Органическое и неорганическое тело человека 4 страница

Термин «гений», которым так часто и неосторожно оперирует Д.И. Дубровский, требует некоторого пояснения. «Гений» – это не [150] индивидуальная характеристика человека, каковой является «талант», а скорее определение, так сказать, удельного веса данного индивида в данной социальной среде. Потому-то в ранг «гениев» много раз возводились лица, превосходившие всех других своей грубостью, прямолинейностью, жестокостью и примитивностью психики, а вовсе не подлинной мудростью, человечностью и добротой. Какова «среда», таков и ее «гений». Так что «гениев» мы лучше оставим в покое и будем говорить о «талантах».

С нашей точки зрения, все люди, родившиеся с биологически нормальным мозгом (а «норма» включает в себя и предполагает ту самую индивидуально-неповторимую «вариабельность», про которую много говорит Д.И. Дубровский), в потенции талантливы, способны, одарены. И если до сих пор «талант» и «одаренность» кажутся редкостью, исключением из правила, то в этом повинна не матушка-природа, а совсем иные обстоятельства...

Нам думается, что талантливым становится любой человек с биологически нормальным мозгом, если ему посчастливилось развиваться в нормальных человеческих условиях. Д.И. Дубровский, может быть, спросит нас, что следует понимать под «нормальными человеческими условиями». Мы ответим ему, что он затеял спор совсем не про это, и потому подробно разъяснять не станем, чтобы не уходить от темы, от сути нашего с ним спора. Скажем только, что о нормальных человеческих условиях развития говорить можно и нужно точно так же, как можно и нужно говорить о «норме» в медицине и нейрофизиологии. И хоть «норму» эту нелегко установить и там и тут, хоть границы между «нормой» и ее нарушением трудно прочертить с такой же строгостью, с какой ее можно прочертить между «гением» и «идиотом», норма эта все же есть. Иначе ни к чему была бы медицина и социальные науки тоже. И не надо, как это частенько делают любители легкой жизни в науке, увиливать от этого обстоятельства разговорами об «относительности» всяких норм. Относительность относительностью, а здоровый человек все же отличается от больного, и для различения у нас имеется очень точный критерий. Пока сердце у вас здоровое, то есть находится в пределах средней медицинской нормы, вы про него просто не вспоминаете. Точно так же дело обстоит и с головой, с мозгом.

То же самое и с «нормой» в области социальных условий развития человеческой психики. «Нормальными» тут вполне допустимо называть условия, внутри которых индивиду предоставлены и обеспечены (как материально, так и морально) все возможности доступа к сокровищам человеческой культуры, в активном овладении которыми впервые возникает, формируется и совершенствуется психика, а мозг превращается в орган этой психики.

Коммунизм и есть программа создания таких условий для всех, то есть для каждого индивида с медицински нормальным мозгом. Такие условия создаются в борьбе против ненормальных условий человеческого бытия и их защитников. И в этой борьбе очень важно строжайше четкое теоретическое понимание «нормы» как в медицинском, так и в социальном смысле, чтобы не путать одно с другим и не пытаться лечить социальные болезни средствами нейрофизиологии и, наоборот, не пытаться врачевать органические нарушения в работе индивидуального мозга средствами социальной защиты от их психических последствий. А такая путаница случается чаще, чем это может показаться на первый взгляд. Из-за наличия этой путаницы и встает, собственно говоря, теоретическая проблема отношения мозга к психике. И нам думается, что позиция Д.И. Дубровского очень мало помогает теоретически разобраться в сложившейся ситуации.

Д.И. Дубровскому кажется, что его позиция имеет своей благородной целью защитить «индивидуальность» от угрозы [151] нивелирующего влияния современной цивилизации на психику людей. В Ф.Т. Михайлове и Э.В. Ильенкове он усмотрел теоретических обоснователей этой тенденции, заподозрив их в злокозненном стремлении сделать всех людей стандартно одинаковыми. И усмотрел гарантию сохранения индивидуальных различий – в чисто биологических различиях между индивидами, в различиях их «генетических церебральных особенностей». Его беспокойство нельзя не понять: угроза стандартизации психики действительно существует в наш трудный век, век конвейеров и штампов массового производства. Но именно поэтому-то и нельзя ставить вопрос так абстрактно, как его ставит Д.И. Дубровский, то есть не уточняя, во-первых, какую именно «индивидуальность» он собирается спасать и, во-вторых, от какой именно социальной среды.

Ведь главное коварство нивелирующей тенденции в наш век заключается именно в том, что она имеет своим дополнением, больше того, внешней формой своего проявления именно поощрение максимально пестрого разнообразия в пустяках, в сугубо личных особенностях, никого, кроме их обладателя, не касающихся и не интересующих и имеющих примерно то же значение, что и неповторимость почерка или отпечатков пальцев. На такую «индивидуальность» и на такое «разнообразие» никто ведь и не покушается. Совсем наоборот. Современная капиталистически развитая индустрия проявляет бездну изобретательности, чтобы замаскировать унылое однообразие товаров ширпотреба, отштампованных на конвейере миллионными тиражами, какими-нибудь совершенно несущественными, но бьющими в глаза копеечными деталями, создающими иллюзию «неповторимости». То же самое и с психикой. Подобную «неповторимость» станет искоренять разве что очень глупый, не понимающий своей выгоды конформист. Конформист поумнее и покультурнее станет ее, наоборот, поощрять, станет льстить ей, чтобы легче заманить индивида в царство конвейера и стандарта. Ему очень даже выгодна такая «неповторимая индивидуальность», которая кичится своей непохожестью на других в курьезных деталях тем больше, чем стандартнее, штампованнее и безличнее является ее психика в главных, в социально значимых проявлениях и регистрах. Это и есть та самая «особенность», которую французы окрестили когда-то презрительным словечком «espéce». Такая «espéce» расцветает всегда в периоды смертельного кризиса культуры, что блестяще понял уже Дидро в своем «Племяннике Рамо».

Настоящая же культура, находящаяся в расцвете своих сил, развивает индивидуальность совсем иного сорта и свойства. И понятно почему. Культура вообще, как давно и хорошо было сказано, состоит вовсе не в том, чтобы повсюду выпячивать и подчеркивать свою «особенность», свою непохожесть на всех других, а как раз в обратном – в том, чтобы уметь делать все то, что умеют делать другие, но по возможности лучше. «Чем образованнее человек, тем меньше выступает в его поведении нечто только ему свойственное и именно потому случайное» (Гегель).

Только на этой почве – на почве культуры – и расцветает подлинная оригинальность, подлинная, то есть специфически человеческая, индивидуальность, которая и называется на языке науки личностью.

И плохо дело личности, если единственной гарантией ее сохранения будет биологически врожденная особенность. При современном уровне техники значение этой особенности легко сводится к нулю. И пусть себе наслаждается этот нуль приятным сознанием «неповторимости» своих дезоксирибонуклеиновых субстанций. Никому это сознание не мешает. А помешает – и его можно будет усыпить с помощью фармакологии.

А иной гарантии Д.И. Дубровский и не обещает. Иначе почему [152] бы он спрашивал сторонников определяющей роли среды, думая уязвить их этим вопросом: «Непонятно только, почему примерно одна и та же среда порождает такое поразительное разнообразие личностей, диаметрально противоположные характеры и склонности, несовместимые психологические свойства» 7.

А по-моему, совершенно понятно, почему это ему «непонятно». По той простой причине, что тут свалено в кучу все: и те причуды вкуса, которые действительно связаны с тончайшими различиями индивидуальной биохимии (один наслаждается вкусом маслин или запахом резеды, а другого от них тошнит), и такие несовместимые психологические свойства, как, скажем, гений и злодейство, такие диаметрально противоположные характеры, как Моцарт и Сальери.

Среда – безразлично какая именно – мыслится при этом как некий тождественный себе штамп, который, дай ему волю, будет впечатывать в каждый мозг один и тот же образ, а люди с их мозгами – как биологически пассивный материал ее однообразно штемпелюющей активности. И только благодаря некондиционности биологического материала отпечатки эти получаются разные, в чем Д.И. Дубровский и видит спасение от кошмара абсолютного тождества.

Разумеется, если «среду» и «людей» понимать так, то аргумент Д.И. Дубровского и в самом деле может показаться убийственным.

А что, если среда есть нечто конкретно-историческое, тогда как? Что, если она, хотя и «примерно одна и та же», представляет собою «единство во многообразии», то есть многообразно расчленяется внутри себя на разные и даже противоположные сферы и моменты? Про это важное обстоятельство Д.И. Дубровский, кажется, начисто забыл. Так же, как и про то, что люди не «пассивные объекты» воздействий этой мистически однообразной «среды», а прежде всего активно действующие в рамках предложенных им конкретно-исторических обстоятельств индивиды и что предлагаемые им средой обстоятельства всегда лишь «примерно одни и те же», а в рамках этого «примерно» очень и очень различны и даже противоположны.

Будем логичными. Если про среду сказали, что она «примерно одна и та же», то и про людей надо сказать, что и они «примерно одни и те же». Тогда это будет верно. А если про людей говорится, что они разные, то надо быть справедливыми и по отношению к среде. А то в среде видят сплошное «одно и то же», а в людях – только различия. А потом непонятно, какая тут может быть «корреляция».

Так очень многое станет «непонятным» – не только различия людей, но и тот факт, как это люди, несмотря на их очевидные различия, все-таки объединяются в один и тот же класс, в одну и ту же семью. Причем буквально, а не «примерно» одну и ту же... Из биологических различий удастся с грехом пополам понять разве что только семью. Да и то не до конца и далеко не в главных ее «параметрах».

Не надо сваливать ответственность за социально обусловленные различия на ни в чем не повинную природу. Ни в психических различиях, ни в психическом тождестве людей она ни капельки не виновата. У психических явлений совсем иная «субстанция», чем у мозга, – человеческий труд, коллективная деятельность людей, преобразующая природу, в том числе и природу органического тела самого человека. Природа, создав мозг кроманьонца, сделала все, что могла, и сделала хорошо: создала чудесный орган, способный ко всему именно потому, что заранее, анатомически он не способен ни к чему, кроме одного – уникальной способности усваивать любые способности, любые способы работы. А уж какое именно употребление мы из этого чудесного дара природы сделаем, это зависит от нас, и только от нас самих, от высоты развития нашей культуры. Вот и будем получше заботиться о том, чтобы эта [153] культура – и музыкальная, и философская, и врачебная, и всякая иная – была по возможности богаче и выше 8.

Рассуждая же по логике, предлагаемой нам Д.И. Дубровским, мы будем вынуждены заключить, что поскольку среда, воспитавшая такие пары психологически несовместимых характеров, как Моцарт и Сальери, как Демокрит и Платон, и т.д. и т.п., была «примерно одна и та же», то подлинную и «самую глубокую причину» психологических и философских конфликтов между ними надлежит искать в различиях тех половых клеток, из которых вывелись указанные персонажи, в «особенностях» их биохимических структур, в мутациях-сдвигах внутри дезоксирибонуклеиновых молекул, а в конце концов – в «свободе воли электрона», управляемой только «принципом неопределенности», и так далее. Далеко в глубь материи заведет эта логика.

Не надо этого делать, не надо искать тут «связь». Впрочем, «связь» тут, конечно, была. В этом мы с Д.И. Дубровским готовы согласиться, сняв еще один спорный пункт в его пользу. Но – в порядке взаимных уступок – попросим и его учитывать наперед, что связь тут примерно такая же, как связь между землей и земельной рентой или, если искать еще более понятную аналогию, между красной свекловицей и музыкой.

Поэтому повторю опять, рискуя вызвать новые вопросы типа «откуда вы это знаете?», что искать «корреляции» между строением мозга Платона или Демокрита и теоретическим составом их философских идей – значит заниматься абсолютно бессмысленным делом и что бессмысленность такого занятия вытекает вовсе не из того печального обстоятельства, что Д.И. Дубровскому (а не только мне) неизвестны – и никогда не будут известны – «сравнительные исследования структуры мозга этих великих мыслителей», а в силу других, гораздо более веских причин.

«Особенности», и прежде всего «генетические», мозга Демокрита и Платона, равно как и мозга их читателей и почитателей, их друзей и противников, как покойных, так и живущих ныне, не имели, не имеют и никогда не будут иметь ровно никакого отношения к особенностям тех философских систем, которые обозначены этими именами. Эти «особенности» как раз и представляют те самые индивидуально варьирующиеся детали, которые – и, может быть, именно в силу их «вариабельности» – абсолютно безразличны в отношении состава философских и других систем. Они с одинаковой легкостью могут «обеспечивать» психические процессы, связанные с усвоением самых разных и даже прямо противоположных систем, понятий, концепций и гипотез.

Каемся, доказать этот факт окончательно эмпирически, то есть предъявлением сравнительных патологоанатомических диагнозов, мы не можем, как не может и Д.И. Дубровский нам доказать обратное. Однако выбрать одну из двух позиций нам все же представляется возможным по основаниям, вполне достаточным и веским для теоретически мыслящего человека.

Я вообще предпочел бы не вступать в данный спор, если бы взгляды, развиваемые моим оппонентом, принадлежали только ему. Читая, однако, текущую литературу, так или иначе затрагивающую деликатную проблему отношения мозга к психике, я не раз имел возможность убедиться, что наши с Д.И. Дубровским разногласия – только частный эпизод и что то же самое размежевание взглядов можно заметить на страницах не только специальных журналов, но и на полосах более широко читаемой прессы. Например, та же самая, по существу, дискуссия продолжается вот уже год и на страницах «Литературной газеты». Одна из представленных там сторон наверняка приняла бы в нашем [154] с Д.И. Дубровским споре его, а не нашу позицию. Смысл этой позиции примерно тот же, что и в статье Д.И. Дубровского. Если выразить его кратко, оголив от ненужной и только маскирующей суть современной научной терминологии, то он сводится к следующему: Ломброзо, конечно, загнул, хватил через край, но что-то такое тут есть... «Нельзя, с одной стороны, переоценивать» (силы социальных причин преступности), «а с другой стороны, нельзя недооценивать» (биологически врожденной склонности некоторых индивидов к уголовно наказуемым пакостям). Так я понял, надеюсь верно, выступления Н. Стручкова и Б. Утевского («Литературная газета» № 48 за 1967 год), Я. Йориша (тот же печатный орган № 10 за 1968 год) и некоторые другие статьи в не менее широко читаемых изданиях. Этот поход против «устарелой догмы» о всесилии социальных факторов формирования личности был совсем недавно поддержан, к моему большому удивлению и огорчению, и заслуженным деятелем науки РСФСР профессором К. Платоновым, которого я хорошо знаю и очень уважаю за его ясный и здравый ум. Вне всякой связи с тем, что он утверждал ранее, профессор К. Платонов вдруг написал:

«Личность включает в себя как социально обусловленные, так и биологически обусловленные черты», а посему «правильно применяемое с позиций исправительно-трудовой психологии наказание должно формировать положительные социально обусловленные свойства личности и уменьшать отрицательное влияние биологически обусловленных свойств личности». Это я и прочел рядом с бодрым призывом: «Строже наказывать – вот что надо!» (Призыв этот принадлежит не К. Платонову, он просто напечатан рядом на той же странице (см. «Литературная газета» № 38 за 1968 год).

Обидно стало мне тут за великую природу, за чудесную морфологию человеческого тела и мозга, на которую взвалили вину за все «отрицательные свойства личности», чтобы все «положительные» поставить в заслугу социальным мерам защиты от злокозненных происков греховной плоти... Странным образом и здесь позиция обосновывается заботой о личности, которую «забыли».

Да разве только это? А бесконечно повторяющиеся требования фуркации школьников на «одаренных» и «бездарных», на «способных» и «неспособных» – разве не на ту же теоретическую базу опираются и они? Единое, всеобщее, равное для всех политехническое образование – величайшее достижение нашего строя, и оно с разобранной нами точки зрения на мозг и психику тоже начало представляться кое-кому архаической и даже «вредной» затеей. И нейрофизиологию приглашают сию позицию обосновывать, да еще «точными математическими методами». Есть от чего прийти в задумчивость.

На этом лучше поставить пока точку и предоставить читателю самому решать, какая из двух теоретически исключающих друг друга позиций ему больше по душе, в какой из них можно надеяться найти опору для работы по созданию условий расцвета личности и, главное, какая из них опирается на действительные факты Науки, а какая – на «язык науки», какая – на факты, могущие при нужде быть проверенными (то есть в принципе воспроизводимыми в аналогичных условиях эксперимента, чего Наука, безусловно, требует), а какая – на «смутные намеки», на «ускользающие пока еще от прямого анализа», то есть на никем и никогда не наблюдавшиеся, выдуманные «отношения», на догадки о генетических особенностях мозга давно скончавшихся музыкантов и философов да на убийственные аргументы ad hominem, вроде того, что из нас с вами нового Моцарта или Платона сделать нельзя, как строго нас ни наказывай...