Убийственные результаты безрелигиозной цивилизации

— Как удачно Степанов подтвердил заявление Достоевского, — обращаясь к публике, возобновил свою речь Уральцев. — Этот весьма прозорливый писатель совершенную правду сказал, что есть ужасно много людей неверующих в Бога, в то же время весьма охотно и с удовольствием верующих в черта. К такому типу верующих принадлежит, очевидно, и Степанов. Он обмолвился верной фразой, что черт лучше знает, куда ведет прогресс, чем все его служители и рабы. Они идут с завязанными глазами или как слепые, идут темной гибельной дорогой и не знают, куда она приведет, несмотря на свою фанатическую веру в прогресс. Дьявол же знает, куда их ведет, ибо это — его собственный путь.

Открывая Версальскую конференцию, президент Американской республики Вильсон сделал в своей вступительной речи совершенно верное заявление, что до сих пор так называемый европейский прогресс шел ложным и гибельным путем. Путь этот, награждая культурную часть человечества всевозможнейшими техническими усовершенствованиями и диковинными открытиями и изобретениями, не дает ей истинного блага и истинного счастья. Оттого, что человек стал ездить по железным дорогам и на пароходах, пользоваться газовым и электрическим освещением, он не сделался более благородным, более человечным. На железных дорогах путешествуют и свиньи, и крысы, и собаки, они же и освещаются электричеством. Но что это им дает? Как были они свиньями или крысами, так и остаются этими же животными. Даже образованные и выученные свиньи и крысы знаменитого дрессировщика Дурова остаются все же свиньями и крысами. Им не лучше стало от образования. Напротив — это еще ухудшило их положение: лишило их присущей им свободы и сделало их безвольными рабами. Степанов сочными красками рисовал такие приобретения прогресса, как летание по воздуху на аэропланах, плавание под водою на особенно приспособленных лодках. В чем же тут успех? Мы достигли лишь того, чем искони веков пользуются с гораздо большим успехом и лучшим применением вороны, воробьи, акулы и морские свиньи. Сказать откровенно, мы и теперь еще во многом отстаем от этих животных. Культурная часть человечества гордится открытием электричества, между тем, им пользуются уже многие тысячелетия океанические рыбы; они в своем собственном организме выработали электрические органы — фонари, в любой момент освещающие по одному лишь желанию рыбы. Далеко еще человеческой изобретательности до таких технических усовершенствований. В своей технической литературе, которую так воспевал Степанов, мы еще не сравнялись ни с птицами, ни с рыбами, ни с другими животными. Гордиться нам еще пока нечем.

Не на техническую сторону вопроса следует обращать внимание, а на внутреннюю, подлинно человеческую. Вот эта сторона должна интересовать нас больше всего. Однако Степанов не сказал о ней ни полслова, точно ее совсем не существует. Молчание его вполне понятно: тут нечем культурному человеку похвалиться. Весь пройденный им исторический путь свидетельствует, что человечество в своем, именно человеческом, достоинстве с развитием прогресса и цивилизации становится все хуже и хуже, падает все ниже и ниже, оскотинивается и звереет, становится бездушным, как мертвая материя, жестоким, как изобретенные им машины.

Это очень богатая тема, о ней можно говорить целый день. Я ограничусь лишь некоторыми фактами. Пожалуй, нужно спешить с речью: нас могут разогнать.

— Не разгонят! — последовал успокаивающий голос со стороны публики. Разгонять некому!

В п. Климентьево действительно не было сподручных Степанову средств насилия: ни гарнизона, ни коммунистов, ни просто сочувствующих атеистам. Он поэтому мог пустить в ход одни лишь угрозы вызвать из города какую-нибудь команду. Но до того времени можно успеть закончить собрание и не спеша разойтись по домам. На это именно надеялся Онисим Васильевич, не подчинившись требованию Степанова закрыть собрание.

— Как бы мрачно мы ни представляли себе, — продолжал Уральцев, — жизнь отдаленных от нас предков, разных так называемых дикарей, они все же были во многих отношениях гуманнее, человечнее и благороднее современного культурного человечества. Даже такой историк-этнограф, как коммунар Реклю, свидетельствует, что, например, воинский устав арийцев был «гораздо гуманнее, нежели современный». Царь арийский, отправляющийся в битву, не имел права сражаться копьями или стрелами с заостренными или отравленными наконечниками, не мог пускать в дело горящих снарядов. «Да не поразит он врага на высотах, ни единого евнуха, ни молящего о пощаде, ни беглеца, ни единого сидящего, восклицающего: я твой пленник! Да не поразит он также спящего воина, потерявшего кольчугу, нагого человека; да не поразит безоружного или того, кто только наблюдает за битвой, не принимая в ней участия, или человека, который схватился с другим врагом. Да не поразит человека, с поломанным оружием, ослабевшего от страданий, тяжело раненого или объятого страхом. Да помнит он обязанности честного воина»[103].

Не правда ли, очень гуманный устав? Современным рыцарям даже не снилось такое гуманное отношение к врагам. Современная военная наука требует беспощадного, коварного и хитрого ведения войны: бить безоружных, наносить удар в спину, завлекать противника в ловушку, наводить его на волчьи ямы, на колючие заграждения, на минированное поле и истреблять его без остатка. Арийцы, однако, были уже тронуты культурой: они воевали, били своих врагов или брали в плен и т.п. Как свидетельствуют собранные Энгельгардтом факты в его страшной книге «Прогресс как эволюция жестокости», более древние, чем арийцы, племена, не окультуренные, не вели никаких войн, жили между собой в полном согласии, даже простой драки не было в их среде. С развитием же культуры, с расцветом прогресса люди становились жестокими, теряли подлинно человеческий лик. Тот же историк Реклю сообщает такие черты из деяний весьма культурных ассирийцев. Вождь их Санхерио откровенно заявляет о себе: «Я взял города приступом и превратил их в груды пепла. Я, как метлою, вымел страну и превратил ее в пустыню». Ассурбанипал хвалился большими успехами: «Он (царь другого народа) попал в мои руки, я велел содрать с него кожу. Я приказал вырвать глаза у его сына, но затем вместо того, чтобы бросить их собакам, замуровал их в воротах солнца в Ниневии». При этом служившие Ассуру побежденные цари, заключенные в железные клетки, должны были толочь в порошок кости своих предков на забаву толпы[104]. Дикие первобытные племена не могли додуматься до такой более чем зверской жестокости.

О другом культурном древнем народе тот же коммунар сообщает такой ужасающий факт: В царствование Траяна (в 116 г. по Р.Х.) кипрские евреи восстали против туземного населения и в страшном кровопролитии уничтожили 200000 человек[105]. Чем прогрессивнее становились народы и племена, тем с большей жестокостью они совершали злодеяния. Когда Чингисхан взял Самарканд, он без всякой пощады умертвил 140000 его защитников и считал себя еще очень милостивым, хотя убил еще 400000 мирных жителей. Он все истреблял на своем страшном пути: города и жителей, и целые народы. Оставлял после себя мертвую пустыню[106].

Мы привыкли считать древних царей Ассирии, Вавилонии и всех этих азиатских выходцев: Чингисханов, Тамерланов, Атилл и прочих — дикими варварами; жестокость их объясняем первобытной их дикостью. Между тем, все это были уже культурные представители народов, жившие в великолепных дворцах, пользовавшиеся всеми приобретениями культуры, наслаждавшиеся роскошью культурной жизни. Эти культурные люди истребляли тысячами и десятками тысяч своих противников. Но культурные европейцы превзошли их: они истребляют людей миллионами. Последняя война с Германией показала, на что способны самые культурные люди нашего, двадцатого, века. «Замечали ли вы, — в свое время обращал внимание Достоевский, — что самые утонченные кровопроливцы были почти сплошь самые цивилизованные господа, которым все эти разные Атиллы да Стеньки Разины иной раз в подметки не годились»[107]. Даже такой атеистический писатель, как Бюхнер, отмечает, что культурное человечество мало, чем отличается от варварского периода. «Хотя времена, — говорит он, — самого дикого варварства и кровожадности большей частью и миновали в цивилизованных странах, они все же повторяются в другой форме, в тех потрясающих общественных трагедиях: убийства, самоубийства, смерти от голода, незаслуженной болезни, преждевременной болезни, преждевременной смерти и т.д., которые почти ежедневно приходится нам видеть, и мы не в состоянии предотвратить их ужасного повторения»[108].

От прославленной культуры, от боготворимого прогресса, от пышной европейской цивилизации человечество не стало ни нравственнее, ни счастливее. Недаром же величайший французский философ и писатель, Жан Руссо, предпочитал «дикое состояние народов культурному». Величайший немецкий философ Кант заявляет, что «Руссо вовсе не был неправ, ибо нам очень многого не хватает, чтобы иметь право смотреть на себя, как на существа нравственные»[109].

Для нас, русских, поучительным примером служит собственная история. Пока русский народ находился под благотворным воздействием Церкви, был пропитан религиозным духом, насыщался культурой монастырей и скитов, он был благочестивым, мягким, сердечным, милостивым. Какой-нибудь единичный жестокий поступок, вроде ослепления князя Василия Темного, летописи отмечают, как что-то необычайное, всех приведшее в ужас; да и это злодеяние совершилось руками не русского человека, а наемного палача. Под воздействием духа церковного Великий Князь Владимир отменил казнь даже разбойников. Под влиянием иерархии князья прекращали между собой войны, заключали мирные договоры, жили с народом в согласии и единодушии. Да и какие войны были тогда: сражались иногда по 50, по 100 человек с обеих сторон. Но и такие войны считались страшным злом, народным бедствием, казнью Божией. Древняя история наша запятнана злодеяниями Ивана Грозного. Но это уже — продукт иной культуры. С Ивана III княжеские и боярские верхи стали проникаться царедворской цивилизацией Византии, пошло уже высокомерное отношение князей к народу, зарождались: культурная заносчивость, гордость, самообожание. Но даже Иван Грозный не совсем еще потерял внутренний голос человека. В исступлении он убил родного сына, но как потом мучился этим поступком. Культурный же Петр Великий убил своего сына сознательно, обдуманно: на пытке замучил его, совершив убийство, как священный долг. Какая огромная разница между этими двумя злодеяниями: зверь Грозного, сорвавшись с цепи, действовал в безумии, а зверь Петра действовал властно, спокойно, точно хозяин в собственном доме — это зверь культурный, просвещенный. России суждено было воспринять и западноевропейскую культуру. Уже при московских князьках она стала проникать к нам. При борьбе с еретиками стригольниками и жидовствующими (XIV–XV века) предлагались уже меры «испанского короля»: в то время в Европе свирепствовала инквизиция — этот утонченный продукт европейской культуры. При Алексее же Михайловиче эти меры вошли во вкус, стали обычными. В это время, по выражению старообрядческих писателей, вполне восторжествовал «закон западный ратный» вместо прежнего «восточного благодатного». Он быстро культивировался: пошли на России пытки, всевозможнейшие встряски, хомуты, колесования, четвертования. Десятки тысяч невинных людей стали жертвой этого «культурного» направления правительственной политики. На западе же выработалась и теория устрашения людей самыми утонченными казнями. По свидетельству профессора Кузьмина-Караваева, «смертная казнь за самые разнообразные посягательства, усиление лишения жизни долгими предварительными мучениями — колесование, сожжение, четвертование и членовредительные наказания обязаны своим происхождением, главным образом, этой теории. Попытка вернуться к ней была сделана еще недавно немецким юристом Миттельштадтом»[110].