Творческий путь Б. Пастернака

Начальная пора. Свое понимание природы искусства Борис Пастернак сформулировал очень рано: «Книга, — писал он в 1919 г., — есть кубический кусок горячей, дымящейся совести — и больше ничего». И при этом настаивал: «...единственное, что в нашей власти, это суметь не исказить голоса жизни, звучащего в нас».

 

Жизни он оставался верен всегда, но свое место в ней нашел не сразу — не сразу осознал свое истинное призвание.

 

Борис Леонидович Пастернак родился 10 февраля (29 января) 1890 г. в Москве, в семье известного художника Л. О. Пастернака, матерью будущего поэта была известная пианистка Р. И. Кауфман. В доме родителей царили искусство, музыка, литература. Здесь бывали Л. Н. Толстой, композитор А. Н. Скрябин, художники В. А. Серов, М. А. Врубель, немецкий поэт Р.-М. Рильке. Встречи с ними способствовали раннему созреванию личности Пастернака.

 

Решив посвятить свою жизнь музыке, он несколько лет занимается теорией композиции. Занятия эти были прерваны им внезапно: Пастернак решает всерьез заняться философией, поступив на историко-филологический факультет Московского университета. С целью совершенствования в науке он едет в 1912 г. в Германию, где в течение семестра занимается в Марбургском университете. Столь же внезапно пришло решение оставить философию, несмотря на явные успехи в этой области.

 

Сильнее всего оказалось давнее увлечение поэзией, которая и стала для него делом всей жизни. В 1914 г. вышла первая книга его стихов «Близнец в тучах». Пастернак впоследствии признавался, что «часто жалел» о выпуске этой «незрелой книжки». И о второй своей книге «Поверх барьеров» (1917) он будет отзываться позже весьма резко. Книгой, по-настоящему открывшей поэта читателю, стала «Сестра моя — жизнь» (1922), в подзаголовке которой стояло — «Лето 1917 года». Именно тогда жившее в поэте ощущение первородности природы впервые совпало с ощущением того, что происходящий в жизни страны и ее народа переворот может быть осмыслен и оценен лишь в категориях столь же масштабных. Как было отмечено Пастернаком, в это время «заразительная всеобщность... подъема стирала границу между человеком и природой».

 

Вскоре после революции страну покинули родители и сестра поэта. Пастернак остался в России. В 1922 г. он выехал в Германию, пробыл там около года. Эмиграции он сторонился, предпочитая встречаться с теми из писателей, которые собирались вернуться в Россию. Берлин, где жили тогда многие из русских эмигрантов, он в одном из писем назвал «ненужным мне», «бескачественным и сверхколичественным городом».

 

Стихи Пастернака порождены неистребимой верой в жизнь, радостным удивлением перед ее красотой. Об этом сказано уже в одном из самых ранних стихотворений поэта:

 

Февраль. Достать чернил и плакать!

Писать о феврале навзрыд,

Пока грохочущая слякоть

Весною черною горит.

 

Высшей мерой проявления жизни, носительницей ее смысла была для поэта природа, выступающая в качестве образца. И воспринимается она не как тема, а как источник человеческой жизни: обращение к природе позволяет понять, объяснить события, происходящие в мире, в человеческой судьбе. Она — на равных с человеком: «У плетня Меж мокрых веток с ветром бледным Шел спор. Я замер. Про меня!»

 

Жизнь, пьянящая радость ощущения своей слиянности со всем живым определяет строй стихов, которые по-настоящему открыли поэта читателю: «Куда мне радость деть свою? В стихи, в графленую осьмину?» В предельной напряженности чувств, ломающих привычные рамки, в неудержимости потока эмоций открывается связь стихов Пастернака с породившей их эпохой. Если принадлежащие ей события остаются за пределами стихотворений, то внутренний мир человека, жившего в эпоху грандиозных социальных сдвигов, ярко воссоздается поэтом.

 

Для Пастернака поэзия — высота, валяющаяся под ногами: примечательно это соединение противоположных понятий. На этом поэт настаивал: искусство, не копируя жизнь, вбирает ее в себя, чтобы выявить ее смысл, лежащие в ее основании Истину и Добро. Вот почему Пастернак был убежден, что настоящее искусство не нуждается в романтических преувеличениях и украшательствах — оно всегда реалистично, если понимать под реализмом «особый градус искусства, высшую степень авторской точности».

 

В основе лирического сюжета в книге стихов «Сестра моя — жизнь» —любовный роман. Он имеет временные границы: начавшись весной («О неженка, во имя прежних И в этот раз твой Наряд щебечет, как подснежник, Апрелю: "Здравствуй!"»), он бурно развивается знойным летом («Степь», «Душная ночь»), а осень становится для влюбленных порой расставания («Осень. Изжелта-серый бисер нижется. Ах, как и тебе, прель, мне смерть, Как приелось жить!»). Все приметы мира, в котором живет — любит, испытывает счастье, страдает — человек, встают в стихах в его опаленном страстью восприятии. Мир и его восприятие, мир и человек предстают как целое: гроза, которая, «как жрец, сожгла сирень И дымом жертвенным застлала Глаза и тучи», выглядит и как вспышка страсти: «Теперь, теперь приблизь лицо, и, в озареньи Святого лета твоего, Раздую я в пожар его!»

 

Пейзаж является в этих стихах едва ли не главным героем, но дан он в восприятии поэта, обладает лирической условностью. Порою она обнажена, например, прямыми параллелями между героем стихов и садом: «Ужасный! — Капнет и вслушается. Все он ли один на свете, Мнет ветку в окне, как кружевце, Или есть свидетель».

 

В лирике Пастернака 20-х гг. предстает мир, утративший устойчивость: состояние его, воссоздаваемое с ощутимой достоверностью, находит объяснение как в самой эпохе, так и в специфичности положения искусства (и художника) в ней. Место человека в истории — вот едва ли не важнейшая проблема в творчестве Пастернака. Проблема мучительная, острая, вызывающая появление слов, которые свидетельствуют о тщетности попыток преодолеть царящий в мире хаос: «Век мой безумный, когда образумлю Темп потемнелый былого бездонного?»

 

Ho и смириться с этим хаосом поэт не может. Спасительным представляется обращение к поэзии (и имени) Пушкина: в цикле стихов «Тема с вариациями» (1918) Пастернак в художнике, в творчестве ищет источник силы, способной противостоять стихии разрушения, бушующей в современном мире.

 

Закономерен и его выход к поэтическому эпосу, открывающему возможность художественного осмысления силовых линий эпохи: по мнению поэта, «эпос внушен временем», позволяя впрямую выйти к истории.

 

Ho это было совсем не просто, и в первой у Пастернака поэме «Высокая болезнь» (1923) слово «ребус» оказывалось равно применимым и к эпохе («Мелькает движущийся ребус»), и к ее отражению в поэме («Ах, эпос, крепость, Зачем вы задаете ребус?»). И это происходит потому, что связь человека и времени, возникая,- не получает закрепления, и объяснение этому можно найти в словах: «Тяжелый строй, ты стоишь Трои, Что будет, то давно в былом».

 

Для понимания позиции поэта, которая обнаруживает себя в его творчестве, существенны слова из автобиографического наброска: «В революции дорожу больше всего ее нравственным смыслом. Отдаленно сравнил бы его с действием Толстого, возведенным в бесконечную степень. Сначала же нравственно уничтоженный ее обличительными крайностями, не раз чувствовал себя потом вновь и вновь уничтоженным ими, если брать ее дух во всей широте и строгости.

 

Помнить и не забывать его всегда приходилось самому — жизнь о нем не напоминала».

 

Тут важно и осознание нравственного величия революции, которая для Пастернака не нуждалась в оправдании, ибо по значению своему соприродна, и ощущение своей неслиянности с теми ее проявлениями, которые названы «обличительными крайностями».

 

Основанием для уверенности в том, что можно противостоять разрушительным силам, которыми — наряду с созидательными — обладает история, служила для Пастернака убежденность не только в животворящей способности природы, но и в спасительной для жизни мощи творчества, искусства. Примечательно уже то, что, пытаясь выйти к пониманию сути мира, жизни, законов ее движения, развития, поэт особенно охотно вел поиск не на просторах истории, а в той реальности, которая буквально лежала под ногами. Границы между большим миром человечества и тем, в котором живет отдельный человек, у Пастернака стерты. Мир для поэта не предмет изображения, не место действия — он свидетель, а то и равноправный участник того, что происходит в жизни человека. «Из тифозной тоски тюфяков Вон на воздух широт образцовый! Он мне брат и рука. Он таков, Что тебе, как письмо, адресован». В этом стихотворении любовная драма (переживавшаяся тогда самим поэтом, создававшим новую семью) вырывается из-под кровли дома и только в пространстве, очерченном не стенами, а горизонтом, в разговоре «по-альпийски» может получить достойное человека разрешение.

 

Пастернак чрезвычайно внимателен к подробностям, зорко подмечает и тщательно выписывает их. Они часто отстоят в действительности очень далеко, различаются масштабами и достоинствами, но стягиваются воедино, участвуя в создании целостного образа мира. На этой целостности поэт настаивал:

 

Поэзия, не поступайся ширью,

Храни живую точность: точность тайн.

He занимайся точками в пунктире

И зерен в мере хлеба не считай.

 

Поэт и эпоха. Пастернак был убежден в независимости искусства, которое теряет право на существование, если подчиняется необходимости выполнять чьи бы то ни было требования. Искусству (и художнику) ведом лишь один источник творческой силы — жизнь, действительность: на нее-то, по выражению Пастернака, оно и «наставлено».

 

Такое представление об искусстве входило в явное противоречие с утверждавшимися уже в 20-е гг. официальными требованиями к нему. Это обнаружилось, когда Пастернак выступил по поводу появившейся в 1925 г. резолюции ЦК РКП(б) «О политике партии в области художественной литературы». Он решительно возражал против того, что «резолюции приходится звать меня к разрешению тем, ею намеченных, пускай и более добровольному, чем это делалось раньше», он не соглашался с содержащимися здесь указаниями, каким быть новому стилю. Поэт настаивал: «...художнику неоткуда ждать добра, как от своего воображения».

 

Пастернак был искренен: он не собирался вступать в конфликт со своей эпохой, но хотел найти лишь ему — художнику — принадлежащее место в ней. Представление о нем в начале 30-х гг. связывалось у поэта с необходимостью обретения внутренней свободы при полном доверии к действительности. Об этом он заявлял в стихотворении, заставляющем вспомнить о пушкинских «Стансах». Здесь утверждается стремление «глядеть на вещи без боязни», возникает историческая параллель: «Величьем дня сравненье разня: Начало славных дней Петра Мрачили мятежи и казни». Все это ложится в основание желания поэта трудиться «со всеми сообща и заодно с правопорядком». От века поэт себя не отделял, как не отделял и от людской массы, приветствуя «счастье сотен тысяч». О своих взаимоотношениях с эпохой он точно сказал в стихах:

 

И разве я не мерюсь пятилеткой,

He падаю, не подымаюсь с ней?

Ho как мне быть с моей грудною клеткой

И с тем, что всякой косности косней?

 

Речь тут не о пресловутом отставании от действительности, человека — от требований времени, не об отставании, которое вызывает у всех, называющих себя передовыми, желание подогнать, подхлестнуть людей. Ho попытка ускорить бег времени на практике оборачивается всеобщей бедой, подрывает коренные устои жизни. Пастернак говорит о другом: он напоминает о том, что достоинства отражения мира в искусстве определяются не быстротой отклика, не злободневностью сказанного. Для него поэзия — органическая функция счастья человека.

 

Принятие настоящего было для поэта определенным — хотя и сознательным — насилием над собой. Сегодняшний день мог отдаваться в жертву завтрашнему, но это порождало чувство тревоги:

 

Мы в будущем, твержу я им, как все, кто

Жил в эти дни. А если из калек,

То все равно: телегою проекта

Нас переехал новый человек.

 

Поэт оставлял за собою — за искусством — право обходиться без мелочной опеки, право быть данником времени, а не тех, кто брался говорить от его (времени) имени. «Я восторгаюсь нашей страной и тем, что в ней происходит, — говорил он. — Ho нельзя восторгаться через каждые десять минут, нельзя искренне удивляться тому, что уже не удивляет. А меня все время заставляют писать какие-то отклики, находить восторженные слова...» Потому-то так важно для него, вступая в спор с выдававшими желаемое за действительное, сказать:

 

Ты рядом, даль социализма.

Ты скажешь — близь? Средь тесноты,

Во имя жизни, где сошлись мы, —

Переправляй, но только ты.

 

Вот единственно достойный поэзии и поэта масштаб разговора о мире. И здесь вновь погруженность в современность не вступает в противоречие с возможностью осмысления ее в ином — бытийном — измерении, а верность человека (художника) себе, своему предназначению — с его принадлежностью миру: «Где я не получаю сдачи Разменным бытом с бытия, Ho значу только то, что трачу, А трачу все, что значу я».

 

Пройдет время, и Пастернак признается, что жившее в нем когда-то желание «единения со временем перешло в сопротивление ему». Ho прийти к этому он смог, лишь осознав, сколь губительно для художника стремление быть в согласии с кровавой эпохой: приняв ее, соглашаясь с нею, он тем самым лишает себя возможности самореализации.

 

Блестяще образованный, владевший несколькими иностранными языками, профессионально разбиравшийся в философии и в музыке, он был подлинно интеллигентным человеком. А интеллигентность в России всегда связывалась с демократичностью. Пастернак никогда не выделял себя из разряда тех, кого обычно называют простыми людьми, и всю жизнь очень хорошо знал цену труду до изнеможения, который не только давал средства к существованию, но и составлял для него основной смысл жизни.

 

Вышедшую в 1932 г. книгу стихов Пастернак назвал «Второе рождение». Примечательные слова: поэт развивался, перешагивая через себя, отказываясь от сделанного, постоянно возвращаясь к ранее написанным стихам, перерабатывал их — иногда до неузнаваемости.

 

В стихотворении «На ранних поездах», давшем название книге стихов (1943), что ознаменовала резкий перелом в его поэтическом творчестве, Пастернак так сказал о своих спутниках в раннем подмосковном поезде, которые несли в себе «России неповторимые черты»:

 

В них не было следов холопства,

Которые кладет нужда,

И новости и неудобства

Они несли, как господа.

 

Потеря веры в этих «людей из трудового званья» была для него равносильна потере веры в человека.

 

О возвышенном характере поэтического труда Пастернак не говорил: он, по собственному признанию, жил в поэзии, «ограничив себя ремеслом», зная в то же время, что поэт всегда «вечности заложник у времени в плену», а поэзия позволяет соединять сегодняшний день с вечностью. И это открывало перед поэтом возможность «глядеть на вещи без боязни», а главное — возможность трудиться «со всеми сообща и заодно с правопорядком».

 

Тут нет противоречия с жившей в поэте убежденностью в том, что задача художника всегда противостоять житейской пошлости, мелочности с убежденностью, столь отчетливо выраженной им в программном стихотворении «Гамлет»: «Я один, все тонет в фарисействе...» Противостоять всему, что недостойно человека и названо здесь фарисейством, и значило для Пастернака жить сообща с людьми.

 

Человек и природа. В стихах Пастернака голосом поэта говорила жизнь, с ним вступали в общение, одушевляясь, предметы и явления окружающего мира. Прежде всего мира природы: «Меня деревья плохо видят На отдаленном берегу», «Она шептала мне: „Спеши!“ — Губами белыми от стужи» (о зиме). Ho и человек, в свою очередь, целиком вписывался в этот мир и — не растворяясь в нем — становился его органической частью: «Ты из семьи таких основ, Твой смысл, как воздух, бескорыстен», «Ты так же сбрасываешь платье, Как роща сбрасывает листья». В сущности, у Пастернака искусство зарождается в недрах природы, поэт лишь соучастник жизни: стихи сочиняются природой, поэт удостоверяет их подлинность. Потому-то у Пастернака почти нет собственно пейзажной лирики: то, что воспроизводится в стихах, не увидено, а прочувствовано, явления, не теряя плоти, обретают душу:

 

Холодным утром солнце в дымке

Стоит столбом огня в дыму.

Я тоже, как на скверном снимке,

Совсем неотличим ему.

 

Здесь СОЛНЦЕ и Я — два равнозначных начала, они всматриваются друг в друга. Пейзаж или рассказ поэта о своем восприятии холодного утра поздней осени? Оба ответа равно верны и необходимы именно оба.

 

Чаще, однако, два эти плана — изобразительный и выразительный, описание и лирика — вовсе не отделимы в стихе, идут в едином потоке. Именно здесь наиболее отчетливо обнаруживается своеобразие лирики Пастернака.

 

Так, в стихотворении «Все сбылось» рисуется лес ранней весной: «дороги превратились в кашу», «крикливо пролетает сойка пустующим березняком», «пластами оседает наст», «с деревьев капит и шлепается снег со стрех». Ho «пустующий березняк» предстает здесь «как неготовая постройка», сквозь пролеты которой поэт видит «всю будущую жизнь насквозь», а лесная птичка здесь «щебечет... под сурдинку», превращаясь в «музыкальную шкатулку». Взору и слуху открывается — как может быть только в весеннем лесу — даль: «Тогда я слышу, как верст за пять У дальних землемерных вех Хрустят шаги, с деревьев капит...» Ho и зрение и слух тут особого рода: «Я вижу сквозь его пролеты Всю будущую жизнь насквозь», «Как птице, мне ответит эхо, Мне целый мир дорогу даст». Это свидетельство кровной близости поэта миру. И птичка здесь щебечет «под сурдинку с пробелом в несколько минут», вписываясь не только в лесной мир, но и в тот, что раскинулся за его опушкой.

 

Рисуемая в стихотворении картина динамична — все предстает в движении, закрепляемом обилием глаголов: дороги превратились в кашу, я пробираюсь, плетусь, пролетает сойка, березняк высится порожняком, я в лес вхожу, оседает наст и т. д. Здесь схвачен момент пробуждения от зимней спячки, вызывающий ощущение широко распахивающихся горизонтов, порождающий слова: «Мне целый мир дорогу даст». Сосредоточенность на том, что буквально лежит под ногами («Я с глиной лед, как тесто, квашу, Плетусь по жидкой размазне»), сменяется вниманием к происходящему «верст за пять» и не мешает видеть «всю будущую жизнь насквозь»: открывающееся взору пространство стремительно расширяется.

 

И это — пространство обжитое. Все встречающееся здесь воспринимается как приметы мира, в котором человек чувствует себя своим: еще не оттаявшая глина со льдом вызывает такое домашнее сравнение с тестом в квашне, весенний, насквозь просматриваемый лес видится каркасом постройки, щебет птички дает музыкальный аккомпанемент мысли, душевному состоянию. И человек, входя в «пустующий березняк», чувствует себя сродни ему: вместе с его пернатыми обитателями ждет, как отзовется здесь его голос. Герой стихотворения предстает уже не соглядатаем природы, а ее частью: он вместе с лесом переживает радостное состояние весеннего пробуждения к жизни.

 

Ощущение родства со всем миром, способность в быте видеть его бытийные начала закономерно ведут Пастернака от прежней усложненности к «неслыханной простоте» поэтического стиля. Впрочем, слова эти выписаны из стихотворения, которое увидело свет еще в 1931 г., и подкреплялась эта мысль ссылкой на больших поэтов, обладавших «чертами естественности»:

 

В родстве со всем, что есть, уверясь

И знаясь с будущим в быту,

Нельзя не впасть к концу, как в ересь,

В неслыханную простоту.

 

«Доктор Живаго»: проза поэта. Еще в пору создания стихов, составивших книгу «Сестра моя — жизнь», Пастернак утверждал: «Неотделимые друг от друга поэзия и проза — полюса» и далее — «начала эти не существуют отдельно».

 

Это подтверждалось собственным творческим опытом: еще зимой 1917/18 г. поэт принялся за роман, в центре которого должна была быть революционная эпоха. С замыслом этим он уже не расстается, с ним связывая возможность сказать самое главное для себя.

 

Переломными в работе над романом, затянувшейся на десятилетия, явились военные годы. «Трагически тяжелый период войны, — написал впоследствии Пастернак, — был живым периодом и в этом отношении вольным радостным возвращением чувства общности со всеми». В этой атмосфере на бумагу ложатся первые строки романа, который будет — не сразу — назван «Доктор Живаго». Окончание войны породило у Пастернака — и не только у него одного — надежду на возможность перемен в общественно-политической жизни, на ослабление невыносимо жесткого гнета власти, идеологии, надежду на то, что наступает конец времени чудовищного подавления личности.

 

В романе Пастернак, по его словам, хотел «дать исторический образ России за последнее сорокапятилетие...». И, продолжая эту характеристику замысла, подчеркивал: «Эта вещь будет выражением моих взглядов на искусство, на Евангелие, на жизнь человека в истории и на многое другое... Атмосфера вещи — мое христианство...» Слова эти важны для понимания романа, где история предстает как драматическое действие, а в центре этой острой коллизии оказывается художник. В «Докторе Живаго» находит воплощение драматический дух истории — отчетливое представление об этом дает открывающее цикл стихов Юрия Живаго стихотворение «Гамлет»: «Ho продуман распорядок действий, И неотвратим конец пути. Я один, все тонет в фарисействе. Жизнь прожить — не поле перейти».

 

Роман был закончен в конце 1955 г., но редакция журнала «Новый мир», куда была отправлена рукопись, отвергла ее, увидев в романе искаженное изображение революции и места, занятого по отношению к ней интеллигенцией. Тем временем роман был напечатан (в ноябре 1957 г.) в Италии, затем был переведен на многие языки мира, а в октябре 1958 г. Пастернаку была присуждена Нобелевская премия в области литературы «за выдающиеся достижения в современной лирической поэзии и на традиционном поприще великой русской прозы».

 

Уже через три дня после того, как было принято решение, на расширенном заседании секретариата Союза советских писателей Пастернак был исключен из членов этого союза, а со страниц газет и журналов, по радио в его адрес полились инспирированные сверху потоки оскорбительных заявлений. Все сильнее становился «шум погони», «все тесней кольцо облавы». И страшнее всего было для художника настойчиво раздававшееся требование покинуть родную землю. «Для меня это невозможно, — решительно заявлял он. — Я связан с Россией рождением, жизнью, работой. Я не мыслю своей судьбы отдельно и вне ее». Вся эта тяжелейшая история не могла не подкосить поэта, всегда отличавшегося завидным здоровьем.

 

30 мая 1960 г. Бориса Пастернака не стало.

 

Подведение итогов. В пору создания романа Пастернак все более укрепляется в убеждении о единстве, целостности мира во всех его проявлениях, но решающими для него продолжают оставаться законы природы. А задача поэзии — связать воедино природное и историческое и тем укрепить единство мира на основаниях добра и красоты, укрепить единство идеала и нормы. Принадлежность обыденного бытию особенно ощутима в стихах Пастернака там, где речь заходит о таких, в общем, обычных переменах в природе. Неизбежно наступившие зазимки свидетельствуют о вечном движении жизни, о ее обновлении, о том, что «чудесами в решете полна зима на даче крайней». И снегопад — чего уж, казалось бы, проще — тоже позволяет испытать чувство приобщения к движению времени:

 

Снег идет, густой-густой.

В ногу с ним, стопами теми,

В том же темпе, с ленью той

Или с той же быстротой,

Может быть, проходит время?

 

Поэзия вписывается в жизнь, оказывается ее составной — и к тому же необходимой — частью. «Что значит понимать поэзию? — сказал когда-то поэт. — Это значит понимать жизнь. Иначе — ложная глубина». Позднее об этом же сказано в стихах: «Одна оглядчивость пространства Хотела от меня поэм. Она одна ко мне пристрастна, Я только ей не надоем».

 

Сокровенный смысл человеческого существования, был убежден поэт, в том, чтобы суметь «Привлечь к себе любовь пространства, Услышать будущего зов». В том, чтобы «Быть живым, живым, и только, Живым, и только до конца».

 

Когда-то Пастернак написал: «Я брошен в жизнь, в потоке дней Катящую потоки рода». Ho вовсе не щепкой в волнах этого потока чувствует себя герой лирики поэта: в слиянности с миром — прежде всего с природой — видится ему источник силы, возможность приобщения к вечному круговороту жизни. Потому-то вновь и вновь возвращается поэт в своих стихах к смене времен года: здесь особенно наглядно обнаруживается и течение («поток дней») жизни, и ее устойчивость, находящая выражение в повторяемости, в цикличности.

 

Ах, это сызнова, верно, сегодня

Вышел из рощи ночью ручей.

Это, как в прежние времена,

Сдвинула льдины и вздулась запруда,

Это поистине новое чудо,

Это, как прежде, снова весна.

 

Приобщение к природе, к миру дает возможность преодолеть и ощущение одиночества, и осознание кратковременности собственного земного бытия — открывает возможность видеть то, что лежит далеко впереди, за очерченными жизнью горизонтами. «За поворотом, в глубине Лесного лога, Готово будущее мне Верней залога». Ho еще возможность ощутить собственную силу, подобную той, какой владеет природа с ее очистительными грозами, после которых все оживает, все «дышит, как в раю». «Рука художника еще всесильней Co всех вещей смывает грязь и пыль. Преображенней из его давильни Выходят жизнь, действительность и быль».

 

Полнота доверия к жизни порождала и отношение к смерти как к условию ее (жизни) осуществления. И бессмертие, о котором говорил Юрий Живаго, воспринималось им как вхождение в «состав будущего», в жизнь, что «ежечасно обновляется в неисчислимых сочетаниях и превращениях». Однако войти туда можно было только при условии осознанного поведения личности в истории, при условии сознательного — трудного — выбора своего места в историческом движении.

 

Ho у Пастернака бессмертие, вечность — понятия отнюдь не отвлеченные: вечность запросто входит в комнату, и символом ее (вечности) оказывается в одном из последних стихотворений поэта ежегодно — в новогодние праздники — возникающая в доме, а потом исчезающая из него красавица елка:

 

Будущего недостаточно,

Старого, нового мало.

Надо, чтоб елкою святочной

Вечность средь комнаты стала.

 

И это так обычно для поэзии — породнить человека с вечностью, заставить его постоянно помнить о том, что «...только жизни впору Все время рваться вверх и вдаль».