Глава 5. Наука и паранаука: контакт на территории

ПСИХОЛОГИИ

Ренессанс паранауки

Проблема демаркации науки и паранауки неожиданно встала с новой остротой в начале XXI века, когда человечество, успешно покорив природу, а заодно и себя самого, окружив себя компьютерами и другими техническими изобретениями, обеспечило себе комфортный быт на основе научного знания, и, казалось бы, давно оставило во мраке веков всевозможные формы мракобесия.

Паранаука сейчас переживает подлинный ренессанс, причем и в тех культурах, которые всегда славились рациональностью и прагматизмом. В конце 70-х гг. прошлого века известный канадский физик К. Саган писал: «Сейчас на Западе (но не на Востоке) наблюдается возрождающийся интерес к туманным, анекдотичным, а иногда и подчеркнуто ложным доктринам, которые, если бы были правдивыми, создали бы более интересную картину вселенной, но, будучи ложными, выражают интеллектуальную неаккуратность, отсутствие здравомыслия и траты энергии в ненужных направлениях» (Sagan, 1977, р. 247).[91] По его мнению, их популярность выражает активность наиболее примитивных – лимбических – структур мозга, находящую выражение в «стремлении заменить эксперименты желаниями» (там же, р. 248). В конце 80-х гг. на «родине» Силиконовой долины – в штате Калифорния – профессиональных астрологов было больше, чем профессиональных физиков (Филатов, 1989). А сейчас астрологические прогнозы печатают 90 % американских газет, в то время, как материалы, посвященные науке и технике - лишь 10 % (там же). Да и вообще современное западное общество переживает состояние, которое, перефразируя известное высказывание М. Вебера, можно назвать «иррационализацией всей общественной жизни» (напомним, что именно, говоря словами М. Вебера, “рационализация всей общественной жизни” стала одной из главных предпосылок формирования науки Нового времени (Вебер, 1990).

Еще больше преуспела в этой иррационализации современная Россия, что выглядело абсолютно невозможным еще совсем недавно, когда на ее пути стояли твердый и казавшийся незыблемым материализм советского обывателя и неусыпная бдительность советских идеологов, а любой возомнивший себя колдуном или прорицателем рисковал оказаться если не на костре, как его средневековые предшественники, то, как минимум, в учреждении для психически больных. Сейчас именно эти колдуны и прорицатели, к услугам которых вовсю прибегают даже такие вполне прагматически настроенные люди, как политики, оказались истинными властителями дум. Их у нас насчитывается уже более 300 тыс.[92] Их гонорары совершенно несопоставимы с доходами ученых, разве что с Нобелевской премией. На одну программу, посвященную на нашем телевидении науке, приходится несколько, посвященных гадалкам и экстрасенсам. Рекламы соответствующих услуг украшают все наши коммерческие газеты. А в солидных книжных магазинах напротив секций философской или социологической литературы располагаются в секции литературы астрологической.

В общем паранаука сейчас пронизывает все сферы нашей жизни, причем и те, которые традиционно считались наиболее рационалистическими. А слабое сопротивление научного сообщества, вроде создания Комиссии при Президиуме РАН по борьбе с лженаукой, не в силах остановить ее экспансию.

При этом наука, в истоках которой - не только борьба с “ненаучным” мировоззрением, но и толерантность к непохожим на нее формам мировосприятия, не только стремление рационализировать умы, но и желание понять иррациональное, сделала и саму иррационализацию объектом научного познания, предложив ряд ее объяснений. Эта тема сама по себе заслуживает серьезного изучения. В данном же контексте, не углубляясь в нее, отметим лишь, что стремительное разрастание сообщества колдунов и прочей подобной публики нельзя объяснить лишь наиболее простыми причинами – вышеупомянутой «иррационализацией всей общественной жизни» (которая сама по себе нуждается в объяснении), обилием шарлатанов, стремящихся на этой иррационализации подзаработать, и т. п. Немалую роль, по видимому, играют и такие факторы, как ослабление в западной культуре традиционных протестантских ценностей, на которых традиционно опирался рационализм, «здесь-и-теперь-психология» современного западного обывателя, имеющая своими проявлениями нежелание ждать, пока рациональная наука решит его проблемы, массовая вера в чудеса и т. п. (см.: Юревич, Цапенко, 2001). Очевидно и важное значение личностных ситуаций, в которых иррациональное восприятие существующего миропорядка явно выполняет психотерапевтическую функцию. Например, после потери близкого человека вера в переселение душ и возможность контактов с ними спиритуалистическими способами позволяет смягчить горечь таких утрат.

Парадоксально, но факт, что и наука невольно внесла свой вклад в возрождение, казалось бы, давно побежденных ею иррациональных верований. Она породила гипотезы – о существовании биополей, о возможности экстрасенсорного восприятия, о влиянии космоса на организм человека и т. д., которые уверенно используются астрологами и экстрасенсами в качестве объяснительных принципов. Она подала им пример социальной организации: сообщества магов и колдунов явно моделируют основные способы организации и иерархизации научного сообщества, создавая свои институты (здесь трудно не вспомнить НИИЧАВО – Научно-исследовательский институт чародейства и волшебства, блестяще и, как теперь выяснилось, прозорливо, описанный братьями Стругацкими в романе «Понедельник начинается в субботу"), ассоциации и академии, присваивая себе ученые степени докторов парапсихологии или магистров белой и черной магии и прибегая к прочим формам самоорганизации, характерным для ученых. А, главное, именно наука своими открытиями, регулярно разрушающими привычное мировосприятие, внушила массовому сознанию, что в принципе все возможно – даже то, что совсем недавно казалось абсолютно нереальным.[93] И один из парадоксов современной цивилизации состоит в том, что, чем быстрее и успешнее развивается наука (а научное знание, как известно, накапливается по экспоненте), тем чаще ломаются привычные схемы мировосприятия, тем меньше у массового сознания остается стабильных точек опоры и, соответственно, тем большие возможности открываются перед паранаукой.

Сыграли ей на руку и события, происходящие в самом научном сообществе. В частности, либерализация некогда очень строгих правил производства научного знания и распространение идеологии постмодернизма, который принес с собой легализацию самых разнообразных систем познания, в том числе и непохожих на традиционную науку, и толерантное отношение к ним, чем, естественно, не преминула воспользоваться паранаука.

Справедливости ради надо отметить, что наука и паранаука хотя и очень непохожи друг на друга (вынесем за скобки отчетливо выраженную тенденцию современной паранауки мимикрировать под науку), но не вполне антагонистичны, а, скорее, как куновские парадигмы, «несоизмеримы» друг с другом. Напомним, что в разгар компьютерной революции в штате Калифорния, который стал ее цитаделью, профессиональных астрологов было больше, чем профессиональных физиков. Однако это не мешало физикам работать и не воспрепятствовало компьютерной революции, плодами которой, впрочем, умело воспользовались те же астрологи, теперь рассылающие свои прогнозы по Интернету, а также колдуны и т. п., заманивающие свою клиентуру с помощью сайтов. Да и вообще взаимоотношения науки с паранаукой немало напоминают взаимоотношения науки с религией, которые в истории человечества редко принимали характер антагонизма и еще реже порождали «войны на уничтожение».

Тем не менее и толерантное (точнее высокомерно-толерантное: существует, и черт с ней) отношение к паранауке может науке дорого стоить, причем в прямом, т. е. в денежном смысле слова. В нынешней России, например, вышеупомянутые 300 тысяч колдунов не просто существуют, а «живут и размножаются», поглощая обильные финансовые потоки, которые могли бы питать науку и базирующуюся на ней практику. К тому же переориентация нашего общества с ученых на колдунов неизбежно оборачивается его охлаждением к науке, что, в свою очередь, сказывается на ее состоянии, ведь в современном обществе объемы ее финансирования в конечном счете определяет именно обыватель – в качестве избирателя и налогоплательщика. В результате вера в колдунов и эскстрасенсов приобретает большой экономический вес и выглядит как «голосование кошельком» - не за науку, причем, чем беднее страна, тем хуже сказываются на науке результаты такого «голосования».

Следует отметить и то, наша российская культура, при всем кондовом материализме его советского варианта, никогда не была подлинно рационалистической, подчас довольно воинственно отторгала рационализм западного общества и поэтому представляла собой потенциально благодатную среду для паранауки. Как уже было отмечено выше, российской философии был свойственен ярко выраженный «германский комплекс», который проявлял себя, процитируем еще раз: «в бесконечной славянофильской рефлексии о методе своей философии – в бесконечном обсуждении вопроса о необходимости перехода русского любомудрия от чужого способа мышления («немецкого рационального», «формально-логического») к своему «православно-русскому» (Россия и Германия …, 1993, с. 56] во-вторых, «в превращении «немецкого типа философствования» и вообще немецкой философии в символ западноевропейского духа … и в построении обширной системы символический противопоставлений этому «духу» - «православно-русского» духа («живого», «целого» и т. п.)»[94] (там же, с. 56). «Нам навязали чужеземную традицию, нам швырнули (курсив не мой – А. Ю.) науку», - сетовал А. И. Герцен (4, с. 124). Высказывания таких видных представителей российской интеллектуальной культуры, как Н. И. Кареев, К. С. Aксаков, А. С. Хомяков, И. А. Ильин, свидетельствуют о том, что эта культура никогда не была подлинно рационалистической, а историческая последовательность: 1) русская (досоветская) философия, поставившая во главу угла нравственные, а не материальные проблемы, характерные для философии западной, 2) марксистская философия, при всей ее декларативной материалистичности, основанная на не-онтологическом мышлении («наплевать, как на самом деле»), создававшая откровенно искаженные образы реальности и нашедшая органичное продолжение в мифе о коммунизме, 3) паранаука – выражает три последовательные и внутренне связанные между собой проявления нерационалистичности этой культуры и заключенного в ней скрытого (а иногда и открытого) мистицизма.[95] Еще более иррациональны мы в своем поведении – как в политическом, то устраивая революции, то голосуя за личностей, за которых истинно рациональный человек не проголосовал бы ни при каких обстоятельствах, так и в обыденном, совершая поступки, непонятные для представителей рациональных культур. И неудивительно, что, как только были сняты прежние запреты, иррационализм расцвел у нас пышным цветом, создав благодатную среду и для паранауки.

 

Пограничная территория

Если в социальном (отношение к науке и др.) контексте от расцвета паранауки, в общем, страдает вся наука, то когнитивное воздействие их соседства зависит от особенностей той или иной научной дисциплины. И в этом плане психология занимает особое положение, оказавшись на своего рода пограничной территории между наукой и паранаукой. История науки и всего, что к ней примыкает, свидетельствует о том, что паранаука, как правило, паразитирует на “неустоявшихся” научных дисциплинах, которые еще не достигли достаточной “твердости” научного знания, а, значит, не прочертили четких границ, отделяющих его от псевдо- и пара- “знания”. Так, например, алхимия процветала в средние века, однако ушла в отставку, когда сформировалась химия как наука.[96] Нечто подобное происходило и на территории других естественных наук, которую поначалу занимали различные системы паранаучных (возможно, правильнее сказать, пред научных) представлений, которые отступали сразу же, как только туда приходила наука. Когда физика или химия дает удовлетворительное объяснение, например, структуры материи, паранаука остается на этом поле не у дел и оказывается вынужденной искать другие территории. Т. е. в общем-то наука вытесняет паранауку из различных областей познания, но при этом не уничтожает ее, а лишь вынуждает перемещаться в другие сферы.

Разные науки в различной степени защищены от экспансии паранаучных представлений, и эта защищенность естественным образом коррелирует со степенью их “твердости” (в науковедческом смысле слова, предполагающем разделение всех наук на “твердые” - естественные и технические, и “мягкие” - социальные и гуманитарные), наличием единой парадигмы, разделяемых всем дисциплинарным сообществом критериев адекватности знания и т. п. Психология в этом плане принадлежит к наименее защищенным дисциплинам, не обладая сколь-либо устоявшейся системой дисциплинарного знания, общеразделяемыми основаниями его построения и способами проверки (см.: Юревич, 2000). Это создает благоприятные возможности для встраивания элементов паранаучного знания, подобно тому, как внутренняя нестабильность государств создает благоприятные условия для внешних вторжений.

Вместе в тем психология в плане “мягкости” и неотработанности внутридисцплинарного знания и, соответственно, его незащищенности перед внешними вторжениями мало отличается от других социогуманитарных наук, и закономерен вопрос о том, почему паранаука предпочитает паразитировать на психологии, а, скажем, не на филологии. Можно назвать разные причины, например, то, что представители паранауки, профессионально распространяющие всевозможную чертовщину, “в миру”, т. е. в быту, как правило, являются людьми очень даже материалистичными, прекрасно чувствующими, где есть деньги. На филологии много не заработаешь, психологические же проблемы есть у каждого, в том числе и у тех, у кого есть деньги, поэтому паранауку влечет к психологии, а не к филологии. Кроме того, чтобы паразитировать на филологии, нужно, как минимум, уметь читать и хоть немного разбираться в текстах, что ставит на пути многих потенциальных параученых непреодолимые барьеры, в то время как специалистом по психологии может прослыть любой, обладающий психикой, т. е. в общем-то каждый.

И здесь открывается еще один, возможно, самый главный канал проникновения паранауки в психологию, вследствие существования которого последняя всегда открыта для паранаучных вторжений. Этот канал цементирован обыденным опытом, имплицитно входящим в структуру любого психологического знания и составляющим основу любых действий, совершаемых профессиональными психологами. В принципе, любой человек являются “наивным ученым” - в том смысле, что он не только ассимилирует, причем не только в школе и в вузе, но и на каждом шагу, научное знание, но и постоянно осуществляет обыденное познание мира, которое имеет немало аналогий с научным познанием. Такой “наивный ученый” не моно-, а кросс-дисциплинарен, он познает различные фрагменты окружающего его мира - как физические, так и социальные, осуществляя познание, релевантное самым различным научным дисциплинам. Но все же некоторые из них явно ближе и доступнее “наивному ученому”, чем другие. Он, кончено, может ставить физические эксперименты, интуитивно фиксируя связь, например, между тем, взял ли он с собой зонт и пошел ли дождь, проводить химические опыты, скажем, смешивая в одном бокале различные спиртные напитки, или заниматься техническим экспериментированием, нажимая на кнопки имеющихся у него бытовых приборов не так, как предписано инструкциями. И все же области естественнонаучного, технического или социального познания куда менее доступны (а, например, в случае технического познания к тому же и небезопасны) для него, чем познание психологическое, реализуемое с помощью интроспекции, межличностного восприятия и т. д., и, если “наивный ученый” лишь эпизодически проникает на территории других научных дисциплин, то с территории психологии он вообще не уходит. С этим связаны как настойчивые попытки отграничиться от обыденного опыта, сопровождающие психологию со времен ее формирования как науки, так и признание значимости для нее этого опыта (Heider, 1958; и др.) а также превращение его самого в объект научного психологического изучения.

Психология более близка обыденному опыту, нежели любая другая наука, чем паранаука не могла не воспользоваться. Любой представитель последней - это “наивный психолог”, который постоянно осуществляет обыденное психологическое познание и, в результате, обладает опытом, который при желании, ввиду отсутствия жестких границ между научной психологией и обыденным опытом, можно выдать за научный. В результате, паранаучные воззрения, проникающие на территорию психологии, часто имеют не собственно паранаучное, а житейское происхождение, представляя собой опыт обыденного анализа психологических ситуаций, облаченный в паранаучные категории.

Следует принять во внимание и собственные интересы тех личностей, которые действуют и зарабатывают от имени паранауки, причем интересы не только материальные. Для большинства из них, формирующих свои интересы на tabula rasa (определенной профессии, как и сколь-либо серьезного образования у них, как правило, нет), психология намного интереснее, чем, скажем, та же филология, и именно в ней они начинают видеть, причем подчас вполне искренне, свое призвание. К тому же многие из них обращаются к психологии под влиянием своих собственных психологических проблем - личностных иди межличностных, что создает для них еще одну точку притяжения к этой науке.

Когнитивная незащищенность психологии от внешних воздействий органически дополняется ее социальной незащищенностью, отсутствием у психологического сообщества сколь-либо четких границ (сейчас кто только не объявляет себя психологом) и барьеров для “чужаков”. Причем в последние годы, например, отечественное психологическое сообщество становилось для них все более открытым, чему имелись три очевидные причины. Во-первых, девальвация психологического образования, появление наряду с “настоящим” психологическим образованием, получаемым посредством пятилетнего обучения в каком-либо вузе (некоторые появившиеся у нас в последние годы вузы, правда, то же трудно назвать “настоящими”), “ненастоящего” психологического образования, распостраняемого всевозможными “сокращенными” психологическими курсами, часто организуемыми теми, кто сам закончил подобные курсы, а, значит, тоже не имеет “настоящего” психологического образования. Во-вторых, неорганизованность психологического сообщества, его разобщенность на академических и практических психологов (см.: Василюк, 2003; и др.) и прочие мало пересекающиеся между собой страты, отсутствие подлинно интегрирующих его организаций, способных выставить барьеры “чужакам”. В-третьих, наше российское общество вообще пребывает сейчас в состоянии характерного для переходных времен социально-статусного “беспредела”, выражающегося, в частности, в том, что сейчас любой гражданин имеет право создать собственную научную ассоциацию или академию вне зависимости от того, является ли он ученым и вообще умеет ли читать и писать. В подобных условиях любое дисциплинарное сообщество проницаемо для дилетантов, но психологическое сообщество, в силу сочетания данного обстоятельства с другими, вышеизложенными, находится в наиболее незащищенном положении.

Существует и ряд “особых”, связанных со спецификой развиваемых в психологии исследовательских областей, обстоятельств, делающих ее особо привлекательной для паранауки. В данном контексте необходимо прежде всего упомянуть исследования экстрасенсорного восприятия, которые, будучи выполненными на строго научной основе, так и не дали однозначного ответа на вопрос о том, существует ЭСВ или нет (см.: Хензел, 1974; и др.) Отсутствие однозначного, а, значит, и отрицательного ответа паранаука, а вместе с ней и массовое сознание, поспешили оформить а ответ положительный (тот самый упомянутый выше случай, когда выдвинутые наукой гипотезы паранаука трансформирует в доказанные истины и даже в объяснительные принципы). И вообще такие области исследования, как изучение ЭСВ, являются пограничными между наукой и паранаунаукой и поэтому служат одним из главных каналов проникновения паранауки на территорию, казалось бы, прочно обжитую наукой. Причем причин привлекательности этой области для паранауки, как минимум, две. Во-первых, она очень интересна для обывателя, многократно обыграна в научно-технических романах, кинофильмах и т. п., и, когда представители паранауки подвязаются в этой области, они приобретают прекрасные возможности попасть в фокус общественных интересов, а, следовательно, оказаться и в эпицентре финансовых потоков. Во-вторых, отсутствие однозначного ответа научной психологии на вопрос о том, возможно или невозможно ЭСВ, открывает широкий простор для легитимизации деятельности экстрасенсов. Причем материалистически настроенные люди тоже начинают верить в ЭСВ, во-видимому, поддаваясь не прямому влиянию паранауки (они с нею, как правило, не вступают в прямые контакты), а воздействию СМИ, которые вносят немалый вклад в распространение этой веры. И вообще тема участия СМИ, по понятным причинам, проявляющих обостренное внимание к наиболее «интересному», а не к наиболее достоверному, заслуживает особого обсуждения, которое, впрочем, выходит за пределы основных задач данной статьи.

 

Критерии демаркации

В подобных условиях неудивительно, что психологи обнаруживают повышенную озабоченность демаркацией их науки и паранауки, причем даже те из них, кто не принадлежит к числу “методологических ригористов” и придерживается либеральных постмодернистских стандартов.

На вопрос о критериях демаркации, поставленный в самом общем виде, даются два прямо противоположных ответа. Один состоит в том, что между наукой и паранаукой вообще не существует сколь-либо четких границ, и то, что на одном этапе развития познания считается паранаукой, может, как отдельные элементы алхимии или изучение «падающих с неба камней», быть признано наукой на этапах последующих. Второй ответ заключается в том, что демаркационные критерии между ними не только возможны, но и необходимы, а их отсутствие чревато не только эррозией науки, но и внесением полного хаоса в систему познания.

Основная часть научного сообщества, как психологического, так и представляющего другие науки, естественно, предпочитает второй вариант ответа. Но при этом демаркационная линия между наукой и паранаукой обычно прочерчивается интуитивно, а анафема паранауке выносится по схеме: “этого не может быть потому, что этого не может быть никогда”. Соответствующая позиция, в общем, выражает вполне здравое материалистическое сознание представителей научного сообщества, но при этом сама выглядит не вполне «научно», делая критерии демаркации крайне неопределенными и не выходящими за пределы интуитивных представлений о том, что «научно», а что – нет. Эти критерии при любом способе их выстраивания едва ли могут быть абсолютно строгими, но все же при перенесении вопроса из области интуитивных ощущений в более характерные для науковедческого анализа когнитивную и социальную плоскости научной деятельности становятся более ясными.

Поиск критерия демаркации в когнитивной плоскости эквивалентен поиску наиболее общего основания знания – критерия его рациональности, который позволил бы отличить науку от паранауки. Следует отметить, что, как правило, границу между наукой и паранаукой пытаются прочертить именно данным способом, при этом сталкиваясь с целым рядом трудноразрешимых проблем. Во-первых, в современной методологии науки хорошо известно, что нормативные основания построения знания и общие критерии его рациональности исторически изменчивы и релятивны. Говоря уже приводившимися выше словами Ст. Тулмина, «никакой единственный идеал объяснения … не применим универсально ко всем наукам и во все времена» (Тулмин, 1984, с. 163).

Как уже отмечалось, критерии рациональности обладают как “пространственной”, так и “временной” изменчивостью. Их «пространственная» (или «географическая») изменчивость проявляется в том, что разные культуры вырабатывают разные критерии рациональности, наиболее яркой иллюстрацией чему могут служить западная и традиционная восточная, прежде всего индийская и китайская, наука. А «временная» релятивность этих критериев проступает, например, в том, что и в истории самой западной науки отчетливо обозначаются три последовательно сменявших друг друга типа рациональности, которые В. С. Степин называет классической, неклассической и постнеклассической наукой (Степин, 1990). А. Кромби, объединив два “измерения” рациональности, выделил в истории человечества ее шесть основных типов (Crombie, 1986). Их можно выделить еще больше, или меньше, в зависимости от того, каким способом, на основе какого критерия выделять сами эти критерии. Но при любом способе их вычленения очевидным остается одно – невозможность обозначить некий неизменный и универсальный критерий рациональности, общий для всех времен и народов.

Если для науки прежних времен была характерной смена критериев рациональности, то для современной науки, переживающей, вместе со всем современным миром, интенсивный процесс глобализации, характерны их сосуществование и достаточная толерантность друг к другу. Так, например, для западных ученых единственно возможным видом науки долгое время была западная наука, а в конце XIX в. М. Вебер писал: "только на Западе существует наука на той стадии развития, "значимость" которой мы признаем в настоящее время" (Вебер, 1990, с. 44). Однако в следующем веке западная наука признала восточную – причем именно в качестве науки, а не в качестве полезной, но ненаучной системы познания, и вообще в концу XX столетия сложилась подлинно интернациональная система познания, хотя и построенная, в основном, по западному образцу, но впитавший в себя и многие «восточные» элементы. Все это и привело к формированию постмодернистской методологии научного познания, одним из ключевых атрибутов которой служит толерантность науки к самым различным системам познания, сколь бы непохожими они не были на нее.

В условиях характерной для современной цивилизации размытости границ между научным и ненаучным, рациональным и иррациональным паранаука, естественно, чувствует себя очень вольготно. А когнитивная толерантность этой цивилизации – толерантность к самым различным формам познания (или тому, что считается таковым) органически дополняет ее социальную толерантность, выражающуюся, например, в том, что современных колдунов не сжигают на кострах, как некогда делали на Западе, и не подвергают принудительному лечению, как когда-то поступали в нашей стране.

Сосуществование и легитимность различных критериев рациональности открывают перед паранаукой выбор (среди этих критериев) и предоставляют ей возможность тоже считаться рациональной системой познания, но только иной, нежели официальная наука. В частности, активное использование таких понятий, как биополе, позволяет паранауке помещать в свои основания хотя и недоказанные и весьма сомнительные, но вполне материалистические представления и, в результате, выглядеть вполне рационалистически. А отчетливо наблюдающийся процесс рационализации паранауки, т. е. использование ею понятий и объяснительных принципов, весьма напоминающих понятийный аппарат рациональной науки (и, как отмечалось выше, подобно понятию биополя, порожденный ею) – закономерный результат плюрализма критериев рациональности, на «ярмарке» которых всегда найдется критерий, в рамках которого предстанет рациональной даже самая экзотичная система представлений.

В результате кредо “годится все” (everything goes), сформулированное П. Фейерабендом в качестве одного из главных принципов «методологического анархизма», было использовано не только для «внутреннего пользования» самими учеными, но и вышло за пределы науки и послужило инверсии в нее самых различных ненаучных, в том числе и паранаучных, воззрений.[97] Это породило естественную защитную реакцию научного сообщества. В постмодернистской науке даже среди признанных «методологических либералов»[98] стали распространяться опасения о том, «а не переборщили ли мы с этим либерализмом?», настроения, выразимые фоомулами: «все-таки не все должно быть можно, а что-то должно быть и запрещено», «методологический либерализм нельзя путать с методологической анархией» и т. п. Подобная ситуация, в свою очередь, стимулировала настойчивый поиск критериев демаркации между тем, что «можно», и тем, что даже в предельно либеральной постмодернистской толерантной науке «все-таки нельзя». И с сожалением приходится признать, что нащупать эту грань в когнитивном поле науки пока не удалось, что неудивительно, поскольку, как свидетельствует история мысли, предельно либерализованные системы познания можно запретить извне, но их, как правило, уже не удается «ужесточить» изнутри.

Однако задачу демаркации науки и паранауки вполне возможно решить в другой – социальной – плоскости научного познания. В социальном плане ученый – это субъект, принадлежащий к научному сообществу, т. е. в условиях современной, институционализированной, науки, получивший соответствующее образование, работающий в одном из научно-исследовательских или образовательных учреждений, имеющий публикации в научных журналах и т. п. Не обладающего этими атрибутами человека мы вряд ли сочтем принадлежащим к научному сообществу вне зависимости от того, кем он сам себя ощущает, и что именно - принадлежность к каким мифическим академиям, например - обозначено на его визитке.

Паранаука, как было отмечено выше, сейчас явно копирует институциональную организацию науки, обрастая своими собственными институтами и академиями, обнаруживая большую любовь к ученым степеням и званиям, но она произрастает как совершенно иной социальный институт, не пересекающийся с социальным институтом науки. И то, что представители паранауки выступают от имени того или НИИ или академии (как правило, имеющих очень экзотические названия), может ввести в заблуждение только обывателя, но не представителя научного сообщества, который знает, или без труда может узнать, что соответствующего НИИ или академии в науке не существует. Подобную же селективную функцию могут выполнять и публикации в научных журналах, выступления в научных конференциях и т. д., и никакие паранаучные суррогаты этих видов деятельности тоже не могут ввести в заблуждение. А наиболее естественной квинтэссенцией всего этого служат автобиографии (CV) людей, занимающихся наукой, которые являются обязательными при приеме на работу за рубежом, но не у нас. По автобиографиям (их, конечно, можно сфальсифицировать, но можно и проверить) не всегда возможно оценить научный уровень ученого, - много публикаций, например, может иметь и бездарность. Но по ним всегда можно безошибочно судить о том, принадлежит человек к научному сообществу или нет, и данный вид информации способен служить своего рода синтетическим социальным критерием принадлежности к науке. Кроме того, те, кто подвязается в сфере паранауки, как правило, имеют весьма специфические биографии, отмеченные непрофильным для занятия наукой образованием или отсутствием всякого образования, постоянной сменой самых разношерстных профессий, а нередко и парой-другой судимостей за мошенничество и тому подобное. Что еще больше облегчает демаркацию по социальным критериям.

Социальные критерии демаркации исправно «работают» и в тех случаях, когда сами ученые предлагают идеи, на первый взгляд, мало отличимые от паранаучных и отвергаемые основной частью научного сообщества в качестве ненаучных. Таких идей в современной – постмодернистской – науке, где ученые все чаще отходят от традиционных стандартов научности, становится все больше. Их образцами, выращенными на психологической почве, могут служить психология души, христианская психология, психология молитвы и др. Но все же, наверное, наиболее яркий и приобретший наддисциплинарную известность пример такого рода – это теория, предложенная академиком А. Т. Фоменко и поставившая сообщество наших историков в очень сложное положение. С одной стороны, данную теорию это сообщество не могло принять даже к обсуждению, ибо она подрывала не только привычные для него представления об истории, но и принятые в нем основания рациональности. С другой стороны, ее автор, будучи академиком, не мог быть признан не-ученым, а предложенная им теория истолкована как паранаука или «дилетантская чушь».

Такие ситуации, время от времени случающиеся в науке, обычно порождают у научного сообщества своего рода когнитивный диссонанс, как и более классический когнитивный диссонанс, не только выражающийся в существовании внутренне противоречивых когнитивных структур (ученый разработал теорию, которая не является научной), но и стимулирующий настойчивые попытки его преодолеть (Festinger, 1957). В данной ситуации у этого сообщества есть два варианта преодоления диссонанса: 1) признать крамольную теорию хотя и очень спорной и, скорее всего, неверной, но все-таки научной, что потребовало бы отказа от многих слишком привычных представлений о “научности”, 2) отлучить ученого-ренегата от научного сообщества за нарушение какой-либо из норм научной деятельности, например, за построение и проповедование ненаучной (эпитеты могут быть и другими: “лженаучной”, “псевдонаучной”, “антинаучной” и др.) теории,[99] 3) просто проигнорировать крамольную теорию. В случае А. Т. Фоменко научное сообщество предпочло именно последний вариант как наименее “накладный”, ибо как принятие этой теории, так и лишение академика его регалий вызвало бы большие сложности, нежели простое игнорирование его творения.

В принципе эта, наиболее простая, наименее “затратная” и наименее конфликтная, модель используется и в большинстве других диссонантных ситуациях, когда признанный и достаточно известный представитель научного сообщества предлагает явную крамолу, которую это сообщество не может принять. Однако в таких случаях диссонанс сохраняется, и обычно используются дополнительные средства «амортизации» диссонантных ситуаций – вроде таких объяснений поведения ученого-ренегата, как “с ним что-то не так”, «он переутомился», «у него крыша поехала», или просто «он слишком хочет казаться оригинальным» или «слишком хочет, чтобы его заметили». В результате диссонантные элементы ситуации выстраиваются во вполне консонантную и приемлемую для научного сообщества структуру: «имярек – безусловно, ученый, но он разработал ненаучную теорию из-за неких привходящих обстоятельств». Подобная схема редукции диссонанса используется во многих дисциплинах, в. ч. и в психологии, позволяя примирить принадлежность ренегатов к научному сообществу с экзотическим характером выдвигаемых ими идей.

В результате, экзотические идеи, предлагаемые учеными, отнюдь не смешиваются с паранаукой, а объявляются некими артефактами, «мусором» или «отходами производства» самой науки, и демаркационная линия между наукой и паранаукой отделяет от последней не только науку стандартного вида, но и то, что принято считать «научной экзотикой». Причем и в данном случае эта линия проходит не через когнитивную, а через социальную плоскость научной деятельности: «экзотические» идеи, выдвигаемые членами научного сообщества, не принимаются официальной наукой, но и не причисляются ее к ведомству паранауки именно потому, что они выдвигаются членами научного сообщества, обладающими соответствующими атрибутами.

Здесь уместна аналогия с определением Т. Куном научной парадигмы (точнее с определениями, поскольку их в его эпохальном труде - “Структура научных революция” - довольно много). Т. Кун задал понимание научной парадигмы как системы идей, разделяемой научным сообществом (Кун, 1975), определив когнитивный компонент научной деятельности через компонент социальный.[100] Нечто подобное можно сделать и в отношении науки в целом, определив ее как систему познания, осуществляемую научным сообществом. Тогда не принадлежащие к этому сообществу окажутся за пределы науки - равно как и то, чем они занимаются. В частности, представители паранауки.

В заключение следует отметить, что данный термин, особенно в его современном понимании, в которое включается деятельность хиромантов, колдунов и т. п., представляется неудачным. Возможно, все это пара-, но не наука. Паранаукой было бы уместнее именовать некую «обочину» научного познания, где находится описанная выше «научная экзотика», которая действительно выглядит как когнитивная (но не социальная) прослойка между наукой и околонаучными системами воззрений, такими, как религия, здравый смысл и др. Паранаука же в ее нынешнем виде требует другого и, возможно, менее уважительного обозначения, не содержащего даже намеков на сходство с наукой. Она, как говорится, “совсем другое”.

 

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ

При всей аморфности и многоликости постмодерниза, порожденный им образ научного познания все же можно свести к общему знаменателю. В постмодернисткой трактовке оно предстает не как движение по одной единственной столбовой дороге к единой и неделимой истине, а как одновременное движение в разных направлениях, к разным истинам, ни одна из которых не лучше и не хуже любой другой. Этот образ познания пока мало привычен и для самой науки, и для массового сознания, и, по всей видимости, пройдет еще немало времени, прежде чем он вытеснит господствовавший долгое время “линейный” образ. Однако рано или поздно это произойдет, что не только отразится на методологическом самоанализе конкретных научных дисциплин, но и породит значительные изменения их “рабочей методологии”.

Как это скажется на психологической науке? - вопрос, достойный того, чтобы его обсуждением завершить рассмотрение ее прочих методологических проблем.

Главным воздействием постмодернизма на психологическую науку обещает стать легализация, признание совершенно “нормальным”, способствующим приближению к истине, а не отдалению от нее, того многообразия - соперничающих парадигм, теорий, противоречивых фактов, их не менее противоречивых интерпретаций и т. п., которые психология традиционно воспринимала как один из своих главных пороков, настойчиво стремясь к его преодолению. Это означает признание бихевиоризма, когнитивизма, психоанализа, как, впрочем, и более частных психологических теорий, имеющими равное право на существование, адекватно отображающими соответствующую сторону человеческой психики, задающими плодотворную модель для ее понимания и изучения. Вопрос о том, какая из этих моделей - “единственно правильная”, способная сформировать основу единой теории или парадигмы, которая в конце концов объединит психологию, преодолев ее извечный эклектизм, служит образцом проникновения “наивной психологии”, ждущей от науки линейных и “единственного правильных” решений, в методологический самоанализ научной психологии. Менее ригористично поставленный вопрос о том, какая из этих теорий (парадигм, моделей психологической реальности и т. д.) “лучше”, более адекватно отражая сущность психического, сродни вопросу о том, кто лучше - блондины или брюнеты. А более прагматично поставленный вопрос о том, какую же ориентацию и модель психического избрать психологу для изучения психики и воздействия на нее (ведь нельзя же базироваться на всех моделях сразу), решается примерно также, как мы решаем вопрос о том, какие ботинки купить: исходя из своих вкусов, возможностей, предпочтений своего окружения и др. И здесь уместно еще раз привести цитату П. Фейерабенда, который пишет: “теория, выдвигаемая ученым, зависит не только от фактов, имеющихся в его распоряжении, но и от традиции, представителем которой он является, от математического аппарата, которым случайно владеет, от его вкусов, его эстетических взглядов, от мнения его друзей и других элементов, которые существуют не в фактах, а в мышлении теоретика, и, следовательно, носят субъективный характер” (Фейерабенд, 1986, c. 54).

Подобным образом сделанный выбор - не аномалия и не образец беспринципного поведения в науке, а естественное проявление плюрализма равно приемлемых объяснений и концепций, того акцентируемого Р. Рорти обстоятельства, что всегда существуют разные варианты объяснения любого изучаемого наукой феномена, и то, какое именно объяснение мы выберем, всегда зависит от нас, а не предопределено некими объективным обстоятельствами (Rorty, 1982). Причем по мере развития науки и накопления производимого ею знания возрастает и количество потенциальных объяснений любого феномена, а, стало быть, расширяются и возможности выбора. И к тому же, чем сложнее изучаемые наукой феномены, тем больше количество и шире разнообразие действующих на них факторов, а, значит, тем более абсурдно выглядят линейные, моно-факторные и “единственно правильные” объяснения. Что же касается психологических феноменов, то им по некоей уловной шкале можно присвоить один из самых высоких уровней сложности, что позволяет считать возможность таких “единственно правильных объяснений” одним из самых нелепых мифов психологической науки.

Учитывая, что психологические теории, как правило, представляют собой не просто системы взаимосвязанных утверждений (как принято определять теории в философских словарях и учебниках), но задают способы понимания и изучения психологической реальности, служат “осями”, на которые наслаивается эмпирический опыт и т. п., их можно охарактеризовать как сгустки психологического знания, эпицентры его консолидации. Психологическое знание настолько обширно и многообразно, что вполне естественно существование множества таких эпицентров, его дальнейшее накопление неизбежно будет порождать появление новых эпицентров, и подобный “мульти-эпицентризм” - по всей видимости, единственно возможный способ организации этого знания. И закономерно, что все попытки выстроить психологическое знание в виде пирамиды, “стянув” его многочисленные эпицентры к одной вершине, до сих пор не породили не только жизнеспособной, но и сколь-либо стройной конструкции. Скорее всего, не породят и в дальнейшем - несмотря на любовь значительной части психологов к наиболее простым, иерархически организованным конструкциям.

Однако легализация плюрализма психологических школ и течений, а, значит, и соответствующего способа организации психологического знания, не означает легализации хаоса, а описанный на страницах этой книги “методологический либерализм” радикально отличается от широко известного в философской методологии науки “методологического анархизма”.

Психологические теории при всем их разнообразии все же не представляют собой неупорядоченное множество, а поддаются “кластеризации”, объединению в группы, основания которого, в свою очередь, могут быть выстроены в континуум. Первичным основанием “кластеризации” психологических теорий может служить их предметная отнесенность, т. е. то, какую именно область психических процессов или феноменов они делают предметом объяснения. Существуют, например, теории мотивации, теории обмена и т. д. А в качестве наиболее общего основания их “кластеризации” могут выступать лежащие в их основе общеметодологические принципы и представления о природе психического (“психика - это поведение”, “психика - это гештальт” и т. п.) На данном уровне различают три основных “кластера” психологических теорий: а) бихевиористические, б) психоаналитические, в) когнитивистские, причем эта систематизация, разработанная применительно к общепсихологическим теориям, распространяется и на теории, созданные в частных разделах психологической науки, например, в социальной психологии (см.: Андреева, Богомолова, Петровская, 1978; Андреева, 2000). Каждый из этих наиболее глобальных “кластеров” тоже характеризуется не только системой общеметологических установок, но и акцентированностью на определенной области психологической реальности, сфокусированной в их центральной категории. Как отмечает М. Г. Ярошевский, такой центральной категорией для бихеворизма служит поведение, для психоанализа - мотив, для когнитивизма, выросшего из гештальтпсихологии, - образ (Ярошевский, 1974). Т. е. бихевористские теории сфокусированы на поведенческой сфере психического, психоаналитические - на мотивацонно-эмоциональной, когнитивистские - на когнитивной. И эта “кластеризация” вычерчивает общую карту психологической науки, где основные “сгустки” знания формируются вокруг трех основных проявлений психического. Любой психологический феномен имеет три стороны - когнитивную, эмоциональную и поведенческую,[101] каждая из которых фокусируется в зеркале соответствующих теорий.[102]

На карте психологической науки легко разглядеть и еще один способ прочерчивания границ, соответствующий уровню изучения и объяснения психического. Именно данный вид ее разграничения порождает “параллелизмы” - психофизиологический (и сопряженный с ним психофизический), психосоциальный и др., а детерминация психических явлений изучается на полюсе либо нейрогуморальных, либо феноменологических – осуществляющих в феноменальном поле субъекта, либо социальных процессов. Это разграничение исследовательских подходов к изучению психического, в отличие от “кластеризация” психологических теорий, выражает не структурное триединство психического, а триединство его детерминации,[103] обусловленность психических явлений психофизиологическими, феноменологическими и социальными процессами.

Т. е. при всей кажущейся беспорядочности происходящего в психологии, в ней имеется и упорядоченность, причем упорядоченность “естественная”, обусловленная строением психических процессов и детерминации воздействующих на них факторов. Соответствующие границы между подходам к их изучению и “кластерами” психологических теорий принято воспринимать как недостаток психологической науки, препятствующий ее интеграции, выработке единой парадигмы и т. п., в то время как они имеют и свою “естественную” сторону, сопряженную с онтологией психического. А аналогичные настроения, например, в физике, выглядели бы как желание объединить все уровни этой науки и все физические теории, скажем, теорию Ньютона и теорию Эйнштейна, невзирая на то, что они относятся к совершенно разным аспектам физической реальности.

Вместе с тем онтология психологической реальности и характер ее детерминации имеют две, отчасти взаимно противоречивых, стороны, заставляющие вспомнить ленинскую формулу “размежеваться, чтобы объединиться” и отраженные основными принципами системного подхода.

С одной стороны, психическое многокомпонентно и полидетерминировано, поэтому нет и не может быть какого-либо “единственно правильного” способа его понимания, описания, изучения и объяснения. Любой из них - “правильный” в том смысле, что верно отражает, вполне адекватно, т. е. одним из возможных способов, объясняет какую-либо сторону человеческой психики и ее проявлений, выводит на первый план действительно важную область ее детерминации. С другой стороны, любой из них неполон, поскольку охватывает лишь какой-либо один аспект психики и ее детерминации, оставляя без должного внимания остальные, причем любой “экуменический” подход, нацеленный на интеграцию знания о психике, тоже неполон, поскольку нельзя объять необъятное, и от взамообогащения с другими подходами он только выигрывает, какими бы эклектичными не казались результаты взаимодействия. На уровне основополагающих методологических установок из этого следует, что, с одной стороны, теоретико-методологическое разнообразие психологической науки неизбежно и онтологически оправдано, не является симптомом ее кризиса и не подлежит преодолению путем форсированной (и традиционно безуспешной) интеграции. С другой стороны, границы между исследовательскими подходами должны быть не средствам их взаимной изоляции или местом их конфронтации, а областью взаимодействия, психологической науке следует стремиться к той самой системности, которая была вынесена на знамена отечественной психологии в 80-е годы прошлого века. Здесь уместна аналогия с современной Европой, где наличие государственных границ и признание государствами друг друга не воспрепятствовали созданию единого европейского пространства.

Для подлинной реализации системного подхода психологии необходимо побороть “идолов”, аналогичных описанных Ф. Бэконом и органично вписывающихся в их семейство. Один из них - порожденный позитивизмом “идол” единственно правильного изучения и объяснения психологической реальности, препятствующий решению первой задачи - взаимопризнанию психологических школ и направлений как равно адекватных способов изучения психики. Другой - “идол” связанности обыденной феноменологией, мешающий их взаимодействию. Эта феноменология вынуждает нас вдеть Солнце вращающимся вокруг Земли, не дает нам представить бесконечность Вселенной или переход пространства во время, и одна из главных предпосылок развития науки состоит в преодолении обыденной феноменологии (что, естественно, не исключает опоры научного познания на обыденный опыт и здравый смысл). Обыденная феноменология препятствует также многомерному мышлению, восприятию происходящих событий как полидетерминированных - в системе “параллельной каузальности”, приучая нас к тому, что Б. Ф. Ломов называл “линейным детерминизмом” (Ломов, 1984). Этот детерминизм состоит не в том, что мы стремимся связать происходящие события с какой-либо одной причиной (данным свойством наше мышление тоже обладает, что продемонстрировано, например, в исследованиях каузальной атрибуции), а в том, что, рассматривая несколько причин этих событий, мы стремимся локализовать их в одной плоскости и выстроить в одну линию.

Это свойство обыденного мышления в полной мере проявляет себя и в науке, в т. ч. и в психологии - в тенденции к “спрямлению” каузальности, в “стремлении представить причины и следствия в виде одномерной цепочки” (Ломов, 1984, с. 98). Психологи стремятся представить психические явления как влияющие на физиологические или наоборот, не один десяток лет задаются вопросом о том, мы управляем нейронами или нейроны управляют нами, в результате чего в психологии возникают такие аберрации научного мышления, как психофизиологическая проблема, “великое противопоставление психических и физических процессов” (Рубинштейн, 1946, с. 17) и т. п. Увидеть психическое в свете множественной детерминации, как проявление одновременно и социальных, и феноменологических, и психофизиологических процессов,[104] психологам сложно в виду связанности их профессионального мышления обыденной феноменологией, что порождает одну из неявных, но при том и одну из главных методологических установок психологической науки - установку на линейный, одномерный детерминизм, порождающую ее главные, и до сих пор не разрешенные “головоломки”.

Таким образом, можно выделить пять ключевых пунктов той системы идей (и настроений), которая обозначена в этой книге как “методологический либерализм”.

Во-первых, не существует единственно возможного, единственно правильного и т. п. источника эмпирического опыта для научной психологии. Его источниками могут быть и результаты лабораторных исследований, представленные в количественной форме (традиционная позитивистская модель получения данных), и качественные, и полевые исследования, и психологическая практика, и интроспекция, и обыденный опыт, и его рефлексивная обработка профессиональным психологами, и др. Чем больше разнообразие таких источников, тем богаче опыт психологии, а сведение этих источников к какому-либо одному, например, к лабораторному эксперименту, предполагающему контроль над психологическими переменными (точнее, иллюзию контроля, ибо подлинный контроль над ними невозможен), означает не “очищение”, а обеднение этого опыта.

Во-вторых, нет и в принципе не может быть “единственно правильной” психологической теории и единственно верного объяснения психологической реальности. Каждая из этих теорий и соответствующих моделей объяснения - “правильная” в том смысле, что верно отражает и вполне адекватно, т. е. одним из возможных способов, объясняет какую-либо сторону человеческой психики. Вместе с тем каждая их них неполна, “ни одна из них не описывает психологическую реальность достаточно полно и системно” (Ломов, 1984, с. 58), отражая лишь одну из сторон этой реальности, и нуждается в дополнении другими теориями. Психика может быть описана и как поведение, и как деятельность, и как трансформация образов, и как взаимодействие сознания и бессознательного, и другими способами. Каждый из таких способов не лучше и не хуже других, и каждый из них не отменяет другие способы описания, а предполагает дополнение ими.

В-третьих, многоплановость, психических явлений имеет неизбежным следствием их поликаузальность, а, стало быть, как возможность и равную “легитимность”, так и заведомую неполноту их описания в рамках какой-либо одной системы детерминации - феноменологической, нейрогуморальный, социальной или какой-либо еще. Трудно не согласиться с тем, что “попытки рассматривать психологические качества в отрыве от физической, биологической и социальной систем, которым принадлежит человек, искать их основания в них самих неизбежно заводят в тупик” (Ломов, 1984, с. 87), - равно как и локализовывать их основания исключительно в рамках какой-либо одной из этих систем.

В-четвертых, психология, как, возможно, и большинство других социогуманитарных дисциплин, - не допаригмальная (напомним, что такой позиции придерживался сам автор этого чрезвычайно популярного термина - Т. Кун), а, по всей вероятности, мультипарадигмальная наука, в которой, по крайней мере, в обозримом будущем, будут сосуществовать разные парадигмы. В этих условиях методологически неадекватны установки как на создание некоей единой парадигмы, которая плавно объединит или “подомнет под себя” другие парадигмы, так и на их взаимную изоляцию или соперничество, противоборство[105] друг с другом. Неизбежность сосуществования разных парадигм делает необходимым условием развития психологической науки их диалог и конструктивное взаимодействие на фоне признания ими друг друга в качестве равно адекватных моделей изучения психики.

В-пятых, тенденция к нарастанию энтропийности психологического знания, воспринимаемая в качестве вероятного последствия подобной “легитимизации разнообразия”, может быть уравновешена модифицированной версией системного подхода к изучению психики, собственным “системоообразующим” фактором которого служит ориентация на изучение (и объяснение) психических явлений в единстве а) их когнитивной, эмоциональной и поведенческой сторон, б) феноменологической, социальной и психофизиологической детерминации.

 

ЛИТЕРАТУРА

1. Аксаков К. С. Еще несколько слов о русском воззрении // Русская идея. М., 1992, с. 112-117.

2. Аллахвердов В. М. Методологическое путешествие по океану бессознательного к таинственному острову сознания. СПб., 2003.

3. Аллахвердов В. М. Сознание как парадокс. С.-Пб., 2000.

4. Аллахвердян А. Г., Мошкова Г. Ю., Юревич А. В., Ярошевский М. Г. Психология науки. Учебное пособие для вузов. М., 1998.

5. Андреева Г. М. Психология социального познания. М., 1997.

6. Андреева Г. М. Психология социального познания. М., 2000.

7. Андреева Г. М., Богомолова Н. Н., Петровская Л. А. Современная социальная психология на Западе. Теоретические ориентации. М., 1978.

8. Аргументы и факты. 1997 г., N 30.

9. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979.

10.Беккер Г., Босков А. Современная социологическая теория. М., 1961.

11.Белинский В. Г. Россия до Петра Великого // Русская идея. М., 1992, с. 73-90.

12.Белкин П. Г., Емельянов Е. Н., Иванов М. А. Социальная психология научного коллектива. М., 1987.

13.Богоявленская Д. Б. Принцип детерминизма в психологии // Проблема субъекта в психологической науке. М., 2000, с. 53-63.

14.Брушлинский А. В. Деятельность, действие и психическое как процесс // Вопросы психологии, 1984, № 5, с 17—29.

15.Брушлинский А. В. Субъект, мышление, учение, воображение. Москва-Воронеж, 1996.

16.Брушлинский А. В., Поликарпов В. А. Мышление и общение. Минск, 1990.

17.Булгаков С. Н. Героизм и подвижничество // Вехи. Интеллигенция в России. М., 1991, с. 43-84.

18.Быков Г. В. Проблема восприятия научного новшества и теория химии // Научное открытие и его восприятие. М., 1971, с. 247-251.

19.Бэкон Ф. Соч. в 2 т. Т. 1, М., 1977.

20.Василюк Ф. Е. К проблеме единства общепсихологической теории // Вопросы философии, 1986, № 10, с. 76—86.

21.Василюк Ф. Е. Методологический анализ в психологии. М., 2003.

22.Василюк Ф. Е. Методологический смысл психологического схизиса // Вопросы психологии, 1996, N 6, с. 25-40.

23.Василюк Ф. Е. Психология переживания. М., 1984.

24.Вебер М. Избранные произведения. М., 1990.

25.Веккер Л. М. Психика и реальность: Единая теория психических процессов. М., 1998.

26.Вернадский В. И. Избранные труды по истории науки. М., 1966.

27.Вригдт фон Г. Х. Логико-филоософские исследования. Избранные труды. М.: Прогресс, 1986.

28.Выготский Л. С. Собрание сочинений в 6-и т. Т. 1. М., 1982.

29.Гадамер Х. Г. Истина и метод. М., 1988.

30.Гайденко П. П. Эволюция понятия науки (XYII-XYIII вв.) М., 1987.

31.Герцен А. И. Prolegomena // Русская идея. М., 1992, с. 118-128.

32.Гилберт Дж., Малкей М. Открывая ящик Пандоры: социологический анализ высказываний ученых. М., 1987.

33.Гусев С. С., Тульчинский Г. Л. Проблема понимания в философии. М., 1985.

34.Гуссерль Э. Логические исследования: Пролегомены к чистой логике. Т. 1. С-Пб., 1909.

35.Декарт Р. Избр. произв. М., 1950.

36.Джибладзе Н. Н. Социальные структуры и ценностные ориентации в науке // Ценностные аспекты развития науки. М., 1990, с. 197-211.

37.Дубровский Д. И. К проблеме изменения стратегических установок естествознания // Идеалы и нормы научного исследования. Минск, 1981, с. 280-295.

38.Дышлевый П. С. Идеалы и нормы объяснения и описания как методологические предпосылки физического знания // Идеалы и нормы научного исследования. Минск, 1981, с. 241 —259.

39.Замошкин Ю. А. Личность в современной Америке. М., 1979.

40.Зинченко В. П. Трубка Мамардашвили и посох Мандельштама. М., 1998.

41.Значение идей А. Н. Леонтьева для развития марксистской социальной психологии. М., 1983.

42.Зотов А. Ф. Структура научного мышления. М., 1973.

43.Ильин А. И. О русской идее // Русская идея. М., 1992, с. 436-443.

44.Кант И. Сочинения в 6 т. Т. 5. М., 1966.

45.Кареев Н. И. О духе русской науки // Русская идея. М., 1992, с. 171-186.

46.Карцев В. П. О возможностях интенсификации научного труда // Научная организация труда в НИИ и КБ. М., 1978, с. 26-49.

47.Карцев В. П. Социальная психология науки и проблемы историко-научных исследований. М., 1984.

48.Касьянова К. А. О русском национальном характере. М., 1994.

49.Кефели И. Ф. Наука до и после ИТР // Проблемы деятельности ученого и научных коллективов, СПб., 1997, Вып. XI, с. 19-24.

50.Коваль Т. Б. Православная этика труда // Мир России. Т. 2. М., 1994.

51.Койре А. Очерки истории философской мысли. М., 1985.

52.Косарева Л. М. Социокультурный генезис науки Нового Времени. М., 1989.

53.Кругляков Э. П. Что же с нами происходит. Новосибирск, 1998.

54.Кузнецова Н. И. Наука в ее истории. М., 1982.

55.Кун Т. Структура научных революций. М., 1975.

56.Леви-Строс П. Структурная антропология. М., 1980.

57.Лекторский В. А. Субъект, объект, познание. М., 1980.

58.Лекторский В. А. Эпистемология классическая неклассическая. М., 2001.

59.Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность. М., 1975.

60.Ломов Б. Ф. Методологические и теоретические проблемы психологии. М., 1984.

61.Лук А. Н. Психология творчества. М., 1978.

62.Лурье С. В. Историческая этнология. М., 1997.

63.Мазилов В. А. Научная психология: тернистый путь к интеграции // Труды Ярославского методологического семинара. Методология психологии. Ярославль, 2003, с. 205-237.

64.Мамардашвили М. К. Как я понимаю философию. М., 1990.

65.Маркова Л. А. Историки и социологи науки о социальной природе научного познания // Современная Западная социология науки: Критический анализ. М., 1988, с. 194-211.

66.Мейерсон Ф. Тождественность и действительность: Опыт теории естествознания как введения в метафизику. С-Пб., 1912.

67.Мид М. Культура и мир детства. М., 1988.

68.Милюков П. Н. Интеллигенция и историческая традиция // Вехи. Интеллигенция в России. М., 1991, с. 294-381.

69.Молодцова Е. Н. Традиционные знания и современная наука о человеке. М., 1996.

70.Мошкова Г. Ю., Юревич А. В. Психобиография - новое направление в изучении науки // Вопросы истории естествознания и техники, 1989, N 3, с. 67-75.

71.Начала христианской психологии. М., 1995.

72.Никитин Е. Н. Объяснение - функция науки. М., 1970.

73.Огурцов А. П. Этнометодология и этнографическое изучение науки // Современная Западная социология науки. М., 1988, с. 211-226.

74.Петровский А. В. Личность. Деятельность. Коллектив. М., 1982.

75.Петровский А. В., Ярошевский М. Г. Основы теоретической психологии. М., 1998.

76.Пиаже Ж. Роль действия в формировании мышления // Вопросы психологии, 1965, N 6, с. 3-17.

77.Планк М. Единство физической картины мира. М., 1966.

78.Плюснин Ю.М. Цеховая психология ученого или о верности однажды выбранной специальности // Науковедение, 2003, N 1, с. 101-110.

79.Погребысская Е. И. Оптика Ньютона. М., 1981.

80.Пойа Д. Математика и правдоподобные рассуждения. М., 1975.

81.Полани М. Личностное знание. М., 1985.

82.Поппер К. Избранные работы. М., 1983.

83.Порус В. Н. Искусство и понимание: сотворение смысла // Заблуждающийся разум?: Многообразие вненаучного знания. М., 1990, с. 256-277.

84.Психология XXI века: пророчества и перспективы // Вопросы психологии, 2000, N 31, с. 3-35.

85.Рабинович В. А. Алхимический миф и химеры собора Парижской богоматери (к проблеме сопоставления) // Заблуждающийся разум?: Многообразие вненаучного знания. М., 1990, с. 97-116.

86.Родный Н. И. Биография и логика // Человек науки. М., 1964.

87.Родный Н. И. Некоторые вопросы научной революции // Проблемы истории и методологии научного познания. М., 1974, с. 35-57.

88.Российское сознание: психология, феноменология, культура. Самара, 1994.

89.Россия и Германия: опыт философского диалога. М., 1993.

90.Рубинштейн С. Л. Наука и действительность // Сергей Леонидович Рубинштейн: Очерки. Воспоминания. Материалы. М., 1989.

91.Рубинштейн С. Л. Основы общей психологии. М., 1946.

92.Рубинштейн С. Л. Принципы и пути развития психологии. М., 1959.

93.Рузавин Г. И. Герменевтика и проблемы понимания и объяснения в научном познании // Структура и развитие научного знания: Системный подход и методология науки. М., 1982, с. 42-45.

94.Савицкий П. Н. Два мира // Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. М., 1993.

95.Салмон Г. Наука как власть и наука как коммуникация (противоборство двух традиций) // Философские исследования, 1993, N 3, с. 60-67.

96.Сикевич З. В. Национальное самосознание русских. М., 1996.

97.Современная западная социология науки. М., 1988.

98.Соколова Е. Е. Тринадцать диалогов о психологии. М., 1994.

99.Соловьев В. В. Соч. в 2 т. Т. 2. М., 1988.

100.Солсо Р. Когнитивная психология. М., 1996.

101.Степин В. С. Научное познание и ценности техногенной цивилизации // Вопросы философии, 1989, N 10, с. 3-18.

102.Степин В. С. От классической к постнеклассической науке (изменение оснований и ценностных ориентаций) // Ценностные аспекты развития науки. М., 1990, с. 152-166.

103.Степин В. С. От классической к постнеклассической науке (изменение оснований и ценностных ориентаций) Ценностные аспекты развития науки. М., 1990, с. 152-166.

104.Степин В. С. Теоретическое знание. М., 2000.

105.Степин В. С., Кузнецова Л. Ф. Идеалы объяснения и проблема взаимодействия наук // Идеалы и нормы научного объяснения. Минск, 1981, с. 260—279.

106.Струве П. Б. Интеллигенция и революция // Вехи. Интеллигенция в России. М., 1991, с. 136-152.

107.Тригг Г. Физика XX века: Ключевые эксперименты. М., 1978.

108.Тулмин С. Человеческое понимание. М., 1984.

109.Тхостов А. Ш. Психология телесности. М., 2002.

1