Глава 10. Вспоминая Ахматову: осень 1981 - зима 1986 3 страница

"1905 год". А Ахматова сказала, что там "песни летят по черному страшному

небу как ангелы, как птицы, как белые облака". Я не могу даже передать,

насколько точно это услышано. И в то же время Анна Андреевна не восприняла

прелести "еврейского" вокального цикла Шостаковича. Там она услышала только

ужасные с поэтической точки зрения слова. В отношении слов она, конечно

права, но...

 

ИБ: Ну это естественно, потому что она - поэт. В первую очередь

она уделяет внимание стихам, содержанию.

 

СВ: Но ведь в случае с Одиннадцатой симфонией Ахматова услышала

за чисто внешней программой подлинное, музыкальное содержание.

 

ИБ: Может быть, в "еврейском" цикле - это вина Шостаковича, что

слова выплыли на поверхность. Вероятно, музыка их не поглотила, не скрыла

должным образом.

 

СВ: Шостакович, который был с Ахматовой знаком, дал ее высокий

музыкальный "портрет" в своем вокальном цикле "Шесть стихотворений Марины

Цветаевой". Говорила ли Анна Андреевна с вами о Шостаковиче?

 

ИБ: Может быть, несколько раз упоминала. Мы чаще говорили с ней

о Стравинском, слушали советскую "пиратскую" пластинку "Симфония Псалмов".

Помню одно замечание Ахматовой о Стравинском. Дело было в 1962 году, во

время приезда Стравинского в Советский Союз. Я был в тот момент в Москве. И

из такси, по дороге к Анне Андреевне, увидел Стравинского, его жену Веру

Артуровну и Роберта Крафта: они выходили из "Метрополя" и садились в машину

Я знал, что накануне Стравинские собирались нанести Анне Андреевне визит. И,

приехав к ней, говорю: "Угадайте, Анна Андреевна, кого я сейчас на улице

увидел - Стравинского!" И начал его описывать: маленький, сгорбленный, шляпа

замечательная. И вообще, говорю, остался от Стравинского один только нос.

"Да, - добавила Анна Андреевна, - и гений".

 

СВ: У меня была возможность убедиться в том, что суждения Анны

Андреевны о музыке были веские и определенные: и о Вивальди, и о Бахе, и о

Перселле...

 

ИБ: Перселла я таскал ей постоянно...

 

СВ: Как раз это я и имею в виду...

 

ИБ: Еще мы о Моцарте с ней много говорили.

 

СВ: И она даже - несмотря на свое пушкинианство - придерживалась

научно прогрессивного взгляда, что Сальери к смерти Моцарта не имел никакого

отношения.

 

ИБ: Ну конечно, что за разговор, что за разговор... Кстати, вы

знаете, что она обожала Кусевицкого? Я имя этого дирижера впервые услышал

именно от нее.

 

СВ: "Симфония Псалмов" написана по заказу Кусевицкого. Вы

говорили с Анной Андреевной об этом сочинении Стравинского?

 

ИБ: Мы в тот период как раз обсуждали идею переложения Псалмов и

вообще всей Библии на стихи. Возникла такая мысль, что хорошо бы все эти

библейские истории переложить доступным широкому читателю стихом. И мы

обсуждали - стоит это делать или же не стоит. И если стоит, то как именно

это делать. И кто бы мог это сделать лучше всех, чтобы получилось не хуже,

чем у Пастернака...

 

СВ: Анна Андреевна считала, что у Пастернака это получилось?

 

ИБ: Нам нравилось - и ей, и мне.

 

СВ: Кстати, в связи с идеей переложения Библии: как вы

относитесь к гравюрам Фаворского, исполненным им для "Книги Руфи"?

 

ИБ: Они очень хороши. И вообще Фаворский - замечательный

художник. Я его довольно долго обожал. Но в последний раз я смотрел на вещи

Фаворского много лет тому назад. Фаворский принадлежит скорее к области

воспоминаний, нежели к моей зрительной реальности.

 

СВ: Вам не кажется, что Фаворский и Ахматова - это люди схожие?

И что есть какая-то связь между его гравюрами и, скажем, библейскими стихами

Ахматовой?

 

ИБ:  Да, есть какое-то сходство в приемах, но только постольку,

поскольку вообще можно сближать изобразительное искусство и изящную

словесность - чего делать, в общем-то, не следует. Есть определенный

сближающий момент - не столько с Ахматовой, сколько с литературой вообще:

Фаворский работает черным по белому, он график. Да и вообще, я бы сказал,

что Фаворский - художник литературный, в том смысле, что условности, к

которым он прибегал, в достаточной степени литературны.

 

СВ: А библейские стихи Ахматовой - изобразительны.

 

ИБ: Все, что Ахматова пишет, - изобразительно. Так же, как все,

что изображает Фаворский, - дидактично.

 

СВ: "Библейская" Ахматова для меня более дидактична, чем

"библейский" Пастернак.

 

ИБ: Нет, я с этим не согласен. Вообще-то мне стихи Пастернака из

романа очень сильно нравятся. Замечательные стихи, особенно "Рождественская

звезда". Я о них часто вспоминаю. Когда-то у меня была идея - каждое

Рождество писать по стихотворению. И, как правило, когда приближается

Рождество, я начинаю обо всем этом подумывать.

 

СВ: Стихи Ахматовой все чаще кладут на музыку. Одно из самых

крупных сочинений такого рода - "Реквием" английского композитора Джона

Тавенера; его исполняли в Лондоне, а затем - на фестивале в Эдинбурге.

 

ИБ: Да, я знаю об этом. Видите ли, поэт - это последний человек,

кто радуется тому, что его стихи перекладываются на музыку. Поскольку он-то

сам в первую очередь озабочен содержанием, а содержание, как правило,

читателем усваивается не полностью и не сразу. Даже когда стихотворение

напечатано на бумаге, нет никакой гарантии, что читатель понимает

содержание. Когда же на стих накладывается еще и музыка, то, с точки зрения

поэта, происходит дополнительное затмение. Так что, с одной стороны, если ты

фраер, то тебе лестно, что на твои стихи композитор музыку написал. Но если

ты действительно озабочен реакцией публики на твой текст, - а это то, с чего

твое творчество начинается и к чему оно, в конце концов, сводится, - то

праздновать тут совершенно нечего. Даже если имеешь дело с самым лучшим

композитором на свете. Музыка вообще выводит стихи в совершенно иное

измерение.

 

СВ: Конечно, стихи в соприкосновении с музыкой в чем-то

умаляются. Но то новое измерение, о котором вы говорите, как раз и придает

этому взаимодействию особый интерес. Скажем, тот же "Реквием" - это текст

примечательный, но довольно однозначный. Музыка может эту однозначность

усугубить, а может неожиданно высветить в стихах какой-то новый пласт.

 

ИБ: Ну на самом-то деле текст "Реквиема" далеко не однозначен.

 

СВ: Конечно, там есть два плана: реальный и биографический -

Ахматова и судьба ее арестованного сына; и символический - Мария и ее сын

Иисус.

 

ИБ: Для меня самое главное в "Реквиеме" - это тема

раздвоенности, тема неспособности автора к адекватной реакции. Понятно, что

Ахматова описывает в "Реквиеме" все ужасы "большого террора". Но при этом

она все время говорит о том, что близка к безумию. Помните?

 

Уже безумие крылом

Души закрыло половину,

Поит огненным вином

И манит в черную долину.

И поняла я, что ему

Должна я уступить победу,

Прислушиваясь к своему

Уже как бы чужому бреду.

 

Эта вторая строфа, быть может, лучшая во всем "Реквиеме". Здесь самая

большая правда и сказана: "Прислушиваясь к своему, / Уже как бы чужому

бреду". Ахматова описывает положение поэта, который на все, что с ним

происходит, смотрит как бы со стороны.

 

СВ: Это как у Саши Черного: "У поэта умерла жена..."

 

ИБ: Отчасти. Потому что, когда поэт пишет, то это для него - не

меньшее происшествие, чем событие, которое он описывает. Отсюда - попреки

самого себя, особенно когда речь идет о таких вещах, как тюремное заключение

сына или вообще какое бы то ни было горе. Начинается жуткий покрыв самого

себя: да что же ты за монстр такой, если весь этот ужас и кошмар еще и со

стороны видишь. Но ведь действительно, подобные ситуации - арест, смерть (а

в "Реквиеме" все время пахнет смертью, люди все время на краю смерти) - так

вот, подобные ситуации вообще исключают всякую возможность адекватной

реакции. Когда человек плачет - это личное дело плачущего. Когда плачет

человек пишущий, когда он страдает - то он как бы даже в некотором выигрыше

от того, что страдает. Пишущий человек может переживать свое горе подлинным

образом. Но описание этого горя - не есть подлинные слезы, не есть подлинные

седые волосы. Это всего лишь приближение к подлинной реакции. И осознание

этой отстраненности создает действительно безумную ситуацию. "Реквием" -

произведение, постоянно балансирующее на грани безумия, которое привносится

не самой катастрофой, не утратой сына, а вот этой нравственной шизофренией,

этим расколом - не сознания, но совести. Расколом на страдающего и на

пишущего. Тем и замечательно это произведение. Конечно, "Реквием" Ахматовой

разворачивается как настоящая драма, как настоящее многоголосие. Мы все

время слышим разные голоса - то простой бабы, то вдруг - поэтессы, то перед

нами Мария. Это все сделано как полагается: в соответствии с законами жанра

реквиема. Но на самом деле Ахматова не пыталась создать народную трагедию.

"Реквием" - это все-таки автобиография поэта, потому что все описываемое -

произошло с поэтом. Рациональность творческого процесса подразумевает и

некоторую рациональность эмоций. Если угодно, известную холодность реакций.

Вот это и сводит автора с ума.

 

СВ: Но разве в этом смысле "Реквием" не есть именно

автобиографический слепок с ситуации, в которой, как я понимаю,

присутствовало определенное равнодушие Ахматовой к судьбе собственного сына?

 

ИБ: Нет, равнодушия в жизни как раз не было. Равнодушие - если

это слово вообще здесь применимо - приходило с творчеством. Анна Андреевна

мучилась и страдала из-за судьбы сына невероятно. Но когда поэтесса Анна

Ахматова начинала писать... Когда пишешь, то стараешься сделать это как

можно лучше. То есть подчиняешься требованиям музы, языка, требованиям

литературы. А лучше - это не всегда правда. Или: это правда большая, чем

правда опыта. То есть ты стремишься создать трагический эффект тем или иным

образом, той или иной строчкой и невольно как бы грешишь против истины:

против собственной боли.

 

СВ: Лев Николаевич Гумилев, сын Ахматовой, не раз упрекал ее в

том, что она о нем заботилась недостаточно - и в детстве, и в лагерные его

годы. Помню, я разговаривал со старым латышским художником, попавшим в

лагерь вместе со Львом Гумилевым. Когда я упомянул Ахматову, его лицо

окаменело и он сказал: "От нее приходили самые маленькие посылки". Я как

будто услышал укоряющий голос самого Гумилева.

 

ИБ: Это все, конечно, дела семейные, но что правда, то правда:

он ее упрекал. И он сказал ей как-то фразу, которая Ахматову чрезвычайно

мучила. Я думаю, эта фраза была едва ли не причиной ее инфаркта; уж во

всяком случае, одной из причин. Это не точная цитата, но смысл слов Гумилева

был таков: "Для тебя было бы даже лучше, если бы я умер в лагере". То есть

имелось в виду - "для тебя как для поэта". Даже если это было бы правдой и

это сказал бы старый друг, и то первая мысль была бы: "Ну и сволочь ты

все-таки". Но ведь это сын говорит! Что называется - додумался. Лев

Николаевич в заключении провел восемнадцать лет, и эти годы его изуродовали.

Он, видите ли, решил, что после того, чего он там натерпелся, - все ему

можно, все наперед прощено. Такое происходит иногда с побывавшими в лагерях.

Но и отсидевшие, и никогда не сидевшие под тем же самым человеческим законом

ходят: "не рань". В случае со Львом Николаевичем, вероятно, еще всякие

психологические нюансы наслаиваются. Прежде всего он был - в отсутствие отца

- мужчиной в семье. А она, хоть и мать, и поэтесса, и Ахматова, но тем не

менее - женщина. И поэтому он как бы может сказать ей все, что ему

заблагорассудится. Это все, конечно, Фрейд для бедных, но так он свое

мужское начало, видать, проявлял. Я об этом довольно много думал в свое

время, обо всей этой истории и о "Реквиеме". Не по себе мне от всех этих

разговоров наших об этом - и Анна Андреевна первая мне бы не простила, что

встреваю, - но сын тут не на высоте оказался. Этой фразой про "тебе лучше"

он показал, что дал лагерям себя изуродовать, что система своего, в конце

концов, добилась.

 

СВ: Я думаю, что попытки озвучить "Реквием" будут продолжаться.

 

ИБ: Музыка, боюсь, может сообщить этому тексту только аспект

мелодрамы. Его, "Реквиема", драматизм не в том, какие ужасные события он

описывает, а в том, во что эти события превращают твое индивидуальное

сознание, твое представление о самом себе. Трагедийность "Реквиема" не в

гибели людей, а в невозможности выжившего эту гибель осознать. Мы привыкли к

идее о том, что искусство как-то реагирует на события реальной жизни. Но не

только на Хиросиму, но и на более мелкие происшествия реакция исключена.

Иногда удается создать какую-то формулу, которая выражает состояние шока

перед ужасом действительности. Но это счастливое - и только для репутации

автора - совпадение. Какая-нибудь "Герника", например.

 

СВ: В 1910 году в Париже молодая Анна Ахматова познакомилась с

Амедео Модильяни. Она только начинала как поэтесса, он был уже зрелым

художником. Но из воспоминаний Ахматовой об их романе явствует, что

понимание того, что делал Модильяни, пришло к ней задним числом.

 

ИБ: Вы знаете, вполне возможно. Но так это и должно быть в

любви. Это гораздо лучше, гораздо естественнее, чем наоборот. В

воспоминаниях Ахматовой о Модильяни речи о живописи не идет. Это просто

личные отношения двух людей.

 

СВ: Существует рисунок Модильяни (вероятно, 1911 года),

изображающий Ахматову. По словам Ахматовой, этих рисунков было шестнадцать.

В воспоминаниях Анны Андреевны о судьбе рисунков сказано не совсем понятно:

"Они погибли в Царскосельском доме в первые годы революции". Анна Андреевна

говорила об этом подробнее?

 

ИБ: Конечно, говорила. В доме этом стояли красногвардейцы и

раскурили эти рисунки Модильяни. Они из них понаделали "козьи ножки".

 

СВ: В ахматовском описании этого эпизода чувствуется какая-то

уклончивость, необычная даже для Анны Андреевны. Она понимала ценность этих

рисунков? Может, она сама их по ветру пустила?

 

ИБ: Ну с какой стати! Бумаги у нее в доме, я думаю, всегда

хватало - в конце концов, она стихи писала. Нет, видимо, это произошло в ее

отсутствие.

 

СВ: Вам кажется, что отношения Ахматовой с Модильяни были для

нее важны?

 

ИБ: Как счастливое воспоминание - безусловно. Анна Андреевна,

после того, как дала мне прочесть свои записки о Модильяни, спросила:

"Иосиф, что ты по этому поводу думаешь?". Я говорю: "Ну, Анна Андреевна...

Это - "Ромео и Джульетта" в исполнении особ царствующего дома". Что ее

чрезвычайно развеселило. Оценивать сейчас тогдашние отношения Ахматовой и

Модильяни - дело сложное и, скорее всего, ненужное. Юная Ахматова,

заграничная жизнь. В ту пору о себе она имела чрезвычайно смутные

представления. Просто человек живет и мало ли чего представляет себе про

будущее. В бытность Ахматовой в Париже за ней не только Модильяни ухаживал.

Не кто иной, как знаменитый летчик Блерио... Вы знаете эту историю? Не помню

уж, где они там в Париже обедают втроем: Гумилев, Анна Андреевна и Блерио.

Анна Андреевна рассказывала: "В тот день я купила себе новые туфли, которые

немного жали. И под столом сбросила их с ног. После обеда возвращаемся с

Гумилевым домой, я снимаю туфли - и нахожу в одной туфле записку с адресом

Блерио".

 

СВ: Что называется не растерялся!

 

ИБ: Француз, летчик!

 

СВ: Вам не кажется, что в жизни Ахматовой сравнительно большое

место занимали иноземные мужчины: Модильяни, Юзеф Чапский, Исайя Берлин? Для

русской поэтессы это довольно-таки необычно.

 

ИБ: Ну какие же они иноземные! Сэр Исайя - родом из Риги

(которая, кстати, много замечательных людей дала миру). Чапский - поляк,

человек славянской культуры. Какой же он для русской поэтессы иностранец! Да

и вообще отношения с Чапским могли быть только очень осторожными. Ведь он,

насколько я знаю, занимался контрразведкой у генерала Андерса. О чем вообще

могла идти речь, особенно по тем замечательным знойным временам! В Ташкенте,

я думаю, за их каждым шагом следила целая орава. Большинство  разговоров

Ахматовой с сэром Исайей сводилось, как я понимаю, к тому - кто, что, где,

как? Она пыталась - двадцать лет спустя - узнать о Борисе Анрепе, Артуре

Лурье, Судейкиной и прочих своих друзьях юности. Обо всех, кто оказался на

Западе. За двадцать почти лет он был первым человеком оттуда - и шесть лет

из этих двадцати ушли на Вторую мировую войну.

 

СВ: Сэр Исайя напечатал свои воспоминания о встречах с Ахматовой

в 1943-1946 годах. Об этих же встречах говорится во многих стихах Ахматовой.

Если эти две версии сравнить, то создается впечатление, что речь идет о двух

разных событиях. В трактовке Анны Андреевны их встреча послужила одной из

причин начала "холодной войны". Да и в чисто эмоциональном плане, посудите

сами: "Он не станет мне милым мужем, / Но мы с ним такое заслужим, / Что

смутится Двадцатый Век". Ничего похожего у сэра Исайи вы не прочтете.

 

ИБ: Я думаю, что в оценке последствий ее встречи в 1945 году с

сэром Исайей Ахматова была не так уж далека от истины. Во всяком случае,

ближе к истине, чем многим кажется. Что до воспоминаний Берлина, то они тоже

чрезвычайно красноречивы, но вы не можете писать по-английски, расплескивая

эмоции по столу. Хотя, конечно, вы правы, что он не придавал встрече с

Ахматовой столь уж глобального значения.

 

СВ: В своих воспоминаниях Берлин настаивает, что шпионом - в чем

обвинил его Сталин - он никогда не был. Но его рапорты из британского

посольства в Москве - а ранее из британского посольства в Вашингтоне -

вполне соответствуют советским представлениям о шпионской деятельности.

 

ИБ: Советским, но не ахматовским. Хотя общение с дипломатом

всегда опасно, и Ахматова, думаю, догадывалась о служебных обязанностях

Берлина. Я думаю, его несколько скептическая оценка ахматовской версии вот

еще на чем основана: как дипломат на службе Британской империи Берлин имел

дело с людьми, чья государственная деятельность не подвержена капризам. В то

время как поведение Иосифа Виссарионовича диктовалось  иногда совершенно

посторонними соображениями.

 

СВ: Тот взрыв бешенства, с которым Сталин встретил известие о

встрече Ахматовой и Берлина, кажется сейчас совершенно иррациональным. По

сведениям Ахматовой, он ругался последними словами. Впечатление такое, что

она задела нечто очень личное в нем. Похоже, что Сталин ревновал Ахматову!

 

ИБ: Почему бы и нет? Но не столько к Берлину, сколько, думаю, к

Рандольфу Черчиллю - сыну Уинстона и журналисту; сопутствовавшему Берлину в

этой поездке. Вполне возможно, что Сталин считал, что Рандольф должен

видеться с ним и только с ним, что в России - он главное шоу.

 

СВ: Вся эта история чрезвычайно напоминает романы Дюма-отца. В

которых империи начинают трещать из-за неосторожного взгляда, брошенного

королевой. Или из-за уроненной перчатки.

 

ИБ: Совершенно верно, так это и должно быть, так это и должно

быть. Ведь что такое была Россия в 1945 году? Классическая империя. Да и

вообще ситуация "поэт и царь" - это имперская ситуация. Сегодня все это

понемногу меняется даже и в России. И все-таки там имперские замашки все еще

сильны.

 

СВ: Ахматова описывала развитие событий примерно так. Ее встреча

с Берлином, затянувшаяся до утра, взбесила Сталина. Сталин отомстил  ей

особым постановлением ЦК ВКП(б), которое, по твердому убеждению Анны

Андреевны, самим же Сталиным было и написано (как замечает Лидия Чуковская,

"из каждого абзаца торчат августейшие усы"). Это постановление, когда оно

было опубликовано в 1946 году, произвело шоковое впечатление на

интеллектуалов Запада. До этого вполне благодушно взиравших на Советский

Союз. Атмосфера была испорчена - и надолго. Стартовала "холодная война". Вы

согласны с такой интерпретацией событий?

 

ИБ: Очень похоже. Конечно, я не думаю, что "холодная война"

возникла только из-за встречи Ахматовой с Берлиным. Но что гонения на

Ахматову и Зощенко сильно отравили атмосферу - на этот счет у меня никакого

сомнения нет.

 

СВ: Уже здесь, на Западе, я выяснил, что по крайней мере в одном

отношении Анна Андреевна была абсолютно права: постановление 1946 года

ошарашило интеллигенцию Запада, точно гром с ясного неба. Всем им хотелось

дружить с Советским Союзом, а тут - нате... Кстати, вам цикл Ахматовой

"Шиповник цветет", посвященный Берлину, нравится?

 

ИБ: Это замечательные стихи. В них тоже есть это - Ромео и

Джульетта в исполнении особ царствующего дома. Хотя, конечно, это скорее

"Дидона и Эней", чем "Ромео и Джульетта". По своему трагизму цикл этот в

русской поэзии равных не имеет. Разве что "денисьевский" цикл Тютчева. Но в

"Шиповнике" вы слышите нечто новое по своей чудовищности: вы слышите голос

истории.

 

СВ: Существует любопытная история о том, как Анна Андреевна

узнала о направленном против нее и Зощенко постановлении 1946 года. Она в

тот день газет не читала, но встретила на улице Зощенко, который спросил ее:

"Что же теперь делать, Анна Андреевна?" Ахматова, не понимая, что Зощенко

имеет в виду конкретно, но полагая, что он задает метафизический вопрос,

отвечала: "Терпеть". С тем они и разошлись. Это маленький город - Петербург.

 

ИБ: Она очень его любила, Зощенко. Довольно много о нем

рассказывала. Он в последние годы не мог есть - боялся, что его отравят.

Анна Андреевна считала, что Зощенко потерял рассудок. И объясняла гибель

Зощенко его собственной, если угодно, неосторожностью. Им обоим устроили

встречу с группой английских студентов, приехавших в Ленинград. И кто-то из

студентов задал весьма нелепый вопрос о том, как Ахматова и Зощенко

относятся к постановлению 1946 года. Ахматова встала и коротко ответила, что

с этим постановлением согласна, и все тут. Зощенко же начал объясняться:

"Сначала я постановления не понял, потом с чем-то согласился, а с чем-то

нет". В итоге Ахматовой дали возможность существовать литературным трудом -

переводами и так далее. А у Зощенко все отобрали окончательно.

 

СВ: Ахматова любила повторять, что она к постановлению 1946 года

была готова хотя бы уж потому, что это была не первая касающаяся ее

партийная резолюция: первая была в 1935 году. И это действительно так,

только об этом все забыли. Еще она говорила, что Сталин обиделся на ее

стихотворение "Клевета", не заметив даты - 1921 год. Он воспринял его как

личное оскорбление. Лишнее свидетельство того, насколько Сталин

"персонально" воспринимал свои отношения с поэтами. Они разочаровывали

Сталина в его лучших ожиданиях.

 

ИБ: Да, я думаю, что Мандельштам, например, тоже сильно его

разочаровал своей одой. Говорите что хотите, но я повторяю и настаиваю: его

стихотворение о Сталине гениально. Быть может, эта ода Иосифу Виссарионовичу

- самые потрясающие стихи, которые Мандельштамом написаны. Я думаю, что

Сталин сообразил, в чем дело. Сталин вдруг сообразил, что это не Мандельштам

- его тезка, а он, Сталин, - тезка Мандельштама.

 

СВ: Понял, кто чей современник.

 

ИБ: Да, думаю, именно это вдруг до Сталина дошло. И послужило

причиной гибели Мандельштама. Иосиф Виссарионович, видимо, почувствовал, что

кто-то подошел к нему слишком близко.

 

СВ: Четверостишие Ахматовой "О своем я уже не заплачу..."

посвящено вам?

 

ИБ: Не знаю. Говорят, но я никогда не интересовался.

 

СВ: К стихотворению Ахматовой "Последняя роза" эпиграфом

поставлена ваша строка, обращенная к Ахматовой: "Вы напишете о нас

наискосок". Вы помните историю появления "Последней розы"?

 

ИБ: Ахматова очень любила розы. И всякий раз, когда я шел или

ехал к ней, я покупал цветы - почти всегда розы. В городе это было или не в

городе. Когда деньги были, конечно; хотя это были не такие уж большие

деньги.

 

СВ: А как вы узнали, что Ахматова выбрала эпиграфом вашу строку?

 

ИБ: Я не помню.

 

СВ: Что? Не помните вашей первой реакции?!

 

ИБ: Ей-богу, не помню! В этом смысле я, действительно, в сильной

степени не профессионал. Ну конечно, когда о таком узнаешь, это приятно. Но

и только. Строчка эта - "Вы напишете о нас наискосок" - взята из

стихотворения, которое я написал Ахматовой на день рождения. (Там было два

стихотворения- оба в общем довольно безнадежные, с моей точки зрения. По

крайней мере, на сегодняшний день.) Единственное, что я про это

стихотворение помню, так это то, что я его дописывал в спешке. Найман и я,

мы ехали к Анне Андреевне в Комарове из Ленинграда. И нам надо было нестись

на вокзал, чтобы успеть на электричку. Спешку эту я запомнил, не знаю

почему. Не понимаю, почему такие вещи запоминаются.

 

СВ: А что Анна Андреевна сказала, когда прочла ваше

стихотворение?

 

ИБ: Не помню. Думаю, что ей эта фраза понравилась.  Начало у

стихотворения беспомощное - не то чтобы беспомощное, но слишком там много