Сверхъестественное покровительство 2 страница

Потом опять живется беззаботно¹.

О печальной участи жены человека, чувства которого оста­ются незрелыми, так и не выйдя за рамки детского романа, можно судить по иному, внешне бессмысленному, современно­му сновидению; и здесь мы начинаем ощущать, что вступаем в сферу древнего мифа, но претерпевшего любопытный поворот.

«Мне приснилось, – пишет встревоженная женщина, – что большой белый конь повсюду следовал за мной. Он испугал меня, и я оттолкнула его. Оглянувшись, чтобы посмотреть, про­должает ли он следовать за мной, я увидела, что конь прев­ратился в мужчину. Я велела ему зайти в парикмахерскую и остричь свою гриву, что он и сделал. Когда он вышел оттуда, то выглядел совершено как человек, за исключением того, что у него были конские копыта и голова, он следовал за мной пов­сюду. Он приблизился ко мне, и я проснулась.

Я замужняя женщина, мне тридцать пять лет, у меня двое детей. Я замужем уже четырнадцать лет и уверена, что муж не изменяет мне»⁸.

Бессознательное посылает в наш мозг разного рода фан­тазии, химеры, ужасы и иллюзии – будь то во сне, средь бела дня или в состоянии безумия; ибо под фундаментом сравнительно упорядоченного строения, которое мы называем нашим соз­нанием, мир человека простирается глубоко вниз, в неизведанные пещеры Аладдина. Там нас, кроме драгоценных камней, ожидает и опасный джинн: предосудительные или сдерживае­мые психические силы, которым мы не запотели или не осме­лились дать волю в нашей жизни. И они могут оставаться там неведомыми для нас до тех пор, пока какое – то случайное слово, запах, вкус чашки чая или взгляд не коснется магической пружины, и тогда наш мозг начинают посещать опасные пос­ланники. Они опасны потому, что угрожают самому остову нашей уверенности в будущем, на который мы сами опираемся и на ко­тором строим свою семью. Но они также дьявольски плени­тельны, ибо сулят ключи от целого царства, где нас ждет за­манчивое и пугающее приключение открытия самого себя. Разрушение мира, который мы построили и в котором живем, и себя в нем; а затем возрождение к новой, более смелой чистой всеобъемлющей и истинно человеческой жизни – вот в чем соб­лазн, обещание и ужас этих тревожных ножных визитеров из мифологического царства, которое мы носим в самих себе.

Психоанализ, современная наука толкования сновидений научила нас не оставлять без внимания эти бестелесные обра­зы. Она открыла путь, позволяющий им выполнить свою рабо­ту. Опасные кризисы индивидуального развития спокойно про­ходят под ограждающим присмотром опытного знатока языка и законов сновидений, который принимает на себя роль и обязан­ности древнего мистагога, или проводника душ, колдуна из пер­вобытных лесных святилищ, где вершится таинство инициации. Врач – это современный властитель мифологического царства знаток всех тайных путей и заклинаний. Его роль точно соот­ветствует роли Древнего Мудреца из мифов и сказок, слова ко­торого помогают герою пройти через испытания и ужасы фан­тастического приключения. Он – тот, кто, следя за этим невероятным приключением зачарованной ночи, вдруг появля­ется и указывает на сверкающий магический меч, который сразит ужасного дракона; рассказывает о ждущей впереди не­весте и замке, полном сокровищ; прикладывает целительный эликсир к смертельным ранам и наконец возвращает победи­теля обратно, в нормальный мир повседневной жизни.

Теперь, когда, учитывая все сказанное, мы обращаемся к рассмотрению многочисленных удивительных ритуалов прими­тивных племен и великих цивилизаций прошлого, становится очевидно, что их цель и фактическая задача заключались в том, чтобы перевести человека через пороги преобразования которые требовали изменения характера не только сознательной, но и бессознательной жизни. Так называемые обряды перехода, занимающие видное место в жизни примитивного общества (ритуалы рождения, присвоения имени, вступления в зрелый возраст, бракосочетания, погребения и т.д.), отличаются обяза­тельными и обычно очень жесткими актами разрыва, посредст­вом которых разум радикально отсекается от установок, привя­занностей и образа жизни той стадии, что остается позади⁹. Затем следует период более или менее длительного уединения, на протяжении которого исполняются обряды, нацеленные на то, чтобы ознакомить нашего путешественника по жизни с характером и должными ощущениями его нового положения, чтобы, когда наконец наступит время для возвращения в нор­мальный мир, посвященный по существу оказался заново родившимся¹⁰.

Рис. 1 Силены и Менады

 

Самым удивительным является тот факт, что большое число ритуальных испытаний и символов соответствуют образам, не­произвольно появляющимся в сновидениях в тот момент, когда пациент, проходящий курс психоанализа, начинает отказывать­ся от своих детских фиксаций и делает шаг в будущее. У аборигенов Австралии, к примеру, одним из основных моментов испытаний инициации (когда юноша с наступлением зрелости отдаляется от своей матери, официально вводится в общество мужчин и знакомится с их тайными знаниями) является обряд обрезания. «Когда приходит время обрезания, мальчикам из племени мурнгин отцы и старики говорят: ‘Большой Змей Отец слышит запах твоей крайней плоти; он требует ее’. Мальчики принимают сказанное за чистую правду, это чрезвычайно пуга­ет их. Обычно они находят убежище у матери, бабушки или у какой – либо другой любимой родственницы, так как знают, что мужчины собираются отвести их в мужское место, где ревет великий змей. Женщины ритуально оплакивают мальчиков; это делается для того, чтобы не дать великому змею проглотить их»¹¹ – Теперь давайте посмотрим на соответствие этому из бессознательного. «Одному из моих пациентов, – пишет доктор К.Г Юнг, – приснилось, что из пещеры на него бросилась змея и укусила в область гениталиев. Это сновидение имело место в тот момент, когда пациент убедился в правильности психоанализа и начал освобождаться от уз своего комплекса матери»¹².

Основная функция мифологии и ритуала всегда заключалась в символике, увлекающей человеческий дух вперед, в противо­действии тем другим низменным человеческим фантазиям, ко­торые привязывают нас к прошлому. В действительности, впол­не может быть, что высокий уровень невротических расстройств в наше время обусловлен упадком институций – носителей такой действенной духовной помощи. Мы остаемся привязаны к неизгнанным образам нашего детства и потому оказываемся не готовы к необходимому переходу в зрелость. В Соединенных Штатах существует даже тенденция к совершенно противопол­ожному, цель заключается не в том, чтобы взрослеть, а в сох­ранении вечной юности; не в отдалении с наступлением зрелости от Матери, а в том, чтобы оставаться верным ей. И поэтому в то время как мужья, став юристами, коммерсантами или руководи­телями, как того желали их родители, поклоняются своим мальчи­шеским святыням, их жены даже после четырнадцати лет заму­жества, родив и воспитав прекрасных детей, все еще ищут любви, которая может прийти к ним только с кентаврами, силенами, сатирами и другими похотливыми демонами из свиты Пана, либо, как в наших популярных, глазированных ванилью храмах сладос­трастия – под личиной последних героев экрана. В конце концов должен был прийти психоаналитик, чтобы снова утвердить испы­танную мудрость древних, дальновидных доктрин, облаченных в маски плящущих целителей и колдунов, свершающих обрезание; вследствие чего мы обнаруживаем, как в сновидении с укусом змеи, что неподвластный времени символизм инициации спонтан­но создается самим пациентом в момент поворота к исцелению. Очевидно, в этих образах инициации есть что – то настолько необ­ходимое психике, что если они не привносятся извне, посредс­твом мифа и обряда, то должны заявить о себе изнутри, посред­ством сновидения – чтобы наши энергии не оставались запертыми в давно изжившей себя детской, в сундуке на дне моря.

Зигмунд Фрейд подчеркивает в своих работах трудности переходных периодов первой половины человеческой жизни – кризисов младенчества и юности, когда наше солнце поднима­ется к своему зениту. К.Г.Юнг, с другой стороны, подчеркивает переломные моменты второй половины – когда для дальнейшего продвижения лучезарное светило должно опускаться и, наконец, исчезнуть в темном лоне могилы. В этот полдень нашего жизнен­ного пути обычные символы наших желаний и страхов превраща­ются в свои противоположности; ибо в это время уже не жизнь, а смерть бросает нам вызов. В это время сложно покинуть не лоно, а фаллос – если, конечно же, сердце еще не охватила уста­лость от жизни, когда смерть зовет к себе обещанием блаженства вместо предшествовавших этому соблазнов любви. Мы проходим полный цикл, от могилы лона к лону могилы: неясное, загадоч­ное вторжение в мир физической материи, которая скоро сойдет с нас, рассеявшись как субстанция сновидения. И, оглядываясь на то, что обещало быть нашим неповторимым, непредсказуемым и опасным приключением, мы видим: все, чем мы будем обладать к концу пути, – это ряд стандартных метаморфозов, таких же, через которые прошли все мужчины и женщины, во всех уголках мира, во все известные времена и под любой самой невероятной маской цивилизации.

Так, например, существует история о великом Миносе, царе острова – империи Крит в период расцвета его торговли. В ней говорится, что Минос нанял известного искусного мастера Де­дала, чтобы тот придумал и построил для него лабиринт, где можно было бы спрятать что – то, чего весь его двор одновремен­но и стыдился и боялся. Ибо в его дворце находился монстр, родившийся у Пасифаи, царицы. Говорится, что царь Минос, защищая торговые маршруты, был занят важными сражениями; а тем временем Пасифаю совратил великолепный, снежно – белый, рожденный морем бык. В действительности ничего хуже того, что совершила собственная мать Миноса, не произошло: матерью Миноса была Европа, и хорошо известно, что на Крит ее перенес бык. Этот бык был богом, Зевсом, а благородным сыном этого свя­щенного союза стал сам Минос – которого теперь повсюду ува­жали и которому с готовностью служили. Как же в таком случае Пасифая могла предположить, что плодом ее собственной неос­торожности будет чудовище: этот маленький сын с человеческим телом, но головой и хвостом быка?

Люди винили во всем царицу; но царь чувствовал и свою долю вины. Очень давно бык этот был послан богом Посейдоном, когда Минос еще соперничал со своими братьями за престол. Минос заявил, что трон принадлежит ему по праву, данному богом, и обратился к богу с молитвой, чтобы тот в качестве знака прислал из моря быка; свою молитву он скрепил клятвой немед­ленно принести животное в жертву в качестве подношения и символа своего служения. Бык появился, и Минос взошел на престол; но когда он увидел великолепие посланного зверя и представил какие выгоды ему сулит владение таким животным, то решил рискнуть на соответствующую замену – сочтя, что бог не обратит на это особого внимания. И, возложив на алтарь По­сейдона своего лучшего белого быка, он присоединил другого к своему стаду.

Критская империя достигла процветания в условиях благо­разумного правления этого прославленного законодателя и образца общественных добродетелей. Столица Крита, город Кнос стал роскошным, изысканным центром главной торговой империи во всем цивилизованном мире. Корабли критского флота отпра­влялись ко всем островам и портам Средиземноморья; критские товары ценились в Вавилонии и Египте. Отважные суденышки пробивались даже через Геркулесовы Столбы в открытый океан, направляясь затем на север за золотом Ирландии или оловомКорнуэлла¹³, а также на юг, огибая выдающийся в море Сене­гал, к далекой стране Йоруба и удаленным рынкам слоновой кости, золота и рабов¹⁴.

Тем временем на родине Посейдон вдохнул в царицу неук­ротимую страсть к быку. И она уговорила искусного царского мастера, несравненного Дедала, изготовить для нее деревян­ную корову, которая ввела бы быка в заблужение – и в которую она с нетерпением вошла; и бык был обманут Царица родила чудовище, которое со временем стало опасным. И снова был призван Дедал, на этот раз царем, для того чтобы возвести огромный лабиринт с тупиками, в котором можно было бы ук­рыть это существо. Настолько искусным было это сооружение, что, закончив его, Дедал сам едва нашел обратный путь к вы­ходу. Туда и поместили Минотавра: и впоследствии посылали к нему на съедение юношей и девушек, доставляемых из критских владений в качестве дани с завоеванных народов¹⁵.

Таким образом, согласно древней легенде, первичная вина лежала не на царице, а на царе; и он действительно не мог ни в чем ее винить, ибо понимал, что совершил. Он обратил госу­дарственное событие в личное обретение, тогда как весь смысл его возведения на трон заключался в том, что он больше не являлся частным лицом. Жертвоприношение быка должно было символизировать его самоотверженное подчинение свое­му долгу. Присвоение же его, напротив, представляло стрем­ление к эгоцентричному самовозвеличиванию. И таким обра­зом царь «божьей милостью» превратился в опасного тирана Хвата – помышляющего о собственной выгоде Точно так же, как традиционные обряды перехода учат человека умирать по отношению к своему прошлому и возрождаться к будущему, так и великие церемонии формального введения сан лишают его приватного интереса и облачают в мантию его профессии Таков был идеал, будь человек ремесленником или царем. Однако святотатством несоблюдения обряда индивид отрезал себя как единицу от большого единого, от всего сообщества: и таким образом Единое разбивалась на множество единиц, и здесь начиналась борьба, в которой каждая единица выступала сама за себя и могла подчиниться только силе.

Образ тирана – монстра встречается в мифологии, в народных преданиях, легендах и даже кошмарах по всему миру; и повсю­ду его характерные черты по существу одинаковы. Он является стяжателем общих благ. Он – это чудовище, алчно заявляющее о своем праве «мое и мне». Опустошение, вызываемое им, в мифологии и сказке описывается как всеобщее разорение всех его владений. Это может быть не более чем его семья, его соб­ственная извращенная психика или каждая жизнь, которую он разбивает прикосновением своей дружбы и покровительства; это опустошение может охватывать и всю его цивилизацию. Раздутое эго тирана является проклятием для него самого и его мира – независимо от того, насколько преуспевающими могут представляться его дела. Ужасающий самого себя, терзаемый страхом, готовый во всеоружии встретить и дать отпор ожида­емым нападкам со стороны своего окружения (которые глав­ным образом являются отражением его внутреннего, неподда­ющегося контролю стремления к обладанию), этот гигант самодостаточной независимости является всемирным пред­вестником несчастья, даже вопреки тому, что сам он может верить, что его намерения исполнены человеколюбия. Куда бы он ни приложил свою руку, там раздаются стенания (если не во всеуслышание, то в каждом сердце – еще более печальные); вздымается мольба о герое – избавителе со сверкающим мечом в руке, удар которого, прикосновение которого, само появление которого освободит землю.

Здесь никто не может ни встать, ни сесть, ни лечь,

Здесь нет даже безмолвия в горах,

А лишь сухой, бесплодный гром без дождя.

Здесь нет даже уединения в горах,

А лишь красные угрюмые лица, ухмыляющиеся и брюзжащие

Из дверей своих домов с потрескавшейся глиной¹⁶.

Герой – это человек, самостоятельно пришедший к смирению. Но смирению с чем? Именно это и является той загадкой, что мы должны разрешить сегодня, и основной миссией, историческим подвигом героя. Как указывает профессор Арнольд Д.Тойнби в своем шеститомном исследовании законов подъема и гибели цивилизаций¹⁷, раскол души, раскол общества не может быть разрешен никакой схемой возврата к добрым старым временам (архаизм) или программами, обещающими построение идеаль­ного предполагаемого будущего (футуризм), ни даже самой реалистичной, практической работой, направленной на то, чтобы снова сплотить воедино распадающиеся элементы. Толь­ко рождение может победить смерть – рождение, но не возрождение старого, а именно рождение нового. В самой душе, в самом обществе – чтобы продлить наше существование – долж­но длиться «постоянное рождение» (палингенез), сводящее к нулю непрерывное повторение смерти. Ибо если мы не возро­ждаемся, то именно наши победы вершат работу Немезиды: роковой исход вырывается из – под личины нашей собственной добродетели. Значит мир – это западня; война – западня; пере­мены – западня; постоянство – западня. Когда приходит день победы нашей смерти, она настигает нас; и мы ничего не можем сделать, кроме как принять распятие – и воскреснуть; быть расчлененными, а затем возродиться.

Тесей – герой, сразивший Минотавра, попал на Крит извне как символ и орудие поднимающейся греческой цивилизации. Это было явление живое и новое. Но принцип возрождения можно поискать и найти и в пределах империи самого тирана. Профессор Тойнби использует термины detachment (отрешен­ность) и transfiguration (преображение) для характеристики кризиса, результатом которого является достижение более вы­сокого духовного уровня, делающего возможным возобнов­ление сознательной работы. Первый шаг – отрешенность, или уход, заключается в радикальном переносе ударения с внешне­го на внутренний мир, с макро – на микрокосм, в отступлении от безрассудств мирской пустоши к спокойствию вечного внут­реннего царства. Но, как нам известно из психоанализа, именно это царство является детским бессознательным. Это то царст­во, в которое мы вступаем во время сна. Мы вечно носим его в самих себе. В нем находятся все великаны – людоеды и таинст­венные помощники из нашей детской, вся магия нашего детст­ва. И что более важно, все потенциальные возможности жизни, которые мы так и не смогли реализовать, став взрослыми, все эти наши другие «я» тоже находятся там; ибо подобные золотые семена не погибают. И если бы лишь часть от общей суммы всего утерянного можно было вынести на свет дня, то мы бы почувствовали удивительный прилив сил, яркое обновление жизни. Мы бы возвысились в наших достоинствах. Более того, если бы нам удалось вынести на свет нечто забытое не только нами самими, а всем нашим поколением или даже всей нашей цивилизацией, то мы действительно могли бы стать благодете­лями, героями культуры настоящего – фигурами не только ло­кального, но и всемирного исторического момента. Короче го­воря, первая задача героя состоит в удалении с мировой сцены вторичных следствий в те каузальные зоны психики, в которых действительно скрыты все проблемы; в прояснении имеющихся там проблем, в разрешении их для самого себя (то есть в том, чтобы сразиться с демонами детской его собственной культуры) и в прорыве к неискаженному, непосредственному восприятию и ассимиляции того, что К.Г.Юнг назвал «архетипными образами»¹⁸. Этот процесс известен в индуизме и буддизме как viveka, «уста­новление различия».

Архетипы, которые обнаруживаются и ассимилируются таким образом, полностью соответствуют тем, что в ходе развития че­ловеческой культуры инспирировали основные образы ритуала, мифологии и сновидения. Это «вечные, являющиеся в сновиде­ниях»¹⁹, которых не следует путать с индивидуально модифи­цированными символическими фигурами, которые являются че­ловеку в мучительных кошмарах и в бреду сумасшедствия. Сновидение – это персонифицированный миф, а миф – это деперсонифицированное сновидение; как миф, так и сновидение символически в целом одинаково выражают динамику психики. Но в сновидении образы искажены специфическими пробле­мами сновидца, в то время как в мифе их разрешения представ­лены в виде, прямо однозначном для всего человечества.

Следовательно, герой – это мужчина или женщина, которым удалось подняться над своими собственными и локальными историческими ограничениями к общезначимым, нормальным человеческим формам. Такие видения, идеи и вдохновения че­ловека приходят нетронутыми из первоистоков человеческой жизни и мысли. И поэтому они отражают не современное переживающее распад общество и психику, а извечный неисся­каемый источник, благодаря которому общество может возро­ждаться. Герой как человек настоящего умирает; но как человек вечности – совершенный, ничем не ограниченный, универсаль­ный – он возрождается. Поэтому его вторая задача и героическое деяние заключаются в том, чтобы вернуться к нам преображен­ным и научить нас тому, что он узнал об обновленной жизни²⁰.

«Я бродила в одиночестве по предместью большого города, среди глухих грязных улочек, вдоль которых располагались мрачные приземистые дома, – рассказывает современная женщи­на, описывая свой сон. – Я не знала, где нахожусь, но мне нравилось обследовать место куда я попала. Я выбрала ужасно грязную улицу, которую пересекала открытая сточная канава, и пошла по ней между рядами лачуг. Вскоре я увидела небольшую речушку, отделявшую меня от более возвышенной и сухой местности, где была мощеная улица. Река была славная, абсо­лютно чистая, бегущая по травянистому руслу. Я могла видеть колышащуюся под водой траву. Не видно было ни одного места, где можно было перебраться на другую сторону, поэтому я зашла в небольшой домик и попросила лодку. Мужчина, кото­рого я там нашла, сказал, что, конечно же, поможет мне переб­раться через реку. Он вынес небольшой деревянный ящик и поставил его у самой кромки реки, и я сразу же увидела, что с помощью этого ящика смогу легко перебраться на другой берег Я почувствовала, что все опасности остались позади, и мне хотелось хорошо вознаградить этого человека.

Размышляя об этом сне, я отчетливо чувствую, что не было никакой необходимости отправляться туда, где я оказалась, и что я могла выбрать приятную прогулку по мощеным улицам. Я отправилась в это грязное предместье потому, что предпочла приключение и, начав, должна была идти дальше... Когда я думаю о том, как упорно я шла вперед во сне, то кажется будто я знала, что впереди меня ждет что – то прекрасное, вроде этой чу­десной реки с чистой травой вдоль берега и твердой мощеной до­рогой за ней. Если размышлять в таком ключе, то это стремление вперед оказывается похожим на решимость родиться – или, ско­рее, заново родиться – в духовном смысле. Наверное, некоторые из нас должны пройти по мрачным, окольным дорогам, прежде чем найти реку покоя или прямой путь к своей духовной цели»²¹.

Женщина, видевшая этот сон, – выдающаяся оперная актриса, и, подобно всем, кто предпочел идти не по проторенным дорогам современности, а последовать особому, едва слышимому зову приключений, который улавливают лишь те, кто прислушивается не только к тому, что извне, но и к тому, что внутри, ей пришлось идти своим собственным путем в одиночку, преодолевая необы­чайные трудности, «через запустение грязных улиц»; она познала темную ночь души, тот темный лес в середине нашего жизненно­го пути, о котором писал Данте, и все круги ада:

Я увожу к отверженным селеньям,

Я увожу сквозь вековечный стон,

Я увожу к погибшим поколеньям²².

Удивительно, что в этом сновидении детально воспроизво­дится основная схема универсальной мифологической формулы приключений героя. Эти имеющие глубокое значение лейт­мотивы – препятствия, опасности и счастливый случай в пути – мы найдем на последующих страницах видоизмененными в сотни форм. Вначале на пути сновидца возникает открытая сточная канава²³, затем абсолютно чистая река, бегущая по траве²⁴, затем появление добровольного помощника в крити­ческий момент²⁵ и высокий берег за последним потоком (Зем­ной Рай, Земля за Иорданом)²⁶ – вот вечно повторяющиеся темы чудесной песни возвышенного путешествия души. И каждый, кто отважился прислушаться и последовать тайному зову, поз­нал опасности рискованного одинокого перехода:

Остер, как лезвие бритвы, неодолим, недоступен этот

путь – говорят мудрецы²¹.

В данном случае спящей удается перебраться через реку с помощью подаренного ей небольшого деревянного ящика, кото­рый в этом сновидении занимает место более привычных челна или моста. Это символ ее собственного особого таланта и силы, с помощью которых она была перенесена через воды мира. Женщина, видевшая этот сон, ничего не рассказала нам о своих ассоциациях, поэтому мы не знаем, какое особое содержимое мог скрывать в себе этот ящик; но это, конечно же, разновидность ящика Пандоры – этого небесного дара богов прекрасной женщи­не, наполненного семенами всех благ и тревог бытия и несущего в себе силу, обещающую заступничество и дарующую надежду. С его помощью спящая перебирается на другой берег. С помощью подобного чуда через океан жизни будет перенесен каждый, чьей трудной и опасной задачей станет раскрытие и совешенствование самого себя.

Множество мужчин и женщин выбирают менее рискован­ный путь, следуя сравнительно бессознательным требованиям гражданских и родовых установлений. Но эти искатели также спасаются благодаря унаследованным обществом символи­ческим формам поддержки индивида, обрядам перехода, несущим благодать таинств, дарованных древнему человечеству спасите­лями и дошедших до нас через тысячелетия. В этом лабиринте человеческих влечений и полагаемым им извне ограничений действительно отчаянной оказывается участь тех, кто не знает ни внутреннего зова, ни внешней доктрины; то есть сегодня большинства из нас. Где же наш проводник, где наша нежная дева Ариадна, которая снабдила бы нас тонкой нитью, дарующей силу встретиться лицом к лицу с Минотавром и надежду вернуть­ся на волю после того, как чудовище будет найдено и убито?

 

Рис. 2. Минотавромахия.

 

Ариадна, дочь царя Миноса, влюбилась в прекрасного Тесея в тот момент, как увидела его сходящим на берег с корабля, который доставил несчастных афинских юношей и девушек на съедение Минотавру. Она нашла способ поговорить с ним и сообщила, что поможет ему выбраться из лабиринта, если он пообещает увезти ее с собой с Крита и взять в жены. Обещание было дано. После этого Ариадна обратилась за помощью к искусному Дедалу, чье мастерство позволило построить лабиринт, единственного обита­теля которого произвела на свет мать Ариадны. Дедал дал девуш­ке просто клубок льняной нити, которую попавший в лабиринт герой мог закрепить у входа и разматывать по мере продвижения вперед. Поистине – мы нуждаемся в такой малости! Но без нее вход в лабиринт не оставляет надежды на спасение.

И эта малость почти под рукой. Самое любопытное, что именно тот умелец, который, служа грешному царю, явился «го­ловой», стоящей за безнадежностью спасения из лабиринта, с такой же готовностью может служить и целям освобождения. Но рядом должно биться сердце героя. Столетиями Дедал олицетво­рял тип художника – ученого: этот феномен необычайной, почти сатанинской безучастности человека, стоящего вне нормальных рамок социальной оценки и подчиняющегося морали не своего времени, а своего искусства. Он является героем мысли – прямо­душным, бесстрашным и полным уверенности в том, что истина, когда он ее отыщет, сделает нас свободными.

Теперь мы, так же как некогда Ариадна, можем обратиться к нему. Лен для своей нити он собрал на полях человеческого во­ображения. Столетия землепашества, десятилетия селекции, работа бесчисленных рук и сердец – все это пошло на то, чтобы выработать эту плотно сплетенную пряжу. Кроме того, у нас даже нет необходимости пускаться в это рискованное путе­шествие в одиночку; ибо перед нами прошли герои всех времен; лабиринт тщательно изучен; нам лишь следует придерживаться путеводной нити, отмечающей тропу героя. И там, где мы боялись обнаружить нечто отвратительное, мы найдем бога; там, где мы рассчитывали вырваться наружу, мы попадем в самое сердце сво­его собственного существования; там, где думали остаться в одиночестве, мы встретимся лицом к лицу со всем миром людей.

Трагедия и комедия

«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая не­счастливая семья несчастлива по – своему». Этими пророческими словами граф Лев Толстой начал свой роман о духовном расколе героини его современности, Анны Карениной. На протяжении семи десятилетий, прошедших с тех пор, как эта пришедшая в полное смятение супруга, мать, охваченная слепой страстью женщина бросилась под колеса поезда – жестом, символи­зирующим то, что уже произошло с ее душой, завершая трагедию дезориентации – потоки романов, газетных сообщений и не запечатленных воплей отчаяния, сливаясь в неистовый дифирамб, воспевают быка – демона лабиринта – гневного, разрушительного, сводящего с ума, воплощающего в себе того же самого бога, который, в милосердии своем, являет собой обновляющее на­чало мира. Современный роман, подобно греческой трагедии, воспевает таинство расчленения, каковым и является жизнь во времени. Счастливый конец справедливо презирается как вве­дение в заблуждение; ибо мир, каким мы его знаем и каким мы его видим, сулит нам лишь один конец – смерть, разрушение, расчленение и распятие нашего сердца с уходом того, что мы любили.

«Жалость – это чувство, которое охватывает разум в присутс­твии всего того, что составляет глубокий и непреходящий смысл человеческих страданий, и тем самым приобщает нас к страдаю­щему человеку Ужас – это чувство, которое охватывает разум также в присутствии всего того, что составляет глубокий и не­преходящий смысл человеческих страданий, и тем самым приобщает нас к скрытой причине»²⁸. Как отмечал Гильберт Мюррей в своем предисловии к английскому переводу Поэтики Аристотеля²⁹, трагический катарсис (то есть, «очищение», или «очистка» эмоций зрителя трагедии через переживание жалости или ужаса) соответствует прежнему ритуальному катарсису («очищению общины от скверны пороков прошедшего года, от заразы греха и смерти»), функцию которого выполняли празд­нество и мистерии с расчленением бога – быка Диониса. В мистериальном действе медитирующий разум сливается не с телом, смерть которого демонстрируется, а с вечным началом жизни, которое некоторое время пребывало в этом теле и в это время представляло собой реальность в облачении видимости (одновременно страдательного начала, и скрытой причины), субстрата в котором растворяются наши я, когда «трагедия, что разбивает лицо человека»³⁰, раскалывает, разбивает и разруша­ет наш бренный остов.