Глава 10. Вспоминая Ахматову: осень 1981 - зима 1986 1 страница

 

СВ: Я часто сталкиваюсь с тем, насколько хрупкая штука -

человеческая память. Разговариваешь с людьми и видишь, как события

сравнительно недавнего прошлого растворяются, очертания их становятся все

более и более зыбкими. Мне хотелось бы в разговоре с вами попытаться

восстановить какие-то детали, штрихи, связанные с Анной Андреевной

Ахматовой. Попробовать вернуть эти детали из небытия.

 

ИБ: С удовольствием, если они не канули туда бесследно. Просто я

знаю, что не на все вопросы я в состоянии ответить. Все, касающееся

Ахматовой, - это часть жизни, а говорить о жизни - все равно что кошке

ловить свой хвост. Невыносимо трудно. Одно скажу: всякая встреча с Ахматовой

была для меня довольно-таки замечательным переживанием. Когда физически

ощущаешь, что имеешь дело с человеком лучшим, нежели ты. Гораздо лучшим. С

человеком, который одной интонацией своей тебя преображает. И Ахматова уже

одним только тоном голоса или поворотом головы превращала вас в хомо

сапиенс. Ничего подобного со мной ни раньше, ни, думаю, впоследствии не

происходило. Может быть, еще и потому, что я тогда молодой был. Стадии

развития не повторяются. В разговорах с ней, просто в питье с ней чая или,

скажем, водки, ты быстрее становился христианином - человеком в христианском

смысле этого слова, - нежели читая соответствующие тексты или ходя в

церковь. Роль поэта в обществе сводится в немалой степени именно к этому.

 

СВ: Мы начали говорить о памяти. Оглядываясь назад, вы делите

свою жизнь на какие-то периоды?

 

ИБ: Я думаю, нет.

 

СВ: Вы никогда не говорили себе: раз в три года или, может быть,

в пять лет со мной случается то-то, такое-то время года для меня

благоприятно?

 

ИБ: Вы знаете, я уже не помню, когда и что со мной произошло.

Сбился со счета. Я не знаю точно: произошло нечто, скажем, в 1979 году или в

1969-ом? Все это уже настолько позади, да? Жизнь очень быстро превращается в

какой-то Невский проспект. В перспективе которого все удаляется чрезвычайно

стремительно. И теряется - уже навсегда.

 

СВ: Дело в том, что Ахматова цикличности в своей жизни,

повторяемости каких-то дат придавала огромное значение. В частности, помню,

что август считался зловещим месяцем: "Опять подошли "незабвенные даты", / И

нет среди них ни одной не проклятой".

 

ИБ: У Анны Андреевны дела с памятью обстояли гораздо лучше.

Качество памяти было у нее поразительное. О чем бы вы ее ни спросили, она

всегда без большого напряжения называла год, месяц, дату. Она помнила, когда

кто умер или родился. И действительно, определенные даты были для нее очень

важны. Лично я таким вещам никогда не придавал какого бы то ни было

значения. Помню, что два или три раза существенные неприятности в моей жизни

начинались к концу января. Но это было чистое совпадение... В этом отношении

к деталям, к подробностям, к датам сказывается, видимо, разница в воспитании

- или в самовоспитании. Сколько я себя помню, я всегда стремился скорее

отделываться от той или иной реальности, нежели пытаться удержать что-либо.

В результате тенденция эта превратилась в инстинкт, жертвой коего

оказываются не только обстоятельства твоей собственной жизни, но и чужой -

даже дорогой тебе жизни. Разумеется, это продиктовано было инстинктом

самосохранения. Но за все, самосохранение это включая, расплачиваешься. В

общем, помнить я у Анны Андреевны не научился - если этому вообще научаются.

 

СВ: Когда и при каких обстоятельствах вы познакомились с

Ахматовой?

 

ИБ: Это было, если я не ошибаюсь, в 1961 году, то есть мне шел

тогда двадцать второй год. Евгений Рейн привел меня к ней на дачу. Самое

интересное, что начало этих встреч я помню не очень отчетливо. До меня

как-то не доходило, с кем я имею дело. Тем более, что Ахматова кое-какие из

моих стихов похвалила. А меня похвалы не особенно интересовали. Так я

побывал у нее на даче раза три-четыре, вместе с Рейном и Найманом. И только

в один прекрасный день, возвращаясь от Ахматовой в набитой битком

электричке, я вдруг понял - знаете, вдруг как бы спадает завеса - с кем или,

вернее, с чем я имею дело. Я вспомнил то ли ее фразу, то ли поворот головы -

и вдруг все стало на свои места. С тех пор я не то чтобы зачастил к

Ахматовой, но, в общем, виделся с ней довольно регулярно. Я даже снимал дачу

в Комарове в одну из зим. Тогда мы с ней виделись буквально каждый день.

Дело было вовсе не в литературе, а в чисто человеческой и - смею сказать -

обоюдной привязанности. Между прочим,  как-то раз произошла замечательная

сцена. Мы сидели у нее на веранде, где имели место все разговоры, а также

завтраки, ужины и все прочее, как полагается. И Ахматова вдруг говорит:

"Вообще, Иосиф, я не понимаю, что происходит; вам же не могут нравиться мои

стихи". Я, конечно, взвился, заверещал, что ровно наоборот. Но до известной

степени, задним числом, она была права. То есть в те первые разы, когда я к

ней ездил, мне, в общем, было как-то не до ее стихов. Я даже и читал-то

этого мало. В конце концов я был нормальный молодой советский человек.

"Сероглазый король" был решительно не для меня, как и "перчатка с левой

руки" - все эти дела не представлялись мне такими уж большими поэтическими

достижениями. Я думал так, пока не наткнулся на другие ее стихи, более

поздние.

 

СВ: Кого же вы к тому времени почитали из русских поэтов?

 

ИБ: Цветаеву, Мандельштама.

 

СВ: Вы говорите, что были об ту пору "нормальным молодым

советским человеком". Но Цветаева и Мандельштам - это вовсе не стандартное

меню тех лет. Когда вы прочитали Мандельштама впервые?

 

ИБ: Это был I960 или 1961 год, один из самых счастливых периодов

моей жизни. Я болтался без работы, после полевого сезона в геологической

экспедиции.  И меня взяли на кафедру кристаллографии Ленинградского

университета. Первая коллегия, да? Институт земной коры. Вкалывал я там,

между прочим, довольно прилично. Строил им вакуумные камеры и прочее, все

как полагается. Своими руками. Интересная работа была. Но в целом все это

носило несколько комический характер. Рабочий день в университете начинался

в девять утра. Я туда приходил к десяти - потому что в десять открывалась

библиотека. В эту библиотеку я записался на второй день по поступлении на

работу. И поскольку я числился сотрудником, а не студентом, у меня было

более выигрышное право доступа к книгам. Я их там массу брал. И, в

частности, взял Мандельштама "Камень" (потому что слышал звон о книге с

таким названием) и "Tristia". Ну и, конечно, тут же отключился. Особенно

сильное впечатление на меня об ту пору произвели "Лютеранин", "Петербургские

строфы"; несколько стихотворений тогда крепко засели. Вообще есть что-то

совершенно потрясающее в первом чтении великого поэта. Ты сталкиваешься не

просто с интересным содержанием, а прежде всего - с языковой неизбежностью.

Вот что такое, наверное, великий поэт. Да? После этого ты уже говоришь

другим языком. Вслед за "Камнем" и "Tristia" года два или три мне ничего

другого из Мандельштама в руки не попадало. Даже после знакомства с Анной

Андреевной. Начальники из КГБ подозревали Ахматову в том, что она разлагает

молодых, давая им стихи запрещенных классиков. Но этого совершенно не было.

Мне,  например, даже не приходило в голову спрашивать у Анны Андреевны стихи

Мандельштама. И когда я впоследствии читал новые для меня стихи

Мандельштама, то происходило это на окольных путях. Какие-то полутемные

люди, совершенно посторонние - как правило, девушки или дамы - вдруг

извлекали из своих сумочек бог знает что. Да? Что было чрезвычайно

интересно. И, конечно, было приятно и интересно дать эти стихи почитать

кому-нибудь другому, если я знал, что он с ними еще не знаком. Я эти стихи

перепечатывал, размножал. Нормальная психология.

 

СВ: А разве все эти "девушки и дамы" не должны были быть

преимущественно поклонницами Ахматовой?

 

ИБ: Вполне возможно, что они и были. Но они, видимо, считали,

что я и так хорошо знаком с сочинениями Анны Андреевны. Что совершенно не

имело места, потому что я знал только довольно узкий набор ее стихотворений

- двадцать или около того.

 

СВ: Любопытно поговорить о ленинградской субкультуре конца

пятидесятых-начала шестидесятых годов. Вы собирались, читали стихи - того же

Мандельштама - друг другу?

 

ИБ: Нет, этого совершенно не было. Помню, мы друг друга

спрашивали: "Это ты читал? А это читал?" Время от времени собирались у

кого-нибудь на квартире, но тогда читали только свои стихи. Это началось,

когда мне было года двадцать два-двадцать три.

 

СВ: А у кого собирались?

 

ИБ: У самых разных людей. Поначалу даже и не собирались, а

просто ты показывал свои стихи человеку, с чьим мнением считался, либо в

чьей поддержке или одобрении был заинтересован. И тогда начинался довольно

жесткий разговор. Не то чтобы начинался разбор твоих стихов. Ничего

похожего. Просто собеседник откладывал твое стихотворение в сторону и корчил

рожу. И если у тебя хватало пороху, ты спрашивал его, в чем дело. Он

говорил: да ну, посмотри, ни в какие ворота. Моим главным учителем был Рейн.

Это человек, чье мнение мне до сих пор важно и дорого. Он, на мой взгляд,

обладает абсолютным слухом. Нас было четверо: Рейн, Найман, Бобышев и я.

Анна Андреевна называла нас - "волшебный хор".

 

СВ: "Волшебный хор" - это цитата откуда-нибудь?

 

ИБ: Нет, думаю, что собственное изготовление. Ахматова, видите

ли, считала, что происходит возрождение русской поэзии. И между прочим, была

недалека от истины. Может быть, я немножечко хватаю через край, но я думаю,

что именно мы, именно вот этот "волшебный хор" и дал толчок тому, что

происходит в российской поэзии сегодня. Когда регулярно читаешь новые стихи,

как это делаю я, то видишь, что в значительной степени (не знаю, может быть,

я опять хватаю через край) это подражание нашей группе, эпигонство. И не то,

чтобы у меня по поводу нашей группы существовали какие-то патриотические или

ностальгические соображения. Но эти приемы, эта дикция впервые появились

среди нас, в нашем кругу.

 

Анна Андреевна считала, что имеет место как бы второй Серебряный век. К

этим ее высказываниям я всегда относился с некоторым подозрением. Но, вы

знаете, вполне возможно, что я был и не прав. По одной простой причине:

Ахматова имела дело с куда более обширным кругом поэтов или лиц, в поэзии

заинтересованных. В Ленинграде к ней приходили не только мы. И молодые люди

несли ей свои стихи не только в Ленинграде, но и в Москве. И это была

чрезвычайно разнообразная публика (не хотелось бы сказать - разношерстная).

 

СВ: Правда ли, что Ахматова всех вас называла "аввакумовцами"?

 

ИБ: Из ее уст я этого не помню.

 

СВ: А сами себя вы как-нибудь называли?

 

ИБ: Нет. Нам это и в голову не приходило.

 

СВ: Даже шуточного самоназвания не было?

 

ИБ: Нет, никакого. Мы просто очень дружили. Были крепко друг с

другом связаны, интеллектуально да и чисто человечески.

 

СВ: А теперь, оглядываясь назад, могли бы вы сказать, что это

была определенная литературная группа, школа?

 

ИБ: Оглядываясь назад, безусловно. Мне вот что пришло не так

давно в голову, в связи со стихами Лосева,  которые я прочитал.

Действительно, в свое время в Ленинграде возникла группа, по многим

признакам похожая на пушкинскую "плеяду". То есть примерно то же число лиц:

есть признанный глава, признанный ленивец, признанный остроумец. Каждый из

нас повторял какую-то роль. Рейн был Пушкиным. Дельвигом, я думаю, скорее

всего был Бобышев. Найман, с его едким остроумием, был Вяземским. Я, со

своей меланхолией, видимо играл роль Баратынского. Эту параллель не надо

особенно затягивать, как и вообще любую параллель. Но удобства ради ею можно

время от времени пользоваться.

 

СВ: Действительно, налицо любопытное сходство темпераментов. За

исключением, быть может, Рейна. О сопоставлении дарований говорить не

приходится, но даже просто склад характера, темперамент...

 

ИБ: Чепуха, вы просто не знаете Рейна!

 

СВ: О стихах Рейна я, разумеется, не говорю. Но возьмем его

журнальные статьи и заметки...

 

ИБ: Человек хлеб зарабатывает! Я представляю, чем бы занимался

Александр Сергеевич при советской власти! Даже страшно об этом подумать!

 

СВ: Одно я могу сказать с точностью: к архивам его бы не

подпустили. Так что он не смог бы написать ни "Историю пугачевского бунта",

ни "Историю Петра Великого".

 

ИБ: Вообще с Петербургом происходит нечто странное. На мистику

это не тянет, но очень уж к ней близко. Потому что в начале столетия

ситуация там была довольно схожая: опять-таки возникла какая-то группа.

Конечно, это было немного более разбросано по времени. Но все-таки: Блок,

Мандельштам... Тут, правда, не знаешь, кто из них имеет больше прав на

пушкинскую роль. Мандельштам, в общем-то, не был вождем. Скорее эта роль

принадлежала Гумилеву с его "Цехом поэтов". Они себя называли "Цехом

поэтов"! Мы, надо нам отдать должное, до таких "высот" не подымались.

 

СВ: А что Ахматова вам рассказывала о "первом" Серебряном веке?

 

ИБ: Вы знаете, меня - как человека недостаточно образованного и

недостаточно воспитанного - все это не очень-то интересовало, все эти авторы

и обстоятельства. За исключением Мандельштама и впоследствии Ахматовой.

Блока, к примеру, я не люблю, теперь пассивно, а раньше - активно.

 

СВ: За что?

 

ИБ: За дурновкусие. На мой взгляд, это человек и поэт во многих

своих проявлениях чрезвычайно пошлый. Человек, способный написать: "Я ломаю

слоистые скалы / В час отлива на илистом дне..." Ну, дальше ехать некуда!

Или еще: "Под насыпью, во рву некошенном, / Лежит и смотрит, как живая, / В

цветном платке, на косы брошенном, / Красивая и молодая". Ну что тут вообще

можно сказать! "Красивая и молодая"!

 

СВ: За этим - Некрасов, целый пласт русской поэтической

культуры. Потом еще синематограф, который Блок так любил.

 

ИБ: Ну да, Некрасов, синематограф, но все-таки уже имел место

быть XX век, и говорить про женщину, особенно про мертвую - "красивая и

молодая"... Я понимаю, что это эпоха, что это поэтический троп, но, тем не

менее, меня всякий раз передергивает. Вот ведь у Пушкина нету "красивой и

молодой".

 

СВ: У него есть "с догарессой молодой"...

 

ИБ: И у Мандельштама ничего подобного нет! Заметьте, кстати, как

сильна в Мандельштаме "баратынская" струя. Он, как и Баратынский, поэт

чрезвычайно функциональный. Скажем, у Пушкина были свои собственные

"пушкинские" клише. Например, "на диком бреге". Знаете, откуда пришел "дикий

брег"? Это, между прочим, ахматовское наблюдение, очень интересное. "Дикий

брег" пришел из французской поэзии: это "риваж" и "соваж", стандартные

рифмы. Или, скажем, проходная рифма Пушкина "радость - младость". Она

встречается и у Баратынского. Но у Баратынского, когда речь идет о радости,

То это вполне конкретное эмоциональное переживание, младость у него - вполне

определенный возрастной период. В то время как у Пушкина эта рифма просто

играет роль мазка в картине. Баратынский - поэт более экономный; он и писал

меньше. И потому что писал меньше - больше внимания уделял тому, что на

бумаге. Как и Мандельштам.

 

СВ: Баратынский не был профессиональным литератором в пушкинском

понимании этого слова. Он мог позволить себе жить в имении и не печататься

годами.

 

ИБ: Ну, если бы обстоятельства сложились по-другому, то он,

может быть, наоборот, позволил бы себе печататься. Но читательская масса,

которая, по тем временам, была не такой уж массой...

 

СВ: Это нам сейчас так кажется. Пропорционально масса была

вполне приличной. Альманах "Полярная звезда" (тот самый, бестужевский) за

три недели купило полторы тысячи человек. А стоил он - двенадцать рублей

книжка...

 

ИБ: Но вообще-то аудитория у поэта всегда в лучшем случае - один

процент по отношению ко всему населению. Не более того.

 

СВ: Ранний Баратынский у современного ему русского читателя был

так же популярен, как самые известные имена в наши дни.

 

ИБ: Но недолго, недолго он был популярен. Я хотел бы

процитировать замечательное письмо Баратынского Александру Сергеевичу: "Я

думаю, что у нас в России поэт только в первых незрелых своих опытах может

надеяться на большой успех. За него все молодые люди, находящие в нем почти

свои чувства, почти свои мысли, облеченные в блистательные краски. Поэт

развивается, пишет с большою обдуманностью, с большим глубокомыслием: он

скучен офицерам, а бригадиры с ним не мирятся, потому что стихи его все-таки

не проза".

 

СВ: Баратынский был разочарован и уязвлен утратой своей

популярности. Его "Сумерки" - очень горькая и желчная книга.

 

ИБ: Это не желчь и не горечь. Это трезвость.

 

СВ: Трезвость, которая пришла вслед за убийственным

разочарованием.

 

ИБ: Что ж, для поэта разочарование - это довольно ценная вещь.

Если разочарование его не убивает, оно делает его действительно крупным

поэтом. На самом деле чем меньше у тебя иллюзий, тем с большей серьезностью

ты относишься к словам.

 

СВ: На мой вкус, "Сумерки" Баратынского - лучшая книга русской

поэзии. Особенно я люблю "Осень".

 

ИБ: Нет, в "Сумерках" "Бокал" будет получше все-таки. И, если уж

мы говорим о Баратынском, то я бы сказал, что лучшее стихотворение русской

поэзии - это "Запустение". В "Запустении" все гениально: поэтика, синтаксис,

восприятие мира. Дикция совершенно невероятная. В конце, где Баратынский

говорит о своем отце: "Давно кругом меня о нем умолкнул слух, / Прияла прах

его далекая могила. / Мне память образа его не сохранила..." Это все очень

точно, да? "Но здесь еще живет..." И вдруг - это потрясающее прилагательное:

"...его доступный дух". И Баратынский продолжает: "Здесь, друг мечтанья и

природы, / Я познаю его вполне..." Это Баратынский об отце... "Он

вдохновением волнуется во мне. Он славить мне велит леса, долины, воды..." И

слушайте дальше, какая потрясающая дикция: "Он убедительно пророчит мне

страну, / Где я наследую несрочную весну, / Где разрушения следов я не

примечу, / Где в сладостной тени невянущих дубров, / У нескудеющих

ручьев..." Какая потрясающая трезвость по поводу того света! "..Я тень,

священную мне, встречу". По-моему, это гениальные стихи. Лучше, чем

пушкинские. Это моя старая идея. Тот свет, встреча с отцом - ну кто об этом

так говорил? Религиозное сознание встречи с папашей не предполагает.

 

СВ: А "Гамлет" Шекспира?

 

ИБ: Ну Шекспир. Ну греческая классика. Ну Вергилий. Но не

русская традиция. Для русской традиции это мышление совершенно уникальное,

как и заметил о Баратынском Александр Сергеевич, помните? "Он у нас

оригинален, ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему,

правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко".

 

СВ: Говорила ли когда-нибудь о Баратынском Анна Андреевна?

 

    ИБ: Нет, до него как-то дело не доходило. И в этом вина не

столько Ахматовой, сколько всех вокруг нее. Потому что в советское время

литературная жизнь проходила в сильной степени под знаком пушкинистики.

Пушкинистика - это единственная  процветающая отрасль литературоведения.

Правда, сейчас эта ситуация начинает потихоньку меняться.

 

СВ: Мне также представляется странным отсутствие в разговорах

Ахматовой другого поэта - Тютчева.

 

ИБ: Припоминаю, что о Тютчеве шел разговор  в связи с выходом

маленького томика его стихов с предисловием Берковского. Что ж, Тютчев, при

всем расположении к нему, поэт не такой уж и замечательный. Мы с вами уже,

кажется, касались этой темы. Мы повторяем: Тютчев, Тютчев, а на самом деле

действительно хороших стихотворений набирается у него десять или двадцать

(что уже конечно же, много). В остальном, более верноподданного автора у

государя никогда не было. Я уж об этом говорил. Помните, Вяземский говорил о

"шинельных поэтах"? Тютчев был весьма "шинелен".

 

СВ: Вы знали Берковского?

 

ИБ: Да, он жил за углом, я к нему заходил. Воспоминания мои о

Берковском чрезвычайно приблизительны. В кругах ленинградской интеллигенции

говорили: Берковский, Берковский. И у меня уже с порога было некоторое

предубеждение: знаете, когда про кого-то очень долго говорят... Это был

человек небольшого роста, с седыми волосами, склада апоплексического.

Необычайно интересовался дамскими коленками. А по тем временам я обращал

внимание на поведение человека, его манеры. Что же до предисловия

Берковского к сборнику Тютчева, то оно мне в сильной степени не понравилось.

Реакции Анны Андреевны ни на поэта, ни на редактора этого сборника не помню.

 

СВ: Что Ахматова говорила об отношении акмеистов к символизму?

 

ИБ: Ахматова любила повторять: " Что ни говорите, а символизм -

это последнее великое течение в русской литературе". Думаю, между прочим,

что не только в русской. Это действительно так: и по некоей цельности, и по

масштабу, объему вклада в культуру. Но, на мой взгляд, это было

действительно течение. Если позволено будет поиграть словами: великое, но

течение.

 

СВ: А разве акмеизм она не выделяла как особое направление? В

свое время акмеисты весьма отчетливо противопоставляли себя символизму.

 

ИБ: Совершенно верно. Но, вы знаете, в шестидесятых годах этого

уже не было - ни в разговорах, ни в поведении, ни, тем более, в позициях. К

тому времени уже невозможно было   восстановить пафос этого

противопоставления, этой полемики. Все это уже перестало существовать даже

задним числом. К тому же Анна Андреевна была человеком в достаточной степени

сдержанным и скромным.

 

СВ: Почему Анна Андреевна отзывалась о Михаиле Кузмине как о

нехорошем человеке? Чем он был ей так неприятен?

 

ИБ: Да ничего подобного! Это неправда, миф. Она к Кузмину, к его

стихам очень хорошо относилась. Я это знаю потому, что к поэзии Кузмина

относился хуже, чем Анна Андреевна, - потому что не очень-то знал его - и в

этом духе высказывался. И у Кузмина конечно же масса шлака. Ахматова

встречала эти мои выпады крайне холодно. Если у Анны Андреевны и были

какие-то трения с поэзией Кузмина, то они были связаны с ее "Поэмой без

героя". Она чрезвычайно дорожила этим произведением. И, разумеется,

находились люди, указывавшие на сходство строфы, которой написана "Поэма без

героя", со строфой, которую Кузмин впервые использовал в своей книжке

"Форель  разбивает лед". И утверждавшие, что кузминская строфа куда более

авангардна.

 

СВ: Но разве действительно ахматовская строфа не ведет свое

происхождение от кузминской "Форели"?

 

ИБ: Вы знаете, трудно утверждать это с полной определенностью.

Но, во всяком случае, музыка ахматовской строфы абсолютно самостоятельна:

она обладает уникальной центробежной энергией. Эта музыка совершенно

завораживает. В то время как строфа Кузмина в "Форели" в достаточной степени

рационализирована.

 

СВ: На отношение Ахматовой к Кузмину могли повлиять мемуары,

начавшие приходить из русского зарубежья: Георгий Иванов, Сергей Маковский.

Там муссировалась роль Кузмина как учителя Ахматовой. Анну Андреевну это

весьма раздражало.

 

ИБ: Мемуары Георгия Иванова ее сильно бесили, потому что там

было чрезвычайно много вымысла. И это Ахматову действительно возмущало.

 

СВ: Я помню также ее возмущение "Парнасом Серебряного века"

Маковского. Она говорила примерно следующее: Маковский был богатенький

барин, который Мандельштама и Гумилева на порог, что называется, не пускал.

Их он считал желторотыми гимназистами, босяками, а себя - большим поэтом и

ценителем.

 

ИБ: Да, меценатом. Это я помню.

 

СВ: Ахматова говорила, что ее пытаются изобразить

дамочкой-любительницей, которую Кузмин и Гумилев совместными усилиями

произвели в поэтессы.

 

ИБ: Это, конечно, полный бред. И разговоров такого порядка с

Ахматовой было немного - настолько подлинная картина самоочевидна. Было

ясно, что это не предмет для серьезного обсуждения. Чего Анна Андреевна

терпеть не могла, так это попыток запереть ее в десятых-двадцатых годах. Все

эти разговоры, что она прекратила писать, что в тридцатые годы Ахматова

молчала, - вот это бесило ее бесконечно. Это понятно. Меня, например, -

когда я потом читал и читал Анну Андреевну - куда больше интересовали именно

ее поздние стихи. Которые, на мой взгляд, намного значительней ее ранней

лирики.

 

  СВ: Говорила ли Анна Андреевна о гомосексуальных наклонностях

Кузмина?

 

ИБ: Ничего конкретного. В России даже интеллигентная среда

все-таки была очень пуританской. Да и вообще, я не очень-то припоминаю

разговоров с Анной Андреевной на уровне сплетни.

 

СВ: Мне кажется, Анна Андреевна иногда была совсем не прочь