Эпилог: о двойственности надежды

Я попытался показать, что доисторические люди, которые жили родами, занимаясь охотой и собирательством, проявляли минимум деструктивности и максимум готовности к сотрудничеству и справедливому распределению продуктов питания. Я уверен, что жестокость и деструктивность появляются лишь с разделением труда, ростом производства и образованием излишка продуктов, с возникновением государств с иерархической системой и элитарными группами. Эти черты усиливаются, и по мере развития цивилизаций власть и насилие приобретают в обществе все большее значение.

Удалось ли мне это показать?

Достаточно ли много приведено аргументов, доказывающих, что агрессия и деструкция вовсе не обязательно играют ведущую роль в системе человеческих мотиваций? Я считаю, что достаточно, надеюсь, что и читатели согласятся с моим мнением.

Даже генетически заложенная биологическая агрессивность не является спонтанной, а выступает как защита витальных интересов человека — его развития и выживания как рода и вида. Эта оборонительная агрессия в условиях жизни первобытных народов была сравнительно незначительной, ибо человек человеку не был «волком». Тем временем человек претерпел огромную трансформацию. И потому с полным правом можно предположить, что в один прекрасный день круг замкнется и человек построит такое общество, в котором никто не будет испытывать страха: ни ребенок перед родителями, ни родители перед вышестоящими инстанциями, ни один социальный класс перед другим, ни одна нация перед сверхдержавой. Однако достижение этой цели сопряжено с массой сложностей, обусловленных целым рядом экономических, политических, культурных и психологических факторов. Дополнительная трудность состоит в том, что народы разных стран молятся разным богам — и потому люди нередко не понимают друг друга, даже когда формально говорят на одном и том же языке. Было бы глупо пытаться игнорировать эти трудности.

Однако анализ эмпирических данных показывает, что существует реальная возможность в обозримом будущем построить такой мир, в котором будет царить взаимопонимание, если только удастся устранить ряд политических и психологических преград.

Садизм и некрофилия — эти злокачественные формы агрессии — не являются врожденными; можно в значительной мере снизить вероятность их возникновения, если изменить обстоятельства социальной и экономической жизни людей. Необходимо создать условия, способствующие полному развитию истинных способностей и потребностей человека; необходимо, чтобы развитие собственно человеческой активности и творчества стало самоцелью. Ведь эксплуатация и манипулирование человеком вызывают не что иное, как скуку, вялость и уныние, а все, что превращает полноценных людей в психологических уродов, делает из них также садистов и разрушителей.

Многие сочтут мою позицию «сверхоптимистичной», «утопической» или «нереалистичной». Чтобы решить, в какой мере эта критика справедлива, мне думается, уместно было бы подискутировать по поводу двойственности понятия «надежда», а также обсудить сущность категорий «оптимизм» и «пессимизм».

Допустим, я собираюсь за город на уик-энд и не уверен, будет ли соответствующая погода. Я могу сказать, что в отношении погоды «я настроен оптимистически». Но если у меня тяжело болен ребенок и его жизнь в опасности, то чуткое ухо сразу отметит неуместность выражения «я настроен оптимистически», ибо в данном контексте оно прозвучит отстраненно и равнодушно. С другой стороны, вряд ли подойдут слова: «Я убежден, что мой ребенок выживет», ибо при данных обстоятельствах нет оснований для такой уверенности.

Что же я тогда должен сказать?

Более всего, видимо, уместно сказать: «Я верю, что мой малыш выживет». Но слово «вера» сегодня сомнительное слово из-за своего теологического оттенка. И несмотря на это, оно самое лучшее слово, какое можно себе представить, ибо оно содержит нечто чрезвычайно важное, а именно страстное желание спасти моего ребенка, любой ценой вытянуть его из болезни. При этом я не просто сторонний наблюдатель по отношению к больному ребенку, каким я остаюсь в ситуации обычного «оптимизма». Я сам — участник ситуации, включенный наблюдатель: я ангажирован, я заинтересованное лицо. Мой ребенок, о котором я как «субъект» строю прогноз, для меня не «объект». Моя вера уходит корнями в мою привязанность к ребенку, это сложная смесь из знания, участия и сопереживания. Разумеется, такое толкование верно, если под верой понимается «рациональная вера», основанная на знании соответствующих данных, а не на иллюзиях и мечтах, как это бывает в случае «иррациональной веры».

Оптимизм — это отчужденная форма веры, пессимизм — это отчужденная форма сомнения.

Если честно задуматься о человеке и его будущем, т.е. заинтересованно и «ответственно», то может возникнуть только два вида реакции: либо вера, либо отчаяние. Рациональная вера, как и рациональное сомнение, основывается на фундаментальном критическом знании всех фактов, которые имеют значение для выживания человечества. Основой рациональной веры в человека является существование реальной возможности для его спасения; основой для рационального сомнения стало бы осознание того, что такой возможности нет.

В этой связи необходимо указать еще на один момент. Большинство людей торопятся отбросить веру в совершенствование человека, называя эту идею нереальной; однако они не видят, что сомнение тоже очень часто далеко от реальности. Очень просто сказать: «Человек всегда был и остался убийцей». Но такое утверждение ошибочно, оно упускает из виду массу нюансов, слишком упрощает теорию развития деструктивности. Так же просто сказать: «Желание эксплуатировать других людей соответствует природе человека», но и это утверждение упрощает или искажает факты. Короче говоря, утверждение, что «человек от природы зол», ни на йоту нельзя считать более истинным, чем утверждение, что «человек от природы добр». Но все же первое сказать гораздо легче; и если кто-то пожелает доказать «дурное начало в человеке», он всегда найдет благодарных и поддакивающих слушателей, ведь он каждому из них создает алиби — отпущение грехов — и ничем не рискует. И все же объявить во всеуслышание о полном разочаровании в человеке, о неверии в его способность к совершенствованию — равносильно саморазрушению и одновременно далеко от истины. Не менее деструктивно действует и пропаганда слепой иррациональной веры или воспевание ложных кумиров — это также обман и заблуждение.

Однако на подавляющее большинство людей дилемма «вера или отчаяние» не распространяется, они сохраняют полное равнодушие в отношении будущего человечества. А те, кто не совсем равнодушен, занимают место либо среди «оптимистов», либо среди «пессимистов». Оптимисты — это те, кто догматически верит в постоянство «прогресса». Они привыкли отождествлять человеческие достижения с техническими успехами, они понимают под свободой человека свободу от непосредственного принуждения, а также свободу потребителя выбирать товар из массы «ширпотреба». Их нисколько не волнуют такие категории, как достоинство и честь, сотрудничество и доброта (которые были у первобытных людей); их впечатляют только такие понятия, как владение, напористость и технические достижения. Сотни лет господства над технически отсталыми цветными народами наложили определенный отпечаток на дух оптимизма. Можно ли «дикаря» сравнить с человеком, который полетел на Луну, или с тем, кто нажатием кнопки может уничтожить миллионы жизней?

У оптимистов (по крайней мере, в наше время) вполне приличная жизнь, и они могут себе позволить роскошь быть «оптимистами». Их позиция определяется во многом еще и тем, что степень их собственной отчужденности столь велика, что их совершенно не волнует та опасность, которая грозит их детям и внукам.

Что касается «пессимистов», то они, по сути дела, мало чем отличаются от оптимистов. Их жизнь столь же удобна и приятна, и судьба человечества их также не тревожит. Они ни в коей мере не отчаиваются, иначе они не могли бы жить столь уютно без забот и хлопот, как они это делают. Их пессимизм в значительной мере выполняет защитную функцию, механизм которой состоит в том, что, когда у человека возникает внутренняя потребность что-то предпринять, ему на ум приходит мысль, что сделать ничего невозможно. Но и оптимисты в свою очередь защищают себя от такого же внутреннего импульса к действию. Только они делают это иначе: они убаюкивают себя тем, что все идет как следует и потому ничего не надо делать.

Автор этой книги стоит на позициях рациональной веры в способность человека освободиться из плена иллюзий и условностей, которые он сам себе создал. Это позиция всех тех, кого нельзя отнести ни к «оптимистам», ни к «пессимистам». Это позиция «радикалов», которые сохраняют «рациональную веру» в способность человека предотвратить глобальную катастрофу.

Этот гуманистический радикализм вскрывает корни наших бед и пытается освободить человека из плена иллюзий. Он заявляет о необходимости радикальных перемен — и не только в экономических и политических структурах, но и в наших личностных и поведенческих структурах, т.е. во всей системе ценностных ориентации человека.

Вера — это ежедневная парадоксальная надежда на приход мессии, но одновременно это умение и мужество не потерять себя и не отчаяться, если в назначенный час он не появится. Это не пассивное и терпеливое ожидание, а совсем наоборот — активный поиск и использование любой реальной возможности к действию. И уж менее всего уместно говорить о пассивности, когда речь идет об освобождении собственного Я. Разумеется, развитие личности нередко встречает серьезные ограничения со стороны общества. Однако люди, которые утверждают, что в рамках сегодняшнего общества изменение личности не только невозможно, но и нежелательно, — это мнимые радикалы, использующие революционную фразеологию для сокрытия своего противостояния внутренним переменам. На сегодняшний день положение человечества слишком серьезно, чтобы мы могли себе позволить прислушиваться к демагогам (и уж менее всего к деструктивно настроенным демагогам) или же идти на поводу у таких лидеров, которые руководствуются в жизни только рассудком, не включая ни сердце, ни эмоции. Радикальный критический разум лишь тогда бывает плодотворным, когда он выступает в единстве с бесценным человеческим даром, имя которому — любовь к жизни.