Комментарий и размышления о роли агрессии в этих историях

Во всех этих примерах мы видим, что ребенок, «рожденный между мирами», то есть отчасти божественный, отчасти человеческий, воспринимается как угроза «старому порядку» – царю или патриарху в его наиболее авторитарной форме, – представляющему собой деструктивность того, что я назвал системой самосохранения и ее защитного, полного страха и зависти отвержения новой жизни.

За годы своей клинической практики я неоднократно наблюдал, как такая тираническая «система» подчиняет себе личность после того, как травма прерывает естественный ход развития, в котором внутренний ребенок может развиться в здоровое Эго. Система возводит архетипическую защиту от новой жизни и стремления к индивидуации, выраженных в образе ребенка. Другими словами, она является фактором антииндивидуации, функционирующим как аутоиммунное заболевание, когда происходит нападение на здоровые клетки, которые ошибочно воспринимаются как чужие, опасные и плохие. Мы вернемся к этой мрачной теме в следующей главе, когда рассмотрим разрушительное воздействие еще одного древнего царя – самого владыки подземного мира, изображенного в «Божественной комедии» Данте.

Юнг дает красноречивые и клинически подтвержденные описания мотива ребенка и его значения, но когда дело доходит до «убийственного патриарха», столь часто идущего рука об руку с мотивом ребенка в мифологических историях, он странным образом не уделяет внимания тому, что мне кажется самым важным. Он упускает из виду то, что жестокость, присутствующая в этих сюжетах, имеет отношение к агрессии защитного процесса, обращенной на я и неизбежно угрожающей новой жизни в травмированной психике. Короче говоря, от его внимания ускользает то, что в психе, перенесшей потрясение травмы, действует жестокая патологическая (препятствующая жизни) сила, которая становится сопротивлением исцелению.

Странным образом, обходя вниманием повсеместное присутствие примитивных защит в психологической жизни, Юнг интерпретирует темы убийства с точки зрения своей общей компенсаторной модели психики, согласно которой новая жизнь всегда находится под угрозой противостоящей ей бессознательной тяги к «смерти».

В этой ситуации появляется «ребенок»… ему угрожает, с одной стороны, отрицательное отношение сознания, с другой – horror vacui [22]бессознательного, которое готово поглотить всех своих чад, так как оно их породило, лишь шутя, и разрушение – неминуемая часть игры.

(Jung, 1949: par. 286)

Здесь я хотел бы подчеркнуть, что тема агрессии, которая присутствует в мифологических сюжетах рождения необыкновенного ребенка может быть соотнесена с чем-то гораздо большим, чем просто с «игрой бессознательного». Относить повторяющееся в таком материале насилие и злонамеренность на счет «horror vacui бессознательного» значит минимизировать универсальную роль намеренной деструктивности психе, внутренне присущей защитной системе, и не понимать, как деструктивность служит системе самосохранения, когда на ребенка обрушивается травматическое переживание в ранние годы детства. Это также уводит от понимания того, что такая деструктивность пронизывает человеческие отношения в целом и что в конечном счете она может быть трансформирована. Считать, что разрушение – это лишь «неизбежная часть игры бессознательного», означает упускать взаимосвязь разрушения с реальным опытом Эго, в том числе с опытом эмоциональной травмы.

Я вижу в этом основной недостаток теоретических построений Юнга, он недооценил роль агрессии и защиты в психологической жизни и развитии. Сегодня эти идеи находятся в центре нашего внимания. В ходе наблюдений за младенцами и исследований привязанности накоплены данные о том, как выстраиваются ранние защиты. Центральное место в них занимают открытия, подтверждающие раннее расщепление между либидо и агрессией у травмированного ребенка. При таком травматическом расщеплении агрессия, в которой ребенок нуждается для защиты от внешних преследователей, обращается на внутренний мир и атакует саму потребность в отношениях зависимости, которая угрожает нарушить контроль «старого порядка». Как говорит об этом Фейрберн, ребенок, неспособный выразить ни свою потребность, ни свою ярость, «почти всю свою агрессию направляет на почти полное подавление либидинозных потребностей» (Fairbairn, 1981: 114–115).

Эти исследования четко увязывают ранние травматические переживания детей с архетипическими аффектами, используемыми для защиты, особенно с примитивным гневом и агрессией.

Одним из самых важных открытий современного психоанализа и психологии развития является обнаружение тесной взаимосвязи ранней травмы и насилия архетипического масштаба (в том числе защитной диссоциации), направленного на себя. Помимо прочего, данные этих исследований ведут нас к пониманию истоков человеческого зла и деструктивности в межличностном и ситуативном контексте, а также применительно к развитию. По крайней мере, мы должны признать эти травмирующие факторы среды и последующую патологию как часть «архетипической» истории зла. В противном случае мы останемся лишь на уровне анализа Юнгом феномена нацизма, интерпретировавшего его как прорыв архетипа Вотана (Jung, 1936), или рассуждений Хиллмана о природе злодейства Адольфа Гитлера, в которых он отводит главную роль произрастанию «плохого семени», игнорируя при этом факт ранней травмы (когда Гитлер был мальчиком, его неоднократно избивали до потери сознания) (Hillman, 1996: 215f).

Я считаю, что эти «архетипические объяснения» насилия и агрессии у конкретных личностей являются неудачным развитием юнгианской теории; может быть, даже опасным, так как оно заводит нас в тупик. Без сомнения, природа процесса формирования я состоит в развертывании архетипических потенциалов, божественного наследия, личного даймона, но также есть еще и воспитание. Если мы не учитываем этого фактора, наша теория утрачивает объяснительную силу. Хуже того, в случаях ранней травмы и последующей тяжелой психопатологии наша теория становится бесполезной для понимания клинических фактов.

Мы не можем предъявить Юнгу претензии, что он не знал о результатах исследований и наблюдений за младенцами, полученных в последние три десятилетия. И этот пробел в юнговском понимании защит и защитной агрессии не мешает нам признать огромный вклад, который он внес в наше понимание мотива ребенка в сновидениях и в мифологическом материале. Замечательное эссе Юнга «О психологии архетипа ребенка» остается, на мой взгляд, одним из самых прекрасных и трогательных текстов, когда-либо написанных о реальном или воображаемом ребенке. Резюмируя свои открытия, Юнг пишет:

Архетип ребенка имеет отношение к чуду начала всего и к чуду возобновления всего. Он ведет нас к представлению о бытии в мире как в первый день творения, к взгляду на мир как в первый раз. «Ребенок» выступает как рожденный из лона бессознательного, как порождение основ человеческой природы или, скорее, живой природы вообще. Он персонифицирует жизненную мощь по ту сторону ограниченного круга нашего сознания, те пути и возможности, о которых наше одностороннее сознание ничего не ведает; целостность, которая охватывает самые глубины природы. Он представляет собой сильнейший и неизбежный порыв существа, а именно стремление осуществить самого себя.

(Jung, 1949: par. 170)

Однако Юнг не говорит о том, что этот ребенок, которого нужно хранить как зеницу ока, так как он представляет собой человеческую душу и ее жизненность, может быть вечно гонимым со стороны защитных процессов и антижизненных сил, которые доминируют в психе после травмы в раннем детстве. Когда это происходит, душа уходит в подполье и ее «стремление осуществить себя» может почти угаснуть.

К счастью, мы начинаем лучше понимать, как работать с защитами и сопротивлениями, которые угрожают самой сердцевине нашего Я. Если это нам удается, то мы, как правило, проходим через возникающий бурный процесс и можем ожидать, что увидим «ребенка», который возвращается в «пространство между мирами».