Последствия потери идентичности

1. Взрывной (эксплозивный) тип реакции. Когда равновесие экзистенциального антагонизма нарушается и происходит сдвиг в сторону внешнего мира, человек как бы «перешагивает через себя» — игнорирует собственные мысли, чувства и желания, собственное интуитивное чутье. Частой формой реакции на это является взрыв как попытка исправить то, что обстоятельства берут верх. К взрыву приводит слишком долгое ожидание — столь долгое, что в конце концов стало «невозможно», «невыносимо». Тогда взрыв является здоровой реакцией: «Хватит, больше я так не играю!» Целебный эффект такой реакции состоит в том, что она кладет конец поведению человека, которое наносит ему вред. Однако в этом случае человек стремится выплеснуть агрессию на другого и объявить виноватым лишь его, упуская из виду, что в течение долгого времени он сам «играл по этим правилам» и стал сопричиной существующего положения вещей. Если это не признается и не учитывается, то подобные взрывы повторяются вновь и вновь.

***

Элизабет, 55 лет, рассказывает во время терапии, что она всю жизнь чувствовала одиночество. В детстве она почти не видела отца. Он зарабатывал немного, по роду своей работы часто и подолгу отсутствовал в семье. Элизабет была старшей из пятерых детей и фактически заменяла отца своим младшим братьям и сестрам, играла с ними и заботилась о них. Уже в возрасте девяти-десяти лет она стала серьезной помощницей для матери, а со смертью отца, которая наступила, когда Элизабет едва достигла пубертатного возраста, она только и делала, что оказывала помощь. Она видела и чувствовала, как переживают другие из-за отсутствия отца, видела беду матери, которая осталась одна с пятью детьми и была вынуждена очень много работать. Из-за своего собственного опыта одиночества она воспринимала эту беду особенно глубоко.

Благодаря той помощи, которую она оказывала, ее впервые восприняли всерьез: мать заметила ее и оценила. Это пошло на пользу нарушенной самоценности Элизабет. Наконец-то она стала что-то собой представлять! «Мать лишь тогда начала меня ценить, когда я стала для нее что-то делать. После этого я сказала себе: "Я должна всегда помогать матери"». Так она поняла, что ценным было только то, что она делала, и с этого момента она уже не могла прекратить добиваться чего-либо, чувствуя, что если она остановится, от нее ничего не останется.

Трагичность состояла еще и в том, что муж Элизабет, как и ее отец, фактически «отсутствовал» для семьи, никогда не занимался с детьми и не играл с ними. Поскольку она не знала ничего иного, то думала, что в жизни так и должно быть. Ее день с самого утра и до позднего вечера был заполнен делами, которые имели смысл. Однако каждый раз их было чересчур много, и она взрывалась. Несмотря на то что у нее были дети и муж, она продолжала помогать своей матери. Она не могла сказать «нет», если матери было что-то от нее нужно, не могла сказать «нет», если от нее было что-то нужно мужу и детям. Она поступала так, потому что ее самой высшей ценностью, единственным, что было у нее собственного, была позиция: «Я не хочу никого оставлять в одиночестве». «Но, — спрашивала она себя, — почему дело всегда должно доходить до того, что я взрываюсь? Почему я даю ситуации зайти настолько далеко, что мне приходится в борьбе отстаивать право не продолжать делать то, что я не хочу? Почему мои отношения с близкими людьми в такой степени наполнены конфликтами?» Конечно, ей было понятно, что она слишком долго подчинялась, слишком подстраивалась под других, не обращая внимания на себя, — ведь она всегда хотела быть «хорошей дочкой», «хорошей женой», «любящей матерью». Но почему она всегда подстраивалась под других? Тому было две причины.

Первая состояла в том, что она была очень неуверенна в себе. Ее собственная ценность заключалась только в той работе, которую она выполняла. Кроме этого, она в себе ничего не ценила. «Я пробовала воспитывать детей. У меня не получилось. Я могла только что-то делать, работать. А в остальном я была ничем». Это вызывало у нее чувство вины перед детьми, из-за которого она ни в чем не могла им отказать. «Я совсем не обращаю внимания на свои собственные желания и потребности, я полностью предоставляю себя в распоряжение детей, чтобы загладить свою вину перед ними». И она зашла в этом настолько далеко, что больше так не могло продолжаться.

Другой причиной был ее страх одиночества. Она проецировала его на всех других людей и, сочувствуя им, постоянно «входила в их положение». Это «беспомощное помогание», которое вызывало внутренний протест у нее самой, продолжалось десятки лет. И в конце концов она впала в депрессию — настолько сильную, что врач был вынужден направить ее в больницу. Теперь она проходила психотерапию, и все взаимосвязи, приведшие к болезни, стали для нее ясны. Она перестала жить только лишь ради того, чтобы помогать своей матери, мужу, детям. Это был радикальный поворот, который принес в ее жизнь много изменений.

Однако «черт не дремлет», и она продолжала совершать все те же ошибки. Всякий раз, когда ее дочери хотелось поговорить с ней, она не могла ей отказать— вечером, в выходные дни, когда она была очень уставшей, когда она не хотела и, собственно говоря, не могла. Ошибка Элизабет заключалась не в том, что она была готова помочь, а в том, что при этом не обращала внимания на свое состояние. Она не говорила дочери о том, как она себя чувствует, снова и снова не принимая себя в расчет, «перешагивая через себя». В результате Элизабет была не в состоянии воспринимать всерьез и свою дочь и фактически не была для нее настоящим собеседником. Во время этих бесед она была не с дочерью, а с самой собой — со своей болью из-за того, что для нее никогда ни у кого не было времени. Она пыталась изжить свою боль, ограждая от нее дочь. Это старая игра, которая ни к чему не приводит, разве что она может научить дочь своему способу поведения. Мы не можем взять у другого его жизнь и его страдания. Дочь должна сама прожить свою жизнь.

***

И особенно внимательными нам следует быть в тех сферах жизни, где присутствует высокая степень нашей эмоциональной включенности и чувствительности, или же там, где они совсем отсутствуют. В первом случае мы должны лучше отграничиваться от наших чувств, во втором — больше открываться.

2. Излишне прямолинейное, требовательное поведение. Если мы утрачиваем равновесие экзистенциального антагонизма, то сильные взрывные выбросы являются хорошей защитной реакцией, которая чаще всего и используется. Это реакция на то, что человек «слишком долго ждал», реакция на упущенный момент, отсутствие мужества, чрезмерную скромность, которой человек был научен в детстве. Существуют также и другие формы реакций на потерю идентичности: излишне прямолинейное, требовательное поведение и колебание между крайностями. Первое чаще встречается у мужчин, второе — у женщин. Я предполагаю, что обе эти формы поведения свидетельствуют о более сильной степени нарушений личности, чем в случае взрывной реакции, которая, вероятно, знакома каждому человеку и может быть причислена к спонтанным защитным реакциям. И в терапии они требуют большего объема работы. Более сильные нарушения связаны с фрагментацией самости, при этом чувства не могут восприниматься адекватно — нагрузки становятся слишком болезненными, слишком мучительными. Человек в глубине идентифицирует себя со своей болью, поэтому отказ от боли равнозначен угрозе потери себя. Фрагментация самости закрывает для человека доступ к персональному. Теряя цельность, мы уже в состоянии прийти к своей сущности, а следовательно, мы не можем и занять позицию. Вместо истинно моей позиции я лишь демонстрирую заученное поведение.

Излишне прямолинейное, бесцеремонное поведение состоит в том, что человек стремится изменить обстоятельства в соответствии со своими представлениями, навязать свою волю, не принимая в расчет ничего и никого. Если ему не удается сделать этого, то он реагирует резко и бурно.

***

«По своему стилю жизни я — ярко выраженный индивидуалист и не хочу ничего менять в себе, — заявляет Конрад, 35-летний служащий. — Когда что-то мне мешает, я это устраняю. Я никогда не приспосабливался к обстоятельствам. Я очень рано начал делать только то, что хотел, даже в мелочах. Однако если это невозможно сделать сразу, я мгновенно реагирую панически или слишком агрессивно. Такая гиперреактивность связана с очень низкой способностью адаптироваться к обстоятельствам. Конрад превыше всего ставит свои желания, свою волю. Он чувствует себя на сто процентов зависимым от того, хочет он чего-то или нет. «Если я чего-то хочу, то все идет легко. Если же я, напротив, чего-то не хочу, то тогда уже любая деятельность становится для меня чересчур утомительной, даже если нужно просто поднять упавший носовой платок». Он упорно держится за свои представления, установки, желания; реагирует с упрямством, отвергая все, что, по его мнению, идет «не так, как нужно», с недовольством и даже злобой относится ко всему, что возникает у него на пути. Конрад принимает психотропные препараты, потому что они приносят некоторое равнодушие, благодаря которому ему становится легче жить в обстоятельствах, противостоящих его желаниям, он меньше анализирует, меньше думает о том, что имеет смысл, а что — нет. Но, по его словам, он не хочет «так сворачиваться», напротив, он хочет «развернуться», если бы только не нужно было платить за это тем, что постоянно ощущаешь недовольство и нервное возбуждение. В отношении тех дел, которыми он не хочет заниматься, но которых все же не может избежать, он всегда реагирует «взвинчено».

Помимо неспособности адаптироваться к обстоятельствам, сопровождающейся упрямством, непреклонностью, чрезмерным мерным реагированием, у него, однако, есть и другая черта — кажущаяся уступчивость. Он назвал это «чрезмерным чувством долга». Ему также знакомо «отсутствие способности сказать "нет"». «В течение определенного времени я могу не мнить о себе высоко. Тогда я только фиксирую какие-то вещи, но никак на них не реагирую». В своем чувстве долга он в течение некоторого времени полностью перешагивает через себя. При этом он может действовать против себя — против того, что ему нравится, против того, что является для него важным. В этот период внешнее имеет большее значение, а его желания — не в счет. Он делает необходимое, ходит на работу, хотя в тысячу раз охотнее остался бы лежать в постели, потому что ночью работал над чем-то другим и, собственно говоря, гораздо больше хотел бы профессионально заниматься именно этим другим. Но его работа является его долгом, и он не может от нее увиливать. «Я могу начинать жить, только когда выполнена работа», — так он считает. Однако его «чувство долга», собственно говоря, служит лишь тому, чтобы на определенных отрезках времени полностью отодвинуть себя на задний план, переступить через себя.

При этом он тем не менее «все замечает, засчитывает каждую мелочь». Со временем это все суммируется, и когда этого становится чересчур много, чувство долга трансформируется в ощущение, что тебя постоянно эксплуатируют. Тогда он становится агрессивным, при первой же возможности начинает спорить и самым решительным образом выдвигает себя на передний план. «Тогда я постоянно думаю только о своей выгоде и с абсолютной жестокостью добиваюсь всего, чего хочу».

***

В таком чередовании беспощадной, упрямой воли и самозабвенного чувства долга общим знаменателем для обоих способов поведения являются излишняя прямолинейность и примитивные эмоции. Как выйти из подобного «попадания то в одну колею, то в другую», я хотел бы показать, используя следующий пример, в котором речь пойдет о похожем паттерне поведения.

3. Колебание между крайностями. В предыдущем случае и уступчивое чувство долга, и упрямство в качестве общего знаменателя имели отсутствие эмоций. Колебания между двумя противоречивыми позициями должны были защитить от чувства потери себя, но не делали этого, так как обе позиции не были собственно личностными, персональными. «Переключение» может происходить не только между двумя, но и между многими полюсами и сопровождаться более дифференцированными эмоциями. Однако оно также не связано с Я и, по сути, является автоматизмом.

***

У Герты, 30-летней учительницы, это проявлялось как колебание между крайностями: между честолюбием и самоотречением, между непомерно высоким самомнением и неуверенностью в себе, между эйфорической восторженностью и скромной замкнутостью, между умением приспосабливаться и протестом из упрямства. Она быстро «выходит из себя», если что-то идет не так, как она хочет, или если чувствует давление извне. Однако вместе с тем она сама оказывает на себя давление, стремясь продемонстрировать свои способности и показать, какая она хорошая. Например, она берется за дополнительную работу, несмотря на то что не обязана этого делать. Когда однажды один из учителей в течение полугода отсутствовал, она, не сопротивляясь, даже с радостью, взялась выполнять его работу. Что при этом происходило в ней? Какие представления и чувства привели ее к этому?

Это было высокое самомнение, которое говорило: «Это мне вполне по силам. Эту работу я запросто могу добавить к той, что у меня уже есть. Так я смогу себя проверить». Она хотела быть способной все сделать в одиночку, не хотела ни от кого зависеть. Напротив, это другие должны зависеть от нее и быть ей благодарны, потому что без нее у них ничего не получится. Кроме того, по своему опыту она знала, насколько хорошо ей бывает от того, что ей что-то удается сделать самой. Это приносит ей то самое удовлетворение, к которому она так стремится. В эти моменты она чувствует собственную ценность: «Я хлопаю себя по плечу и говорю себе: "Я сделала это хорошо!" Мне это нужно, чтобы лучше себя узнать. Для этого я должна иногда идти до последнего». Так Герта превратилась в человека, постоянно живущего «на грани», вновь и вновь доходящего «до самой границы экзистенции». Только так— перешагивая через свои границы — она в состоянии их увидеть.

Правда, на какое-то мгновение Герта засомневалась: не будет ли у нее теперь так много работы, что она с ней не справится? Она также подумала о том, что у нее есть и другие интересы. Однако очень скоро она отставила эти мысли в сторону, потому что уловила ожидания директора школы. Это была другая свойственная ей крайность, которая, помимо высокого самомнения, подчиняла ее себе: способность быстро приспосабливаться к ожиданиям других. Директор, конечно, был рад, что проблема для него разрешилась. А она, едва уловив это, сразу подумала: «Это же совершенно ясно, что, кроме меня, нет никого, кто бы мог взять эту работу на себя».

Улавливая до мелочей то, что от нее ждут, и стремясь этим ожиданиям соответствовать, Герта, как мягкая масса, всегда готова принять форму, заданную ожиданиями ее окружения. Несомненно, за этим скрывается определенное дарование — способность очень быстро распознать, что происходит, что следует сделать, где таятся опасности и что будет оценено социумом. Она не осознавала, что в отношении этого у нее было особенное чутье, которым обладают далеко не все люди. Однако это чутье привело ее к тому, что она в гораздо большей степени находилась вовне, чем внутри себя. Почти полностью себя забывая и отвергая, она была послушна, безобидна, мила, приятна в общении и вообще, по ее словам, «мягка как масло». Ее способность приспосабливаться касалась всего — не только ее поведения, но и того, о чем она говорила, что чувствовала и как была одета. Она с удовольствием одевалась бы более смело, хотела бы носить брюки, но всегда приходила на работу только в строгой юбке, потому что именно этого ожидали от хорошей учительницы.