Две тысячи лет Великого переселения 1 страница

 

«Запад – есть запад, восток – есть восток, и вместе им никогда не сойтись». Словно приговор звучит киплинговская фраза. Приговор, вызов, а может быть – предостережение англо-саксонского мировоззрения, столкнувшегося с необъятным, чарующим и пугающим и неведомым Востоком. Изначально пытаясь его осмыслить, «очеловечить», «цивилизировать», западный мир вольно или невольно занимал позицию, в лучшем случае, старшего разумного брата, в худшем – просвещенного, но лукавого мессии, распростершего свою длань над стаями невежественных дикарей. С великим прискорбием приходится признать, что это положение вещей осталось неизменным и по сей день, когда человечество шагнуло в III тысячелетие новой эры.

А еще сохранился восторг от взаимного созерцания и постижения друг друга. Разочарованный восторг Востока, вкусившего первую усладу материальной сытости и богатства, постигнувшего премудрости современной западной цивилизации, но сохранившего свое первобытное естество и духовное начало.

Противоречивый восторг Запада, в котором чувство цивилизационного превосходства чередуется с подсознательным чувством вины неприязни и страха. Однако, несмотря на это все, этот восторг является материализованным воплощением всеземного закона взаимного притяжения этих двух цивилизационных полюсов. Его ипостась, словно атомная неразрывная структура, сковывает, притягивает и отталкивает народы, сохраняя их в единой орбите межкультурного взаимодействия. Но:

 …Как манит закат!

Сила притяжения, бесспорно, мощнее.

История непрерывно демонстрирует проявление этого цивилизационного тяготения, которое материализуется в самых замысловатых формах. Как божественное провидение Великого Искандера или безумная пассионародность Атиллы и Темучина; как здоровая алчность венецианских и испанских купцов или бесшабашность русских первопроходцев. И еще многое то, что устремляло другие народы навстречу друг другу, будь то алчный зов наживы или объятия новой непонятной и неисчерпаемой духовности. И тогда даже самый дальний, самый дикий Запад американских прерий, равно как и крайний юг австралийских аборигенов и африканских зулусов, тоже становился Востоком и обретал свою неповторимую орбиту притяжения. Уважаемый просвещенный читатель путем несложного соотнесения череды разрозненных исторических событий вероятно заметит, что векторы этого взаимного устремления народов устанавливались на целые эпохи. Чередование их происходило в силу каких-то неизведанных причин и следствий. Как хочется вслед за великим Л.Н. Гумилевым построить некие циклы взаимодействия и взаимостремления народов и цивилизаций. Однако поспешность, равно как и поверхностность в понимании этого сложнейшего – потому как человеческого движения не позволяет и не терпит голой метафизики. В этой связи вниманию уважаемого читателя мы предлагаем лишь сравнительно небольшой сюжет в истории межчеловеческих перемещений, который по «скромным» археологическим пространственно-временным меркам имел место быть в пределах степного пояса евразийских степей на протяжении двух тысячелетий (первая половина I тыс. до н.э. – первая половина II тыс. н.э.).

Выбор столь обширных историко-географических рамок выражен целостностью и взаимообусловленностью историко-культурных процессов, начавшихся в Восточной Азии в конце II – начале I тыс. до н.э., которые в дальнейшем своем проявлении впоследствии получили название «Великое переселение народов». В основе своей работа посвящена движению кочевых народов Евразии в древности и средневековье. В этот период континентальный степной коридор превратился в своеобразную коммуникационную артерию, впервые связавшую между собой два очага мировой цивилизации. Направление и характер взаимодействий, проистекавших внутри нее, определил всю логику дальнейшего культурогенеза Евразии и, вероятнее всего, двух континентов.

В целом эту эпоху можно охарактеризовать как время, когда цивилизации стремительно двинулись по направлению друг к другу. Доминирующим вектором этого движения было направление Восток–Запад. Переселение, нашествия, набеги – таков был азиатский облик этой эпохи; в основе передвижений стояли все те же незыблемые следствия закона взаимного притяжения культур. Что явилось отправным моментом этих процессов?

 Как нам представляется, первотолчком культурных трансформаций явились геоклиматические изменения, произошедшие в рамках глобальных регионов степного пояса, приведшие впоследствии к множественным миграциям и к длительной этнокультурной перегруппировке степного населения Евразии. Так, кардинальные ландшафтно-климатические изменения, произошедшие в зоне центрально-азиатских степей в период с конца II по середину I тысячелетия н.э. (Демкин, Рысков, 1996. С. 99–100), привели к наиболее длительной и поступательной аридизации степей и росту континентальности климата Центральной Монголии и Северного Китая (Таиров, 2003. С. 20–21), что явилось причиной серьезной перегруппировки и культурной трансформации варварского (так называемых «северных варваров») населения: сплошному переходу к кочеванию, китайской ассимиляции племен бассейна Хуанхе, множественным миграциям и перемещениям (Крадин, 1996. С. 23; Кульпин, 1995. С. 11–14; Мануйлов, 1993; Материалы…, 1968. С. 14-15, 35–36, 124).

Что это было за население?

Образование данного этнического пласта различные авторы связывают с индоиранскими миграциями и относят к самому раннему периоду полулегендарной династии Ся (2205–1767 годы до н.э.). Как уже говорилось, в определенной мере с этим периодом в своем повествовании Сыма Цянь упоминает о некоем Шунь-Вэе – отпрыске рода правителей дома Ся – как прародителе сюнну (Материалы…, 1968. С. 34–35). Согласно китайской историографии, именно с этого периода началось активное смешение китайских эмигрантов, пришедших с Шунь-Вэем с племенами северных варваров (жуны, ди, хуньюй, жаньюнь и др.) (Коновалов, 1996. С. 59). Западноазиатское влияние, в широком смысле слова, на материальную культуру Северного Китая на самом раннем этапе подтверждается лишь косвенным образом. Оно связывается с появлением новых видов злаковых (пшеницы, ячменя, сорго), а в стадах – крупного и мелкого рогатого скота. В этот же период появляется гончарный круг, традиции чернолощеной керамики, триоды, вазы, имеющие широкое хождение в Западной Арии. Наиболее же яркому западному и северо-западному влиянию северо-китайские провинции подвергаются в шаньский и в особенности в иньский период. С.А. Григорьев приводит широкий ряд аналогий из северокитайских памятников, относящихся к кругу индоевропейских культур (Григорьев, 1999. С. 293–297). Это прежде всего выразилось в металлическом инвентаре. Прямые заимствования выразились в определенных формах иньских копий. Двухлезвийные и однолезвийные кинжалы с горбатой спинкой, с литой рукоятью «ордосских бронз» аналогичны изделиям карасукской культуры, топоры с трубчатой втулкой и бойком аналогичны минусинскому экземпляру, а также Бактрийским и переднеазиатским образцам. Появление проушных клевцов, вероятно, также можно связать с ближневосточными и сибирскими влияниями. Этот ряд северных и западных заимствований, вероятно, могут продолжить такие виды металлического инвентаря как кельты, наиболее ранние формы которых появляются в Иранском нагорье (2300–2100 годы до н.э.), откуда привносятся в Китай, а также отдельные типы булавок с бубенчиками и маленькой петелькой под бубенчик, золотые височные кольца и серьги с раструбом, известные в культурах Южной Сибири.

Итак, длительная фаза ландшафтно-климатического изменения, произошедшая в конце II – середине I тыс. до н.э., привела, по всей видимости, к формированию современных ландшафтных зон Большой Монголии и Северного Китая (образование пояса сухих и предгорных степей, песчаных и каменистых пустынь; резкое сокращение пойменных долин Хуанхэ и ее притоков). Дальним последствием этих изменений стал переход населения данного региона к новым культурно-хозяйственным укладам в IV-III вв. до н.э. Однако, первоначально (с начала по середину I тыс. до н.э.) изменения природно-экологических условий привели к серьезной перегруппировке варварского населения Жунов и Ди и к неизбежному столкновению его населения северокитайских провинций и царств («эпоха воюющих царств»). На наш взгляд, яблоком раздора становились пойменные долины Хуанхэ (Ордос), в которые устремились пешие палеоиранские скотоводы, уходя из пустынь и сухостепных регионов Монголии. Однако, эти районы становились стратегически важными территориями оседлого китайского населения, в недрах которого формировалось земледелие с принудительным орошением, которое постепенно превращалось в сложнейшую ирригационно-дамбовую систему, обеспечивающую высокорациональное рисоводство. Историческим результатом столкновения двух социокультурных систем стали массовый переход скотоводческого населения к кочевничеству с сезонным циклом кочевания, создание кочевых союзов, империй, создание империи Цинь, массовая ассимиляция и переселение вглубь Китая североварварского жунского населения, а также продолжительные миграции палеоиранского населения на Север, Запад и Северо-Запад. Наиболее ранние переселения связаны с оттоком карасукоидного населения из Большой Монголии и Ордоса, участвовавшего впоследствии в формировании на западе памятников бегазы-дандыбаевского и северо-тагискенского круга в X–VIII вв. до н.э. Распад жуннско-дисской общности варварских культур Северного Китая приводит к продвижению на запад (в Казахстан и Южное Зауралье) и северо-запад (Алтай) тасмолинского древнесакского населения. А также к формированию в пределах Синьцзяна огромного пласта культур сакского облика.

Следующий этап сакских миграций начинается в V–IV вв. до н.э. Материалы типа турфанского Алагоу появляются на западе и юго-западе (Исык, Бесшатыр, Берккара), а также на северо-западе в Северо-Западном Алтае (яркие комплексы типа Локоть IV, Салтайский Исык, Симбирка) и на Севере, где это проникновение ярко отразилось в формировании Каракобинской культуры и особой (сакской) группы керамического материала в Большереченской культуре Верхнего Приобья.

Западный вектор миграций из районов Южной Монголии и Северного Китая на начальном этапе раннего железного века также довольно хорошо просматривается на памятниках Синьцзяна. Синьцзян в это время становится своеобразным узловым регионом, через который пролегают все маршруты сакских миграций.

Однако вернемся вновь к восточным рубежам евразийских степей ойкумены. Исход северокитайских варваров жунов и ди в степи Казахстана и Саяно-Алтайские предгорья был лишь отправным пунктом великих западных миграций. Изменяющиеся ландшафтно-климатические условия азиатских степей неизменно диктовали новые условия существования. К середине I тыс. до н.э. там, где раньше были вольготные травянистые степи, образуется гигантское тело каменистой пустыни Гоби. Далеко на север и на юг отступают горные и субтропические леса. Новые климатические условия бросали вызов человеческим сообществам. Часть племен северных варваров постепенно отступает на юг и на север за уходящими влажными степями. В пойменных долинах Хуанхэ они сталкиваются с китайскими земледельцами, вынужденными сооружать здесь сложнейшие ирригационные системы для принудительного орошения рисовых секов. Длительное противостояние жуннов и Поднебесной получило название «Эпоха воюющих царств». Она завершилась победой более устойчивой земледельческой цивилизации. Часть жуннов была ассимилирована и бесследно поглощена в недрах молодого гигантского желтого этноса. Другая – большая часть жуннов и ди – была вытеснена в монгольские степи, предгорья Алтая, Наньшаня, Дуньхуаня, Циляньшаня… Здесь они активно осваивают верховую езду и огромные пространства сезонных пастбищ, то есть превращаются в кочевников. В новых пастбищно-кочевых провинциях возникают новые племенные объединения, самым многочисленным из которых до конца III в. до н.э. были юэчжи. С возникновением более могучей хуннской кочевой империи они были вынуждены покинуть свои родовые земли. Их исход произвел необычайную сумятицу на огромных пространствах Великого степного пояса Евразии.

По достаточно скудным сообщениям китайских источников, внешне юэчжи походили на тибетцев, по манере одеваться и прическам имели особый, отличный от других варварских народов вид. Их язык являлся одним из распространенных в Восточном Туркестане ранним диалектом, отличным от Среднеазиатских диалектов.

Достаточно давно существует точка зрения, что юэчжи представляли собой довольно огромную общность единокультурных ирано- или тохароязычных племен, которые накануне хуннской экспансии занимали не только весь регион монгольского и русского Алтая, но и большую часть Монголии, Джунгарии, Тянь-Шаня, и всю Западную Сибирь, где они соседствовали с усунями, а также занимали Таримский бассейн и верховья Хуанхэ.

Территории северо-запада Гансю, находившиеся между Дуньхуанем и Цилянь-шанем, то есть севернее Нянь-шаня, упоминаемые Сыма Цянем, для конца III в. до н.э., по мнению известного кочевниковеда Кадзуо Еноки, были центральными зонами обитания юэчжей. С.Г. Кляшторный и Д.Г. Савинов приводят сведения из китайского трактата «Гуаньцзи» (V-IV вв. до н.э.), где в несколько измененной транскрипции («юйши» и «юйчжи») упоминается о северо-западных варварских народах, добывающих в горах нефрит (Кляшторный, Савинов, 1998). Весьма сходная информация, связанная с «нефритовой горой», содержится и в древнекитайском «Повествовании о сыне неба Му», где приводится страна Юэчжи, которая расположена в пяти днях пути к западу от нынешнего горного прохода Яньмэньгуань, на севере Шанси, восточнее излучины Хуанхэ. Эти упоминания в китайских источниках, по всей видимости, фиксируют лишь какую-то определенную часть (восточную) этого огромного этнополитического объединения. Б.И. Вайнберг (1999) приводит довольно точное описание родовых земель юэчжей, которые были приурочены к горам Цинцаньшань (Северный Наньшань), коридору Хеси или Ганьсуйскому. Данная территория является весьма благоприятной зоной как по природно-климатическим, так и по торгово-политическим условиям. Среди пастбищных районов выделяются прежде всего восточная часть коридора – южно-восточные округи Наньшаня и районы оазиса Увэй, расположенные ближе всего к реке Хуанхэ в верховьях реки Шуйхе. Долина этой реки, как и Бэйшань, вероятно, входила в зону зимних кочевий юэчжей. На северо-западе коридор переходил в пустыню и, примерно, ограничивался Лобнором. На юго-востоке коридор Хеси выходит к левобережью Хуанхэ в районе Гайоляна, здесь горный массив Наньшань переходит в холмистое луговое плато, названное Н.М. Пржевальским «Нагрынская степь». В силу своего географического положения Гансюйский коридор (Хеси) известен как место, где сходятся с севера и запада торговые пути в Китай. О значительных пределах, занимаемых этим союзом, говорят археологические и лингвистические данные.

Вероятно, юэчжийский массив племен в этнокультурном смысле был неоднороден. Наиболее представительными были два основообразующих объединения. На наш взгляд, южную часть юэчжийской общности составляло тохароязычное кушано-согдийское население, занимавшее территории северо-западного Китая, Гансюйский коридор, юг Восточного Туркестана и бассейн Тарима. Северная часть, скорее всего, была представлена ираноязычным скифо-сарматским населением, занимавшим изначально основную часть Туркестана, включая Джунгарию, западные предгорья Монгольского Алтая, а примерно с VI в. до н.э. – северные предгорья и нагорья Алтая, степи Казахстана и Южного Урала. Однако столь широкая трактовка тохаро-кушанских и ирано-сарматских этносов и культур, как составляющих юэчжейскую или юэчжейско-тохарскую общности, с одной стороны, представляет собой определенную дань историческим традициям. Китайские источники, упоминая о племенах северо-западных варваров на севере Шаньси и Ганьсу, то есть на крайнем юго-востоке всего этнокультурного массива, называли их общим этнонимом – юэчжи. Античные авторы какую-то часть, либо крайне северо-западную, либо вновь пришедшие племена этого же массива называли в целом тохарами. В этой связи, говоря о юэчжах или тохарах в конкретном времени или на конкретной территории (Гансюйский коридор, Синьцзяна, Хорезм, Самарканд, Бухара, Северная Бактрия и др.), необходимо учитывать их различие.

Полисоставность юэчжейской общности хорошо просматривается в лингвистическом плане. Так, ряд авторитетных востоковедов Г. Хэлоун (Хэлоун, 1938), К. Еноки (Enoki, 1959), Н. Эгали (Egami, Misuno, 1935) сходятся во мнении, что юэчжи относятся к ираноязычной скифо-сакской этнокультурной общности. Между тем как другие приходят к мнению, что юэчжи, вероятнее всего, в этнолингвистическом плане ведут свое происхождение от тохаров Таримского бассейна и их предки кушаны говорили на тохарском диалекте Кучи.

В этой связи вполне закономерен тот факт, что в упоминании Страбона племена, которые вторгаются во II в. до н.э. с востока – из региона юэчжийской этнокультурной области – имеют различные названия: «тохары», «ассии», «сакаравака», «пассианы», и под ними подразумеваются уже совершенно особые группы и объединения. По мнению Э.А. Грантовского (Грантовский, 1975), два первых этнонима – ассианы (ассии) и пассианы являлись наиболее близкими (если не общим этнонаименованием) племенами ассов или предков осетин-аланов. «Сакараулки» же им интерпретируются как Saka-ravaka – «быстрые саки», или, скорее всего, Saka-rarka – «светлые саки». Собственно тохары или в общепринятом восточном синониме – юэчжи занимают лишь одно из четырех позиций в Страбоновом списке племен.

По всей видимости, племена северо-западного Китая, Восточного Туркестана и Тарима, участвовавшие в юэчжейском исходе, к этому времени имели совершенно разные самоназвания и говорили на весьма разных диалектах когда-то, возможно, общего индоевропейского праязыка.

Трудно сказать, осознавали ли они свое единство. На этот счет интересную информацию из хотя и поздних хроник Бей-Шу (VII в.), которые, бесспорно, были переписаны из очень ранних документов, приводит в одной из своих работ В.И. Вайнберг (1972).

«1. Владетельный дом Кан есть отрасль кангюйского дома.

2. Со времени династии Хань преемство престола не пресекалось.

3. Собственно владетель прозывается Вынь, происходит из дома юэчжи, который первоначально обитал по северную сторону хребта Цилянь-Шань в городе Чжаову, но после поражения от хуннов перешел через Луковые горы на запад и основал царство. Он разделился на множество владетельных домов и утвердился в древнем царстве Кан. Сии роды в память своего первоначального происхождения всех удержали названия Чжаову. Переименования владетеля из рода в род есть Фуби.

4. Дом Кан характеризуется как кочевое владение – беспрестанно переходя с места на место, он не имеет привязанности к оседлой жизни».

Обратив внимание на некоторую путаницу, просматриваемую в тексте источника, Б.И. Вайнберг пришла к выводу, что основные сведения Бей-Шу, вероятно, относятся к очень раннему периоду (не позднее I в. н.э.) и, в отличие от общепринятой схемы переселения Больших Юэчжей вначале в район к северу от реки Гуй-Шуй, а затем в земли Дася, эти сведения повествуют о переселении другой части дома юэчжей Чжаову (Вайнберг, 1972. С. 146). Интересно, что эта информация подтверждается и своеобразно дополняется нумизматическими и археологическими данными. Во-первых, с одной стороны, уже довольно давно была установлена типологическая близость тагм, изображенных на монетах Согда, Бухары и Хорезма. С другой стороны, Б.И. Вайнберг убедительно доказала, что тамги, о которых идет речь, в частности тамги типа «Гободзико» кардинально отличаются от кушанских тамг северной Бактрии.

С третьей, кочевнические комплексы, которые появляются на окраинах оазисов Хорезма, Самарканда и Бухары, составляют единый археологический комплекс – памятники Лявандакской группы или юэчжийско-сарматский историкокультурный комплекс. В это же время в Северной Бактрии появляются кочевнические памятники так называемой Тулхарской группы, которые также образуют единый юэчжейско-кушанский ИКК.

Таким образом, юэчжейский союз племен накануне своего исхода в Среднюю Азию и далее на запад не представлял собой единый этнокультурный массив. Вероятнее всего изначально его составляли совершенно обособленные ирано-, а возможно, и тохароязычные племена, имеющие свои исторически устоявшиеся этнические наименования и, следовательно, особые последующие исторические судьбы. В этом списке, по всей видимости, вместе с юэчжами-кушанами были сарматы, ассы-аланы, восточно-туркестанские саки и др. Однако вернемся в Урало-Казахстанские степи, чтобы проследить взаимосвязь между событиями, происходившими на востоке и западе азиатских степей.

Рассмотрение вопросов культурогенеза на следующем скифо-сарматском этапе (конец VI – конец III века до н.э.) требует определение иного геокультурного ареала Азии, в рамках которого происходили основные процессы перемещения и культурообразования.

На наш взгляд, довольно удачную характеристику особого миграционного ареала, как единого в широком смысле геокультурного пространства, дали в одной из работ Б.И. Вайберг и Э.А. Новгородова. Опираясь на географические исследования и соотнося их с общеисторической ситуацией, они объединили названные регионы, примыкающие с запада к Монгольскому Алтаю, по физико-географическим особенностям. Таким образом, единая Джунгаро-Казахстанская область простирается от Монгольского Алтая до Северного Прикаспия.

Эта физико-географическая область по ряду существенных для хозяйства скотоводов признаков резко отличается от Центрально-Азиатской пустынной зоны, располагающейся восточнее. Большая увлажненность данной территории сказалась на более длительном вегетационном цикле кормовых трав. В этой связи перемещения кочевого населения наиболее вероятны именно в рамках данной территории. На наш взгляд, этот обширный регион, очевидно, и можно именовать термином «Азиатская Сарматия» в самом широком смысле этого слова. Сравнение и картографирование находок тагм в пределах данных территорий позволили Б.И. Вайнберг и Э.А. Новгородовой проследить миграционный путь ираноязычного, сарматского населения из зоны пустынь Монгольского Алтая до самых западных пределов Северного Прикаспия и далее в степи Восточной Европы и Причерноморья (Вайнберг, Новгородова, 1976. С. 72). Наиболее заметные сарматские миграции в пределах этого ареала начинаются в последней трети I тысячелетия до н.э. и продолжаются до первых веков н.э. При этом, вероятно, процесс перманентных разнонаправленных миграций в пределах обозначенного пространства начался более постепенно и гораздо раньше, чем западный выплеск юэчжийской волны после первых походов хуннов. Образно говоря, процесс глобальный аридизации степей, идущий с востока на запад вдоль оси Военкова (Север Монголии–Кызыл–Уральск–Cаратов–Кишинев), докатился и до этой территории. По почвоведческим данным критическая фаза аридизации степей в пределах этого региона наступила на рубеже IV–III вв. до н.э. (Демкин, Рысков, 1996. С. 99).

Более выразительно обозначился данный этнокультурный ареал в своей центральной части, где в V–VI вв. наблюдается резкий приток кочевнического (ираноязычного) населения сарматского облика в районы Западной Сибири.

Но, пожалуй, наиболее значительным оказалось смещение населения в рамках этого ареала на северо-западной периферии, где уже в конце VI–V вв. до н.э. в Южном Зауралье складывается раннесарматская (прохоровская) культура (Таиров, Гаврилюк, 1988. С. 151), ставшие в последующий период преобладающими на территории от Урала до Дона. Полагаем, детализировать общую характеристику данной культуры с приведением комплексов, локальных вариантов и хронологических интервалов нет смысла в связи с тем, что этому был посвящен ряд фундаментальных исследований.

 Заметим, что на раннем этапе для этих памятников характерны большие грунтовые сложносоставные (пирамидальные) насыпи, а также деревянные шатровые конструкции и дромосные каменные гробницы с коллективными захоронениями. Для рядового сословия характерны небольшие насыпи с индивидуальными захоронениями в широких или обычных прямоугольных ямах, а также – подбой и катакомбные захоронения. Связующей чертой данного обширного круга единокультурных памятников является абсолютно преобладающая южная ориентировка покойников (курганы Темир, Обручевский, Филипповский и др.).

Установление новых традиций происходило на сложном историческом фоне. В предшествующее время, как уже говорилось, Южное Зауралье было заселено племенами, связанными с ранними кочевниками сакского круга Центрального и Северного Казахстана и Приаралья. В VI–V вв. до н.э. данное население вступает в тесный контакт со скифо-савроматским населением, продвинувшимся сюда к концу VI в. до н.э.. Механизм этого взаимодействия пока не совсем понятен. По мнению некоторых исследователей, конец VII – первая половина VI в. до н.э. и особенно вторая половина VI в. до н.э., знаменуются появлением на Южном Урале ярких черт скифского комплекса – деревянные подкурганные конструкции шатрового и срубного типов, каменные могилы, захоронения взнузданных лошадей, катакомбы, подбои, южная ориентировка, качественный и количественный состав мясной заупокойной пищи, каменные изваяния, необычное сходство многих категорий инвентаря (бронзовые зеркала, каменные ладьи и ромбовидные жертвенники, железные мечи, уздечные наборы, бронзовые наконечники стрел) (Гуцалов, 1998а. С. 131). Наличие скифского этнического компонента, c одной стороны, позволяет достаточно уверенно говорить о возможностях размещения «отложившихся» скифов на Южном Урале, с другой, указывает на важнейшую роль скифов (Поднепровья и Северного Причерноморья) в формировании и дальнейшем развитии древнепрохоровской культуры (конец VI–V вв. до н.э.).

В V–начале IV в. до н.э. на указанную территорию продвинулось лесостепное гороховское население (Мошкова, 1974. С. 48). В результате этих событий формируются основные черты раннесарматской культуры (южная ориентировка, дромосные захоронения, подбои, катакомбы). Первоначально эти черты были исключительной особенностью элитарных (жреческих, княжеских) погребений. Окончательное формирование прохоровского единокультурного массива, по мнению А.Д. Таирова и А.Г. Гаврилюка, стало результатом внутрисоциальных структурных изменений (социальная модификация погребального обряда, военизация общества). Как очевидно, Южному Зауралью отводится первостепенное значение в культурогенезе ранних сарматов. К.Ф. Смирнов также определил важнейшее место «прохоровки» в культурогенезе Южного Приуралья, так как именно здесь – в Орских, Покровских, Илекских, Новокумакских курганах раньше всего (V в. до н.э.) появляются раннесарматские черты (подбойные, катакомбные погребения, могильные ямы с заплечиками, широко распространяется южная ориентировка, появляется тенденция к диагональным погребениям, появляется ряд характерных типов оружия и керамического инвентаря). Кто такие были сарматы-прохоровцы? М.И. Ростовцев говорил, что сарматы представляли собой совершенно новую иранскую волну, отличную от скифов и савроматов. Основу этого населения составляли сакаи (дахо-массагетские племена), которые начали вторгаться в IV–III вв. до н.э. в Скифию (Ростоцев, 1918. С. 33–34). Ю.Т. Сулимирский также говорит о том, что начало сарматской культуры положили массагеты, которые внесли новые центральноазиатские, западносибирские и центральноказахстанские черты (Sulimirski, 1970. P. 84).

А.Д. Таиров этот процесс видит, как включение в состав аборигенного населения иноэтнического компонента, носителем которого выступили сакские племена Азиатского междуречья. Миграция была вызвана неблагоприятной политической ситуацией на юге, когда в результате активной завоевательной политики Ахеменидов в Средней Азии во второй половине VI в. до н.э. были захвачены земледельческие области, в том числе и Хорезм, и было нанесено поражение ряду сакских племен. В результате этого сако-массагетское население вынуждено было откочевать с равнин к востоку от Каспия в Зауралье, тем более, что здесь в этот момент складывались довольно благоприятные экологические условия (Таиров, 1991. С. 17; Таиров, 1995. С. 67).

Заслуживает особого внимания точка зрения С.Ю. Гуцалова о непосредственном скифском участии в прохоровском культурогенезе. Ранее, как уже упоминалось, исследователями было обращено внимание на существование ряда ярких параллелей скифских памятников Поднепровья и Северного Причерноморья с древнепрохоровскими памятниками Южного Урала (Гуцалов, 1998; Таиров, Гуцалов, 1999). Однако, впоследствии С.Ю. Гуцалов существенно дополняет свои наблюдения, анализируя материалы могильников Агаповский IV и Наваринка (близ Магнитогорска). Исследователь приходит к выводу, что днепро-донские параллели явно более позднего происхождения, чем те, которые обнаружены к востоку от Урала. Налицо хронологический приоритет зауральских памятников над украинскими. Учитывая то, что скифо-южноуральские параллели уже неоднократно фиксировались исследователями на совершенно разном материале – каменные антропоморфные изваяния, погребальные предметы конной узды и вооружения, деревянная посуда, мы вправе связывать это явление с миграцией в VI в. до н.э. какой-то группы зауральских номадов в лесостепную зону Восточной Европы (Гуцалов, Боталов, 2000).

К весьма важному., и, на наш взгляд, перспективному предположению приходит в одной из своих последних работ Б.И. Вайнберг. Анализируя наиболее ранние подбойно-катакомбные комплексы Приаралья IV–III вв. до н.э. из хорезмийских могильников Тарым-кая I и Тумек-Кичиджик (раскопки Л.Т. Яблонского), она приходит к выводу, что их возможно связать с проникновением сюда населения «юэчжийского» объединения. Эти выводы сделаны ею по принципу ретроспективной аналогии: если подбойно-катакомбные комплексы с северо-южной ориентировкой, появляющиеся в Средней Азии в последних веках до н.э., связываются с вторжением сюда «Больших Юэчжей» (Да-юэчжи), то можно предположить, что и более ранние погребения этого неизвестного до того здесь погребального комплекса также оставлены юэчжейскими племенами (Вайнберг, 1999. С. 242). Принимая это предположение, мы тем самым можем придать конкретный этноисторический облик той новой скифо-сарматской волны, которая, вероятно, и была решающей причиной в формировании раннесарматской культуры Южного Урала. На наш взгляд, Южное Зауралье являлось своеобразной транзитной зоной в период раннеюэчжейских миграций конца VI в. до н.э. Вероятнее всего, эти скифо-раннесарматские перемещения, которые происходили в Туркестанско-Прикаспийском ареале, и устанавливают то самое культурно-историческое единство, которое получило название «скифо-сибирский», а впоследствии – «сарматский мир». В противном случае, совершенно невозможно объяснить параллели в предметах вооружения в орнаментальных элементах звериного стиля, которые в более раннее время возникают (а скорее всего, собственно, и формируются) в регионах Южной Монголии, Северного Китая, а впоследствии (с конца VI в. до н.э.) достигают Южного Урала и Западного Казахстана, а затем распределяются до Причерноморья и Дуная.