Честнов И.Л.[1] Социальный контроль как функция права в (пост)современном обществе.

(Пост)современное общество, именуемое постиндустриальным, информационным, глобальным (или глобализирующимся), характеризуется фрагментаризацией традиций и обычаев, а также утратой референтности как общезначимости авторитетов в масштабах социума. В этой связи возникает вопрос: а сохраняется ли сегодня единая общесоциальная культура в масштабах общества? Или следует вести речь не более чем о субкультурах? Как минимум можно констатировать, что происходит локализация и фрагментаризация социальной идентичности, которая становится все более мозаичной и размытой. А поэтому размывается, фрагментируется по субкультурам и социальный контроль. Этому же способствует отсутствие единых ценностей, множественность нормативных систем и даже их конкуренция в современном сложноструктурированном мультикультурном социуме.

(Пост)современность применительно к проблематике социального контроля характеризуется двумя противоположными моментами: расширением автономии человека и одновременно пределов контроля над свободой. «Зияющая пропасть между правом на самоутверждение и способностью контролировать социальные условия, делающие такое самоутверждение осуществимым или нереальным, является, судя всему, основным противоречием “второй модернити”»[2]. Баланс между личной свободой[3] и общественной безопасностью – важнейшая проблема (пост)современности. При этом приходится констатировать, что сегодня намечается перекос в сторону безопасности, вытекающий из неуверенности в своем положении, непредсказуемости будущего и неопределенности настоящего. Более того, как прозорливо замечает З. Буауман, власть использует рост угроз общественной безопасности и социальному порядку в целях укрепления собственного господства. «Ощущение риска оказывается новой, более надежной гарантией подчинения»[4], поскольку риск – это конструкция, которой легко можно манипулировать. «Ненадежность, будучи отчасти результатом осознанной политики, - со ссылкой на П. Бурдье констатирует З. Бауман, - разрабатываемой наднациональным и все более экстерриториальным капиталом и с кривой ухмылкой претворяемой в жизнь правителями территориально ограниченных государств, которым не оставлено иного выбора, ненадежность, будучи отчасти следствием новой логики претензии на власть и [новых методов] самозащиты, - такая ненадежность является сегодня основным материалом для строительства глобальной властной иерархии и основным инструментом социального контроля»[5].

Социальный контроль – важнейшее условие воспроизводства (как традиционного, так и инновационного) социума, сохранения социальности. Все виды принуждения и ограничений, выступающих имманентным свойством социального контроля, «являются одновременно разновидностями возможностей, средством «санкционирования» деятельности»[6]. Поэтому проблема «социального контроля есть в значительной степени проблема социального порядка, сохранности общества как целого» - пишет Я.И. Гилинский[7]. При этом социальный контроль включает не только деятельность государственной власти по выявлению социальных девиаций (причем только «негативных»), но и все государственное управление и даже самоуправление в обществе (начиная с малой группы и заканчивая человечеством). Определение пределов и содержания социального контроля исторически и социокультурно обусловлено и зависит, в первую очередь, от господствующих в данном социуме мировоззрения, картины мира и идеологии. Именно право определяет эти пределы, поэтому функция права по осуществлению социального контроля сегодня является фундаментально значимой, «генеральной» функцией, по терминологии Л.И. Спиридонова[8].

Для экспликации правовой функции социального контроля принципиально важно показать как именно она – эта функция – осуществляется. Сразу же необходимо заметить, что любая функция права. как и право в целом, существует и действует (осуществляется) через активность (как ментальную, так и поведенческую) человека. В этом – антопологизм (пост)классического правопонимания. Одновременно (пост)классическая методология постулирует дискурсивную процессуальность, конструируемость и контекстуальную релятивность права.

Социальный контроль как функция права с позиций (пост)классической науки, – это не некая данность, а процесс конструирования и воспроизведения общественного порядка, важнейшим аспектом которого выступает правопорядок. Такой процессуальный подход вытекает из прагматического «поворота» - «знания как», заменяющего «знание что». В силу неисчерпаемости и невозможности «единственно верного» описания и объяснения социального мира, гораздо важнее попытаться зафиксировать механизм его – социального контроля - действия (функционирования), а не искать его эссенциалистские характеристики.

Социальный контроль с такой процессуальной – дискурсивной (так как деятельность человека опосредована знаково-символически) – точки зрения представляет собой, во-первых, определение того, что считать общественным порядком (и правопорядком), включая его нарушаемость. Во-вторых, мониторинг состояния общественного порядка. В-третьих, допустимые способы и механизмы выявления, реагирования и предупреждения его нарушений, прежде всего, сдерживания отклонений от нормы.Именно право закрепляет (нормирует) эти действия. Близкой представляется позиция Я.И. Гилинского, который считает, что контроль над преступностью включает: установление того, что именно в данном обществе расценивается как преступление (криминализация деяний); установление системы санкций (наказаний) и конкретных санкции за конкретные преступления; формирование институтов формального социального контроля над преступностью (полиция, прокуратура, суд, органы исполнения наказания, включая пенитенциарную систему, и т. п.); определение порядка деятельности учреждений и должностных лиц, представляющих институты контроля над преступностью; деятельность этих учреждений и должностных лиц по выявлению и регистрации совершенных преступлений, выявлению и разоблачению лиц, их совершивших, назначению наказании в отношении таких лиц (преступников), обеспечению исполнения назначенных наказании; деятельность институтов, организаций, частных лиц по осуществлению неформального контроля над преступностью (от семьи и школы до общины, клана, землячества, «соседского контроля» — neighbourhood watch); деятельность многочисленных институтов, учреждений, должностных лиц, общественных организаций по профилактике (предупреждению) преступлений[9].

Интересный подход к социальному контролю предлагает американский социолог Д. Блэк. Он выделяет стили социального контроля - карательный, компенсаторный, терапевтический и примиренческий (conciliatory). «Каждый из них предполагает особый способ определения девиантного поведения и реакции на него. Каждый имеет свой язык и логику»[10]. Тем самым подчеркивается амбивалентность и контекстуальность социального контроля[11].

Механизм социального контроля сегодня не может не быть имманентно человекоразмерным. Антропологизм социального контроля предполагает, что человек – центральный «компонент» общественного порядка, конструирующий и воспроизводящий его социальными практиками и одновременно социализирующийся в нем. С методологической точки зрения это означает идти за акторами социального контроля[12] и акцентировать внимание на механизмах социализации: выявлять кто и как именно конструирует социальные инновации и как происходит диалогическое взаимообусловливание действия (свободы воли) и принуждения структуры[13]. Л. Альтюссер в свое время заявил, что «субъект» есть одновременно «центр инициатив» и «подчиненное существо» - свободно принимающий свое подчинение [14], а М. Фуко показал, как субъект конституируется через подчинение власти – практики самости, «схемы, которые он находит в своей культуре и которые предлагаются, внушаются и навязываются ему его культурой, его обществом и его социальной группой»[15]. При этом важно, что сегодня происходит локализация, фрагментаризация и диффузия субъектов социального контроля.

(Пост)современность – это проблематизация общественного порядка и его важнейшего аспекта – правопорядка, выступающих целью и одновременно результатом социального контроля. Общественный порядок – как и общество в целом – не «вещь» или данность, а процесс воспроизведения того, что считается «порядком» властью и воспроизводится массовыми социальными представлениями и практиками населения. При этом критерий «нормальности» порядка (его «порядковости») определяется системой ценностей, к которым апеллируют при его нарушаемости (когда порядок не проблематизируется – он не рефлексируется и воспринимается как данность, естественный ход вещей)[16].

Общественный порядок можно рассматривать как систему типизаций (социальных представлений, выражающих значения, доминирующие в данном социуме, конкретизированные до уровня социальной ситуации, носящие процессуальный характер поведенческого стереотипа)[17]. Типизации или фреймы (или скрипты) «упорядочивают действия и значения, посредством которых в процессе «исполнения» повседневной рутины поддерживается чувство онтологической безопасности. Фреймы представляют собой группы правил, которые помогают создавать и регулировать деятельность, относя ее к тому или иному типу и определяя в качестве объекта установленного диапазона санкций. /…/ Формирование особой рамочной структуры, состоящей из и ограниченной взаимодействиями, «придает смысл» действиям, в которые вовлечены участники, с точки зрения их самих и окружающих индивидов. Сюда входит не только «буквальное» понимание событий, но и критерии, на основании которых индивид может осознать, что происходящее носит характер комичности, игры, театрального представления и т. п.»[18]. В практической жизнедеятельности типизация наполняется конкретизацией процессуальным знанием ситуации, «нормальности» поведения в ней, на которое накладывается конкретный интерес данного участника (участников). Выбор варианта поведения предполагает соотнесение знания[19] о типичности ситуации, ожиданий поведения контрсубъекта и собственных интересов, трансформированных в мотивацию.

Общественный порядок как продукт социального контроля конструируется механизмами господства, которые включают, по мнению С. Люкса, «внедрение представлений (и последующий надзор за их укоренением) о сексуальной и ментальной “нормальности”, о стандартах моды и мифах красоты, а также о гендерных ролях и возрастных категориях и, кроме того, об идеологических границах — например, между приватным и публичным, рыночным и нерыночным; это также бесчисленные формы и способы подавляющего навязывания стереотипов, форматирования и подачи информации в масс-медиа и в политических кампаниях и проч.»[20]. Тем самым анализ социального (правового) контроля предполагает выявление механизма правовой политики – конструирования правовых институтов (шире – правовой системы) и их воспроизводство в юридических практиках народных масс.

Конструирование правовых институтов осуществляет власть. Именно носители юридической и символической власти (эти аспекты власти взаимообусловливают друг друга) с помощью дискурсивных практик производят социальные значения, в том числе, селектируя те или иные социальные явления в качестве социально значимых. Именно власть, используя свое монопольное право на номинацию[21], а тем самым объявления существующими и значимыми те или иные социальные явления, определяет такие, казалось бы, «естественные» явления, как возраст (например, граница старости), болезнь, безработица, самоубийства, семья и др[22]. Именно власть формирует общественное мнение, которое, как заявил в 1972 г. П. Бурдье, не существует как некая объективная данность (вне опросов общественного мнения), «как императив, получаемый исключительно путем сложения индивидуальных мнений» или «нечто вроде среднего арифметического или среднего мнения»[23]. Более того, именно власть, действующая в современном обществе преимущественно как символическая власть, производит конструирование социальных классов[24].

Суть конструирования символической, в том числе, юридической, властью социальной (и правовой) реальности замечательно сформулирована П. Бурдье в следующем пассаже: «Познание социального мира, точнее, категории, которые делают социальный мир возможным, суть главная задача политической борьбы, борьбы столь же теоретической, сколь и практической, за возможность сохранить или трансформировать социальный мир, сохраняя или трансформируя категории восприятия этого мира.

Способность осуществить в явном виде, опубликовать, сделать публичным, так сказать, объективированным, видимым, должным, т.е. официальным, то, что должно было иметь доступ к объективному или коллективному существованию, но оставалось в состоянии индивидуального или серийного опыта, затруднения, раздражения, ожидания, беспокойства, представляет собой чудовищную социальную власть — власть образовывать группы, формируя здравый смысл, явно выраженный консенсус для любой группы. Действительно, эта работа по выработке категорий — выявлению и классификации — ведется беспрерывно, в каждый момент обыденного существования, из-за той борьбы, которая противопоставляет агентов, имеющих различные ощущения социального мира и позиции в этом мире, различную социальную идентичность, при помощи различного рода формул: хороших или плохих заявлений, благословений или проклятий, злословий или похвал, поздравлений, словословий, комплиментов или оскорблений, упреков, критики, обвинений клеветы и т. п. Неслучайно kategoresthai, от которого происходят категории и категоремы, означает “обвинить публично”»[25].

Об этом же, в принципе, пишет К. Лефорт, формулируя «парадокс демократической легитимации». Если в сословно-династических обществах место власти было зарезервировано за одним лицом, то в условиях демократии оно является принципиально пустым. Никто не может занять его, не будучи на то уполномоченным народом, его волей, которая трактуется как «всеобщая воля». Однако «народа» как эмпирической данности не существует, так как народ есть «символический диспозитив» власти нового типа[26]. Это же заявлял и Ж. Деррида: возникновение нации совпадает с ее самопровозглашением, осуществляемым теми, кто «подписывает акт о самопровозглашении»[27].

Таким образом, правовая инновация, выступающая первой стадией механизма правового регулирования как юридической формы социального контроля – это результат борьбы социальных групп за право официальной номинации, категоризации и квалификации социальных явлений как юридически значимых, правомерных/противоправных. Применительно к проблеме общественной безопасности достаточно подробный анализ такого процесса как результата борьбы за право навязывать свое представление (установить символическую гегемонию) осуществлен сторонниками Копенгагенской школы международных отношений. Они - исследователей Копенгагенского университета - в 90-е гг. ХХ в. обратила внимание на то, что с точки зрения современной политической науки невозможно указать, какая из угроз более реальна и значима, а необходимо акцентировать внимание на характере политических дискуссий по проблемам общественной безопасности, т.е. почему именно она (эта угроза) оценивается таким образом[28]. В связи с этим заявляется, что невозможно дать универсальное определение безопасности или перечень всех чрезвычайных ситуаций. Важнее исследовать как и почему некоторые ситуации квалифицируются как чрезвычайные, угрожающие общественной безопасности и как изменяется их интерпретация со временем. Так, истерия в массовом общественном сознании, во многом инициированная СМИ по поводу события 11 сентября 2001 г. привела к внедрению новых запретов и контролирующих инстанций, но не обеспечила предотвращение новых терактов. Американский исследователь Д. Кэмпбелл еще в 1992 г. писал, что опасность не есть объективное состояние. В мире существует множество опасностей: инфекционные болезни, несчастные случаи, политическое насилие, имеющие чрезвычайные последствия. Но не все они интерпретируются как реальные угрозы. Все современное общество пронизано угрозами и опасностью. События или факторы, которые получают такую оценку, интерпретируются с помощью измерения опасности. Достоверность этого процесса зависит от субъективного восприятия остроты этих «объективных» факторов[29]. Выявление тех из них, которые квалифицируются экспертами и населением как реальные угрозы и возможные способы реагирования на них и их предотвращения – важнейшая задача современной науки.

Селекция того или иного образца формы права обусловлена множеством социальных факторов: экономической или политической ситуацией в стране и в мире (точнее – той или иной оценкой ситуации, представлением о ситуации), расстановкой политических сил в данный момент, том числе, спецификой элиты данного общества, особенностями культуры социума, предыдущим (историческим) опытом и т.п. Выделить наиболее значимые факторы из числа этого, очевидно, неполного списка в принципе невозможно, так как любой социальный и не только социальный (например, экологический, природный) фактор оказывает влияние на данный процесс. Поэтому можно констатировать, что правовая селекция всегда включает элемент случайности, хотя зачастую ее можно более или менее верно предсказать. Так, выбор формы правления современной Россией мог простираться от конституционной монархии до всех трех видов республики. Однако исходя из специфики правовой культуры нашего общества и его исторического прошлого наиболее вероятными были только две формы правления – смешанная или президентская республика. Почему выбор пал на первую – с однозначной определенностью сказать, как представляется, практически невозможно, тем более, что эффективность любой правовой инновации никогда нельзя рассчитать заранее: она проявляется всегда чрез некоторый промежуток времени.

Право, как и вся социальность[30], опосредовано знаковыми формами, вне которых социальное (и правовое) бытие в принципе невозможно. Благодаря знакам человеческая активность опредмечивается, объективируется и приобретает собственное, отделенное от своего автора, бытие в ментальных формах – образах и представлениях. Социальные и индивидуальные правовые представления, значения и смыслы образуются при «прочтении» знака и стимулируют (а через механизм интериоризации и мотивируют) поведение человека. После фиксации смысл текста становится значением, установленным в конкретный момент, - пишет М.В. Байтеева. «Поскольку в процессе фиксации значения текста, сфера «ноэмы» отсутствует, следовательно, доступ к смыслу права непосредственно из «текста» невозможен»[31]. Другими словами, формальная определенность права существует только вместе с ее интерпретацией людьми и образует текстуальность в постструктуралистском смысле. В то же время следует предостеречь читателя от поспешных выводов в том смысле, что текстуальность есть сущность права. Соглашаясь с тем, что право не существует вне языка, замечу, что и все другие социальные феномены имеют языковую природу. Следовательно, знаковая опосредованность права не может быть его сущностным признаком, позволяющим квалифицировать право, а значит - различать его от морали, религии и т.п. Более того, с перефразированием знаменитого тезиса Ж. Деррида «…внетекстовой реальности вообще не существует»[32] применительно к праву, следует согласиться лишь с определенными оговорками[33]. Право – это не только система знаков, но и опросредуемые (означиваемые) знаками действия людей[34]. Действие (шире – активность человека) становится юридически значимым только будучи означенным и осмысленным как правовое действие, но без и вне действия сами по себе знаки не могут конституировать сферу права.

Закрепление правовой инновации в соответствующей форме права – необходимое условие стабильности механизма правового регулирования и - тем самым – социального контроля как «генеральной» функции права. Однако принципиально важно, чтобы эта форма фактически воспроизводился в юридических практиках, а социальный юридический контроль осуществлялся (претворялся) в жизни широких масс населения. Только в этом случае он будет достигать своего социального назначения – обеспечивать нормальное функционирование социума.

Реализация права как юридическая форма осуществления социального контроля воспроизводится через конкретизацию законодательства в подзаконном нормативном правовом закреплении, через господствующие в соответствующей юридической сфере практики, социальные представления о праве (типичных юридически значимых ситуациях), личностное фоновое знание (или юридические личностные стереотипы), персонализации типизаций и идеализаций, индивидуальные смыслы, которыми персонализируются господствующие значения применительно к юридически значимым ситуациям в их интерпретации, а также мотивацию. Другими словами, реализация права – это действия людей по конкретизации и уточнению информации, сформулированной опять-таки людьми на стадии нормотворчества и воплощение ее в практиках, как поведенческих, так и ментальных.

Практики субъектов права представляют собой массовые многократно повторяющиеся юридически значимые действия субъектов права, складывающиеся на основе социальных представлений о типичных правовых ситуациях. Они формируются как седиментации и хабитуализации индивидуального опыта в соотнесении с образами о должном, которые, в свою очередь возникают на основе норм права, методик применения норм права, рекомендаций опытных специалистов и т.п.

Содержанием юридической практики, с моей точки зрения, выступает диалог как принятие точки зрения социально значимого Другого. Диалог, как основание социальности (и права) – это, во-первых, внутреннее принятие Другого как экспектация (ожидание) поведения от носителя статуса Другого. Это не просто толкование правовых текстов и даже достижение взаимопонимания, согласия и компромисса, о чем правильно пишет А.В. Поляков [35], а соотнесение образца ситуации, ее юридической процессуальной типизации (знания и навыка о возможном, должном или запрещенном поведении в контексте ситуации) с личностной мотивацией. При этом происходит «пересечение» (или взаимоналожение, дополнение) структурных ограничений, существующих как социальное представление с личностными намерениями актора, в том числе, ограничений, обусловленных оценкой себя и Другого с точки зрения идентичностей (или осознание возможностей и намерений). Во-вторых, воплощение намерения (включающее интенцию сознания, шире – психики) в поведении, ориентированном на Другого – человека, выступающего носителем социального (правового) статуса.

Юридически значимые практики формируются на основе социальных представлений о праве, и формируют (или переформируют) новые социальные образы, стереотипы права. Под социальным представлением С. Московичи – автор этого термина - понимает набор понятий, убеждений и объяснений, возникающих в повседневной жизни по ходу межличностных коммуникаций. В современном обществе они являются эквивалентом мифов и систем верований традиционных обществ[36]. Ж.-К. Абрик в социальном представлении выделяет центральное ядро, которое связано с коллективной памятью и историей группы, оно обеспечивает консенсус, а тем самым определяет гомогенность группы, выполняет функцию порождения значения социального представления и определяет его организацию. Кроме того, в социальное представление входит периферическая система, обеспечивающая интеграцию индивидуального опыта и истории каждого члена группы, поддерживает гетерогенность группы, выполняет функцию адаптации социального представления к конкретной реальности, предохраняет его центральное ядро[37].

Применительно к праву социальное представление – это образ, господствующий в данной культуре (субкультуре) социума, о типичной юридически значимой ситуации. Такой образ производит категоризацию и квалификацию ситуации как правовой – правомерной или противоправной - и задает рамку (фрейм) должного поведения. Социальное представление, объективирующее господствующие практики, формируется в обыденном правосознании референтными группами, а в профессиональном – властью, в том числе, высшими судебными инстанциями.

Личностное, фоновое знание, знание «как» - это процедурные умения, дополняющие традиционное знание «что» и играет принципиально важную роль в том, что Л. Витгенштейн назвал «следование правилу». Оно наглядно показывает, как происходят трансформации законодательства и господствующей правоприменительной практики в конкретные юридически значимые жизненные ситуации, наполняя первое и второе конкретикой жизнедеятельности. Сюда относятся умения общаться с полицейским, начальником/подчиненным на службе, оформление юридических документов, проведение следственных действий, оценка собранных доказательств и т.д. Все нормы права, в том числе, и процессуальные, а также методики, выработанные юридической наукой, никогда не содержат всей полноты информации для разрешения конкретного дела – ситуации. Поэтому навыки человека, выступающего субъектом в данном конкретном случае и образуют каркас юридической практики.

В то же время фоновое знание – это разделяемые многими представителями соответствующей социальной группы общеизвестные представления или «само-собой-разумеющееся знание». Именно оно обеспечивает возможность нормального протекания коммуникации с помощью единообразия интерпретации ситуаций. Это достигается с помощью типизаций и идеализаций, схем, фреймов или скриптов[38], образующих каркас такого повседневного обыденного знания.

Типизации и идеализации – это способы оценки ситуации как типичной на основе прошлого опыта. Типизация, с точки зрения социальной феноменологии, - это «превращение незнакомого в знакомое», схематизация текучей и изменчивой социальности[39]. На основе типизированных схем возникают идеализации – ожидания поведения от контрагента(ов) по ситуации в соотнесении с собственными действиями. «Интерпретационные (объяснительные) схемы» представляют собой «способы типизации, являющиеся частью запасов знании акторов, рефлексивно используемых ими в целях поддержания коммуникативных процессов. Запасы знаний, к которым в процессе производства и воспроизводства взаимодействий обращаются субъекты деятельности, аналогичны тем, которые используются ими при приписывании значении, обосновании действий и т.д.»[40].

А. Щюц вслед за Э. Гуссерлем выделял две идеализации: «И-так-далее», представляющей собой «доверие» окружающему миру, в том смысле, что известный мир останется таким же и имеющегося запаса знаний хватит для адекватности его восприятия и поведения в соответствии с ним, и «Я-могу-это-снова», позволяющую распространять положительный опыт на последующие ситуации[41]. Кроме того, А. Щюц выделяет еще две идеализации, связанные с взаимозаменяемостью перспектив восприятия мира и поведения в нем: «взаимозаменяемость точек зрения» и «совпадение систем релевантностей». В первой идеализации содержится допущение, что другой, будучи на моем месте, видел бы мир в такой же перспективе, что и я; и наоборот, я видел бы вещи в его перспективе, будучи на его месте. Во второй идеализации я допускаю, что различия в воззрениях и истолковании мира, которые возникают из индивидуальных биографий, являются в принципе нерелевантными. Мы действуем и понимаем друг друга так, как будто мы судим о вещах на основе одинаковых критериев[42]. Именно положительный опыт прошлых действий или информация, которой мы доверяем, является основой последующих практических действий. Это же касается не только обывателя – человека, не отягощенного специальными юридическими знаниями, навыками и умениями, но и специалистов. Р. Познер – лидер экономического анализа права США - доказывает, что основным методом, используемым в правовой практике, является «практическое мышление». Последнее включает в себя «анекдоты, самоанализ, воображение, здравый смысл, сопереживание, приписывание мотивов, авторитет говорящего, метафоры, аналогии, обычаи, память, интуицию, ожидание регулярностей»[43].

Смысл в социальной феноменологии – это преломление или интериоризация господствующего в социуме (или социальной группе) значения в структуру личности. Приблизительно так же трактуется смысл в социальной психологии. Так, Д.А. Леонтьев полагает смысл интегративной основой личности, включающий несколько граней (онтологическую, феноменологическую и деятельностную). Смыл, по его мнению, - это эмоциональная индикация и трансформация психического образа, которая лежит в основе мотивации поведения (так называемый «личностный смысл мотива»)[44]. Сталкиваясь с юридически значимой ситуацией (оценивая ее, таким образом, как правило, интуитивно, если это обыватель, а не правоприменитель) человек соотносит ее с личностными потребностями, интересами и ожиданиями, а тем самым наделяет персональным смыслом. Изучение того, как именно человек осмысляет типичные юридически значимые ситуации методами включенного наблюдения и другими «качественными» методиками позволит приблизить юридическую науку к практике – жизненному миру права[45].

Мотивация в социальной феноменологии трактуется как цель, которую действующий субъект намерен достичь определенным действием в соответствующей ситуации. В связи с этим А. Щюц выделял мотив «для-того-чтобы», относящийся к проекту социального действия. Кроме того, мотивация относится и к прошлому субъекта – это мотив «потому-что», выступающему основанием для будущего предполагаемого поведения[46]. Именно мотивация преломляет потребности и интересы в поведение человека и определяется как личностными, идиосинкразическими факторами, так и соотносимыми с ними аспектами социальной и групповой, прежде всего, идентичности[47].

Таким образом, реализация нормативности права – это повседневные практики, участвующие в воспроизводстве «глобальных структур» (в чем, по мнению Э. Гидденса, проявляется один из аспектов «дуальности структуры»[48]). Осмысление права, как уже отмечалось, происходит через типизации (схемы практического, процессуального поведения), точнее - через соотнесение образа происшедшего со знаниями и личным опытом о типичных юридических ситуациях. Практикой можно назвать не просто абстрактное (нормативное, т.е. безотносительно к конкретному случаю) соотнесение наблюдаемого с нормативным, а соотнесение с личностным интересом. Последнее всегда предполагает диалог как содержание юридической коммуникации – эмпатию ситуации: согласование личностной интенции с оценкой ситуации – с ожиданием поведения социально значимого Другого типичным («нормальным») образом. Поэтому смысл – это не то, что извлекается из нормативного правового акта или воли законодателя, а то, что конструируется при пересечении интенции сознания актора правовой коммуникации с ситуацией в связи с нормативной системой, а значение – это не фиксированный социальный оценочный образ явления или процесса, а воспроизводимое многими людьми представление о юридически возможном, должном или запрещенном. Собственно реализация права во всех четырех формах (трех простых или непосредственных – соблюдения, исполнения и использования и четвертой сложно, опосредованной – правоприменении) и есть согласование или соотнесение поведения (в широком смысле слова, включая его психическую составляющую) человека с информацией, запечатленной в знаковой форме права.

Таким образом, механизм осуществления правовой функции социального контроля в (пост)современном обществе – это механизм или процесс формирования и селекции правовой инновации ее последующей институционализации и реализации в правопорядке. Как и всякий процесс социальной институционализации[49], он включает стадию правовой экстернализации (или креацию – по терминологии Х. Йоаса)[50], производимую правящей элитой и/или рефернтной группой, стадию ее объективации и хабитуализации, производимую опять-таки элитой и референтной группой, благодаря чему происходит легитимация нового юридически значимого (с точки зрения господствующей социальной группы и широких слоев социума) правила[51], и стадию реализации правовой инновации в массовых опривыченных (хабитуализированных) практиках, как поведенческих, так и ментальных (содержанием которых выступают социальные правовые представления).

Как видим, изложенные стадии механизма правовой функции социального контроля взаимодополняют друг друга и могут быть разграничены только аналитически. Так, формирование нормы или института права предполагает предвосхищение того, как они будут восприняты населением и правоприменителем. Реализация же права в правопорядке (практиках субъектов права) зависит от того, как норма (институт) права учитывает экспектации субъектов права. Именно этот механизм лежит в основе социального контроля, который «сводится к тому, что общество через свои институты задает ценности и нормы; обеспечивает их трансляцию (передачу) и социализацию (усвоение, интериоризация индивидами); поощряет за соблюдение норм (конформизм) или допустимое, с точки зрения общества, реформирование; упрекает (наказывает) за нарушение норм; принимает меры по предупреждению (профилактике, превенции) нежелательных форм поведения» [52].

 

 

[1] Честнов И.Л. д.ю.н., проф., проф. кафедры теории и истории государства и права СПбЮИ(Ф)АГПРФ, засл. юрист РФ.

[2] Бауман З. Индивидуализированное общество. – М., 2002. – С. 64.

[3] Обретение свободы оборачивается безразличием к другому, - утверждает З. Бауман. – Там же. – С. 61.

[4] Там же. – С. 15.

[5] Там же. – С. 46.

[6] Гидденс Э. Устроение общества: Очерк теории структурации. – М., 2003. – С. 183.

[7] Гилинский Я.И. Криминология: теория, история, эмпирическая база, социальный контроль. 2-е изд., перераб. и доп. – СПб., 2009. – С. 388.

[8] Она призвана обеспечить нормальное функционирование или воспроизводство социума и потому все иные функции права производны от функции социального контроля.

[9] Гилинский Я.И. Криминология: теория, история, эмпирическая база, социальный контроль. 2-е изд., перераб. и доп. – СПб., 2009. Указ. Соч. – С. 393.

[10] Black D. The Behavior of Law, Bingley: Emerald, 1980. – Цит. по: Право и правоприменение в зеркале социальных наук: хрестоматия современных текстов / Науч. ред. Э.Л. Панеях; лит. ред. А.М. Кадникова. – М., 2014. – С. 134.

[11] «Классические» теории социального контроля «допускают, что девиантное поведение является либо естественно привлекательным, либо вызванным ситуацией, либо рационально избранным; они стремятся найти объяснение конформистскому поведению и ответить на вопрос, почему люди подчиняются правилам». – Крон М. Происхождение преступности: теории контроля и устрашения // Криминология. Под ред. Дж. Ф. Шели. – СПб., 2003. – С. 430.

[12] Такую методологическую программу предлагают и реализуют в своих исследованиях Б. Латур, а также Л. Болтански и Л. Тевено.

[13] Б. Латур пишет: «Хотя нет “скрытой лежащей в основе структуры”, нельзя сказать, что не существует структурирующих шаблонов, циркулирующих по каналам, легче всего материализуемых посредством техник — техник письма и вообще интеллектуальных технологии, таких же важных, как шестеренки, рычаги и химические связи. /…/[Структуры] - это просто различные способы побудить акторов делать то-то или то-то…» - Латур Б. Пересборка социального: введение в акторно-сетевую теорию. - М., 2014. – С. 273, 80.

[14] Althusser L. Ideology and Ideological State Apparatuses//Lenin and Philosophy and Other Essays/trans. В. Brewster. London, 1971. – Р. 169.

[15] Фуко М. Интеллектуалы и власть: Избранные политические статьи, выступления и интервью. – М.. 2006. – С. 256.

[16] Болтански Л., Тевено Л. Критика и обоснование справедливости: Очерки социологии градов. – М., 2013.

[17] Собственно повседневная жизнь как раз и «подразумевает наличие системы онтологической безопасности, выражающей независимость (автономность) контроля за действиями человека в рамках предсказуемого хода событий». – Гидденс Э. Устроение общества: Очерк теории структурации. – М., 2003. – С. 100.

[18] Там же. – С. 145.

[19] Такое знание следует именовать практическим или «компетентностным». «Практическое сознание, - пишет Э. Гидденс, - предполагает знание и понимание правил и тактики, посредством которых повседневная социальная жизнь создается и воссоздается во времени и пространстве. … Компетентная осведомленность, являющаяся частью практической деятельности, составляющей большую часть повседневной жизни, представляет собой основополагающее (наряду с властью) свойство социального мира». – Там же. – С. 149-150.

[20] Люкс С. Власть: Радикальный взгляд. – М., 2010. – С. 176.

[21] О власти коммуникации (дискурса) и коммуникации как власти см.: Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. - М., 1996. - С. 51 – 52, 111 и след. О символическом (т.е. коммуникативном) господстве см.: Бурдье П. О символической власти // Социология социального пространства. - М.: СПб., 2005. - С. 87 – 97; Castells M. The Power of Identity. - Malden (Mass.), 1997.

[22] О социальном конструировании таких объектов см.: Ленуар Р., Мерлье Д., Пэнто Л., Шампань П. Начала практической социологии. - М.; СПб., 2001. «Возрастные категории… являются также хорошим примером ставок, на которых основана всякая классификация: в самом деле, ясно, что при манипулировании возрастными категориями речь идет о проблеме власти, связанной с различными моментами жизненного цикла, поскольку характер и основания власти различаются в зависимости от целей, свойственных каждому классу и каждой фракции класса в межпоколенческой борьбе. Тоже самое происходит с восприятием профессиональной деятельности как труда, о чем свидетельствует борьба относительно возраста выхода на пенсию или признания женской домашней работы или работы по уходу за детьми» - там же. - С. 91.

[23] Бурдье П. Общественное мнение не существует // Социология политики. - М., 1993. - С. 163. См. также: Шампань П. Делать мнение: новая политическая игра. - М.. 1997.

[24] Наиболее важным вопросом, по мнению П. Бурдье, является «вопрос о политическом, об истинных действиях агентов, которые во имя теоретического определения «класса» предписывают его членам цели, официально наиболее соответствующие их «объективным» интересам, т. е. интересам теоретическим, а также вопрос о работе, посредством которой им удается произвести, если и не мобилизованный класс, то веру в его существование, лежащую в основе авторитета его официальных выразителей». – Бурдье П. Социальное пространство и генезис «классов» // Социология политики. - С. 62 – 63.

[25] Там же. - С. 66 – 67.

[26] Lefort C. L’invention de democratique. - P., 1984.

[27] Derrida J. “Declaration of Independece” // New Political Science. - 1986. № 7. - P. 7 – 15.

[28] Buzan B., Woewer O., Wilde J. Security: a New Framework for Analysis. – Boulder, London, 1998.

[29] Campbell D. Writing Security: United States Foreign Policy and the Politics Identity. 2 nd ed. - Minneapolis, 1998. – P. 1-2.

[30] По мнению Ю. Кристевой, человеческая вселенная – это знаковая вселенная. – Кнабе Г.С. Семиотика культуры: Конспект учебного курса. - М., 2005. - С. 52. «Если семиотическое описание предстает как универсальный язык переживаемой действительности, т. е. культуры, то сама культура предстает как система знаков и знаковых смыслов, как семиотический текст». – Там же. - С. 53.

[31] Там же. – С. 113.

[32] Деррида Ж. О грамматологии. - М., 2000. - С. 313.

[33] А.С. Александров, например, безапелляционно заявляет: «Heт никаких начал права (ни объективных, ни субъективных), нет никакой реальности «объективного права», кроме текста, смысл которого принадлежит всем». – Александров А.С. Текст закона и право // Классическая и постклассическая методология развития юридической науки на современном этапе. Сборник научных трудов. - Минск, 2012. - С. 127.

[34] Прав А.В. Поляков, утверждающий: «Все, что мы можем без противоречий и с очевидностью мыслить о праве, наблюдая и анализируя те явления, которые в разных обществах связывают со словом «право» (и всеми его аналогами), неизменно будет выводить на человека и его поведение. Право непосредственно связано с поведением человека, видоизменяет, ограничивает, определяет его рамки и дает тем самым возможность каждому субъекту права действовать, рассчитывая на достижение определенного результата». – Поляков А.В. Коммуникативный подход к праву как вариант классического правопонимания // Классическая и постклассическая методология развития юридической науки на современном этапе. Сборник научных трудов. - Минск, 2012. - С. 21.

[35] Поляков А.В. Нормативность правовой коммуникации // Поляков А.В. Коммуникативное правопонимание. Избранные труды. - СПб., 2014. - С. 139.

[36] Moscovici S. On Social representations // Social cognition: Perspectives on everyday understanding / Ed. by M. Farr, S. Moscovici. - London, 1981. - P. 181

[37] Abric J.-Cl. Central system, peripheral system: their functions and roles in the dynamics of social representations // Papers of social representations. - 1993. Vol. 2. № 2. - P. 76

[38] Под фреймами имеют в когнитивной психологии в виду обобщенные когнитивные репрезентации того, что может быть увидено в некоторой выделенной части статичного пространственного окружения, например, что должно быть в помещении, которое именуется ванная комната или музей. «Скрипты» или сценарии привычных событий акцентируют внимание на процессуальной стороне состоит социального представления и состоит из радов актов или эпизодов, каждый из которых, в свою очередь, разбивается на более дробные единицы, причем конкретное их значение может зависеть от культурных и социальных факторов – обращения к полицейскому, взаимоотношение водителей на дороге и т.д.

[39] Schuetz A., Lukman T. Strukturen der Lebenswelt. Bd. 1. - Neuwied, 1975. - S. 26.

[40] Гидденс Э. Указ. Соч. – С. 75.

[41] Ibid.

[42] Ibid. - S. 74.

[43] Posner R. The Problems of Jurisprudence. - Chicago, 1990. - P. 73.

[44] Леонтьев Д.А. Психология смысла: природа, строение и динамика смысловой реальности. 2-е изд., испр. - М., 2003.

[45] Оценить ситуацию можно только через анализ знания акторов о ней, - утверждает Э. Гидденс. – Гидденс Э. Указ. Соч. – С. 299.

[46] Schuetz A., Lukman T. Strukturen der Lebenswelt. Bd. 1. - Neuwied, 1975. - S. 209 ff., 216 ff.

[47] В социологической литературе предлагается следующая классификация мотивов людей в юридической сфере: достижение, власть, престиж и принадлежность. При этом предполагается, что они могут быть использованы для анализа целей судей апелляционных судов. - Baum L. Motivation and Judicial Behavior: Expanding the Scope of Inquiry. Working paper for the Workshop on Exploring the Judicial Mind, University of Virginia, March 30-31, 2007. – Цит. по: Баум Л. Мотивация и поведение судей: расширение границ исследования // Право и правоприменение в зеркале социальных наук: хрестоматия современных текстов/ Науч. ред. Э.Л. Панеях. – СПб., 2014. – С. 357. Представляется целесообразным сгруппировать эти пересекающиеся потребности – мотивы в институциональные и личностные. Первые предполагают мотивацию в социальной идентичности (включая карьерный рост, поощрения и т.п.) в рамках соответствующего института, а вторые – связаны с сугубо личностными интересами (снижения нагрузки, повышения заработной платы и т.п.). При этом очевидно, что они пересекаются: карьерный рост, например, как правило означает увеличение дохода.

[48] Гидденс Э. Указ. Соч. – С. 62. Правила социальной жизни, по его мнению, - это «способы или обобщенные процедуры, используемые в процессе установления/ воспроизводства социальных практик. Сформулированные правила — правила, выраженные на вербальном уровне (законодательные нормы, бюрократические предписания, правила игры и т. п.), — представляют собой скорее кодифицированные толкования правил, нежели правила как таковые». – Там же. – С. 65.

[49] См.: Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. - М., 1995. – С. 101 и след.

[50] См.: Йоас Х. Креативность действия. – СПб., 2005.

[51] Замечательный анализ процесса формирования институтов современного государства как «бюрократического поля» см.: Бурдье П. Дух государства: генезис и структура бюрократического поля;

От «королевского дома» к государственному интересу: модель происхождения бюрократического поля //

Бурдье П. Социология социального пространства. – М.; СПб., 2005. – С. 220-288.

[52] Гилинский Я. Девиантология: социология преступности, наркотизма, проституции, самоубийств и других «отклонений». Монография. 3-е издание, исправленное и дополненное. - СПб., 2013. – С. 518.