Н. В. Гоголь‑сатирик 3 страница

Идея движения, ничем не скованного развития – самая плодотворная идея «Мертвых душ». Во втором томе Гоголь конкретизирует свое представление о развитии. Его содержание он понимает теперь как обновление человека – двуединый процесс разрушения старого и рождения нового. Крушение Чичикова, стяжателя и мошенника, составило сюжетную канву второго тома, но его душа разрушается во имя созидания, нового строительства. Заветная идея второго тома – идея переустройства духовного мира людей, без которого, по убеждению Гоголя, невозможно нормальное развитие общества. Только духовное возрождение русского человека придаст силы «Руси‑тройке» для ее полета в историческом времени.

Смех Гоголя во втором томе «Мертвых душ» стал еще более горьким и жестким. Некоторые сатирические образы (например, образ полковника Кошкарева, устроившего в своей деревне что‑то вроде бюрократического государства в миниатюре) и сатирическое изображение губернского города предвосхитили появление беспощадной общественно‑политической сатиры М. Е. Салтыкова‑Щедрина. Все персонажи второго тома не просто «старые знакомые», в которых немало общего с комическими персонажами первого тома поэмы. Это новые лица, выразившие все дурное и хорошее, что писатель увидел в России.

Гоголь создал как бы очерки‑эскизы литературных героев, «дорисованных» писателями второй половины XIX в. Во втором томе есть и будущие Обломов и Штольц (Тентетников, искалеченный дурным воспитанием и неспособностью к делу, и предприимчивый, деятельный Костанжогло). В схимнике угадывается знаменитый персонаж романа Достоевского «Братья Карамазовы» старец Зосима. Улинька Бетрищева, «чудная русская девица», – прообраз героинь Тургенева и Толстого. Есть во втором томе и кающийся грешник – Чичиков. Он и в самом деле склонился было к тому, чтобы изменить свою жизнь, но нравственное возрождение героя пока не состоялось. Кающийся грешник станет центральной фигурой в романах Достоевского. Образ и беззащитного русского Дон‑Кихота, единственным оружием которого стало слово, также создан Гоголем: это образ Тентетникова.

Темы и образы второго тома поэмы подхватили и прояснили писатели второй половины ХГХ в. Даже неудача писателя, не удовлетворенного своими «положительными» персонажами, была симптоматичной: это начало нелегких, порой драматичных, поисков активных, деятельных, «положительно прекрасных» людей, который продолжили последователи «высокого» реализма Гоголя.

 

Быкова Н. Г

«Мертвые души»

 

В 30‑е годы XIX века Н. В. Гоголь мечтает о большом эпическом произведении, посвященном России, и поэтому радостно воспринимает «подсказку» Пушкина – сюжет о «мертвых душах».

В октябре 1841 года Гоголь приезжает из заграницы в Россию с первым томом великой поэмы. По первому впечатлению «Мертвые души» – скорее роман. Система характеров, обрисованных достаточно подробно, – таков первый признак романа. Но Лев Толстой говорил: «Возьмите «Мертвые души» Гоголя. Что это? Ни роман, ни повесть. Нечто совершенно оригинальное». Это не роман в традиционной форме, не большая эпопея в гомеровском стиле (нет крупных исторических событий), но все‑таки эпопея, в смысле исключительной широты изображения нравов и типов: «хотя с одного боку», но «вся Русь».

Сюжет и композиция были угаданы Пушкиным, который, по свидетельству Гоголя, «находил, что сюжет «Мертвых душ» хорош… тем, что дает полную свободу изъездить вместе с героем всю Россию и вывести множество самых разнообразных характеров».

Главный сюжетный мотив поэмы звучит анекдотично: покупка мертвых душ. Но невероятное прочно соединено с реальным: читателю чаще всего и не приходит в голову мысль, что покупка мертвых душ невозможна. Павел Иванович Чичиков олицетворяет собой нечто новое, пугающее его собеседников своей необычайностью, но вовсе не невозможное с их точки зрения. Проект Чичикова не так уж фантастичен с точки зрения помещичьей психологии. Крепостная патриархальная дикость – благодатная почва для прожектерской «негоции» Павла Ивановича, новоявленного российского буржуа.

Гоголь постоянно открывает в галерее помещиков черты, объединяющие их с главным персонажем. Казалось бы, что общего между деловым Чичиковым и пародийно‑праздным Маниловым? «Маниловщина» – самостоятельная тема в «Мертвых душах». Образ человека «…так себе, ни то ни се, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан» – классический образ социального тунеядства и бесхарактерности.

Однако автор находит психологический «мост» между внутренними мирами Чичикова и Манилова. Дело не только в их одинаковой «приятности» обращения. Страсть к прожектерству – вот что роднит их. Пустопорожнее пассивное мечтательство сходится с мечтательством, опирающимся как будто бы на деловой проект. Манилов – равнодушный помещик. Имение, хозяйство и все крестьяне отданы под управление приказчика, главной страстью которого являются перины и пуховики. И ничего не известно Манилову о бедных крестьянах, и сколько их умерло – тоже «совсем неизвестно».

Ноздрев – бесшабашная натура, игрок, кутила. Для Ноздрева любая купля‑продажа не имела никаких нравственных преград, как и все его жизненные поступки. Поэтому его не может удивить чичиковская идея – она близка его авантюрной натуре. Не удивительно, что Чичиков менее всего сомневается в успехе деловых переговоров именно с Ноздревым.

Единство воссоздания мира характеров не разрушается и образом Плюшкина. Величайший художественный тип, Плюшкин – олицетворение скряжничества и духовного распада. Читатель может проследить, как неглупый и непраздный человек превратился в «прореху на человечестве». Истинно мертвая душа, Плюшкин и распространяет вокруг себя смерть: распад хозяйства, медленное умирание забитых «заплатанным» барином голодных крестьян, живущих в строениях, где «особенная ветхость», где крыши «сквозили как решето». Чичиков сразу приступает к коммерческим переговорам с хозяином. Общий язык находится быстро. Только одно заботит «заплатанного» барина: как бы при совершении купчей крепости не понести убытки. Успокоенный заявлением Чичикова о готовности взять на себя издержки по купчей, Плюшкин сразу же заключает, что его гость совершенно глуп. Два участника сделки – духовные братья, несмотря на скаредность одного и мнимую щедрость другого.

Единство Чичикова с галереей помещичьих образов выражено в еще одной особенности повествования – в портретной стилистике центрального образа. Мимикрия – наиболее точное слово, которым можно охарактеризовать внешний и внутренний облик Павла Ивановича. Присмотревшись к сценам встреч Чичикова с помещиками, замечаешь, как он почти копирует внешние манеры своих собеседников.

Этот художественный прием демонстративен, и встречу у Коробочки Гоголь сопровождает прямым комментарием относительно того, как в России человек по‑разному разговаривает с владельцами двухсот, трехсот, пятисот душ: «… хоть всходи до миллиона, все найдутся оттенки». С Коробочкой Чичиков, сохраняя некоторую ласковость, обращается уже без особых церемоний, и грубоватому лексикону хозяйки здесь созвучен совсем не артистический стиль гостя.

Облик Собакевича, олицетворяющий в глазах «негоцианта» некую дубовую прочность, основательность помещичьего бытия, сразу же побуждает Павла Ивановича повести разговор о мертвых душах как можно обстоятельнее: «… начал как‑то очень отдаленно, коснулся вообще всего русского государства и отозвался с большой похвалою об его пространстве, сказал, что даже самая древняя римская монархия не была так велика…» Стиль угадан, и торг идет успешно.

Чичиковская мимикрия демонстрирует единство главного персонажа с внутренним миром встретившихся ему людей – и в бесчеловечности принципов их поведения, и в общности их конечных социально‑нравственных идеалов. Это единство продолжается и в «городской» теме «Мертвых душ». Город здесь связан с помещичьими усадьбами не только сюжетно (Чичиков приехал оформлять покупки мертвых душ), но и внутренне, психологически, он – часть того же образа жизни, ненавидимого Гоголем и с поразительной рельефностью им воспроизведенного.

Сатирический эффект повествования начинает приобретать большую остроту, новый политический оттенок. Уже не одна усадьба, а целый губернский город во власти «прорех на человечестве». Голод, болезни, пьяные драки, неурожай и разбитые мостовые, а губернатор… вышивает по тюлю.

Получает развитие тема страха: он имеет конкретные, физические последствия – переполох в городе, вызванный назначением нового начальства и слухами о таинственном чичиковском предприятии, приводит к неожиданной смерти прокурора. Комический оттенок в ее описании мотивирован авторской характеристикой полной бессмысленности жизни прокурора: «О чем покойник спрашивал, зачем он умер, или зачем жил, – об этом один бог ведает».

В повести о капитане Копейкине прямо выражена мысль об «управляющей» роли столицы в создании атмосферы страха, обстановки беззакония и бесчеловечности. Поэтому цензура запретила публикацию этих страниц. Для понимания социальной позиции Гоголя важно то, что писатель очень активно стремился сохранить в тексте книги эту повесть, не имеющую прямого отношения к сюжету. Измученный бедствиями, голодом, возмущенный равнодушием начальства, инвалид – герой Отечественной войны 1812 года, капитан Копейкин становится атаманом «шайки разбойников», действующей в рязанских лесах. И Гоголь еще добавляет, что вся эта деятельность взбунтовавшегося офицера достойна специального большого рассказа: «… тут‑то и начинается, можно сказать, нить, завязка романа». История капитана Копейкина делает еще грандиознее и без того колоссальную художественную мысль в «Мертвых душах», охватившую «всю Русь».

Но есть и еще одна сторона содержания поэмы. Предпринимательство «нового» человека, Чичикова, анекдотичность помещичьей жизни, мертвый губернский город, несмотря на существование в нем «дам приятных во всех отношениях», бессердечность в столице, бунт Копейкина – все освещено светлой мыслью о великом предназначении России. Герцен говорил, что за мертвыми душами видны «души живые». Это надо понимать широко. Разумеется, и бегло упоминаемые умершие крестьяне, талантливые русские люди‑труженики, и сам образ автора с его печальным и горьким смехом и сатирическим гневом – «живая душа» удивительной книги.

Но это и прямой гимн будущему России. «Русь, куда же несешься ты, дай ответ? Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится разорванный ветром в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства», – таким мажорным аккордом заканчивается первый том этой великой и печальной книги, аккордом, оправдывающим ее жанр – «поэма». Пусть не смущают читателя гоголевские слова о «божьем чуде», которым представляется созерцателю несущаяся Русь‑тройка – это пока скорее эмоциональная формула, нежели концепция. Религиозно‑мистические идеи придут к Гоголю чуть позднее.

Герцен говорил, что «Мертвые души» потрясли всю Россию. Смысл этих потрясений раскрыл Белинский, сказав, во‑первых, что беспрестанные споры о книге есть вопрос и литературный, и общественный, а во‑вторых, что эти споры – «битва двух эпох». Эпохи – это силы старой и нарождающейся России.

В 1842 году Гоголь начал писать второй том поэмы, но уже через три года сжег рукопись. Еще через три года он возобновил работу, а за несколько дней до смерти снова сжег написанное – законченную книгу. Случайно сохранились только пять глав. Эта драматическая история книги отражала внутреннюю драму писателя.

Гоголь пытался создать образ положительной России. Образ молодого помещика Тентетникова во втором томе «Мертвых душ» уже давно справедливо поставлен в один ряд с художественными типами, подобными Онегину, Рудину, Обломову. Рефлексия провинциального мыслителя со слабой волей и ограниченным взглядом на мир передана с немалой психологической достоверностью.

Не уступает первому тому по изобразительной силе такой персонаж, как Петр Петрович Петух – один из классических образов российского обжоры. Колоритный полковник Кошкарев являет собой особый вариант канцелярщины, самодовлеющую страсть к бумажному волокитству. Идеальный помещик Константин Федорович Костанжогло, сторонник патриархальности, изолированной от новейшей цивилизации, представляется писателем как человек, нужный мужикам. Молодого российского буржуа, откупщика Муразова, Гоголь наделяет всеми добродетелями, в частности, и тем, что вкладывает в его уста слова, осуждающие страсть к приобретательству. Но парадоксальный замысел привел к художественному поражению: получилась чистая схема, беллетристическая иллюстрация ложной идеи.

То же самое случилось и с образом Павла Ивановича Чичикова, который по воле автора должен был стать на путь нравственного воскрешения. Гоголь не нарисовал идеальной картины жизни преображенного Чичикова, но, к сожалению, художественная тенденция второго тома «Мертвых душ» вела именно к подобной картине (предполагался и третий том, где она, вероятно, должна была быть представлена в полном объеме).

Сожжение рукописи перед смертью – этот драматический факт с достаточной силой объясняет сомнения писателя в правильности своего художественного пути последних лет.

Открыв миру «всю Русь», прежде всего ее смешные, печальные, драматические стороны (но не только эти, а и героические), пророчески сказав о ее прекрасном будущем, Гоголь создал книгу, которая являлась подлинным открытием в художественной культуре, оказала большое влияние на развитие русской литературы и искусства вообще.

 

Крупчанов Л. М

Поэма Н. В. Гоголя «Мертвые души»

 

«Мертвые души» Гоголя – творение столь глубокое по содержанию и великое по творческой концепции и художественному совершенству формы, что одно оно пополнило бы собою отсутствие книг за десять лет и явилось бы одиноким среди изобилия в хороших литературных произведениях» (В. Г. Белинский).

Столь высокая оценка «Мертвых душ» была дана Белинским в конце 1843 года. <…>

Необычная история написания «Мертвых душ» уже таит в себе немало удивительного. С глубоким удовлетворением Гоголь работал над поэмой 17 лет: от первоначального замысла (1835) до последних фрагментов и штрихов перед самой смертью (1852). Завершив наконец «Мертвые души», сжег их второй том. Вначале хотел изобразить «всю Русь» «с одного боку». А дал картину небывалого разностороннего охвата явлений. Воспринимал «Мертвые души» «предлинным романом». И называл – поэмой. Можно привести другие примеры странных несовпадений. Но лишь для того, чтобы подчеркнуть оригинальность человеческой и творческой индивидуальности Гоголя. <…>

<…> Все свои помыслы Гоголь отдавал России, будущему возрождению ее народа. «Сколько я себя ни помню, – писал Гоголь в «Авторской исповеди», – я всегда стоял за просвещение народное». <…>

<…> Не случайно и в начале самостоятельной жизни (в университете), и в конце ее («Выбранные места из переписки с друзьями») Гоголь считал более действенным для себя непосредственное обращение к людям со словом истины и любви. В такой потребности Гоголя – источник «субъективности», «лиризма», которым окрашена его проза. В «Мертвых душах» исповедальные мотивы приобретают особую значимость. <…>

<…> «… Я принялся за «Мертвые души», – писал Гоголь В. А. Жуковскому из Парижа в 1836 году, – которые было начал в Петербурге. Все начатое переделал я вновь, обдумал более весь план и теперь веду его спокойно, как летопись. <…> Вся Русь явится в нем! Это будет первая моя порядочная вещь, – вещь, которая вынесет мое имя». Однако «спокойное, летописное» начало неразделимо слито с мощным и живым потоком раздумий о русской жизни, обществе, народе, настоящем и будущем страны. В том же 1836 году, после постановки «Ревизора», Гоголь сам сказал о необходимости «творить с большим размышлением». Этот принцип воплощен в «Мертвых душах». Можно ли удивляться неиссякаемой власти «Мертвых душ» над читателем? В поэме ярко, зримо отражены неминуемые следствия деградации определенных слоев российского общества. И вместе с тем – мечта о возрождении страны, вера в изначальные силы народа. «Мертвые души» мобилизуют наше критическое отношение ко всем порочным явлениям и активизируют самые высокие устремления. <…>

<…> В произведении – пугающая картина разобщенности людей, их отчуждения от подлинного смысла жизни. Писатель запечатлел выморочное существование. Мертвые души окончательно утратили способность по‑настоящему видеть, слышать, думать. Их поведение, механическое, заданное раз и навсегда, подчинено единственной страсти – приобретать: материальные блага, положение в обществе, чины на службе. Человек потерял человеческое лицо. А это уже не смешно – страшно. Такая участь подстерегает каждого, кто отвернется от неповторимо многообразного духовного бытия. Страстное желание художника пробудить сонное человеческое сознание созвучно любой эпохе застоя.

Взволнованная мысль о родине привела Гоголя к отказу от первоначального замысла «Мертвых душ» – повествования о «ябеднике» и двух‑трех «плутах». Воссозданный художником мир предельно укрупнился, его осмысление углубилось. Гоголь не мог быть равнодушным «летописцем». Он активно противодействует злу. Прежде всего – в своих предчувствиях светлого грядущего. Жажда добра, справедливости, красоты «торопит» писателя. Так возникает побуждение совместить объективное изображение мира с авторским поиском Прекрасного. <…>

Субъективно‑исповедальная и объективно‑изобразительная линии в I томе гармонично переплетаются. Это помогает писателю раскрыть конкретные черты эпохи. В содержании же поэмы негативные наблюдения и раздумья писателя все‑таки превалируют. Поэтому у него и появляется мечта найти некоего «мужа, одаренного божественными доблестями».

Во II томе «Мертвых душ» Гоголь делает попытку реализовать эту мечту. Более того, – оправдать несостоятельность сущего с точки зрения «человека вообще и души человека вообще». Отвлечение от жизненного материала, обусловленности характеров, ставка на общечеловеческие, якобы неизменные добродетели приводят к созданию умозрительных картин и образов. Великий художник сам понял это и сжег свою рукопись.

Гоголевская сатира адресована противоречиям самой действительности. Деградирующие сословия общества четко очерчены в разных группах персонажей: уездное дворянство (Собакевич, Манилов, Плюшкин, Ноздрев, Коробочка), губернское чиновничество и дворянство (от губернатора до Ивана Антоновича – «кувшинного рыла»), крестьяне (Селифан, Петрушка и др.), столичное дворянство и чиновничество («Повесть о капитане Копейкине»). Гоголь обнаруживает блестящее художественное мастерство, находит остроумные приемы разоблачения «антигероев» в этих ярких характеристиках.

Писатель умело выделяет «говорящую» деталь внешнего облика героя. Сразу создается зрительное впечатление живого лица, выделяется психологическая сущность персонажа. Вспомним сходство с медведем, косолапость Собакевича, расплывчатость черт пустослова Манилова. Или, скажем, облик Ивана Антоновича – «кувшинного рыла»: «вся сердцевина лица выступала у него вперед и пошла в нос». Точность зарисовки, соответствующей типу поведения героя, столь высока, что одна она может дать представление о социальном явлении. В последнем примере – нос чиновника, привыкшего «вынюхивать» взятки.

В «Мертвых душах» портрет обладает редкой глубиной индивидуализации. Каждый штрих, выразительный сам по себе, – неотъемлемая часть всей фигуры персонажа. Все в ней неповторимо: жест, манера говорить, передвигаться и т. д. Вместе с тем при обрисовке героя автор постоянно соотносит его с определенным, нераспространенным в массе типом человека. «Кувшинное рыло» не придумано писателем. Образ этот бытует в народе. О Манилове сказано: «Ни то ни се…» – тоже потому, что так говорят о людях такого характера.

Не менее поражает гоголевская способность вложить в уста тупых обывателей «разоблачительные» речи. Любой из них, разумеется, высказывается о своем и по‑своему. Но источник подобных потребностей общий. Все они и не подозревают о том, что обычные, привычные их разглагольствования обнаруживают прежде всего их убогость, глупость, грубость, ханжество. Собакевич об инспекторе врачебной управы: «… он также человек праздный и, верно, дома, если не поехал куда‑нибудь играть в карты, они все даром бременят землю!» Сведения верны. Но достаточно послушать Собакевича, чтобы убедиться, что он считает себя лучше всех, а в поношениях близких находит единственное удовольствие. Чем больше откровенничает «медведь», тем яснее становится: наступать на чужие ноги не дурная привычка, а сущность его натуры.

Не только «ругатель» Собакевич, но и другие персонажи «демонстрируют» самые затаенные и смешные стороны своего характера. Автор позволяет выговориться Ноздреву, Манилову и т. д. Бессознательно они выбалтывают: один – свою наглость и глупость, другой – пустое, никчемное фантазерство.

В «Мертвых душах» все: затейливые фамилии, предметы быта, туалета – выполняет резко обличительную функцию. Вот губернский бал: «Галопад летел во всю пропалую: почтмейстерша, капитан‑исправник, дама с голубым пером, дама с белым пером, грузинский князь Чипхайхилидзев, чиновник из Петербурга, чиновник из Москвы, француз Куку, Перхуновский, Беребендовский – все поднялось и понеслось».

Таково краткое и на редкость емкое обобщение. Типичный образец авторских описаний. Здесь будто спокойная и даже доброжелательная зарисовка. Но уже первое слово «галопад» воспринимается в двух значениях: музыки (галоп) и скачки лошади (!) Далее нас поражает сочетание, вызывающее ощущение редкой пестроты: исправник и князь, француз Куку и чиновник. В этом обществе они равны. Наконец, как содержательны будто случайные повторы (вместо дам – их перья; чиновник из Москвы и чиновник из Петербурга)! Однотипность посетителей была очевидна. Все венчают говорящие фамилии: Перхуновский, Куку, Беребендовский. Стремление раскрыть бессмысленность бальных «скачек», ирония автора здесь не вызывает сомнений. В произведении есть и подробные описания, например, усадьбы Манилова, Плюшкина и т. д. Предметы, их расположение – все, казалось бы, подчеркивает сущность характеров. <…>В сюжете поэмы нет захватывающих приключений и любовных сцен. Главный герой поэмы спокойно и как‑то буднично перемещается в пространстве и во времени, лишь изредка встречая на своем пути осложнения (в лице бузотера Ноздрева). Но афера Чичикова, решившего нажиться на ревизских душах умерших крестьян, позволяет проникнуть в противоречия общественного и государственного строя России. Похождения Чичикова дают возможность объединить в повествовании громадный массив жизненного материала. В зависимости от характера его пластов автор выступает как ироничный бытописатель, психолог‑исследователь, сатирик. И всюду – как лицо, осмысливающее сложные социальные, духовные, эстетические проблемы своего времени и перспективы будущего.

В VII главе I тома «Мертвых душ» Гоголь причисляет себя к писателям, дерзнувшим «вызвать наружу все, что ежеминутно перед очами и чего не зрят равнодушные очи, – всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь»: «И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями, озирать всю громадную несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видимый миру смех и незримые, неведомые ему слезы!» Вот основной принцип Гоголя‑художника.

«Ошибочно было бы думать, – писал Н. Г. Чернышевский, – что сильнейшее впечатление, производимое «Мертвыми душами», – смех: напротив, эта книга очень серьезная и грустная. Все лица в ней живые, все имеют глубокий смысл для того, кто хочет постичь нашу жизнь…» По глобальности и разносторонности постижения сущего I том поэмы является самостоятельным законченным произведением. <…>

В первой главе изображен приезд Чичикова в губернский город. Характеристика городского «благополучия» через восприятие Чичикова необходима для фабульного развития «Мертвых душ». Но писатель заметно раздвигает границы изображения. Скажем, вводит в текст отрывок из газет, преувеличивающих размеры деревьев в городе, которые на самом деле были «не выше тростника»: «город наш украсился, благодаря попечению гражданского правителя, садом, состоящим из тенистых, широколиственных деревьев, дающих прохладу в знойный день». Оригинальный прием выявляет комическое несоответствие истинного положения вещей в городе их трактовке прессой. Скрытая ирония автора помогает глубже понять фальшивость общественных устоев. Думается, однако, саркастическая усмешка обращена к более значимым явлениям. <…>

На второй день Чичиков делает визиты «городским сановникам», а вечером посещает «домашнюю вечеринку» у губернатора, где знакомится с помещиками Маниловым, Собакевичем, Ноздревым. Затем гость города – на обеде и ужине у полицмейстера. И всюду ироническое повествование вскрывает основы существования города, отношений чиновников и помещиков. <…>

Во II главе открывается серия загородных визитов Чичикова к помещикам, пригласившим его на вечере у губернатора к себе. В путешествии Чичикова сопровождают его слуги. Их также весьма колоритно характеризует писатель. Особенно лакея Петрушку, с его страстью к процессу бессмысленного чтения, и кучера Селифана. Здесь много остроумных наблюдений и замечаний. Гоголь не ограничивается только объективной картиной. Она становится истоком обобщений иного порядка: «Но автор весьма совестится занимать так долго читателей людьми низкого класса, – пишет Гоголь, – зная по опыту, как неохотно они знакомятся с низкими сословиями. Таков уж русский человек: страсть сильная зазнаться с тем, который хотя бы одним чином был его повыше, и шапочное знакомство с графом или князем для него лучше всяких тесных дружеских отношений». <…>

Раздумья писателя о нравах общества получают развитие благодаря воспроизведению дальнейших дорожных впечатлений героя. Как бы глазами Чичикова, а по сути своим чутким оком автор видит печальные картины русской природы, «загрустившей» при виде убогих деревень, расположенных вдоль проезжего тракта. Здесь размышления о «низких сословиях» приобретают новый оттенок. <…>

События в «Мертвых душах» развиваются далее, история отношений Чичикова с помещиками и чиновниками идет своим ходом. Ширится пласт сатирических обобщений. И размышления – о русском народе и чужом ему чиновничье‑помещичьем мире – получают свое дальнейшее продолжение. Однако этим очень объемным и важным планом нельзя исчерпать содержание «Мертвых душ».

Художника‑психолога волнует несовершенство самой природы человека. Мечта о «муже, одаренном божественными доблестями», возникает и укрепляется при созерцании низменных проявлений людей. Гоголь подчеркивает двойственность их натуры.

В главе о Ноздреве писатель подчеркивает ведущую черту его характера: «Есть люди, имеющие страстишку нагадить ближнему. Иной, например, даже человек в чинах, с благородною наружностью, со звездой на груди, будет Вам жать руку, разговорится с Вами о предметах глубоких, вызывающих на размышления, а потом, смотришь, тут же, перед Вашими глазами, нагадит Вам».

В этих рассуждениях автор как бы не стремится к конкретному изображению героя. Он хочет показать различие между внешним поведением человека и его внутренними склонностями.

Образы Ноздрева, Собакевича, Плюшкина и т. д., при их четкой социальной обусловленности, пробуждают мучительные мысли о темных тайниках человеческой психологии вообще. Чутко улавливает любые ее искажения писатель. Но не менее внимателен он к ярким душевным порывам. Гоголь видит потенциальные возможности человека даже у своих несовершенных персонажей.

С горечью размышляет автор о собственной утрате свежих чувств, о поселившемся в душе его холодном безразличии к окружающему. А затем воссоздает прямо противоположную эмоцию Чичикова при созерцании прекрасной блондинки. Встреча с ней позволяет автору высвечивать истинную ценность человеческого бытия. В V главе читаем: «Везде, где бы ни было в жизни, среди черствых, шероховато‑бледных и неопрятно плеснеющих жизненных рядов ее или среди однообразно‑хладных и скучно‑опрятных сословий высших, везде хотя раз встретится на пути человеку явление, не похожее на все то, что случалось ему видеть дотоле, которое хотя раз пробудит в нем чувство, не похожее на то, которое суждено ему чувствовать всю жизнь. Везде поперек каким бы то ни было печалям, из которых плетется жизнь наша, весело промчится блистающая радость…» <…>

Позже, в VIII главе, Чичиков познакомится с таинственной незнакомкой. И неожиданно для читателя испытает возвышенные чувства. И Гоголь пишет: «Так уж бывает на свете; видно, и Чичиковы на несколько минут в жизни обращаются в поэтов, но слово «поэт» будет уж слишком». Разве не отражают эти слова мечты о подлинно поэтическом начале в сознании противоречивой личности? Во II томе «Мертвых душ» эта реальная способность станет главным предметом воображения писателя.

Гоголь не случайно соглашался с мнением С. Т. Аксакова, утверждавшего, что «нет человека, который понял бы с первого раза «Мертвые души». Внимание писателя приковано к частным и общим, социальным и общечеловеческим моментам жизни. И все‑таки есть здесь всеподчиняющее начало. Оно сказалось уже в принципах изображения «странных героев».

Образы помещиков воплощены в поэме по принципу контраста, поскольку несут в себе различные пороки. Если Манилов сентиментален и слащав до приторности, то Собакевич прямолинеен и груб. Полярны их взгляды на жизнь: для Манилова все окружающие – прекрасны, для Собакевича – разбойники и мошенники. Манилов – беспочвенный фантазер, Собакевич – циничный кулак‑выжига. Коробочка напоминает Собакевича скупостью, страстью к наживе, хотя тупостью «дубинноголовой» доводит эти качества до комического предела. Обоим «накопителям» противостоят «расточители». Ноздрев пустил по ветру свое состояние. Плюшкин превратил свое в одну видимость. На деле пришедшее к полному упадку хозяйство обоих не может дать доходов. <…>