Современное дьяволопоклонство

— С большим удовольствием смеялся Степанов над бесами, вернее сказать: не над ними, а по поводу религиозного утверждения существования бесов. Он, конечно, отрицает их существование. Степанов даже не подозревает, что это отрицание внушил ему отрицаемый им дьявол. Один из виднейших современных французских писателей, Гюисманс, очень тонко заметил, что «самая большая сила дьявола в том, что он заставил себя отрицать»[96]. Несмотря на этот успех дьявола, огромное большинство безбожников продолжает, однако, поклоняться ему. Тот же писатель отмечает этот поразительный факт: «Век позитивистов и атеистов, — заявляет Гюисманс, — все уничтожил, кроме сатанизма, которого он не мог сдвинуть ни на один шаг» (там же). Это же заявляет и гениальный прозорливец Достоевский: «Ужасно много людей, — говорит он, — неверующих в Бога, верят, однако, черту с удовольствием и готовностью»[97]. Да и кто же из нас не замечает, что безбожники очень любят «чертякаться»: они действительно с большим удовольствием пересыпают свою речь чертями и дьяволами. По нашему докладчику было заметно, с каким наслаждением говорил он о бесах, точно любимое блюдо ел с аппетитом.

Дьявол имеет необычайный успех даже среди верующих в Бога людей. Замечаете ли вы, граждане, — обратился Уральцев к публике, — что в последнее время даже из старообрядческой среды стали изгоняться такие слова благодарности, как «спаси Христос», «спаси Господи», или «Бог спасет» и вместо них стало обычным «спасибо»? Какой же смысл этой благодарности? Кого именно призывают в ней, как Спасителя? Какое-то «бо». Что оно такое? Если под «бо» разумеется Бог, то почему же полностью не говорить это имя? Ведь тут только одну букву «г» договорить нужно. Это же не так трудно. Русский народ привык выговаривать даже многоэтажные слова вроде «перерегистрированный», «распределительный», или «уполуралосибком», «завздравотделом», «губполитпросвет» и т.п. Но «спаси Бог» он не скажет. Попробуйте эту благодарность сказать отчетливо в интеллигентном обществе, вас засмеют, вас будут сторониться, как какого-то святошу, ханжу или как человека отсталого, суеверного, дикого. Отчего же это? Почему так ненавистно это святое имя «Бог»? Ведь, никто не станет сокращать имена: «дьявол», «сатана», «бес», «черт». Все выговаривают их полностью, отчетливо, выразительно, с особым усердием и даже любовью. Отчего же это? В слове «Бог» не могут выговорить одну только букву «г», а в словах «сатана», «дьявол» произносят все буквы с необычайной выразительностью, точно смакуют что-то весьма приятное, сладкое, упоительное. Мы не можем допустить, чтобы кто-нибудь из образованных людей стал выговаривать эти имена небрежно, кое-как, с пропуском хотя одной какой-нибудь буквы. Беса вы не переделаете в «бе» или черта в «чер», а вот Бога сократили на «бо», язык интеллигента не в силах уже сказать Бог, он лепечет только «бо», причем интеллигент под этим «бо» разумеет совсем не Бога, а что-то другое. «Спасибо» произносят с большим удовольствием все безбожники. Если бы под «бо» разумелся Бог, они тогда бросили бы его с ненавистью и омерзением. Теперь же они произносят «бо» спокойно и охотно, как свое родное слово. Ясно, что тут не Бог разумеется.

Еще о существовании бесов

— Похвалился Степанов, что «прогресс» выжил всех чертей, но на проверку оказалось, что прогресс только от Бога отрекся, бесам же дал широкий простор. В наш прогрессивный век они возымели такую силу и так плотно приблизились к человечеству, что люди их уже не замечают. Сказать откровенно, бесам теперь нечего делать, всю свою черную работу они сдали людям, которых сумели воспитать послушными себе лакеями и рабами. Бесам остается только господствовать и царствовать. Не удивительно, что их теперь почти никто не видит. Как многие миллионы подданных царя всю жизнь свою не видят его и только с его многочисленными слугами имеют дело, так и современные подданные дьявола не видят этого своего царя, не замечают даже слуг его, потому что сами стали не лучше их. Больше того, они не имеют верного даже представления о дьяволе и бесах. Один из героев романа Достоевского «Идиот» справедливо возмущается тем, что атеисты извратили самого дьявола: «Дьявол владычествует человечеством до предела времени еще нам неизвестного, — ораторствует в «Идиоте» Лебедев. — Вы смеетесь? Неверие в дьявола есть французская мысль, есть легкая мысль. Вы знаете ли, кто есть дьявол? Знаете ли, как ему имя? И не зная даже его имени, вы смеетесь над формой его, по примеру Вольтерову, над копытами, хвостом и рогами его, вами же изобретенными: ибо нечистый дух есть великий и грозный дух, а не с копытами и рогами, вами ему изобретенными»[98]. Бесы именно духи, их поэтому можно видеть только духовными очами. Многие святые отцы, обладавшие даром духовидения, видели этих лукавых духов. Этот дар подобен микроскопу и телескопу, с помощью которых можно видеть и отдаленные звезды, невидимые простым глазом, и мельчайших животных, тоже невидимых невооруженным глазом. Давно ли открыты наукой инфузории, бациллы, клетки организмов? До изобретения микроскопа никто даже не подозревал о существовании этого огромного мира живых существ. Лучистый вид материи открыт только в конце XIX столетия, а радиоактивность элементов уже в нашем столетии открыта. Существуют в мире тысячи явлений невидимых, неосязаемых, необоняемых. Никто не видел ни эфира, ни энергии, ни сил, ни электричества, ни магнита, ни молекул, ни атомов. Однако никто из ученых не станет отрицать их только потому, что они невидимы. Совершенно неосновательно и бесов отрицать только потому, что они невидимы, неощутимы. Мы не замечаем и не ощущаем постоянного колебания земли, даже не догадываемся, что оно происходит, однако сейсмографы ежесекундно регистрируют их. Мы не имеем никакого представления о следах запаха, но многие животные, например, собака, по этим следам находят человека и разыскивают зверей. Запах американского вонючего хорька в такой степени убийственен, что стоит этому зверьку пройти только по амбару, как он испортит всю находящуюся в нем провизию, сделав несъедобным все съестные припасы и негодными для питья напитки[99]. Запах этого хорька удушает даже людей. Его можно сравнить с атеизмом, который также убивает людей своим тлетворным и губительным ядом и отравляет в них все святое и возвышенное. Современные люди так сроднились с лукавыми духами, что уже не слышат их запаха, как не слышат запаха выгребных ям ассенизаторы и аптекарского запаха — провизоры. Они принюхались к этим запахам, и обоняние их стало невосприимчивым. Мы даже не замечаем воздуха, которым постоянно дышим, и только в том случае ощущаем его, когда он чем-либо испорчен. Даже внутренних своих органов: печени, почек, желудка мы не ощущаем, нужно им заболеть, чтобы дать знать о себе: в здоровом же состоянии они как бы не существуют для нас, до того они незаметны.

Кто из нас знает, что существует до 30000 оттенок красок. Об этом знают только очень опытные мастера-мозаисты, только их глаз привык отличать столь многочисленные оттенки. Обычные же глаза знают какой-нибудь десяток красок. Чтобы приучить глаза различать самые тонкие цветовые оттенки, знаменитый французский химик, Лавуазье, заперся на шесть недель в комнату, всю обитую черным[100]. Только этим опытом он приобрел способность различать совсем незаметные для не приученного глаза отличия красок. Немало требуется опыта, чтобы и другие органы чувств приспособить к тонким и сложным восприятиям. Есть виноделы со столь изощренным вкусом, что могут безошибочно различать вкусовые оттенки вин отдельных годов, что не поддается даже аналитическому искусству химиков. У иных чаеторговцев так развить орган вкуса, что они могут отличать всевозможнейшие сорта чая.

Эти примеры показывают, что даже для распознавания физических явлений или материальных вещей нужны усилия, опыт, навык. Сколько же нужно усилий, какой нужен опыт, какой дар, чтобы развить духовное зрение, чтобы видеть явления духовного мира. Это не всякому дано. Только великие подвижники достигали такого состояния. Совсем не смешно и не странно, что им приходилось вести борьбу с бесами и что именно на праведников и богоугодных людей больше всего нападают лукавые духи. Это даже с материальной точки зрения вполне естественно. Кто плывет по течению или летит по ветру, тот не имеет никакой борьбы, тому легко; кто творит волю бесов, у того какая же может быть борьба с ними? Но попробуйте вы плыть против течения или лететь против ветра, тогда поймете, сколько для этого нужно усилий, какая борьба и как это трудно. На таком пути нередко бывают и крушения, иногда и гибель. Вполне понятны и страдания, и душевные муки великих праведников-духовидцев. Ведь тот, кто имеет сильное и острое зрение, видит больше других не только красивое, чарующее, ласкающее взор, но и отвратительное, гнусное, мерзкое. Кто имеет изощренное обоняние, тот наслаждается больше других благовонием, но зато он больше других ощущает и зловоние, которое для слабого обоняния даже совсем не слышно. То же должно сказать и об остальных органах чувств.

Речь Уральцева о бесах производила большое впечатление на верующих слушателей. Но у атеистических товарищей она вызывала лишь саркастические улыбки. Все эти сравнения и примеры, которыми изобиловала речь Уральцева, для них были совсем не убедительны. Праведников же и святых они не ставили ни во что. Ссылка на них Уральцева только потешала товарищей, как веселая шутка. Это понял Онисим Васильевич. Он неожиданно оборвал свою речь, обращенную к публике, и обратился к улыбающимся товарищам:

— Вопрос о бесах или демонах разрешен научным путем. Знаете ли вы об этом, товарищи?

Те сразу прекратили свои улыбки, но на поставленный вопрос никто из них не ответил. Сказать «не знаем» они стыдились: они мнили себя всезнающими. Сказать же «знаем», значило признать, что бесы действительно существуют. Поэтому они и молчали.

Явления спиритизма

— Вам, конечно, известны, — продолжал Уральцев, прождав ответа с минуту, — имена таких выдающихся ученых, как Крукс — знаменитый английский химик, Уоллес — не менее знаменитый английский естествовед, друг и сотрудник Дарвина, Варлей — английский же физик, Морган — английский математик, Баррет — профессор физики при Дублинском университете, Гер — известный американский химик, Фламмарион — французский астроном, Фехнер — Лейпцигский профессор; из русских ученых: зоолог Вагнер, химик Бутлеров, математик Остроградский, философы: Юркевич и Вл.С. Соловьев. Любому из этих лиц вы с вашим Степановым и Куновым в подметки не годитесь.

Товарищи обиделись на эту оценку Уральцева и обиду свою выразили пренеприятными минами на своих лицах.

— Как бы высоко ни думали вы о своей культурности, — продолжал Уральцев, — вам, однако, очень далеко до этих светил науки и философии. Это люди всестороннего образования, глубокой учености, широких взглядов. Их кругозор не узкий, не пролетарски-классовый, а всеобъемлющий, сверх-классовый. Они — творцы науки и философии, своими открытиями и предвидениями они опережают современность, идут впереди века. Это — вожди ученого мира. Посмеете ли вы признать их суеверными людьми, отсталыми, темными?

Онисим Васильевич остановился. Все внимание публики было обращено на товарищей. Но те молчали, точно кто им рот зажал. Только один из них, чтобы вывести как-нибудь из неловкого и неприятного положения своих товарищей, сказал Уральцеву после довольно долгого молчания:

— Ну? Что же дальше?

— Конечно, вы не посмеете назвать этих великих людей невеждами, — ответил на свой вопрос сам Уральцев. — В сравнении с ними сами вы со всеми вашими вождями и просветителями, со всей вашей пролетарской культурой — одно лишь темное пятно, сплошной мрак и круглое невежество.

Уральцев произнес этот суд над товарищами повышенным тоном и с некоторой запальчивостью, глядя в упор на этих жавшихся на эстраде подсудимых. Можно было заметить, что он как будто бы мстил им за их высокомерное отношение к христианству и вообще к религии.

По их постоянным заявлениям, все религиозное, все церковное — одно лишь невежество; с особой смелостью, даже наглостью заявлял это Степанов. В действительности же они сами, эти злые и беспардонные враги религии — люди ограниченные, тупые и глупые: дальше своего носа они ничего не видят, и видеть не хотят. Громко и с задором толкуют они о прогрессе, цивилизации, культуре, а сами, точно навозные жуки, только одну материю и признают в мире, всю жизнь человека и всего человечества сводят к одному лишь плотскому бытию, к одному только навозу: возник человек из какой-то мокроты, по подобию мокриц или плесени, живет только обменом веществ: пьет, ест, переваривает и выбрасывает отработанную пищу, затем умирает, разлагается и превращается в навоз. Вот и весь его круговорот: из гноя родился и в гной превратился.

Какую бы культуру ни придумали атеисты, дальше этого круга они не могут перешагнуть, ибо за ним начинается уже метафизика и религия. А это-то атеисты и отрицают. Дальше навоза и гноя они не могут шагу ступить. Даже самые так называемые возвышенные идеи, даже величайшие идеалы, по их, атеистическому, верованию, есть не что иное, как продукт все того же навоза, т.е. материи. Какого-нибудь духовного мира, чего-либо сверхматериального они не признают. Вот почему утверждение бытия духовных существ, будь это ангелы или бесы или человеческая душа, им кажется смешным и нелепым. Поэтому так и потешался Степанов с бесами. Он старался высмеять Уральцева, верующего в существование духовного мира с его добрыми и злыми обитателями, как человека невежественного, погрязшего в темном суеверии. Теперь Уральцев, в свою очередь, прижал к стене товарищей со всей их атеистической культурой, как какую мразь, как раздавленного паука. У Степанова были одни лишь каламбуры да пьяные насмешки, а у Онисима Васильевича — великие авторитеты науки и сама наука. Он имел твердые основания называть и объявлять всех этих товарищей со всеми их вождями и богами сплошной темнотой и мракобесием.

Обозленные, но бессильные, они смотрели на Уральцева глазами ненависти и готовы были, если бы на это была у них возможность, раздавить его, уничтожить тут же, на месте. А он все продолжал раскрывать перед ними их тупоумие и заскорузлость мрачной веры их.

— Так вот эти ученые, эти светила науки, — ораторствовал Уральцев при необычайной тишине всего зала, — научным способом проверили все явления спиритизма и удостоверили, что они из другого мира — духовного. Профессор Фехнер характеризует их, как «наваждение демонов»; профессор Перти заявляет, что в спиритизме нередко злые духи выдают себя за людей и обманывают медиумов; то же утверждает и германский профессор Визер, и русский профессор Бутлеров[101]. Это заявляют не какой-нибудь безграмотный Степанов или полуграмотный комиссар просвещения Луначарский.

— Браво! Браво! — кто-то крикнул из публики, и тотчас же раздался гром аплодисментов всего зала, заглушивший речь Уральцева. Видимо, и публике опротивели все попреки Степанова по адресу верующих людей, что они только по невежеству и по безграмотности держатся за религию, и публика торжествовала, увидев этого высокомерного обвинителя вкупе со своим министром в числе людей полуграмотных и безграмотных.

— Не Степановы, не Луначарские, — продолжал Уральцев прерванную речь, — а люди авторитетные в ученой области, беспристрастные и осторожные исследователи спиритизма, заявляют на весь мир с проверенным материалом в руках, что существование демонов не фантазия и не выдумка, а факт, научным путем и людьми науки удостоверенный. «Замечательнее же всего это то, — заявляет один из видных спиритов, — что участие темных сил в спиритических сеансах допускали многие исследователи спиритизма, даже вопреки своим основным убеждениям»[102]. Так очевидно и так убедительно существование в мире бесов.

— Побольше бы вы знали, что творится в мире, не стали бы тогда отрицать того, чего теперь не знаете по своему невежеству, — наставительно сказал Уральцев товарищам. — Знаете ли, по крайней мере, что, например, в Америке существует особая религия — спиритическая, у которой имеется последователей, как утверждает статистика, до 30 миллионов. Вы даже этого не знаете, — с укором покачал головой Онисим Васильевич. — Тридцать миллионов! Это — не шутка, это будет два таких государства, каким была Россия при Петре Великом. Вы, вероятно, не только не слыхали о существовании такого огромного количества спиритов, но ни одного из них не видели. Где уж тут вам бесов видеть, когда вы о десятках миллионов людей ничего не знаете! Трудно спорить с столь невежественными отрицателями!

— Дурачье! — кто-то вполголоса сказал в публике по адресу товарищей.

— Глупые люди, да и только! — с сожалением о них отозвался из публики другой голос.

Появление Степанова

В это время послышался в коридоре шум, и через каких-нибудь полминуты распахнулась боковая дверь зала и на эстраде появилась шарообразная, пухлая и заспанная фигура Степанова; за ним взметнулись на эстраду и два товарища, которые во время речи Уральцева сбежали с собрания. Вслед за ними появились на эстраде и остальные товарищи, покинувшие собрание еще до возражений Уральцева: они, точно хвост змеи, неотступно тянулись за Степановым.

— На каком основании происходит здесь собрание? — грозно обратился взъерошенный Степанов к Уральцеву.

— Не проспался, — кто-то заметил из ближайших рядов публики.

— Вы сами разрешили это собрание, — спокойно ответил Онисим Васильевич. Это то самое собрание, — пояснил он, — в котором вы участвовали.

— Требую немедленно закрыть собрание и разойтись! — повелительно закричал Степанов.

— А мы хотели было просить вас принять участие в нашем собрании, — с прежним спокойствием сказал Уральцев, но чуточку понизив голос, как бы упрашивая Степанова. — Мы обсуждаем, — добавил он, — очень интересный вопрос.

— О бесах! — подсказал юркий товарищ и ехидно засмеялся.

— Ни о каких чертях разговаривать я не стану! — крикнул Степанов. — Рас-хо-ди-сь! — скомандовал он публике осипшим с перепоя голосом и энергично взмахнул перед собой правой рукой.

Но публика не трогалась с места и с большим интересом рассматривала этого крикливого командира.

— Вы уделите нам, многоуважаемый Парфений Каллистратович, хотя 10 минут, — почтительно обратился к Степанову Онисим Васильевич. Степанов даже просиял от такой почтительности своего противника. Этому Хаиму Янкелевичу Кацману, жестоко ненавидевшему христианство, было чрезвычайно приятно, что его называли и по имени, и отчеству выразительными христианскими именами. Он сразу переменил тон и уступил просьбе Уральцева.

— В чем дело? — спросил он Уральцева почти дружески, усевшись на стул, подставленный ему особенно лакействующим товарищем.

— Хотелось бы услышать от вас некоторые разъяснения по поводу вашей речи, — ответил Уральцев, взяв обычный тон собеседования.

— Именно?