Первая страница рукописи первого наброска романа «Анна Каренина».

Автограф

Со «спокойной сладкой улыбкой, сияющей осторожной, почти набожной нежностью»; пошел к карете, «очевидно едва удерживаясь перед толпою от желания ласкать ее». Все это разве похоже на Каренина?

Совсем иным выступает в первых набросках и будущий Вронский. Он, оказывается, был «твердо хороший, искренний человек». А как защищал он от нападок Анны обманутого мужа. Вронский думал о Каренине: «Ах, если б он был глуп, зол. А он умен и добр». Себя Вронский не щадил: «Мое положение ужасно тем, что я чувствую себя виноватым, чем я никогда себя не чувствовал. Совесть — не слова. Она мучает меня». Это совсем незнакомый нам персонаж, мало имеющий общего с Вронским. А вот семья Щербацких, Облонских и Левин, под какими бы именами они ни появлялись, — это уже герои завершенного романа.

Таковы результаты опыта в писательской лаборатории. И далеко не все, происходящее в тайниках лаборатории, доступно наблюдениям. Несколько сохранившихся записей говорят о том, что иногда случайный повод приводит к большим художественным решениям. Сам Толстой рассказал об одном эпизоде: «Глава о том, как Вронский принял свою роль после свиданья с мужем, была у меня давно написана. Я стал поправлять ее, и совершенно для меня неожиданно, но несомненно, Вронский стал стреляться. Теперь же для дальнейшего оказывается, что это было органически необходимо»28.

Один мемуарист, которого нельзя причислить к завсегдатаям Ясной Поляны, записал слова Толстого, относящиеся к замыслу «Анны Карениной»: «Это было так же, как теперь, после обеда, я лежал один на этом диване и курил. Задумался ли я очень или боролся с дремотою, не знаю, но только вдруг передо мною промелькнул обнаженный женский локоть изящной аристократической руки. Я невольно начал вглядываться в видение. Появились плечо, шея, и, наконец, целый образ красивой женщины в бальном костюме, как бы просительно вглядывавшейся в меня грустными глазами. Видение исчезло, но я уже не мог освободиться от его впечатления, оно преследовало меня и дни и ночи, и, чтобы избавиться от него, я должен был искать ему воплощения. Вот начало „Анны Карениной“, — закончил граф»29. Само собой разумеется, не «видение» породило замысел романа в целом (о нем говорилось в начале нашей статьи), но рассказ Толстого о возникновении образа или деталей его, быть может, передан с известной долей точности.

Интересна дневниковая запись жены писателя. В ней передан рассказ Толстого во время работы над романом: «Сижу я внизу, в кабинете, и разглядываю на рукаве халата белую шелковую строчку, которая очень красива. И думаю о том, как приходит в голову людям выдумывать все узоры, отделки, вышиванья, и что существует целый мир женских работ,

Мод, соображений, которыми живут женщины. Что это должно быть очень весело, и я понимаю, что женщины могут это любить и этим заниматься. И, конечно, сейчас же мои мысли (т. е. мысли к роману). Анна... И вдруг мне эта строчка дала целую главу. Анна лишена этих радостей заниматься этой женской стороной жизни, потому что она одна, все женщины от нее отвернулись, и ей не с кем поговорить обо всем том, что составляет обыденный, чисто женский круг занятий»30.

Примечательны воспоминания старшей дочери писателя, Татьяны Львовны, которыми она поделилась с автором этой статьи через семьдесят лет после создания «Анны Карениной»: «Я была подростком в это время и помню только то, что помнил и Илья, — как отец рассказал нам, что не знал, как ввести Анну в дом Каренина [в день рождения Сережи], и вспомнил, что есть передняя, вешалка для шуб и дворецкий. Видно, нам было лестно, что папа́ нам рассказывает о технике своей работы»31. В воспоминаниях И. Л. Толстого рассказано об этом несколько иначе. Приводятся слова его отца: «Знаешь, Илюша, я нынче очень доволен собой. Три дня я с нею мучился и никак не мог заставить ее войти в дом. Не могу, да и только. Все выходит как-то не то. А нынче я вспомнил, что во всякой передней есть зеркало, а на каждой даме есть шляпка. Как только я вспомнил, так она у меня пошла, и пошла, и сделала все как надо. Кажется, пустяки — шляпка, а в этой-то шляпке оказывается все»32.

Отдельные детали всегда интересны, они дополняют представление о творческом процессе, о художественных приемах. Главный же путь творчества Толстой охарактеризовал в одном из писем той поры: «Во всем, почти во всем, что я писал, мною руководила потребность собрания мыслей, сцепленных между собою, для выражения себя, но каждая мысль, выраженная словами особо, теряет свой смысл, страшно понижается, когда берется одна из того сцепления, в котором она находится. Само же сцепление составлено не мыслью (я думаю), а чем-то другим, и выразить основу этого сцепления непосредственно словами никак нельзя: а можно только посредственно — словами описывая образы, действия, положения»33. Так создавалась «Анна Каренина»34.

Роману «Анна Каренина» предпослан эпиграф: «Мне отмщение, и Аз воздам». Он имеет свою историю. Замысел введения эпиграфа впервые отражен на листке с отдельными записями к роману. Среди них запись: «Мщение Мое». В четвертой неполной редакции романа появился эпиграф:

Отмщение Мое». Вероятно по памяти Толстой процитировал начало библейского изречения: «У меня отмщение и воздаяние» (Второзаконие, гл. 32, ст. 35). А работая над восьмой редакцией первой части романа, Толстой дополнил эпиграф: «Мне отмщение, и Аз воздам», т. е. привел текст Евангелия из Послания апостола Павла к римлянам (гл. 12, ст. 19), но ввел союз и (канонический текст: «Мне отмщение, Аз воздам»). Вернее всего Толстой вписал его по инерции, быть может помня союз и в библейском тексте. Вряд ли можно безоговорочно утверждать, как это делает Б. М. Эйхенбаум и, соглашаясь с ним, Н. Н. Гусев, что первоначально это библейское изречение Толстой взял из книги Шопенгауера «Мир как воля и представление»35. Сочинение Шопенгауера Толстой читал в 1869 г., а Библия, Евангелие, Послание апостола Павла, которые Толстой отлично знал и до того, были у него в руках как раз в семидесятые годы, когда создавалась и печаталась «Азбука» с четырьмя славянскими книгами для чтения, в каждую из которых входили отрывки из Библии и Евангелия.

Независимо от того, откуда впервые Толстой заимствовал эпиграф, смысл его остается до конца не раскрытым. Попытки толкования явились уже в годы печатания «Анны Карениной». Эпиграф связывали с Анной. Среди первых толкователей был А. А. Фет. Возмущенный заметкой в «Русском вестнике», отказавшемся печатать восьмую часть, Фет написал статью: «Что случилось по смерти Анны Карениной в „Русском вестнике“»36. В ней наряду с другими вопросами он коснулся эпиграфа, собственно второй его части: «Аз воздам», так истолковав ее: «Анна настолько умна, честна и цельна, — пишет Фет, — чтобы понять всю фальшь, собранную над ее головой ее поступком, и бесповоротно всеми фибрами души осудить всю свою невозможную жизнь... Ни вернуться к прежней жизни, ни продолжать так жить нельзя». И далее Фет утверждает, что Толстой «указывает на „Аз воздам“ не как на розгу брюзгливого наставника, а как на карательную силу вещей, вследствие которой человек, непосредственно производящий взрыв дома, прежде всех пострадает сам».

Много позднее критик М. С. Громека выдвинул свое толкование эпиграфа, сведя смысл его «к области чувства, любви», в которой «нет безусловной свободы, а есть законы, и от воли человека зависит согласоваться с ними и быть счастливым или преступать их и быть несчастным». Свою мысль он подкрепляет рассуждением о том, что «нельзя разрушить семью, не создав ей несчастья, и на этом старом несчастье нельзя построить нового счастья»37.