Мы живем, под собою не чуя страны, Наши речи за девять шагов не слышны, А где хватит на полразговорца, Там припомнят кремлевского горца

Все вокруг подчинено страху за свою судьбу и будущее, которого, если что не так, может и не быть.

Очень интересно и смело, на мой взгляд, изображает Мандельштам «земного бога». Перед нами возникает образ, совсем не возвышенный и даже не человеческий. Это существо похоже на что-то землянистое, пресмыкающееся. У него толстые пальцы, похожие на черви, тараканьи глаза.

Но основной характеристикой этого «бога», по моему мнению, являются его слова. Они, «как пудовые гири верны», следовательно, никто из окружающих не смеет противоречить им или их опровергать.

Далее поэт показывает, что каков вождь, таково и его окружение:

 

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей,
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычит,
Он один лишь бабачет и тычет.

Таким образом, несмотря на то, что вокруг вождя много людей, только «кремлевский горец» вправе казнить и миловать.

Люди, которые окружают вождя, очень мало похожи на людей. Поэт говорит о них, как о полулюдях. Но это не мифические существа, имеющие получеловеческое, полубожественное происхождение. Здесь речь идет о существах, не имеющих ничего человеческого именно в нравственном и духовном плане. Поэтому во внешнем облике этих людей появляется много животного: «Кто свистит, кто мяучит, кто хнычит…»

Кремлевский горец, на мой взгляд, становится тем существом, которое взяло на себя роль Бога: Как подкову дарит за указом указ – Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз, - Что ни казнь, у него-то малина И широкая грудь осетина.

Вождь - единственный, кто решает судьбы окружающих его людей. Он чрезвычайно жесток: «что ни казнь для него – то малина». Следовательно, людские жизни не имеют для этого усатого монстра никакого значения и никакой ценности. И для Мандельштама в этом заключается истинная трагедия России. Поэт не может смириться с подобной ситуацией. Автору очень тяжело осознавать, что его страной управляют кровавые монстры, не имеющие никаких представлений о нравственности и морали.

Стихотворение состоит всего из двух строф. В первой части в большей степени описывается сам «кремлевский горец», а во второй части речь идет о «тонкошеих вождях», полулюдях, окружающих «земного бога».

В тексе автор прибегает к сравнениям: «пальцы, как черви, жирны», «слова как пудовые гири верны». Также Мандельштам использует инверсию, которая и придает стихотворению большую выразительность и подчиненность выбранной теме.

Осип Мандельштам: «Поэзия есть сознание своей правоты».

XX век принес человеку неслыханные страдания, но и в этих испытаниях научил его дорожить жизнью, счастьем: начинаешь ценить то, что вырывают из рук.

В этих обстоятельствах с новой силой проявилось подспудное, тайное, изначальное свойство поэзии, без которого все другие теряют силу. Свойство это – способность вызывать в душе человека представление о счастье. Так устроены стихи, такова природа стиховой речи.

Анненский, Кузмин, Ахматова, Мандельштам вернули слову его предметное значение, а поэзии – вещность, красочность, объемность мира, его живое тепло.

Осип Эмильевич Мандельштам – поэт, прозаик, критик, переводчик, - творческий вклад которого в развитие русской литературы требует внимательного историко-литературного анализа.

 

Осип Мандельштам родился в 1891 году в еврейской семье. От матери Мандельштам унаследовал, наряду с предрасположенностью к сердечным заболеваниям и музыкальностью, обостренное чувство звуков русского языка.

Мандельштам вспоминает: “Что хотела сказать семья? Я не знаю. Она была косноязычна от рождения - а между тем у нее было что сказать. Надо мной и над многими современниками тяготеет косноязычие рождения. Мы учились не говорить, а лепетать - и, лишь прислушиваясь к нарастающему шуму века и выбеленные пеной его гребня, мы обрели язык.”.

 

Все творчество Мандельштама можно разбить на шесть периодов:

1908 – 1911 – это «годы ученья» за границей и потом в Петербурге, стихи в традициях символизма;

1912 – 1915 - Петербург, акмеизм, «вещественные» стихи, работа над «Камнем»;

1916 – 1920 - революция и гражданская война, скитания, перерастание акмеизма, выработка индивидуальной манеры;

1921 – 1925 - промежуточный период, постепенный отход от стихотворства;

1926 – 1929 - мертвая стихотворческая пауза, переводы;

1930 – 1934 - поездка в Армению, возвращение к поэзии, «московские стихи»;

1935 – 1937 - последние, «воронежские» стихи.

 

Первый, наиболее ранний, этап творческой эволюции Мандельштама связан с его «учебой» у символистов, с участием в акмеистическом движении. На этом этапе Мандельштам выступает в рядах писателей-акмеистов. Но как же при этом очевидна его особость в их среде! Не искавший путей к революционным кругам поэт пришел к среде, во многом для него чужой. Вероятно, он был единственным акмеистом, который так отчетливо ощущал отсутствие контактов с «миром державным». Впоследствии, в 1931 году, в стихотворении «С миром державным я был лишь ребячески связан…» Мандельштам поведал, что в годы юности он насильственно принуждал себя к «ассимиляции» в чужеродном литературном кругу, слитом с миром, который не дал Мандельштаму реальных духовных ценностей:

 

С миром державным я был лишь ребячески связан, Устриц боялся и на гвардейцев глядел исподлобья, И ни крупицей души я ему не обязан, Как я не мучал себя по чужому подобью. С важностью глупой, насупившись, в митре бобровой, Я не стоял под египетским портиком банка, И над лимонной Невою под хруст сторублевый Мне никогда, никогда не плясала цыганка. Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных Я убежал к нереидам на черное море, И от красавиц тогдашних, от тех европеянок нежных, Сколько я принял смущенья, надсады и горя! Так отчего ж до сих пор этот город довлеет Мыслям и чувствам моим по старинному праву? Он от пожаров еще и морозов наглеет, Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый. Не потому ль, что я видел на детской картинке Леди Годиву с распущенной рыжею гривой, Я повторяю еще про себя, под сурдинку: "Леди Годива, прощай! Я не помню, Годива..."

В раннем стихотворении «Воздух пасмурный влажен и гулок…» прямо сказано об отчужденности, разобществленности, гнетущей многих людей в «равнодушной отчизне», - царской России:

 

Я участвую в сумрачной жизни,

Где один к одному одинок!

 

Это осознание социального одиночества порождало у Мандельштама глубоко индивидуалистические настроения, приводило его к поискам «тихой свободы» в индивидуалистическом бытии, к иллюзорной концепции самоотграничения человека от общества:

 

Истончается тонкий тлен —Фиолетовый гобелен, К нам — на воды и на леса —Опускаются небеса. Нерешительная рукаЭти вывела облака. И печальный встречает взорОтуманенный их узор. Недоволен стою и тих,Я, создатель миров моих,— Где искусственны небесаИ хрустальная спит роса.

 

(«Истончается тонкий тлен…»)

 

Мандельштам – искренний лирик и искусный мастер - находит здесь чрезвычайно точные слова, определяющие его состояние: да, он и недоволен, но и тих, смиренен и смирен, его воображение рисует ему некий иллюзорный, сфантазированный мир покоя и примирения. Но реальный мир бередит его душу, ранит сердце, тревожит ум и чувства. И отсюда в его стихах столь широко «разлившиеся» по их строкам мотивы недовольства действительностью и собой.

В этом «отрицании жизни», в этом «самоуничижении» и «самобичевании» есть у раннего Мандельштама нечто роднящее его с ранними символистами. С ранними символистами юного Осипа Мандельштама сближает и ощущение катастрофичности современного мира, выраженное в образах бездны, пропасти, обступающей его пустоты. Однако, в отличие от символистов, Мандельштам не придает этим образам никаких двусмысленных, многосмысленных, мистических значений. Он выражает мысль, чувство, настроение в «однозначащих» образах и сравнениях, в точных словах, приобретающих иной раз характер определений. Его поэтический мир – вещный, предметный, порою «кукольный». В этом нельзя не почувствовать влияния тех требований, которые в поисках «преодоления символизма» выдвинули предакмеистские и акмеистские теоретики и поэты, - требований «прекрасной ясности» (М.Кузмин), предметности деталей, вещности образов (С.Городецкий).

В таких строках, как:

 

Немного красного вина,

Немного солнечного мая, -

И, тоненький бисквит ломая,

Тончайших пальцев белизна, -

(«Невыразимая печаль…»)

 

Мандельштам необычайно близок к М.Кузмину, к красочности и конкретности деталей в его стихах.

Было время, - годы 1912-1916, - когда Мандельштама воспринимали как «правоверного» акмеиста. Поэт в ту пору сам содействовал такому восприятию его литературной позиции и творчества, вел себя как дисциплинированный член объединения. Но на самом деле он разделял далеко не все принципы, заявленные акмеистами в их декорациях. Весьма отчетливо можно увидеть различия между ним и таким поэтом акмеизма, каким был Н.Гумилев, сопоставив творчество обоих поэтов. Мандельштаму были чужды подчеркнутый аристократизм Гумилева, его антигуманистические идеи, холодность, бездушный рационализм ряда его произведений. Не только политически – в отношении к войне, революции – Мандельштам разошелся с Гумилевым, но и творчески. Как известно, Гумилев, претендовавший на преодоление символизма, его философии и поэтики, капитулировал перед ним, вернулся к символическому мистицизму и социальному пессимизму. Развитие Мандельштама было иным, противоположным: религиозность и мистика никогда не были ему свойственны, путь его эволюции был путем преодоления пессимистического мироотношения.

 

Литературные источники поэзии Мандельштама коренятся в русской поэзии XIX века, у Пушкина, Батюшкова, Баратынского, Тютчева.

Культ Пушкина начинается в творчестве Мандельштама уже на страницах книги «Камень». Петербургская тема у него овеяна «дыханием» пушкинского «Медного всадника»: тут и преклонение перед гением Петра, тут и образ пушкинского Евгения, резко противопоставленный «миру державному», образу предреволюционного, буржуазно-дворянского Петербурга:

 

Летит в туман моторов вереница,

Самолюбивый, скромный пешеход,

Чудак Евгений, бедности стыдится,

Бензин вдыхает и судьбу клянет!

(«Петербургские строфы»)

 

Тютчев также один из любимых русских поэтов Мандельштама, один из его учителей. В одной из своих ранних статей «Утро акмеизма» автор «Камня» прямо указывал на то, что заголовок его первой книги вызван к жизни тютчевским воздействием. «…Камень Тютчева, что, «с горы скатившись, лег в долине, сорвавшись сам собой или низвергнут рукой»- есть слово»,- написал Мандельштам.

Поэт, влюбленный в отечественную историю и в родной русский язык, Осип Мандельштам, подобно своим великим учителям, был отличным знатоком и приемником ряда лучших традиций мировой литературы. Он хорошо знал и любил античную мифологию и щедро пользовался ее мотивами и образами, знал и любил поэтов античных времен – Гомера, Гесиода, Овидия, Катулла.

 

В 1915 и в 1916 годах в поэзии Осипа Мандельштама появились отчетливые антицаристские и антивоенные мотивы. Цензура не дала поэту обнародовать стихотворение 1915 года «Дворцовая площадь», в котором она с полным основанием усмотрело вызов Зимнему дворцу, двуглавому орлу. В 1916 году поэт написал два антивоенных стихотворения, одно из которых появилось в печати только в 1918 году. Это стихотворение «Собирались эллины войною…» направленно против коварной, захватнической политики Великобритании. Другое антивоенное произведение – «Зверинец» - вышло в свет после революции, в 1917 году. Прозвучавшее в нем требование мира, выражало настроение широких народных масс, как и призыв к обузданию правительств воюющих стран.

Так еще в канун революции в творчество Осипа Мандельштама вошла социальная тема, решаемая на основе общедемократических убеждений и настроений. Ненависть к «миру державному», к аристократии, к военщине сочеталась в сознании поэта с ненавистью к буржуазным правительствам ряда воюющих европейских стран и к отечественной буржуазии. Именно поэтому Мандельштам иронически отнесся к деятелям Временного правительства, к этим врагам мира, стоявшим за продолжение войны «до победного конца».

 

Исторический опыт военных лет, воспринятый отзывчивым сердцем поэта, подготовил Мандельштама к политическому разрыву со старым миром и принятию Октября. При этом возникшее у поэта отвращение к сердечно-холодной интеллектуальной элите, к снобизму также содействовало его отходу от акмеистической группы. Литераторы из «Цеха поэтов» стали ему духовно чуждыми. Нравственно опустошенные эстеты вызывали у него раздражение и негодование.

«Октябрьская революция не могла не повлиять на мою работу, так как отняла у меня «биографию», ощущение личной значимости. Я благодарен ей за то, что она раз навсегда положила конец духовной обеспеченности и существованию на культурную ренту… Чувствую себя должником революции…»,- писал Мандельштам в 1928 году.

Все написанное поэтом в этих строках было сказано с полной, с предельной искренностью. Мандельштам действительно тяготился «биографией» - традициями семейной среды, которые были ему чужды. Революция помогла рубить путы, сковывающие его духовные порывы. В отказе от ощущения личной значимости было не самоуничижение, а то духовное самочувствие, которое было свойственно ряду писателей-интеллигентов (Брюсову, Блоку и др.) и выражало готовность пожертвовать личными интересами во имя общего блага.

Такого рода настроения выразились на страницах второй книги поэта – сборника «Tristia», - в стихах, написанных в период революции и гражданской войны.

Книга «Tristia» представляет по сравнению с книгой «Камень» принципиально новый этап эстетического развития Мандельштама. Структура его стихотворений по-прежнему архитекторична, но прообразы его «архитектуры» лежат теперь не в средневековой готике, а в древнеримском зодчестве, в эллинистическом зодчестве. Эту особенность являют и самые мотивы многих стихов, мотивы обращений к культурам античной Греции и древнего Рима, к поискам отражения эллинистических традиций в Тавриде, в Крыму.

Стихотворения, вошедшие в сборник «Tristia», подчеркнуто классицистичны, иные из них даже своими размерами, своей поэтической «поступью»: «Золотистого меда струя из бутылки текла…», «Сестры – тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы…».

В «Камне» человек нередко представал игрушкой рока, судьбы, «ненастоящим», жертвой всепоглощающей пустоты. В «Tristia» человек – центр вселенной, труженик, созидатель. Небольшое, восьмистрочное, стихотворение с присущей Мандельштаму точностью слов - «определений» выражает гуманистические основы его миропонимания:

 

Пусть имена цветущих городов

Ласкают слух значительностью бренной.

Не город Рим живет среди веков,

А место человека во вселенной.

Им овладеть пытаются цари,

Священники оправдывают войны,

И без него презрения достойны,

Как жалкий сор, дома и алтари.

 

Любовная тема занимает небольшое место в лирике Мандельштама. Но и она в «Tristia» существенно иная, нежели в «Камне». Если в «Камне» любимой исполнен печали, удаленности от мира, бесплотности (стихотворение «Нежнее нежного…»), то в «Tristia» он земной, плотский, и сама любовь, - хотя и мучительная, трагичная, - земная, плотская (стихотворение «Я наравне с другими…»).

Нежнее нежного Лицо твое, Белее белого Твоя рука, От мира целого Ты далека, И все твое - От неизбежного. От неизбежного Твоя печаль, И пальцы рук Неостывающих, И тихий звук Неунывающих Речей, И даль Твоих очей.

 

Я наравне с другими
Хочу тебе служить,
От ревности сухими
Губами ворожить.
Не утоляет слово
Мне пересохших уст,
И без тебя мне снова
Дремучий воздух пуст.

Я больше не ревную,
Но я тебя хочу,
И сам себя несу я,
Как жертву палачу.
Тебя не назову я
Ни радость, ни любовь.
На дикую, чужую
Мне подменили кровь.

Еще одно мгновенье,
И я скажу тебе,
Не радость, а мученье
Я нахожу в тебе.
И, словно преступленье,
Меня к тебе влечет
Искусанный в смятеньи
Вишневый нежный рот.

Вернись ко мне скорее,
Мне страшно без тебя,
Я никогда сильнее
Не чувствовал тебя,
И все, чего хочу я,
Я вижу наяву.
Я больше не ревную,
Но я тебя зову.

 

 

Осип Мандельштам прошел определенный путь развития от «Камня» до «Tristia», он принял революцию, приветствовал новую современность, но, будучи воспитан в традициях идеалистической философии истории, не постиг ее социалистического содержания и характера, и это, безусловно, стало помехой к тому, чтобы открыть страницы своих произведений новым темам и новым образам, рождаемым новой эпохой.

Между тем революционная современность все более властно входила в жизнь страны и народа. Осип Мандельштам, несомненно, чувствовал, что его поэзия, искренняя и эмоциональная, нередко оказывается в стороне от современности. Все больше и больше стал он задумываться над возможностями и путями преодоления известной отчужденности его поэзии от современной жизни. Нет сомнения в том, что он серьезно думал и относительно собственного духовного роста, но этот рост тормозился пережитками общедемократических представлений и иллюзий, преодоление которых все еще не давалось поэту с должной полнотой и основательностью. Думал он и о языковой «перестройке» своей лирики, о возможностях и путях обновления языка.

Стихи первой половины двадцатых годов отмечены стремлением к «опрощению» языка, к «обмирщению» слова, - по языку, образности, жанровым особенностям и поэтическому строю они существенно отличаются от стихов сборника «Tristia». Обновление языка шло у Мандельштама в различных направлениях – к предельной простоте, к поистине прекрасной ясности и к неожиданным, «небывалым», усложненным сравнениям и метафорическим конструкциям.

Итак, большая простота и ясность, простота простейшего повествования, песенки, романса:

Сегодня ночью, не солгу,

По пояс в тающем снегу

Я шел с чужого полустанка,

Гляжу – изба, вошел в сенцы -

Чай с солью пили чернецы,

И с ними балует цыганка.

Мандельштам – поэт с обостренным интересом к истории, к историческим параллелям, со стремлением мыслить широкими историческими обобщениями – пору напряженно думает о прошлом, о современности, о будущем, о связях прошедшего с грядущим, об отношении современности к минувшему и к исторической перспективе.

В раздумьях о современности у Мандельштама – поэта выступает впервые столь отчетливо «сформулированная» тема острых идейных конфликтов. В стихотворении «1 января 1924» она предстает в форме сильного, драматичного конфликта. Поэт ощущает себя пленником умирающего XIX века, его «больным сыном» с твердеющим в крови «известковым слоем». Он чувствует себя потерянным в современности, вскормившей его – своего ныне «стареющего сына»:

 

О глиняная жизнь! О умиранье века!

Боюсь, лишь тот поймет тебя,

В ком беспомощная улыбка человека,

Который потерял себя.

 

Однако Мандельштам не хотел сдаваться «власти преданья», подчиниться давлению прошлого. Он противопоставляет этой роковой власти, этому тяжелому давлению голос совести и верность присяге, которую он дал победившему в революции новому миру:

 

Мне хочется бежать от моего порога.

Куда? На улице темно,

И, словно сыплют соль мощеною дорогой,

Белеет совесть предо мной.

На заре нового десятилетия, тридцатых годов, Мандельштам ринулся в жизнь. Он совершил чрезвычайно важное для него путешествие в Армению, которое дало в его творчестве обильный «урожай» - поэтический и прозаический. Появились цикл стихов об Армении, очерковая повесть «Путешествие в Армению». Произведения эти стали большими удачами писателя, они и по сие время читаются с любовным вниманием.

Многое взволновало в Армении поэта – ее история, ее древняя культура, ее краски и ее камни. Но больше всего обрадовали его встречи с людьми, с народом молодой советской республики.

Мандельштам не лукавил, никогда и ни в чем. Его поэзия все больше, все откровеннее выражала состояние его духовного мира. И она говорила о том, что прилив бодрости, испытанный им в Армении, был именно приливом. Но довольно скоро волна бодрых чувств пошла на спад, и поэт снова погрузился в мучительные, нервические раздумья о своем отношении к современности, к новому веку.

 

Приезд в Ленинград в конце 1930 года, - приезд в город его детства и юности, в город революции – вызвал у поэта очень разные стихи: и ясные, просветленные, и горькие, скорбные. Тема расчета с прошлым сильно прозвучала в стихотворении «С миром державным я был лишь ребячески связан…». Но еще несколькими неделями ранее Мандельштам написал стихотворение «Я вернулся в мой город, знакомый до слез…», где выражено ощущение трагической связи с прошлым – связи эмоциональной памяти, где не оставалось места для восприятия нового, современного.

Поэзия Мандельштама становится в начале 30-х годов поэзией вызова, гнева, негодования:

 

Пора вам знать, я тоже современник,

Я человек эпохи Москвошвея, -

Смотри, как на мне топорщится пиджак,

Как я ступать и говорить умею!

Попробуйте меня от века оторвать, -

Ручаюсь вам - себе свернете шею!

 

 

В середине 1931 года в стихотворении «Полночь в Москве…» Мандельштам снова продолжает разговор с эпохой. Он снова борется с мыслью о том, что может быть не понят новым веком. Он пишет о верности демократическим традициям.

 

Чур! Не просить, не жаловаться, цыц!

Не хныкать!

Для того ли разночинцы

Рассохлые топтали сапоги,

Чтоб я теперь их предал?

 

В ноябре 1933 года Мандельштамом были написаны стихи против Сталина

 

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлевского горца...

Горец (или Кремлёвский горец) — стихотворение Осипа Мандельштама, ноября 1933 года, одно из самых знаменитых стихотворений XX века^[1], эпиграмма, посвященная «кремлевскому горцу» Сталину.

В 1930 годах было время полного контроля над личностью в СССР и в стране был сильно развит культ личности Сталина. Многие Советские писатели восхваляли правителя СССР. В такое время было придумано смелое стихотворение, которое в итоге стоило жизни автору. Стихотворение было написано после того как Осип Эмильевич видел сильнейший крымский голод. Авторства своего Осип Мандельштам не скрывал и после его ареста готовился к расстрелу.

«Мы живем, под собою не чуя страны»

«Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища
И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, дарит за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него — то малина,
И широкая грудь осетина.»

Осип Мандельштам. Ноябрь, 1933.

Значения слов

§ Горец — Сталин.

§ Малина — слово на преступном жаргоне в память того, что Сталин в молодости был частью преступного мира, когда носил псевдоним «Коба»^[2]

§ Осетин — Сталин. Сталин был родом из города Гори вблизи Южной Осетии^[2].

§ Поэтическую мощь, вот эту самую “вырубленность” образного строя стихотворения спустя целую эпоху почувствовал и по-своему выразил другой поэт — Фазиль Искандер. Он даже высказал весьма неординарное предположение, что именно этими своими качествами стихотворение впечатлило и самого Сталина.

§ “Ужас перед обликом тирана, нарисованный поэтом, как бы скрывает от нас более глубокий, подсознательный смысл стихотворения: Сталин — неодолимая сила. Сам Сталин, естественно, необычайно чуткий к вопросу о прочности своей власти, именно это почувствовал в первую очередь.

 

В своих воспоминаниях о поэте Мандельштаме Анна Андреевна Ахматова привела знаменательную фразу, произнесенную им в Москве в начале 1934 года: «Стихи сейчас должны быть гражданскими» и прочел ей свое «крамольное» стихотворение о Сталине – «Мы живем, под собою не чуя страны…».

13 мая 1934 года Мандельштам был арестован и выслан в Чердынь. Арест очень тяжело сказался на Мандельштаме, временами у него наступало помрачение сознания. Не признавая и все же каждодневно ощущая себя “тенью”, изверженной из мира людей, поэт проходит через свое последнее искушение: поддаться иллюзорному соблазну вернуться в жизнь. Так возникает “Ода Сталину”. И все-таки работа над “Одой” не могла не быть помрачением ума и саморазрушением гения.

Стихотворение «Если б меня наши враги взяли…» было так же задумано во славу Сталина под влиянием все туже затягивающейся петли вокруг шеи еще живого поэта. Однако, предполагая сочинить нечто вроде хвалебной оды, Мандельштам увлекся силой сопротивления и написал торжественную клятву во имя Поэзии и народной Правды. И только финал выглядит в этом контексте пристегнутым и фальшивым добавлением:

 

Если б меня наши враги взяли

И перестали со мной говорить люди,

Если б лишили меня всего в мире,

Права дышать и открывать двери

И утверждать, что бытие будет,

И что народ, как судия, судит;

Если б меня смели держать зверем,

Пищу мою на пол кидать стали б,

Я не смолчу, не заглушу боли,

И раскачав колокол стен голый,

И разбудив вражеской тьмы угол,

Я запрягу десять волов в голос

И поведу руку во тьме плугом,

И в океан братских очей сжатый,

Я упаду тяжестью всей жатвы,

Сжатостью всей рвущейся вдаль клятвы,

И в глубине сторожевой ночи

Чернорабочие вспыхнут земли очи.

И промелькнет пламенных лет стая,

Прошелестит спелой грозой Ленин,

И на земле, что избежит тленья,

Будет будить разум и жизнь Сталин.

 

Наперекор постоянной житейской неустроенности, наперекор все развивавшейся нервной болезни, продолжался идейно-эстетический рост поэта. Накапливались мысли, чувства, образы, выражавшие не только решимость Мандельштама дружить с веком, но и его реальную, неразрывную духовную связь с ним.

Так называемые «воронежские тетради» (1935-1937) – безусловно, крупное поэтическое явление. Несмотря на незавершенность, фрагментарность ряда стихотворений, «тетради» представляют нам высокие образцы проникновенной патриотической лирики. Многие из тех благородных мыслей и чувств, которые накапливались и росли в сознании и сердце Мандельштама, получили свое поэтическое воплощение в строках «воронежских тетрадей», остававшихся долгое время, до 60-х годов, неизвестными советским читателям.

В воронежских стихах господствуют мотивы исповедальные, мотивы самораскрытия духовного мира поэта. Но при этом значительно шире, чем прежде, предстают в них черты эпические, черты облика современности, освещенные авторским отношением.

Насколько четче, определеннее, политически конкретнее стали лирические признания поэта:

 

 

Я должен жить, дыша и большевея…

(«Стансы»)

Перед лицом обрушившихся на него бед больной поэт сохраняет силу и мужество, чтобы в тех же «Стансах» заявить:

И не ограблен я, и не надломлен,

Но только что всего переогромлен.

Как «Слово о полку», струна моя туга…

 

В марте 1937 года, больной, предчувствующий скорую смерть, поэт писал о своей дружбе с жизнью, о своей преданности людям:

 

И когда я умру, отслуживши,

Всех живущих прижизненный друг,

Чтоб раздался и шире и выше

Отклик неба во всю мою грудь!

(«Заблудился я в небе, - что делать?..»)