больше генетического оптимизма, а есть те, у которых его меньше. Но от воспитания, все-таки, здесь зависит многое, по крайней мере, куда больше, чем в случае таланта.

 

Тревога — это неявно выраженное указание на то, что внутри нас что-то не в порядке, и поэтому она является вызовом — сигналом Для тщательного рассмотрения чего-то скрытого от нас.

Карен Хорни

 

Но почему я заговорил сейчас о Карен Хорни? В свое время ей пришлось, как и многим другим ученым, порвать с классическим, фрейдовским психоанализом. Она не отрицала, что одна из главных потребностей человека — это сексуальная потребность, и в этом, понятно, Зигмунда Фрейда поддерживала. Однако, она считала, что, все-таки, самой главной потребностью человека является потребность в безопасности. Иными словами, самое важное для каждого из нас — это чувствовать свою защищенность. И тут полная зависимость наших детей от нас.

Если родители обеспечивают ребенку чувство психологической защищенности, то ребенок вырастает в зрелую и здоровую личность, а если нет у него этого чувства, то ни зрелости, ни здоровья ожидать в его случае не приходите!.  Так, вполне резонно, считала Карен Хорни. Чувствуя свою беззащитность и одновременно с этим ощущая свою зависимость от родителей, ребенок испытывает страх, а еще ненавидит своих родителей. Ему приходится постоянно заслуживать их любовь, чтобы увеличить свою безопасность. И в конечном итоге, он вынужден превратить свою любовь в инструмент защиты от собственных родителей. То есть, в его психике извращается сам смысл любви. И это ужасная штука.

Карен Хорни назвала состояние этого «интенсивного и всепроникающего ощущения отсутствия безопасности» базальной тревогой.  Не получив в детстве ощущения защищенности, чувства безопасности, мы становимся невротиками, которые используют все возможные способы, чтобы обезопасить себя от мнимых, надуманных нами же, виртуальных угроз. Всего Карен Хорни выделила десять типов невротического поведения, вызванного «базальной тревогой)», каждый из этих типов пытается как-то по-своему снизить свою, идущую из далекого детства тревогу.

Одни, согласно исследованиям Карен Хорни, постоянно нуждаются в любви и одобрении, им нужно быть объектом восхищения: «Восхищайтесь мною, восхищайтесь! Машите на меня, машите!» Они не терпят критики, проявления неуважения, недружелюбного отношения.

Другие нуждаются в руководящем партнере. Они очень зависимы от окружающих, их мнения. Они боятся получить отказ или остаться в одиночестве. А еще переоценивают любовь, полагая, что она способна решить все их проблемы: «Мне надо влюбиться!»

Третьи не могут жить без четких ограничений. Им нужны порядок и четкие инструкции. Они непритязательны, готовы довольствоваться малым и очень неуверенны в себе: «Дяденька, только не бейте…»

Четвертые, напротив, рвутся к власти. Доминирование, контроль над другими — это их самоцель: «Будет только так, как я сказал! И никак иначе!» Слабость они не выносят.

Пятые ужасно боятся, что их посчитают «глупыми» и тут же ими «воспользуются»: «Я такая доверчивая, просто ужас!»

Шестые очень зависимы от формального «социального статуса», т. е. вся их самооценка зиждется только на том, что у них написано на визитке. Если там написано что-то, что «некруто», то пиши пропало.

Седьмые постоянно себя захваливают. Боятся, видимо, что иначе их не будут любить, и постоянно рассказывают всем о том, какие они, на самом деле, хорошие: «А еще я на машинке вышивать умею!»

Восьмые — идеальное воплощение честолюбия. Невротического, разумеется. Они характеризуются отчаянным желанием быть самым лучшим, невзирая на последствия. Страх неудачи у таких людей — постоянный ночной кошмар.

Девятые болезненно переживают всякую свою зависимость, а потому избегают любых серьезных отношении, патологически боятся ответственности и дистанцируются от всех и вся. Наша хата с краю, ничего не знаю…

Десятый невротический тип, согласно Карен Хорни, — это люди, которым до смерти нужно быть «непогрешимыми» и «безупречными». Они сделают все возможное и невозможное, чтобы производить впечатление Его Величества Совершенства и Ее Величества Добродетели.

 

Окружающие ребенка люди слишком глубоко погружены в свои собственные неврозы, чтобы любить ребенка или хотя бы думать о нем как об отдельной особенной личности. Их установка по отношению к ребенку определяется их собственными невротическими потребностями и реакциями.

Карен Хорни

 

Вот такой скромный и скорбный список возможных перспектив, которые открываются перед нашим ребенком, если мы жалеем сил на то, чтобы дать ему неподдельное, эмоционально полное ощущение безопасности.

 

Любопытненько…

 

Интерес — это такая же эмоция, как и любая другая. Когда мы чем-то заинтересовываемся — мы возбуждаемся, демонстрируем определенный набор мимических движений и совершаем ряд определенных, характерных для этой эмоции, действии. В общем, интерес — это чистой воды эмоция. А коли так, то мы делаем для себя вывод: эту эмоцию, равно как и любую другую позитивную эмоцию, нужно у своего ребенка поощрять и развивать, чтобы интерес, пребывающий у малыша в зачаточном состоянии, разрастался, становился все более обстоятельным и серьезным.

Любопытство — это переживание, которое, по большому счету, и делает человека человеком.  Если мы не будем испытывать радости или страха, страдания или гнева, мы просто не будем испытывать соответствующих эмоций, наша жизнь станет от этого беднее, но мы будем жить. Но если мы не будем испытывать любопытства, мы ничего не узнаем, а без знаний представить себе человека невозможно. И потому, наверное, ребенок рождается с удивительной жаждой познания, с природным ненасытным любопытством. Да, в юном возрасте он еще не способен подолгу концентрировать свое внимание на одном и том же объекте, да, его любопытство носит поверхностный характер, но оно уже выдающееся!