Виктор Ерофеев Путешествие Селина на край ночи 4 страница

Сергей Дубин
ОДИН ДЕНЬ ЛУИ-ФЕРДИНАНДА СЕЛИНА
Или Раковый корпус современной литературы

{"Ex Libris-НГ", февраль 1998. Рецензия на выход русского перевода романа "Из замка в замок".}

Селин всегда и везде проходил по ведомству нарушителей спокойствия - общественного ли, литературного; язык, правда, не поворачивается обозвать его enfant terrible - знаменитая фотография писателя, уставившегося в вечность почти по-борхесовски пустыми глазницами, делает бессмысленным всякое сравнение с ребячеством. Во Франции, сумевшей, похоже, в этот взор вглядеться и проникнуть сквозь обманчивую видимость, его книги со временем вошли если не в школьные, то в университетские программы и были изданы в знаменитой "Библиотеке Плеяды" - своего рода литературном Пантеоне, вход в который открыт не всем даже признанным классикам. В России же, напротив, Селина, не утруждая себя чтением его книг, клеймили как дешевого провокатора и ловко устроившегося конформиста: в разное время он был близок и красным, и коричневым, а облатки бунтарства-де выпекал из самого что ни на есть традиционного теста. В последнее время он и вовсе оказался у нас затянутым в предельно далекие от словесности материи, будучи вознесенным на волне моды на правый радикализм, которому пусть в жизни и симпатизировал, однако с творчеством за несколькими исключениями старался не мешать. Эти и подобные им суждения, броские и чисто внешние, но оттого разваливающиеся при первом же серьезном взгляде, легче всего дискредитируются самими текстами Селина, ускользающими от любой классификации и бескомпромиссным письмом больно жгущими любителей ярлыков.

"Из замка в замок" (1957) - первая часть так называемой "военной трилогии" Селина, представляющей собой вершину его творчества как в чисто хронологическом (последний роман "Ригодон" был издан во Франции уже после смерти писателя), так и во многих практических литературных смыслах. Отмолчавшись и переждав период травли, которой он был подвергнут на родине за коллаборационизм, расцвеченный откровенно расистскими и антисемитскими заявлениями военных лет, признавая, что "является объектом своего рода запрета в течение уже некоторого ряда лет", Селин выпускает эту книгу для того, чтобы взорвать плавное течение однобоких описаний второй мировой. Истина, по мнению Селина, если и существует, то редко бывает лишь черной или белой; помимо правды победителей есть и правда побежденных. Следует набраться мужества для того, чтобы надеть эти своего рода стереоскопические очки, одни лишь способные приблизить нас к пониманию истинной сути произошедший событий ("Все, что я пишу!.. это вам не какие-нибудь россказни!.. тут у вас сомнений быть не должно - что да как? нет! как у меня написано!.. так все и было!..").

То, что обыкновенно именуют содержанием, в случае с "Из замка в замок" укладывается буквально в пару фраз. В конце войны приближающиеся войска союзников вынудили Селина бежать - сначала в Германию, где вместе с тысячами таких же "коллабос" он жил в старинном замке Зигмаринген, а затем в Данию, где через некоторое время он все же был арестован и провел полтора года в тюрьме. Этот второй замок в отличие от первого, наполняющего собой страницы романа, лишь обозначает собой пространство книги - подобно возрожденческим новеллам-рамкам, образ датского склепа начинает книгу и, вырастая призраком надвигающегося возмездия, ее завершает. В романе практически ничего не происходит --реальные события дробятся и, словно бусинки с порвавшейся нитки, прыгая, разлетаются во все стороны книги-комнаты, а робкие наметки сюжета тонут в хаотическом потоке размышлений Селина. Собственно, эти размышления, неистребимая потребность высказаться, словно по-детски оставить последнее слово за собой, и составляют непосредственное содержание книги и ее непреходящую - почти полстолетия после первой публикации - ценность.

Дело в том, что Луи-Фердинанду Селину в принципе интересен лишь один персонаж - Луи-Фердинанд Селин: доводя до абсолюта позицию "может, я и не лучше других, но я не такой, как все" из "Исповеди" Руссо, он возводит на страницах своих книг вполне рукотворный храм самому себе. Однако, если в подобном архиэгоизме и проблескивают нарциссические нотки ("на моем трупе не должно быть ни одной ссадины.. только следы от поцелуев!.."), он не имеет ничего общего ни с любованием своим совершенством, ни с копанием в своей же отвратительности (Лейрис или Жене). Селин просто проживает - или, точнее, переживает - свою жизнь на страницах своих же книг, выкрикивая то, на что не хватило сил в реальных обстоятельствах, и вытаскивая на свет божий фигу там, где в жизни она таки осталась в кармане. Все действующие лица и перипетии - а событийная канва, как уже говорилось, предельно исторична - пропускаются через самую ценную и близкую автору призму, его собственное видение мира. Книга эта похожа на доверительную беседу или исповедь - за тем лишь исключением, что ее читатель как потенциальный собеседник не нужен Селину в принципе. Ее можно было бы сравнить и с бессвязными криками пьяницы, выплевывающего свое возмущение несправедливому устройству Вселенной миру в лицо, - за тем лишь исключением, что разум Селина трезв и ясен, как мало у кого. Ему интересен только он сам, и тем вся книга интереснее стороннему читателю: ожидание читательской реакции никак не заложено в письмо, освобождающееся, таким образом, от ненужного кокетства и авто-цензуры ("А будет ли это достаточно занимательно?") и сбрасывающее привычный биполярный хомут отношений автор/читатель. "Из замка в замок" - мастерский синтез таких однонаправленных и тем сильнее бьющих по восприятию публики техник, как "поток сознания", "прожитая" литература экзистенциализма и сюрреалистические эксперименты с жизненностью письма.

Очевидно, что функционировать такая антисобытийная и предельно субъективная литература может исключительно на уровне письма, дискурса. Без боязни навлечь упреки в громких фразах следует сказать, что письмо Селина - феномен, во многом определивший прозу всего столетия, и не только французскую. Письмо является средоточием, своего рода нервом "Из замка в замок". Автобиографическая проза - а все романы Селина в той или иной степени относятся к этому разряду - обыкновенно неспособна освободиться от всех условностей прозы "выдуманной", story; даже самая "правдивая" автобиография включает в себя частицу вымысла. При этом центр тяжести в таких книгах приходится в основном на сюжетный ряд, а их чтение подразумевает минимальный интерес к персоне автора. Селин же переворачивает акценты и, не желая быть рабом памяти и фактов, "стремится завязать с памятью обратные отношения, чтобы память стала "служанкой" стиля" (В. Ерофеев). Все устройство его книг подчинено письму - рваному, словно пульсирующему в унисон сбивкам больного сердца, надрывному и брызжущему слюной.

Селин, врач по образованию, не случайно упоминает на страницах книги свои и чужие болезни - пеллагра и рак словно разъедают само его письмо. В "Из замка в замок" Селин мастерски стилизует (хотя догадаться, что это именно мастерская стилизация, не так-то просто) разговорную речь с ее паузами, повторениями, обыкновенно избегаемыми "э-э" и "хмм...", смешками и натужным кашлем. Точка как знак препинания не встречается в тексте и после заключительного предложения, оборванного на полуслове категоричным КОНЕЦ автора-демиурга; фразы бурлят многоточиями и восклицательными знаками, иногда разделяющими даже подлежащее и сказуемое. Создается впечатлениее, что нам предлагают расшифровку магнитофонной ленты, на которой записан пациент психиатрической лечебницы (Клаус Манн: "Селин - злобный сумасшедший") - без купюр и сокращений, как есть. Однако впечатление спонтанности и даже некоторой небрежности обманчиво. В отличие от автоматического письма сюрреалистов, стремившихся "записывать мысли без малейшего контроля со стороны разума", Селин кропотливо вытачивает каждую фразу, переписывая целые страницы по нескольку раз, и если шедевры "Магнитных полей" Супо-Бретона могут иногда показаться застывшими отпечатками древних раковин и моллюсков во всей их неестественности и архаичности, текст Селина выглядит поразительно живым. Как в разгоряченном споре мы пропускаем мимо ушей оговорки и неточности, так же и читая "Из замка в замок", проскакиваешь через россыпь междометий и ономатопей, затянутый гипнотическим ритмом повествования.

Селин, однако - вернемся к его эгоизму, - выплескивает свое Я на страницы книги отнюдь не из большой любви к себе; с экстралитературными факторами "Из замка в замок" соотносится вообще очень общо - так, если бы не упоминания конкретных имен или политических партий и не знание новейшей истории, роман читался бы как предельно вневременное повествование. Его замысел куда более глобален и направлен на создание истинно современного романа, способного сохранить традиционное романное многоголосие и объемность, но отбросить осмеянные уже в начале века претензии романа на связность, правдоподобие или выражение каких-то идей (вот почему смешны потуги нынешних радикалов поднять его на щит). Очевидно, предпринимавшиеся до сих пор попытки в этом направлении Селина не удовлетворяли - о ругательных эпитетах, которыми он награждает Арагона или Сартра, можно писать целые диссертации, а книги восхищавшегося творчеством Селина Генри Миллера заслужили у того лишь эпитет "пустой болтовни". Проза Селина - как, возможно, и его идеи - предельно двойственна, опровергая этой амбивалентностью расхожие характеристики. Будучи предельно жизненными, то есть воссоздавая или трансформируя объективный материал, его романы подчеркнуто литературны и чужды всякой сиюминутности: письмо вытесняет и разъедает остатки реального мира, а мирской успех интересует Селина лишь в том плане, что позволил бы заплатить за свет или очередную порцию любимой морковки да позволил продолжать писать (именно так он сожалеет об ускользнувшей Нобелевской премии). При этом "Из замка в замок" - и остальные книги Селина - выступает как отрицание литературы как таковой, с ее сложившейся иерархией жанров, четким различием автор/герой, реальность/вымысел/правдоподобие, парадной плавностью письма и столь ценимым ранее идеологическим содержанием. Селин сознательно обрывает те последние концы классических веревок, за которые еще мог бы ухватиться тонущий читатель или критик: он снимает всякое подобие интриги, с самого начала объявляя, грубо говоря, чем все кончится (тюрьмой в Дании); заявленная идиллическая ".. обзорная экскурсия в глубь воспоминаний оборачивается босохоподобной толкотней образов и персонажей, а единственным положительным героем, в высшей насмешке над понятием героя как таковым, становится селиновский кот Бебер. Утверждение "Движение - все, цель - ничто" выступает девизом и всей жизненной авантюры Селина, и его литературного подвижничества: сторонящийся эпитетов, бегущий и друзей, и врагов, опровергающий свои собственные вчерашние убеждения, но лишь затем, чтобы выхолостить любые попытки положить себя на заранее заготовленную полку, Селин оставляет нам только свои книги - одна из которых (отметим, в переводе, мастерски оттеняющем достоинства оригинала) лежит сейчас передо мной.

Сергей Дубин
Постоянное балансирование между тоской и отвращением
ИСамоуничижительная проза Селина и Мишеля Лейриса

{сообщение на международном селининском семинаре "Юродивый во французской литературе" в Москве в мае 1999}

Среди особенностей прозы Селина прежде всего нельзя не отметить ее крайний пессимизм, болезненный характер рисуемого мира. Как подчеркнул один из исследователей творчества писателя, "основой селиновского мироощущения является патология во всех ее возможных обличьях"¹. Однако собственно пессимизма и внимания к теневым сторонам жизни французской литературе, еще со времен Вийона, в общем-то не занимать. Что действительно поражает в романах Селина, так это нежелание автора отделять себя от этого моря грязи, подчеркнуто самоуничижительный характер его прозы, намечающийся, например, в "Путешествии на край ночи" и уже звучащий в полную силу в позднейшей "военной" трилогии ("Из замка в замок", "Ригодон", "Север").

Но вместе с тем нередко встречается и сознательное приуменьшение такого самобичевания - это-де эпатаж или дешевая рисовка, а так он очень себя любит. Сложно не согласиться с версией об эпатаже (однако Селин преследует куда как б(льшие цели, нежели просто вывести из себя зажравшегося буржуа или кабинетного писаку), отчасти справедливо и предположение о любви к себе, но в этом и заключен парадокс селиновской прозы - любовь к себе и самоуничижение неразрывно сплетены у него в единое целое, а эпатажная маска, вместо того, чтобы слететь с лица при первом удобном случае, оказывается поразительно искренней. Что же до предположения о кокетстве, то оно не выдерживает никакой критики - мы имеем дело с мучительной попыткой вынести это существование, либо унизившись до окружающего мира, либо отыскав вокруг себя столь же нелицеприятных персонажей. Несколько лучше понять психологические мотивы такого самоуничижительного письма и одновременно прояснить механизм его образования, поможет сопоставление книг Селина с автобиографическими работами французского поэта и писателя Мишеля Лейриса.

Несколько слов об объекте нашего сопоставления. Почти ровесник века - родился в 1901, умер, несмотря на все свои болезни, в 1990, - Лейрис довольно рано заявил о себе как многообещающий поэт, затем написал великолепный роман "Аврора", который часто называют сюрреалистическим - однако, несмотря на близость парижской сюрреалистической группе Андре Бретона, талант Лейриса вряд ли можно свести лишь к постулатам этого движения (к сюрреалистическому периоду Лейриса относится и замечательный сборник словесных игр "Glossaire j'y serre mes gloses" (1925) - жанра, сюрреалистами активно пропагандировавшегося). Затем Лейрис сближается с кругом Жоржа Батая и Роже Кайюа, позднее оформившимся в т.н. Коллеж Социологии, и обращается к этнографии, которая станет "полноправным" сегментом его творческой активности наряду с литературой - он занимал видные посты в парижском Музее человека и написал несколько образцовых этнографических трактатов, самым известным из которых является "Призрачная Африка" (1934). Совершенно особым пластом творчества Лейриса - не сказать самым известным, в его случае о какой-то массовой известности говорить не приходится - стала серия автобиографических книг: "Пора зрелости" (1935, опубликована в 1939), тетралогия "Правила игры" (т. 1-4, 1948-76) и "Дневник", который Лейрис вел с 1922 по 1989 г. (опубликован в 1991). Именно об этом срезе наследия Лейриса и пойдет речь.