Магистральная дорога всемирной истории

Изучение более или менее изолированных цивилизаций было удобно, так как позволило отвлечься от факта внешних влияний. Но, конечно, типичным для всемирной истории является развитие стран, находящихся в постоянном тесном контакте друг с другом.

Система взаимосвязанных цивилизаций, группировавшихся сначала вокруг Двуречья, расширяясь на Запад, достигла Средиземного моря, породив одну за другой высокоразвитые цивилизации финикийцев, греков и римлян, после чего центр Древней истории переместился в Италию.

267

 

Общественный строй западных государств не служит для нас предметом исследования; напомним лишь, что концепция рабовладельческого строя в древности была в свое время разработана именно на основе греко-римской истории, в то время как концепция рабовладельческого строя на древнем Востоке была развита на фактах главным образом истории Двуречья. Финикийское общество, даже по мнению такого противника «пятичленной» периодизации, как Г. А. Меликишвили, также относится к типу рабовладельческих.

Можно кратко сказать, что достижения современной науки подтверждают: истории, например, Двуречья были свойственны те же основные закономерности, что и истории Китая, Индии и других стран.

Правда, даже при значительной изученности (по сравнению с Китаем или Индией) древней истории Двуречья необходимо все же все время иметь в виду, что многое в ней до сих пор неизвестно, обо многом приходится говорить лишь предположительно.

Бесспорно, цивилизация сложилась здесь в период перехода от камня к металлу, т. е. на той же стадии, что и во всех известных нам примерах; спецификой Двуречья было относительно раннее' и быстрое распространение металлических орудий. Известную особенность имело здесь и развитие классового строя: государственный сектор в экономике принял форму храмовых хозяйств. Наделы храмовой земли выделялись представителям администрации (господствующий класс) и воинам (рядовые свободные); известны случаи, когда их земли обрабатывались трудовыми отрядами во главе с надсмотрщиками (ученые с трудом находят какую-либо разницу между работниками этих отрядов и рабами). Государственно-храмовой сектор разросся при III династии Ура (около 2000 г. до н. э.) до чудовищных размеров. Работникигуруши не имели наделов, не вели собственного хозяйства, у них отнималось за небольшой паек все их рабочее время. В экономическом отношении (а также, вероятно, в правовом) они не отличались от рабов. По существу, государство III династии Ура служит классическим образцом как гипотетического азиатского способа производства, так и теоретически чистого, очищенного от примесей рабовладельческого строя: государство (машина насилия) служит основным орудием эксплуатации, труд носит рабскую форму. Иными словами, чистый азиатский способ производства и чистые рабовладельческие отношения, оказывается, полностью совпадают. Но даже в период III династии Ура мы не имеем права отрицать, что рядом с государственным хозяйством в Двуречье могли существовать хозяйства свободных общин, хотя источники не сообщают о них никаких данных.

 

268

 

После крушения бюрократической машины III династии Ура все большее распространение получает индивидуальная собственность на средства производства; господствующий класс получает основной доход не как прежде—из казны, а живет за счет собственных хозяйств. Известно, что на землях знати работали издольщики, иногда рабы. Рабский труд применялся главным образом в домашнем хозяйстве и ремесле, высвобождая рабочую силу свободных членов семьи для работы в земледелии. Положение лиц, оторванных от общины и обрабатывавших чужие наделы за натуральный паек, несомненно, было близко к рабскому.

Советская исследовательница Н. В. Козырева следующим образом описывает одну из политических ячеек древнего Шумера—Ларсу—в период около 1800 г. до н. э. [593]. Это был крупный по тем временам город-государство, управляемый наследственным правителем, население его составляли преимущественно ремесленники и «служащие». Разбросанные вокруг города поселки играли роль земледельческих и животноводческих баз. Горожанин обычно имел участок земли, считавшийся служебным наделом, но фактически переходивший, вместе с должностью, по наследству. По большей части подобные наделы сдавались в аренду (из источников не вполне ясно, кому—может быть сельским общинникам, также жившим вблизи города). Хотя доходы и цены исчислялись в серебре, последнего в обращении было мало, большинство граждан не имело денег. Не было у них, как правило, и скота. Горожанин с семьей жил за счет того, что давали ему (обычно натурой) земельный надел, служба государству-общине, ремесло. Обычный рацион составляли хлеб, овощи, фрукты, мясо ели лишь по большим храмовым праздникам. В случаях, когда житель Ларсы не мог свести концы с концами, ему оставалось продавать на полурабских условиях свой труд, либо влезть в долги, а там и вовсе продаться в рабство.

При низком уровне производства большое значение должно было иметь наличие в семье одного или нескольких рабов. Раб значил для шумерийской семьи примерно то же, что лошадь для дореволюционного русского крестьянского двора («безлошадные» считались горемыками).

Над довольно ровной массой средних слоев возвышалась группа богатых семей, часто (но не всегда) связанных с высшей властью. Они владели домами, драгоценностями (серебром), земельными участками в городе и вне его (в последнем случае, указывает Н. В. Козырева, не вполне ясно, как оформлялась и насколько полной была их собственность на пахотные поля). У этих семей имелись и стада овец. В их хозяйствах трудились рабы, батраки, арендаторы.

 

269

 

Рабы в Ларсе делились на две категории: большинство из них составляли постоянные рабы (чужеземцы, попавшие в плен либо купленные), меньшинство — «временные» — местные жители, очутившиеся в долговой кабале (формально — до уплаты долга).

Вне города примерно треть пахотных земель находилась в распоряжении государственных хозяйств и обрабатывалась лицами, видимо, не имевшими права покидать место своей работы, сдававшими все зерно государству, не располагавшими собственными средствами производства и находившимися на пайке; от других рабов они отличались тем, что имели семьи. Остальная земля, видимо, принадлежала сельским общинам или являлась индивидуальными наделами жителей города.

Такова, видимо, картина древнего общества на большей части его исторического пути: разобщенное на ячейки-полисы, в основе натуральное и бедное, военизированное, с большой ролью личной зависимости; с сильным государственным сектором, но и с наличием уже определенных форм частной собственности, наиболее полной из которых являлась собственность на раба-чужеземца. Ко всему этому надо, очевидно, добавить влияние общинных связей и родовых пережитков: в приведенном выше примере их не видно, но известно (из многих источников), что вся жизнь в древности была опутана ими.

Мы нашли на разных стадиях развития общества в Двуречье те же социальные категории, что и в рассмотренных выше обществах Китая, Индии, Африки. Сходную картину мы видим в греко-римском мире. На ранней стадии цивилизации преобладает эксплуатация покоренных общин завоевателями (илотия); эти формы встречаются не только в Спарте и в Фессалии, но и в ряде других греческих государств, что проливает свет на процесс возникновения классовых обществ во всей Греции. Нечто подобное встречаем и в раннерабовладельческом римском обществе (патриции и плебеи).

Первоначальные формы разлагались по мере роста товарно-денежных отношений и индивидуальной собственности; бывшие илоты добивались равноправия со свободными; вместе с тем по мере разложения общины часть свободных переходила в разряд иногда полурабов типа индийских кармакаров, иногда — полных рабов. В Греции и Риме борьба свободных низов против порабощения привела к победе: этот канал роста рабовладельческих отношений был закрыт. В условиях высокого развития товарного хозяйства в средиземноморском мире господствующий класс смог сделать основой рабовладельческой экономики вместо порабощения соплемен-

 

270

 

ников труд пленных чужеземцев и налоговое ограбление покоренного населения провинций.

Некоторые исследователи (Е. М. Штаерман, Г. В. Квранашвили) считают античный путь—путь Греции и Рима— столь своеобразным, что объявляют греко-римский мир отдельной формацией, в корне отличающейся от обществ древнего Востока. Коранашвили, всгупивший в дискуссию, когда она длилась уже несколько лет, высказался в том духе, что все приведенные до этого доказательства азиатского способа производства выглядят неубедительными (с этим мы как раз согласны.— В. Н.), различие же между древним Востоком и античностью нужно, по его мнению, выводить из коренного отличия в надстроечных явлениях [см. 598; 725, 638—67l].

Несомненно, политическая и идеологическая надстройка греко-римского общества отличается от древневосточной: нигде, кроме Греции и Рима, мы не видим такого развития демократических идей и институтов. Разница не только в надстройке: принципиально важно, что свободные в Греции и Риме были избавлены от угрозы превращения в рабов; именно это послужило базой той высокой степени гражданского сознания, духовной культуры, которая была достигнута античностью. Но обязательно ли это значит, что античность и древний Восток—две различные общественно-экономические формации?

По-видимому, древность, когда народы в разных уголках земли вступают на тернистую тропу цивилизации без тесных или каких-либо вообще связей между собой, можно считать временем наибольших различий в их истории. Напомним про такую исключительную особенность Индии, как кастовый строй, или про большое своеобразие, делающее ее непохожей на все остальные религиозные системы древности, идеологии Китая — конфуцианства. Признать ли эти отличия результатом существования особых «индийской» и «китайской» формаций? Или счесть указанные особенности не столь важными, как разница между Грецией и Римом, с одной стороны, и остальными странами—с другой? Где критерий?

Если же обращать внимание не на различия, а на общие черты, то увидим следующее. Греческому и римскому обществу, как и древневосточному, свойственно деление на свободных и рабов; свободные делятся на крупных собственников — эксплуататоров и среднюю прослойку—воинов; свободные низы разорялись, все больше сближаясь с рабами; в ранний период широко были распространены формы илотии. Древний принцип—община эксплуатирует общину—нашел в греко-римском мире свое отражение в виде существования рабовладельческого полиса, угнетающего завоеванное сельское общинное население, а также население подчиненных городов.

 

271

 

Такого уровня развития демократии, какого она достигла в Афинах, в странах древнего Востока мы не видим, но некоторые черты государственного устройства, сходные с греко-римскими институтами, можно найти и в пережитках общинного строя в Двуречье, и в республиках древней Индии. С другой стороны, освобождение греческого и римского населения от угрозы порабощения также можно считать временным: при империи, в первые века нашей эры, в Римском государстве установилась система столь жестокого угнетения всего — в прошлом зависимого или свободного, безразлично — населения, что, пожалуй. Римская империя времен Диоклетиана могла бы с успехом сойти за более «чистый» образец общества азиатского способа производства, чем, скажем, ханьский Китай²!.

Античная цивилизация периода расцвета резко отличается от древневосточной, но выросла она, без всякого разрыва, из общественных отношений, удивительно похожих на древневосточные. По нашему мнению, это совсем не значит, что восточные страны на всем протяжении их древней истории можно, в отличие от средиземноморских, определять как «раннерабовладельческие». Будем исходить из реального положения: мы не знаем, какой уровень рабовладельческого развития необходим для того, чтобы признать социальные отношения не «ранними», а «зрелыми» или «поздними». По-видимому, достаточно, чтобы рабовладельческие отношения развились до такой степени, чтобы обеспечить самостоятельный переход к следующей, феодальной формации.

Выше было показано, что в Китае, Индии и других относительно обособленных странах переход от рабовладельческого этапа к феодальному происходил самостоятельно и почти одновременно со средиземноморским миром. Очевидно, рабовладельческие отношения древнего Китая или Индии независимо от внешних влияний прошли стадии расцвета и упадка, подготовили переход к феодализму²². Неверно, следовательно, что древневосточное общество до конца было раннерабовладельческим, неразвитым рабовладельческим и т. п. Верно лишь, что, хотя все древние цивилизации «отработали» полную «норму» рабовладельческого развития, все же в Греции и Риме развитие это достигло особенно высокой точки²³.

Этим выводом о принципиальном единстве пути человечества на ранних стадиях классового общества отнюдь не противоречит тот факт (на него ссылаются некоторые наши оппоненты), что многие народы Земли, может быть большинство,— германцы, славяне, японцы, корейцы, кочевые народности Центральной Азии—перешли от первобытнообщинного строя прямо к феодальному.

С нашей точки зрения, проблема ясна. Никто из марксист-

 

272

 

ских авторов (вопреки отдельным утверждениям в ходе современной дискуссии) никогда не отрицал, что многие народы минуют целые стадии общественного развития, поскольку они заимствуют материальную культуру, опыт и идеологию передовых стран. В наше время пишут о некапиталистическом пути развития, в средние века можно говорить о нерабовладельческом пути многих народов.

Любопытно в то же время отметить (на это указывал уже И. М. Дьяконов), что первые стадии классового общества народов, вступивших на «нерабовладельческий путь», разительно похожи на раннерабовладельческое общество. Так, Киевское государство до крещения Руси имело определенные рабовладельческие черты²⁴. В нем наблюдается борьба рабовладельческой тенденции (Игорь, Святослав, молодой Владимир) с феодальной (Ольга, Владимир второго периода его правления). Сходные стадии встречаем и в других феодальных странах. Однако это не дает, на наш взгляд, права называть указанный кратковременный переходный период рабовладельческой формацией (как это делает, например, В. И. Горемыкина) ²⁵ или полагать, что этот период не принадлежит ни к какой формации (как делал, например, А. И. Неусыхин [см. 725, 616—617]).

По нашему мнению, переходные периоды подобного рода нужно рассматривать как в конечном счете часть феодальной формации. Как рождающийся человек проходит в зародыше все стадии биологической эволюции, так рождающееся из первобытного строя новое общество, даже если оно шагает сразу к более высокой ступени, проходит предварительно рабовладельческую стадию, но лишь в ее самых ранних проявлениях.

Мы нашли примеры рабовладельческих обществ в древнем, средневековом и новом периодах всемирной истории, но не видели ни одного случая феодального развития в древнем мире. Остается заключить, что перед нами действительно две последовательные исторические стадии. Иными словами, так называемые «феодальные» отношения в древности — плод ошибочной трактовки фактов и (или) произвольного толкования соответствующих социально-экономических категорий (особенно крепостничества в древности). В то же время нигде в конкретной истории мы по-прежнему не встречаем азиатского способа производства.

Никакие опровержения «по частям» (мы в данном случае даже не говорим о том, насколько они убедительны сами по себе) не в силах показать неправильность общей картины мировой истории, отраженной в «пятичленной» периодизации. Происходит нечто подобное тому, что имеет место при знакомстве с большим художественным полотном. При взгляде

 

 

273

 

на него с близкого расстояния четко выступают отдельные мазки, познается, так сказать, «технология» творчества, полнее знакомство с отдельными деталями, но ускользает общая композиция картины. Может сложиться даже впечатление, что она представляет собой не более чем нагромождение мазков, деталей, частностей. И только отступив подальше, охватив все полотно общим взглядом, можно понять и оценить его. Так и для периодизации всемирной истории и истории Востока не придумано еще инструментов и сенсационных научных методов, которые смогли бы сделать ненужным общий взгляд на основные формы и этапы конкретного исторического процесса.

Однако наш анализ в то же время показывает, что в научной литературе применение «пятичленной» формулы к реальной истории имеет определенные слабости. «Рабовладельческий строй», «раб»—эти понятия часто понимаются слишком узко, в то время как категории «феодализм», «крестьянство», «крепостничество», «община» трактуются слишком широко. Поэтому некоторые конкретные общества, явно принадлежащие к рабовладельческому типу (Камбоджа, Тропическая Африка), без достаточных оснований объявляются феодальными. Неубедительность такой трактовки создает почву для критики «пятичленной» формулы.

Вторым важнейшим моментом (помимо вопроса о распространении рабовладельческой формации), стоящим на пути признания единого пути развития Востока и Запада, является достаточно сложная проблема генезиса капитализма в азиатских странах. Развитие в этих странах капитализма явственно обозначилось лишь после сильнейшего воздействия на восточное общество европейско-американского капитала. Неоднократные дискуссии о времени зарождения капиталистических элементов в странах Востока обнаружили тенденцию (особенно проявившуюся у ряда китайских историков) отнести появление «первых ростков» капитализма и формирование современных наций на Востоке к возможно более раннему периоду. Однако достаточных доказательств того, что в какой-либо азиатской или африканской стране можно говорить о капиталистическом укладе хозяйства ранее XIX в., до сих пор, по нашему мнению, не приведено. Недоказанной осталась и более гибкая гипотеза, выдвинутая советским академиком Н. И. Конрадом и другими историками культуры, о так называемой эпохе Возрождения на Востоке (чуть ли не с VIII в.). Если под «Возрождением» понимать вполне определенное явление, корни которого лежат в общественных сдвигах, непосредственно предшествовавших становлению капиталистического производства, то такую эпоху в истории стран Востока до XIX в. вряд ли можно найти²⁶.

 

274

 

Позднее появление капитализма на Востоке и его слабость в большинстве стран дают пищу для утверждений об «органической неспособности» специфического восточного общества породить капитализм. Высказываются мнения, что капиталистические отношения если и были на Востоке, то занесены из Европы.

Однако подобная точка зрения является чисто гипотетической, умозрительной. Совершенно очевидно, что вторжение иностранного капитала прервало естественное саморазвитие восточных обществ, изменило характер их эволюции. В то же время для ряда азиатских стран (например, Индии) учеными выявлены моменты (относительное развитие товарноденежных отношений, сочетавшееся с определенным распространением отношений найма и появлением зачатков капиталистического производства [см. 684]), позволяющие говорить о возможном появлении условий для самостоятельного генезиса капитализма. Реализовались бы данные потенции, или их оказалось бы недостаточно? На этот вопрос мы, естественно, не получим ответ никогда. Поэтому, оставаясь на объективных позициях, можно лишь констатировать, что история не дает нам конкретного материала, который может послужить базой для убедительного решения данного вопроса. В том числе, конечно, и для отрицания способности восточных обществ к самостоятельному капиталистическому развитию.

Последний тип переходных обществ в истории восточных стран, которого коснулась нынешняя социологическая дискуссия,— это современные общества, освободившиеся из-под колониального гнета.

В этих обществах мы встречаем сложное переплетение традиционных укладов—классовых и доклассовых—с начавшими уже возникать элементами капиталистического строя.

В то же время современный этап национально-освободительного движения характеризуется (в плане рассматриваемых нами проблем) невиданной прежде степенью самостоятельности средних слоев, представители которых встали у власти в многочисленных новых национальных государствах.

Стремясь осмыслить происходящие явления, марксистские ученые по-новому подходят к оценке роли средних слоев в колониальной революции, к характеристике созданных ими политических режимов. По существу, основной классовой опорой таких режимов служат те общественные силы — крестьянство, многочисленные городские трудящиеся, мелкие и мельчайшие собственники, полупролетариат,— которые в марксистской литературе до 50-х годов принято было именовать «мелкой буржуазией». В настоящее время термин этот употребляется все реже. Он неудачен потому, что тенденция

 

 

275

 

буржуазного развития (т. е. движение в направлении развитого капиталистического общества, расслоение на пролетариат и буржуазию), которая была раньше для средних слоев преобладающей, все чаще может отступать перед тенденцией некапиталистического развития. «Средние.слои»—термин довольно неопределенный, в этом его минус и в то же время преимущество.

Политические режимы, возглавляемые революционно-демократическими партиями, несомненно имеют большие шансы перейти к некапиталистическому пути, чем имели в свое время в Китае 1925—1927 гг. революционные гоминьдановцы²⁷. Разумеется, возможность такого пути обеспечивает только тесный союз с социалистическим содружеством, с коммунистическим и рабочим движением.

Общество в революционно-демократических государствах находится в фазе преобразования. Оно только что вышло из одного переходного периода — от феодальной общественной формации к капиталистической — и вступает в новый период, также переходный — от полуфеодального колониального строя к социалистическому. Это переходное состояние временно, неустойчиво, не застраховано от больших иногда зигзагов в своем развитии.

Характеризуя власть революционных демократов, представляющих средние слои, советский автор Л. В. Степанов предложил термин «этатистско-крестьянская диктатура» [768, 213]. Есть и другие предложения, автор каждого из которых имеет право быть выслушанным. Так, М. А. Чешков пишет про «элиту», представляющую собой «верхушку государственно-партийного аппарата» в странах «третьего мира» и противостоящую массе производителей как одновременно их «совокупный» представитель и «совокупный» же эксплуататор 806, 89]. Именно эта элита, по мысли автора, является в странах «третьего мира» носителем капиталистической тенденции. Ей противостоят «не только трудовые слои населения, но и массы мелкобуржуазных собственников, поднимающихся предпринимателей-капиталистов» [806, 91].

Непонятно, однако, может ли существовать в природе такой «представитель» трудящихся, который одновременно являлся бы их же «эксплуататором». Каким образом могли бы совместиться эти два несовместимых понятия? Тем более непонятно 'объединение автором в рядах противников «элиты» практически всех слоев населения.

Реальная политическая жизнь сегодняшнего дня показывает нам в «третьем мире» борьбу двух тенденций — капиталистической и некапиталистической. Первую наиболее упорно защищают имущие слои, национальная буржуазия, помещики (в тех странах, где эти классы уже возникли); социалистиче-

 

276

 

скую тенденцию последовательно отстаивает пролетариат (в тех странах, где он уже оформился в класс). Между двумя тенденциями еще выбирают, колеблются многочисленные весьма пестрые средние слои, которые субъективно пытаются вести третью линию, независимую от буржуазии и;'^олетариата. Однако в итоге они, конечно, не в состоянии изобрести третий строй, отличный от капиталистического и социалистического. Когда представители указанных слоев стоят у власти, их политика выражает тенденции, свойственные этим промежуточным социальным силам, отнюдь не являясь внеклассовой. В рассмотренной нами выше умозрительной схеме все наоборот: «трудовые слои», т. е., видимо, и пролетариат, рука об руку с «предпринимателями-капиталистами» противостоят «элите»—по существу надклассовой. Противостоят—во имя чего? Нет ответа.

Некоторые авторы пытаются использовать материалы дискуссии о докапиталистических формациях для попыток объяснить явления новейшего времени [см. 691; 769].

Так поступает А. В. Меликсетов, определяя тип социально-экономической организации традиционного Китая как «бюрократически крестьянский». Если Л. В. Степанов (на которого ссылается автор), говоря об «этатистско-крестьянском обществе» имел в виду современное государство, где у власти находятся представители крестьянства, средних слоев, то А. В. Меликсетов, напротив, распространяет предлагаемый им термин на классовые общества, существовавшие во всей истории Китая.

По мнению автора, «экономические, вещные связи, реализующиеся в товарном обращении, играли в жизни китайского традиционного общества большую роль, но господствовали все-таки личностные отношения, ибо общей связующей силой мелких, изолированных друг от друга производителей могло быть лишь политическое общение, политическая сила, т. е. государство» [649, 246]. Господство личных, а не экономических связей, оторванное от классов государство — все это мы уже разбирали выше.

У А. В. Меликсетова получается безукоризненно прямая линия: китайскому обществу всегда в древней и средневековой истории было свойственно господство государственных и подавление частных форм собственности (то же писал, как мы помним, Л. С. Васильев); Сунь Ят-сен сочетал в своем учении традиционные принципы с некоторыми западными учениями и предложил Китаю некапиталистический путь; реакционный гоминьдан Чан Кай-ши, ссылаясь на Сунь Ят-сена, также выступал за некапиталистический путь. В нарисованной автором картине одна за другой сменялись лишь различные разновидности военно-бюрократической диктатуры,

 

 

277

 

классовая же сущность этих диктатур его не занимает. Становится непонятным, почему крестьяне, например, восставали против бюрократически-«крестьянских» режимов «традиционного» строя, какая разница была между гоминьданом до и после 1927 г., почему в гоминьдановском Китае продолжал почти беспрерывно пылать пожар крестьянской войны, во имя чего шла борьба не на жизнь, а на смерть между гоминьданом и компартией.

Преувеличенность представлений автора о некапиталистической перспективе гоминьдановского Китая наглядней всего выступает в его книге [645] в главе, посвященной шаньсийскому милитаристу Янь Си-шаню. Этот «прогрессивный» генерал не только сделал свою провинцию ареной самого широкого грюндерства, но и, по мнению А. В. Меликсетова, успешно разрешил проблему, над которой тщетно ломали голову Сунь Ят-сен и все китайские мыслители нового времени,— проблему накоплений. Решение заключалось в следующем: налоговые поступления от населения провинции, ранее в значительной части оседавшие у уездных властей, стали направляться непосредственно в губернаторскую казну; дальше—общекитайскому правительству—они по-прежнему не передавались. Сами налоги, столь умело аккумулируемые шаньсийским диктатором, были доведены до максимально высокого в Китае уровня. Таким образом, «индустриализация» Шаньси проводилась за счет разорения основной массы населения—многострадального крестьянства. Естественно, продукция построенных таким образом предприятий не получала сбыта, так как потребитель был разорен. Даже при высоком налогообложении средств казне не хватало: крупнейшая стройка Янь Си-шаня — железная дорога Датун Пучжоу — велась силами армии. Вся деятельность Янь Си-шаня, разрекламированная некоторыми западными авторами, наглядно свидетельствует о тупике, в который зашла внутренняя политика реакционного, опиравшегося на крупную буржуазию и феодальных помещиков гоминьдана.

Мы не отрицаем достоинств упомянутой нами книги А. В. Меликсетова. Автор остро ставит вопрос о пересмотре некоторых устоявшихся оценок, напоминает, что в политике гоминьдана в 1928—1937 гг. одно время имелись определенные положительные моменты, отразившие участие в нем национальной буржуазии. Но обращение для объяснения современных явлений к гипотезе азиатского способа производства лишь мешает автору. Нам представляется, что в области новой и новейшей истории категории азиатского способа производства, неэкономических определяющих факторов, личностных отношений и т. п. оказываются столь же неосновательными, что и в древней и средневековой истории.

 

278