О выпуске ЛГПИ им. М.Н.Покровского 1942 года

Блокадный дневник

Первые месяцы (до блокады). В июне 1941 года я с детским садом снова был на даче в Вырице. О начале войны нам детям сразу не сказали. Помню, что наша воспитательница спросила у нас детей: «С какими странами мы дружим?». И я сразу же сказал: «С Германией!». Ведь полтора года о дружбе с Германием говорилось очень много и детям тоже (вместе Польшу оккупировали). И вот с удивлением я узнал, что сейчас с Германией мы воюем. Где-то скоро (наверно, в начале июля) нас повезли с дачи на Витебский вокзал, чтобы прямо там пересадить в какой-то эшелон и увезти в эвакуацию. Но мама прямо на вокзале забрала меня, и я остался с ней в Ленинграде, а мои вещи (небольшой саквояжик) уехали с этим эшелоном. Этот эшелон попал под бомбёжку, были погибшие, а за остальными детьми ездили с «Вулкана» и привезли их обратно в Ленинград. Блокады ещё не было. Какое-то время в детский сад я не ходил (ведь его увозили в эвакуацию), а днем, пока мама работала, был у бабы Кати. Она отпускала меня гулять в тот сад, где сейчас станция метро «Чкаловская», ездила со мной на Елагин.

Ввели карточки. Поначалу нормы всех продуктов были большие, и мы не выкупали всего, что давали по карточкам. Мама об этом сказала бабе Кате. Та ей ответила: «Дура! Суши сухари!». И стали сушить сухари, запасать кусковой сахар, как-то экономить крупу. Помню небольшие детские наволочки, в которых хранились эти сухари и кусковой сахар. Конечно, когда началась блокада, всё это быстро кончилось, но хоть какое-то время они нас поддержали. Всё время было ощущение, что война скоро кончится, ведь нам внушали, что воевать мы будем на чужой территории и с малой кровью. И мы верили, что «от тайги до Британских морей Красная армия всех сильней».

В детский сад меня устроили к сентябрю. Этот детский сад был на первом этаже большого шестиэтажного дома на углу Малого проспекта (тогда он назывался проспектом Щорса) и Рыбацкой улицы (эта улица как бы продолжает Большую Зеленину улицу от Малого до Большого проспекта).Этот детский сад был далеко от нашего дома, но близко к дому бабы Кати, а потому мы стали жить с мамой у бабы Кати на Зелениной (и жили там до лета 1942 года). Из её квартиры многие соседи уже стали уезжать в эвакуацию.

Сына бабы Кати Степана взяли в армию, служил он в Ленинграде в казармах на проспекте Маркса (Большом Сампсоньевском). Помню, как он приходил на Зеленину и разбирал свой пистолет, давал мне попробовать сделать то же самое, но моих сил не хватало для пружин пистолета.

Тогда всех нестарых мужчин брали в армию, а всех одиноких (без детей) молодых женщин посылали «на окопы». Маму «на окопы» не взяли, так как у неё был маленький сын. Но окопы за городом рыли до блокады. В блокаду в городе стали рыть траншеи, землянки.

Первый месяцы блокады (сентябрь 1941 года – май 1942 года). Войну я почувствовал 9 сентября во время ночной страшной бомбёжки. Блокада уже началась 7 сентября. Близко от того дома 9 по Большой Зелениной, где мы тогда жили, были: 1) Печатный двор между Ораниенбаумской и Гатчинской улицами; 2) Хлебозавод между Большой Зелениной и Левашовским; 3) несколько военных академий и училищ, в частности, Военно-воздушная Академия; 4) несколько заводов и фабрик – «Красное Знамя», «Вулкан» и т.д. Поэтому всё это немцы бомбили ожесточенно. Несколько фугасных бомб упало на дома на углу Геслеровского и Большой Зелениной. В одном из них было ремесленное училище – оно было совсем разрушено, много детей погибло. На его месте сейчас выстроено новое здание школы № 51. В другом доме (в том, который напротив «Чкаловской») снесло по всей его высоте целый угол, и оставшиеся стены комнат на всех этажах так открыто и зияли. В наш дом № 9 бомбы не попали, но повылетали все стекла в окнах, которые выходили на Зеленину. А мы спали в этих комнатах. Но у бабы Кати было много больших, высоких, густых цветов (фикусы, чайные деревья и т.д.), и осколки стёкол остались в этих цветах, а нас не поранило. Вообще раны от вылетавших стёкол в войну были часты. Окна заделывали фанерой – стёкла были большим дефицитом. Пришлось переходить в те комнаты, окна которых были во двор.

Расскажу об этом подробнее. На Большую Зеленину в квартире 6 выходили окна четырех комнат (в двух из них жила баба Катя). Хозяева двух других комнат эвакуировались. Во двор выходили окна ещё трех комнат. Молодые хозяева двух из них эвакуировались, а осталась там жить парализованная старая женщина (звали её Елена Августовна), которая скоро умерла. В этой большой квартире в первую блокадную осень и зиму остались: 1) баба Катя (до 31 декабря); 1) её домработница Дуня, пожилая, невысокая, сухощавая женщина, похожая на цыганку (бабу Катю она звала мать); 3) дочка Дуни – Катя, молодая, круглолицая, невысокая, симпатичная девушка; 4-5) Настя и Ксеня – молодые женщины, домработницы уехавших хозяев; 6-7) мы с мамой; 8) Ольга Михайловна – знакомая бабы Кати.

Воздушные тревоги (по радио, оно не выключалось) объявлялись часто, в том числе – ночью. Вначале на время тревоги выходили даже в землянки в саду за домом, потом – на первый этаж, в бывшую дворницкую, а потом ко всему привыкли и вообще не стали выходить. Больше всего боялись не мгновенной смерти, а погибнуть медленно под завалами. В детском саду нас выводили в бомбоубежище в подвале. Бывало, что осенью там и кормили. Помню серо-красное зарево горящих Бадаевских складов, рассказы о том, как разбомбили Госнардом и сгорели «американские горы» рядом с ним.

Как мы «въехали» из первой блокадной осени в первую блокадную зиму я не очень помню и не очень понимаю. У меня о всех этих месяцах одно общее ощущение – темнота, голод, холод. Они наступали именно в такой последовательности. Рабочий день на заводе был с 8 часов утра до 6 часов вечера. Утром мама вела меня в детский сад (это недалеко), а затем пешком шла на «Вулкан» (а это уже далеко, 4 трамвайных остановки, а трамваи не ходили). Затем она с завода шла за мной в детский сад, и мы шли домой в дом 9 на Зелениной. В ноябре, декабре, январе, феврале, марте утром и вечером темно, окна у нас в детском саду были заложены мешками с песком и превращены в амбразуры на случай уличных боёв, и в той комнате, где мы сидели одетые в пальто вокруг топящейся «буржуйки», было темно – горела лишь одна «коптилка». Сколько нас было – не помню, наверное, не очень много, так как все помещались у «буржуйки». Мы сидели и говорили о том, что мы ели до войны. Как и чем нас в те месяцы кормили – не помню. Все ли тогда выжили из нас – не знаю.

Мы с мамой приходили домой, залезали, не раздеваясь на кровать, и грели и утешали друг друга. Сухари и сахар из наволочек уже к декабрю были съедены. Вот, что записала мама об этом в дневнике 17 июня 1943 года; предыдущая запись в нём 25 июня 1940 года – три года было не до дневника. «Прижмёмся друг к другу, греемся кое-как и малыш мой, маленький мой герой меня утешает: «ты мамочка переживёшь; я знаю, что ты переживёшь». И я пережила, благодаря ему, не будь его со мной, я бы погибла».

Вот какие стихи сочинил я тогда в декабре в ожидании весны:

Весна

Уж зима проходит,

Лето наступает,

Цветочки расцветают,

Птички прилетают.

Здравствуй лето красное,

Здравствуй солнце ясное, Рады мы тебе!

 

31 декабря во время обстрела в казармах на проспекте Маркса погиб сын бабы Кати – Степан. Вечером 31-го пришла его жена Женя Образцова и взяла с собой бабу Катю. Я всё это видел. Баба Катя жила у неё до мая 1942 года.

От голода люди звереют. При мне в нашей квартире три молодые женщины –Катя (дочка Дуни), Настя и Ксеня – оставшиеся в Ленинграде сторожить комнаты уехавших хозяев, обсуждали нападение на булочную. Они хотели сбить коптилку, которая горела в булочной, и утащить в темноте хлеб. Часто говорили о случаях каннибализма. Вышел погулять и пропал мой детсадовский товарищ Юра Теребков. Что только не ели – дуранду, жмыхи, столярный клей. Ленинградское блюдо тех лет – мурцовка. Это горячая вода с каким-нибудь подобием чая, каким-нибудь жиром и крошками хлеба.

На работу мама ходила по Большой Зелениной, Глухой Зелениной и Большой Колтовской мимо Средней Колтовской. На Глухой Зелениной и Средней Колтовской складывали трупы умерших и они лежали там до весны. Об этом мама пишет так: «Мы шли мимо них равнодушно, сами еле живые, в темноте спотыкались на их окоченевшие ноги».

От голода начинался кровавый понос, и это было смертным приговором. В марте от кровавого поноса умерли Настя и Ксеня. У мамы тоже начался кровавый понос, но у нас осталась горсть риса и чуть-чуть сухого чая. Дуня сварила этот рис и заварила крепкий чай. И мама смогла этим через пять дней остановить понос. О дальнейшем она пишет так.

«Силы были подорваны в конец, и в марте я слегла в больницу, отправив Алешу в круглосуточный очаг. (А.В.: больницы для дистрофиков тогда назывались стационарами, и стационар находился в школе напротив нашего дома на Красных Курсантов; очаг – это детский сад). Никто не думал, что оттуда я выйду на своих ногах, а не попаду в «деревянный домик», как называлась наша покойницкая. В больнице я насмотрелась столько смертей и столько случаев сумасшествия на почве голода, что смерть представилась мне совершенно новом свете. Умирают от голода очень легко, только что человек еще говорил, ел, и вдруг затихает, словно уснул – смотришь, а он уже коченеет. С ума сходить гораздо страшнее. Одна совсем молодая девушка всё пела, плакала, и всё повторяла две фразы: «Я напишу книгу «Моя жизнь», и потом, изменившимся, грустным голосом: «Я напишу книгу «Моя смерть»». В больнице первое время я целые дни лежала с закрытыми глазами и только наслаждалась физическим покоем, чистотой и теплом. Даже есть не очень хотелось. Постепенно стала оживать и к июню настолько окрепла, что выписалась на работу».

Что же было со мной в эти месяцы? В марте уже стало светлее и теплее, и мы выходили гулять в маленький сквер напротив детского сада. Появился какой-то интерес к игрушкам. Собирали и меняли фантики конфет (конфет-то не было, а вот фантики от них, часто совершенно новые, откуда-то появлялись). Игрушками были и осколки от бомб и снарядов, и даже хвостовые стабилизаторы зажигательных бомб. Где-то в апреле по трамвайной линии вдруг проехал маневровый паровоз. Бомбежек стало меньше, но стали чаще обстреливать. Однажды ночью объявили тревогу и нас из спальни вывели в коридор. Раздался сильный удар и дом затрясся, но устоял. Утром, когда нас вывели из дома на прогулку, мы увидели, что верхний шестой этаж с крышей дома опустился на четвертый этаж – это снаряд попал в пятый этаж дома, где был наш детский сад. А у нас на первом этаже лишь сильно затряслись стены.

Кормить стали лучше. Были даже кусочки варёных яиц на хлебе. По карточкам выдавали продуктов значительно меньше, чем для них было талонов. «Что Андреенко объявил?» спрашивали ленинградцы в начале каждой декады. Андреенко – самая популярная личность в блокаду, начальник продовольственного отдела Ленсовета. Он был затем расстрелян, как и другие ленинградские начальники, по Ленинградскому делу. К первому мая Андреенко выдал сколько-то мяса, и мама, которая лежала ещё в больнице, попросила Дуню сделать мне котлету. Кажется, это была первая котлета (хоть и маленькая), которую я съел после котлеты из конины, которые ещё нам давали в детском саду в октябре. 1-го мая Дуня водила меня к той больнице (к тому стационару), где лежала мама. Как мы были рады увидеть друг друга! Ведь мы не видели друг друга с марта. О том, как мы жили первое блокадное лето – новая история.

Лето 1942 года. Домой, на Красного Курсанта мы вернулись в июне. Наши соседи – бабушка Саша и Маша Безобразова тоже выжили. В ту зиму кто-то из них (а, может быть, и вместе) залезли в нашу комнату, украли колотые дрова, которые осенью все из сарая мама подняла в комнату на шестой этаж. Ясно, зачем украли дрова – топить надо было. Сожгли и большинство моих детских книг. Украли кое-что из посуды. У нас было два сундука – большой, дощатый, размерами 1х1х2, на котором я спал, и в нём маленький 0,5х0,5х1, обтянутый двумя обручами и запертый на замок. В маленьком сундуке хранились ценные книги: на немецком языке старая лютеровская библия (1713 года), Ветхий и Новый Заветы с иллюстрациями Доре, наградные подарочные собрания сочинений Гоголя, Тургенева, Гончарова и А.К.Толстого, которыми премировали моего деда И.И.Вернера при переходе из одного класса в другой в Николаевской гимназии (на первом томе А.К.Толстого подпись Иннокентия Анненского, который был в те годы директором Николаевской гимназии), многие другие книги на немецком и русском языках. Те, кто украл дрова, пытались сломать замок, погнули его накладку, но сил у дистрофиков было мало, и книги уцелели. А то бы их сожгли. Они и сейчас хранятся в нашей семье.

Украли у мамы в чугунолитейном цехе и золотые вещи, которые она всегда носила при себе, но на минуту положила в стол и вышла. Ну, да ладно: главное, что сами остались живы.

К лету 1942 года всем стало понятно, что война будет долгой (хотя, когда немцев в декабре 1941 года победили под Москвой, я думал, что мы их победили окончательно), блокада тоже будет долгой, и стали приспосабливаться к войне и к блокаде. Вот что написала мама о том лете:

«Потихоньку вычистила свою квартиру, переехали мы с Алёшей домой. Лето провели сравнительно спокойно, любимым нашим занятием было покупать Алёше книжки, которых продавалось очень много эвакуирующимися. Несмотря на всё пережитое, мы твердо решили никуда не уезжать, Ленинград после всего стал особенно дорогим, а нашу комнатку и наши книги мы полюбили какой-то особенной любовью. Боялись только насильственной эвакуации, но к счастью её избежали». Больше о том лете мама ничего не написала. А я еще многое помню.

Вот некоторые из тех книг, о которых пишет мама: детское хорошо иллюстрированное издание «Гаргантюа и Пантагрюэля» Рабле, «Приключения Мюнхаузена» Распе, «Приключения Тома Сойера» и «Приключения Гекльберри Финна» Марка Твена, «Домино» Сетон Томпсона, небольшие книжки из серии «Книга за книгой». Издавались и новые книги, например «Пятнадцатилетний капитан» Ж.Верна и «Красное и черное» Стендаля. Но я ведь к этому времени не умел читать.

Недавно я своим детям и внукам сказал, что до восьми лет я не умел читать, и они очень надо мной смеялись – сами они читают лет с пяти. Но тогда в школу шли с восьми лет, и считалось, что до школы учить не надо. Но всё-таки мама решила меня научить читать. И вот по вечерам на Петровском острове у озера, где мама купалась, а купался ли я – не помню, учился я читать по двум книжкам: «Таня - революционерка» и «Железный Феликс». Мама растила меня советским человеком. Среди купленных нами книг была и книга «Володя Ульянов» Веретенникова, так что о детских годах Ильича я знал много, в том числе и о том, как он дразнил и пугал своего младшего брата Дмитрия.

С лета стало чуть-чуть сытнее. Стали варить крапиву и лебеду. Помню, что лебеду мы собирали в зоопарке у загона, где находился верблюд – он пережил блокаду. Пережила блокаду и огромная бегемотица «Красавица» - она жила в нашем зоопарке с 1914 года, и жила ещё долго после войны. Как её спасали служители зоопарка, всегда пишут в книгах о блокаде. А слон погиб при бомбежке ещё осенью. Ленинградцы болели цынгой. Стали продавать хвою сосны, чтобы её заваривали и пили от цынги. У мамы была сильная цынга, выпало много зубов, и она пила такой отвар. Маму от завода прикрепили к специальной столовой, как говорили тогда «на рацион». Эта столовая была в доме на углу Большого и Красного Курсанта. Там нас подкармливали. Дистрофики в столовых всегда называли официанток ласкательными именами. Помню старого мужчину, который просил: «Милушечка, дай горбушечку» (при том же весе горбушка больше по объёму, чем кусок из средней части буханки).

Стали копать огороды. Вулкановцам выделили по сотке (50х2) на Каменном острове на 2-ой Берёзовой аллее. Дали семена свёклы, морковки, турнепса, дали рассаду капусты. Наверное, дали и лопаты. Мы с мамой туда ходили несколько раз – вскопали, посадили, пололи ли – не помню, а потом собрали урожай, в основном одну зелень, которую сварили в одной кастрюле. Были и этим довольны. Огородников из нас тогда не получилось, и комары на Каменном сильно кусались.

О бабе Мане в Москве мы тогда долго ничего не знали. Вдруг один раз от неё получили открытку и перевод на 100 рублей. Мы пошли на Дерябкин рынок – он был на Малом проспекте около Шамшевой улицы (рынки работали), и купили стакан каких-то семян и одну или две картошки. Из семян сварили кашу – что-то вроде перловки получилось. Сварила и картошку. Уже после войны баба Маня сказала, что когда её осенью в НКВД как немку допрашивали о её родственниках, она сказала, что родственников у неё нет, а потому она нам писать боялась. Из Москвы её не выселили, но строго предупредили. И потом она писала только открытки, чтобы военной цензуре проще было проверять.

В августе мне исполнилось 8 лет, и мама записала меня в первый класс 52-ой школы, которая тогда была на Большом проспекте против пожарной части между улицами Красного Курсанта и Пионерской. До этой школы надо было идти всю улицу Красного Курсанта, но ближе тогда к нашему дому школы не было. Как я пошел в школу и долго ли я там учился – это уже новая история.

Осень 1942 года и зима 1942-1943 года. Итак, 1-го сентября 1942 года я пошёл в первый класс. Моя первая учительница – Вера Ивановна Тюленева. В тот год обучение было ещё смешанное.Из тех одноклассников помню лишь одного мальчика – Славку Захарова (Захарика), с которым я учился вместе и позднее. Такое беспамятство легко объяснить: я проучился в первом классе лишь 8 дней, а потом – заболел.

Вылечив меня от повышенной температуры и, посмотрев на меня, врач предложил моей маме отправить меня в оздоровительную больницу. Эта больница тогда была в помещении ортопедического института имени Турнера на Гатчинской улице. Там подкармливали отощавших ленинградских детей возраста 7-14 лет. Меня в этой больнице подкармливали с сентября до декабря месяца. Помимо супа и каши, бывали также иногда булочки, конфеты и шоколадки. И вот эти дополнительные лакомства приходилось делить с тем мальчиком (постарше меня), который был моим телохранителем от других агрессоров. «Дедовщина» там уже была. Меня, правда, это не очень обижало и стесняло. Учебных занятий никаких не было, я уже читал и прочитал, например, Робинзона Крузо. Были настольные игры: бильярд, шахматы. Играли много. Там я и научился играть в шахматы, глядя, как играют другие. Когда я вернулся домой, что с радостью узнал, что у нас дома есть дедушкины шахматы из карельской берёзы. Они и сейчас у меня.

В больнице пели много блатных песен. Кое-что помню. Вот одна из таких песен:

Три гудочка прогудели, все на фабрику идут,

А чекисты в это время на облаву идут.

В этой маленькой облаве наш Ванюша попал

Цепью гадов окруженный в уголовку шагал.

Вот идут по переулку, кто-то крикнул «Беги!»

Десять пуль ему вдогонку, семь осталось в груди.
На столе лежит покойник, ярко свечи горят,

Это был убит налётчик, за него отомстят.

Не прошло и двух неделей, как в газетах прошло,

Что убиты два Лягавых. Это месть за него.

Любопытно, что эту песню пели мы, подвыпив, уже в 90-е годы с профессором математики Васей Бабичем.

Когда я, окрепший, в декабре вернулся домой, то мама решила в этом году меня уже в школу не посылать, а отдала в детский сад на Петровском острове у того озера, где она учила летом меня читать. Снова, как в первую блокадную зиму, было темно, холодно и голодно. Жили мы дома, на улице Красного Курсанта. Очень острой была проблема дров. Летом нам дали какие-то бревна от разобранных деревянных домов, но сил и средств их распилить у нас не было. Поэтому мы ножом отщипывали от бревен щепки и топили этими щепками. И тут нам повезло. Напротив детского сада по другую сторону от Петровского проспекта мы обнаружили на пустыре сложенные паркетины. Кто и когда их туда положил? Может быть, до войны кто-то собирался у себя класть паркет. И вот мы с мамой, когда возвращались из детского сада, брали по несколько паркетин и топили ими печку. Вперед в детский сад мама везла меня на саночках, назад из детского сада, я её вёз на саночках.

В январе 1943 года несколько дней была отчаянная канонада, а потом объявили о прорыве блокады. Я, как и тогда после победы под Москвой, думал, что теперь война уже скоро закончится. Наивный и глупый. Тогда я уже знал, что немцев окружили под Сталинградом, и я помню, как 2-го февраля объявили, что окруженные немцы сдались.

Пока я был в больнице, мама взяла к себе жить сослуживицу (кажется, её звали тоже Ольга Михайловна). Эта женщина курила, а курильщикам в блокаду было очень тяжело, свой хлеб они выменивали на табак и помирали ещё чаще. В марте мама её отправила в больницу, где она весной и умерла. У нас осталась её серебряная ложечка с надписью Ольга и карманные мужские серебряные часы фирмы Буре.

На работе у мамы тоже были большие трудности – её невзлюбил за что-то новый начальник чугунолитейного цеха Аркинд. От голода и издерганных нервов мама снова в марте попала в больницу, а я в это время снова был на интернате. В этот раз мама из больницы выписалась быстрее (через 2 недели) и скоро смогла перейти в плановый отдел заводоуправления. Мама пишет, что «я попала как в рай, ко всем своим друзьям, в спокойную культурную среду; мне и сейчас не верится, что я больше не в этой омерзительной «чугунке», где столько я выстрадала совершенно незаслуженно».

Кое-что помню о плановом отделе. Он состоял из двух частей: планово-экономический отдел и планово-производственный отдел. Начальницей планово-экономического отдела, в котором до выхода на пенсию в 1957 году работала мама, тогда была Таисия Ивановна Ефимова, которая по профессии была учительницей начальных классов. Кроме мамы в этом отделе ещё работала Фаина Павловна Козырева. В планово-производственном отделе работала другая мамина приятельница – Вера Абрамовна Рог. С Таисией Ивановной и Верой Абрамовной мама дружила вплоть до самой смерти.

Весной 1943 года мне было уже почти девять лет, а я ещё ходил в детский сад. Но таким переростком был не я один. Нас таких было несколько, и нас из детского сада отпускали домой без взрослых. Помню, как мы шли компанией по Новоладожской и иногда просили извозчиков, которые на телегах везли бочки с пивом с завода Красная Бавария, разрешить нам подсесть на эти телеги. Иногда мы заходили ко мне домой, и я хвастался вещичками, которые у нас были в шифоньерке. Некоторые из них после таких визитов пропали (кортик, колода карт, медальон с Наполеоном).

В начале мая мама заболела, и я пошёл с хлебными карточками на первую декаду в Филипповскую булочную (на углу Большого проспекта и Ропшинской улицы) за хлебом. У меня была какая-то кошёлка, и я, после того, как я «выкупил» хлеб, положил хлебные карточки в кошёлку, а тот, кто стоял за мной, вытащил их – я не заметил, что карточки украли. Дома была трагедия. Мама подала заявление о том, чтобы нам карточки восстановили. Их восстановили на две следующие декады, а украли только на первую. Так что, потерпев и поголодав первую декаду, мы зато потом две декады мая имели двойную порцию хлеба.

Ещё одно блокадное воспоминание – машины-полуторки с газгольдерами. Это такие два цилиндра высотой около 2-х метров, которые ставили рядом с кабиной водителя, в которых горели дрова (или торф), и которые вместо бензина как-то давали энергию для мотора машины. После блокады их уже нигде я не видел.

Лето 1943 года. Пионерлагерь в Токсово. В июне несколько заводов («Вулкан», им. Карла Маркса, им.Лепсе (кто такой Лепсе?) и какие-то еще) организовали для детей своих сотрудников пионерский лагерь в Токсово (точнее, между Токсово и Кавголово). Ещё была блокада (хоть и прорванная), ещё часты были обстрелы (бомбежки были редки), но от немецкой части фронта Токсово было дальше Ленинграда, а финны тоже были не очень близко (в Лемболово) и с финской стороны особых угроз не было. А потому ленинградские власти устроили для детей хороший летний отдых.

В тетради в косую линеечку с детскими мамиными стихами я нашёл записанный ею мой дневник о том лагере. Я совершенно не помню, что я вёл какой-нибудь дневник, но его же мама не выдумала. Он не длинный, а потому приведу его дословно. А потом допишу, что я ещё помню, но чего нет в дневнике.

«12 июня. Приехал в лагерь, познакомился с ребятами и с лагерем, оборудовали дачу.

14 июня. Смотрел в кино картину «Тимур и его команда».

16 июня. Смотрел в кино картину «Василиса Прекрасная». Ещё мне очень понравились картины: «Неуловимый Ян», «Волшебное зерно», «Новый Гулливер», «Как закалялась сталь», «Победа в пустыне», «Музыкальная история», «Сто мужчин и одна девушка», «Волга - Волга». (Эти картины я помню, но когда они были?)

29 июня. В первый раз играли в военную игру, я был рядовым бойцом. Победа была за красными. 28-го июня было открытие лагеря. Приезжали члены Военного Совета города Ленинграда. На обед было очень вкусное пирожное. Приезжали все родители. Был хороший концерт, была торжественная линейка, впервые подымали флаг.

4 июля была вторично военная игра «Борьба за знамя». Знамя отнял наш 6-ой отряд. Победителей хорошо встречали.

11 июля. Второй раз приезжали родители, была торжественная линейка. Приезжал председатель Наркомздрава. По этому случаю очень хорошо кормили.

18 июля был в первый раз общелагерный костёр, некоторых ребят принимали в пионеры. Из нашего отряда выбрали Шилову Иру и Смирнова Додика. Был очень хороший концерт.

22 июля был очень хороший концерт, выступал Чарли Чаплин, показывали очень красивый танец – куклы с лягушкой, выступали дрессированные собачки. Больше всего мне понравились акробаты и фокусы.

25 июля было закрытие лагеря. Приезжало много комиссаров Ленинградского городского Совета. Был спуск флага. Нас снимали в кино-журнале № 82. После был концерт. На концерте выступали очень хорошие матросы. Мне очень понравились «Куплеты сапожников» и «Куплеты огородника», пляска сигнальщика «Яблочко», «Кабардинка» и украинский танец «Крыжачок». Вечером у нас был общелагерный костёр, сначала самодеятельность. На костре нас вторично снимали, потом выступал ансамбль красноармейской песни и пляски. Мне очень понравилось выступление фрица с поваром. Ещё мне очень понравилось, как дядя Ваня играл песни на гармошках разной величины. Ещё мне понравилось выступление одного бойца, который прочёл нам сказки Чуковского «Путаница» и «Цыплёнок». Ещё мне понравилось, как один боец читал отрывок из поэмы «Ледовое побоище». Под конец бойцы очень хорошо плясали. Потом мы расходились по дачам очень довольные.

26 июля. Утром была линейка и подъём флага. Потом мы пошли завтракать. После завтрака у нас была ещё линейка и спуск флага и отъезд первой смены. После линейки мы собрались на поляне с мелким багажом. В 11 ч.5 м. мы двинулись к вокзалу, в 12 ч. 12 м. мы сели в поезд, нас довезли до станции «Пискарёвка», потом мы сели в автобус и подъехали прямо к нашему заводу, откуда нас забрали мамаши. Мы получили карточки и пошли домой. В поезде я съел все сухие продукты, что нам дали – пирог, омлет, булку с маслом, колбасу, пол шоколадного батона, печенье и булку от завтрака, но зато до вечера был очень сыт.

За всё время пребывания в лагере я прибавил в весе 4400 гр. Мне было очень хорошо в лагере, но я хотел домой. Моему лагерному дневнику конец».

Мне всегда казался этот лагерь в блокаду чудом, а вот сейчас, когда я переписал дневник, о существовании которого не знал и не помнил, это стало чудом из чудес. Да, умела тогда в Ленинграде заботиться о детях советская власть, к поклонникам которой я не отношусь.

Что же помню ещё о той лагерной смене? Главным образом картины чудесной природы: два (или три?) озера с холмистыми берегами (с той стороны, где Кавголовский трамплин), берег большого озера зарос малинником (потом в 1945 году мы ездили туда с мамой за малиной), берег небольшого озера под трамплином – орешником. Мы как-то ходили (наверное с воспитателями, а. может быть, и убегали без них) на те холмистые и лесистые участки, которые идут в Кавголово с обеих сторон железной дорогой. Дачи тогда на них были пустыми, и росло много кустов черники с ягодами.

Август пробыл дома, на Красного Курсанта. Кажется, как-то справляли день моего рождения и приходила баба Катя. Жила ли тогда дома наша соседка – бабушка? Не помню, может быть, она жила у дочки Ани. Маши Безобразовой тогда не было – она была в войсках МПВО. Рядовой состав МПВО состоял из молодых женщин. Помню, что я шел по улице, а она меня окрикнула из строя маршировавшей мимо роты.

Очень хорошо помню победу на Курской дуге и первый салют, это было почти в мой день рождения. Салюты потом были частыми, и их ранг определялся числом залпов и числом орудий. Я очень долго помнил эти числа, а сейчас – забыл. Надо посмотреть в старых газетах.

На набережной Фонтанки напротив Летнего сада была выставка трофейной военной техники. Скоро там в Соляном городке открыли музей Обороны Ленинграда.

С 1943 года обучение в школе стало раздельным. Школы тогда часто меняли здания, открывались новые, там где раньше были госпитали и стационары.. Школа № 52, в которой я проучился 8 дней на Большом проспекте, теперь находилась в здании планово-экономического института на углу Левашовского и Геслеровского (Чкаловского). Когда мама пришла в канцелярию школы и хотела меня записать в первый класс, то там была Вера Ивановна и сказала, что она меня помнит и берёт к себе во второй класс. Я ей обязан целым школьным годом. Как я у неё учился – расскажу дальше.

Осень 1943 и зима 1943-1944 года. Конец блокады. Итак, в 9 лет я пошёл во второй класс 52-ой школы, которая тогда работала в здании планово-экономического института на углу Геслеровского и Левашовского проспектов. Ходил я туда пешком – трамвая от моего дома до школы не было. В нашем классе было много переростков, пропустивших учение в первые два блокадных года. Им во втором классе было трудно. Помню, как в середине октября во время урока пришла в наш класс завуч и назвала фамилии нескольких учеников – их переводили в первый класс. Они встали и ушли с завучем. Меня оставили во втором классе.

Очень хорошо помню, что 6 ноября неожиданно освободили Киев – ещё накануне казалось, что мы ещё очень далеко от Киева. Войсками, освободившими Киев, командовал Ватутин. Тогда его имя было очень популярно, не меньше, чем имя Жукова. Но скоро Ватутин погиб.

Оценки в школе тогда были такие: неуд, пос, хор и отл (не буду расшифровывать). После первой четверти в табеле у меня были отл по русскому устному, рисованию, пению и поведению, хор по арифметике и физ.культуре и пос по русскому письменному и чистописанию. Сказалось отсутствие первого класса. Особенно трудно мне было по чистописанию. Тогда необходимо было писать пером № 34 с нажимом с нужных местах, а у меня это не получалось, я ставил много клякс. Да и грамотность у меня было посредственная, хотя грамматические правила я всегда знал. Мама никогда правил не знала, а писала всегда грамотно.

Но в последней четверти у меня уже были все пятерки, кроме чистописания, за которое мне Вера Ивановна снисходительно поставила четверку (форма оценок в течение учебного года поменялась). Мою маму наградила рукописной почетной грамотой, в которой было написано:

Дорогой тов.Вернер!

Пионерская организация 52-й школы благодарит Вас за примерное воспитание сына Гени (!?!), показавшего отличные знания, дисциплину и добросовестное выполнение общественной работы в 1943-44 году. 2³ кл.

А далее – табель, где все пятерки.

В школе нас после уроков кормили в столовой, которая была на углу Геслеровского и Подрезовой. Запомнились соевые молоко и кефир. С большим трудом я ел соевый кефир, но соевое молоко не мог даже, когда был очень голодным. Помню, что один из моих одноклассников - Яроцкий - собирал в столовой недоеденный другими кефир и уносил его домой, кормить свою мать и маленькую сестру. Из одноклассников ещё помню Славку Захарова и Борю Алексеева. Зимой верхней одеждой у меня был ватник.

Самое счастливое событие этого учебного года – 27 января 1944 года – снятие блокады. Так получилось, что в этот день меня принимали в пионеры (это было ещё до сообщения о снятии блокады). Нас принимали в пионеры на сцене в клубе института, был концерт самодеятельности, в котором и я в массовке принимал участие. Приглашены были и наши родители, так что мама моя была в зале. Когда мы вышли из клуба, то на улице по радио читали сообщение о снятии блокады и о салюте в 24 или 30 (!) залпов из максимального (не помню какого) числа орудий. Впервые салют был не в Москве, а у нас – в Ленинграде. Был счастлив и горд.

Наша 52 школа в течение учебного года весной ещё один раз переехала уже в школьное здание, которое освободил госпиталь, на один квартал дальше по Левашовскому проспекту от Геслеровского проспекта.

Но были еще и трагические моменты. Помню, осенью около шести часов вечера я сидел у окна на нашей кухне. Ждал маму с работы. Окно выходило на двор завода «Вулкан». Вдруг послышался свист и раздался сильный взрыв. Оказалась, что это разорвалась шрапнель, и погибло несколько рабочих завода, которые вышли на двор для занятий по ПВО.

В Уфе скончалась двоюродная сестра мамы – Антонина (Тоня) Назарова (Гаф).

Как-то среди зимы приехал к нам Эдгар Келер. Его в начале зимы взяли как немца в штрафбат, но он выжил, а институт огнеупоров отозвал его к себе, как специалиста. Позднее он стал там профессором. Его жена Зинаида Яковлевна и дети – Лиля и Рудя были эвакуированы в Оренбургскую область, и Рудя мне оттуда писал. Отец Зинаиды Яковлевны остался в Пушкине. Как-то на улице, где он жил, убили немецкого солдата. Тогда на улицу вывели всех жителей этой улице, построили и расстреляли каждого десятого. Яков Мефодьевич оказался среди десятых. Карл Иванович (отец Эдгара) и его жена Джесси тоже умерли в оккупации. Вот что я помню о своём первом учебном годе.

В январе вернули старые названия Дворцовой площади (была площадью Урицкого). Невскому проспекту (был проспектом 25-го октября), Садовой улице (была ул. 3-го июля), Большому проспекту Петроградской стороны (был проспектом Карла Либкнехта). Стали вручать медали за оборону Ленинграда.

Прошла Тегеранская конференция. Вырезки из газет о ней у нас сохранились. В Италии Муссолини был отстранен от власти, и Италия перестала быть союзником Германии. Ждали открытия второго фронта.

Лето 1944 года. Старая Ладога. В июне, как и в прошлом году, несколько заводов организовали летний отдых детям своих сотрудников. На этот раз нас сначала повезли на поезде до Волхова. Хорошо помню, как очень медленно шёл поезд по, наверное, временному мосту, из окон которого самого моста было не видно, а видна была лишь речная вода. На другой стороне Волхова нас посадили на пароход (что-то вроде речного трамвайчика, которые до войны ходили по Неве), и привезли в Старую Ладогу.

Все мы жили в каменном двухэтажном здании (наверное, это было здание школы) на высоком берегу Волхова. Волхов там не та река, в которой можно было бы купаться детям. Один из мальчиков пошел без спроса купаться один и утонул.

Помню крепостные стены и ветхие церкви внутри крепости. Других воспоминаний о той Старой Ладоге не осталось. Мы с Ниной в Старую Ладогу ездили с факультетской экскурсией на автобусе в мае 1991 года. Стены и церкви были уже хорошо реставрированы.

Когда в конце июля я вернулся домой, в нашей квартире уже жила Маша Безобразова, которая летом родила дочку Галю. Соседка бабушка тоже жила у себя.

Стал работать в Соляном городке музей Обороны Ленинграда. Помню самолет под потолком большого зала и весы с 125-ю граммами хлеба. С тех пор я в этом музее не был. Хорошо помню блокаду и без музея.

Мне кажется, что тогда уже открылись и некоторые залы на первом этаже Эрмитажа: египетский отдел (с мумией), скульптура Греции и Рима. Мы с мамой туда тогда ходили.

Стали возвращаться эвакуированные, в том числе и в квартиру бабы Кати. Она с 1942 года жила в комнате, ближайшей к входной двери. Вернулась хозяйка этой комнаты с сыном, и баба Катя перебралась в свою комнату. Её прислуга Дуня и её дочка Катя стали работать на «Вулкане» и баба Катя уже ввела хозяйство сама. С ней стала жить одна из её учениц – Ирина Сергеевна. Позднее баба Катя её удочерила. У бабы Кати в квартире осталась одна большая комната.

Открылась школа № 51 поближе к нашему дому – в большом жилом доме на углу Пионерской и Геслеровского, всего две трамвайные остановки от нашего дома. В третий класс я уже пошёл в эту школу.

Летом мы взяли Выборг и Финляндия вышла из войны.

Осень 1944 – весна 1945. Конец войны. Школа 51, в класс 3¹ которой я ходил в этот учебный год, располагалась на двух (или трех?) не первых этажах огромного многоквартирного дома дореволюционной постройки. Классы, гардеробы, дортуары, столовая там были весьма просторными. Строились ли эти помещения для школы? Не знаю. Учительницей моей была Капитолина Николаевна Сагановская, немолодая уже, спокойная женщина. Других учителей (пения, физкультуры и английского языка) не помню.

С английским языком, который я в школе учил восемь лет по два часа в неделю, а потом ещё в институте и в аспирантуре, у меня всегда были сложности. Пятёрку мне натягивали лишь в выпускных классах, а так у меня обычно была четверка. Особенно трудно мне было с английским произношением. Но в том, что я не владею английским языком, виню лишь самого себя (как и в других случаях, когда я чего-то не изучил). Расхожая фраза «Меня плохо учили» кажется мне нелепой и вредной. Скажи лучше «Я плохо учился».

В том классе я подружился со Славкой Евлахом, часто бывал у него дома на Большой Разночинной, в доме напротив бани. Он в блокаду попал под обстрел, и у него был шрам от осколочного ранения на руке. Он жил с бабушкой и мамой.

Домой я ходил по Пионерской вместе с Батуриным (кажется, его звали Александр, не помню точно), и он первый мне рассказал о «Зените», что «Зенит» выиграл кубок и что у «Зенита» прекрасный вратарь Леонид Иванов. Это было моё первое соприкосновение со спортом, которым моя мама совсем не интересовалась.

Из одноклассников ещё помню Юру Дианова, интеллигентного спокойного мальчика, учившегося играть на скрипке, сына какого-то высокопоставленного военного, и ещё Изю Цукермана. У Изи были какие-то нелады с арифметикой, и Капитолина Николаевна как-то в классе сказала: «Что-же ты Изя, евреи обычно очень способные математики». А кто-то из одноклассников спросил: «А разве Изя – еврей?»

Этот год я проучился очень спокойно. Болел мало (в графе пропущенные дни по четвертям 9, 2, 8, 2), годовые оценки: четверки по письменному русскому, английскому, рисованию и физкультуре), пятёрки – остальные (русский устный, арифметика, естествознание, история, география, пение).

Спокойно было у мамы на работе в планово-экономическом отделе. Вахтёрши на проходной завода меня знали и пускали к маме в заводоуправление (а ведь завод был оборонным!). Я самостоятельно стал ходить в магазины и выкупать продукты по карточкам. По хлебным карточкам можно было покупать в любой булочной, а по другим продовольственным карточкам это можно было делать лишь в том магазине, к которому прикреплены эти карточки. Прикрепляться надо было в начале месяца, и выбор магазина был за владельцем карточки. Ленинградцы обменивались мнениями, к какому магазину лучше прикрепиться. Мы прикреплялись к разным магазинам: на Большой Зелениной в доме 17, на Большом проспекте в доме на углу Красного Курсанта, где-то ещё.

Война уже шла, в основном, не на нашей территории. Где-то оставался у немцев Либавский котёл. В Румынии король выгнал Антонеску и Румыния стала нашим союзником, в Югославии взяли Белград и у власти был Тито, наши войска вошли в Болгарию Летом 1944 открылся второй фронт и союзники освободили Париж. Как-то очень просто (так казалось) взяли Вену. К апрелю у Гитлера остался один союзник – Венгрия, где у власти был Хорти. Помню карикатуру знаменитого тогда карикатуриста Гальбы: Гитлер у морского штурвала с ручками вокруг штурвала и осталась лишь одна ручка – Хорти, а остальные ручки - Муссолини, Антонеску и кто-то ещё валяются отломанные на полу. За Будапешт долго шли ожесточенные бои. Там были убиты наши парламентёры. Наконец, Будапешт взяли. Не зря в знаменитой песне поётся: «И на груди его светилась медаль за город Будапешт».

Очень тяжело шли через Польшу и Восточную Пруссию к Берлину. Имена полководцев все знали: Жуков, Конев, Рокоссовский, Василевский, Черняховский (он погиб в Восточной Пруссии), Толбухин. Ленинградцами особенно был любим Говоров.

Прошла конференция союзников в Ялте. Союзники встретились на Эльбе. 2-го мая взяли Берлин (тогда говорили «Конь и Жук»). Объявили о самоубийстве Гитлера. Наконец, около 2-х часов ночи 9 мая заговорило радио, и Левитан сообщил о безоговорочной капитуляции Германии и о салюте в 30 залпов из 500 орудий (кажется так, надо посмотреть в архиве).

В конце апреля из Чехословакии пришло письмо нашей соседке бабушке от сослуживцев её сына Васи, что Вася погиб и похоронен в Чехословакии. Вася был водителем танка.

9 мая объявили нерабочим днём, и мы с мамой, как обычно поехали на трамвае по городу. И когда мы уже возвращались, часов в 5 на улице услышали сообщение по радио, что наши освободили Прагу. Очень удивились: как же так, война кончилась, а в Праге ещё воевали. С самолётов сбрасывали листовки о нашей победе. Они сохранились в нашем архиве. Сохранили и газету «Правда» от 9 мая.

А.Л.Вернер, каф. геометрии

Из воспоминаний…

Хая Сивакс вспоминает, как до августа 1942 года она жила с семьей сестры в деревне под Зеленогорском, как весной они доставали самолетом картофель для посадки, как они круглосуточно дежурили на огородах, охраняя всходы картофеля, обеспечивая урожай.

«17 марта 1942 года была объявлена эвакуация института. 19 марта 1942 года утром мы сели в поезд на перроне Финляндского вокзала. Директор института, Михайлов, пришел пожелать нам счастливого пути. Через Ладожское озеро проскочили удачно, день был солнечным, ехали на машинах около часа. До Северного Кавказа добирались 23 дня. 11 апреля увидели прямо перед открытыми дверями теплушки гору Бештау, у вагона пощипывало траву какое-то существо песочно-рыжего цвета. Оказалось, коза. Мы отмылись, нас подкормили, поспели фрукты. В мае начались занятия. 4 августа сдали последний экзамен – астрономию, а 6 августа институт уходил пешком от наступающих немцев. Мне и Н.Воронковой уйти не пришлось, так как транспорта никакого не было, а пешком по состоянию здоровья мы уйти не смогли.

После тяжелой пятимесячной оккупации мы были направлены Райкомом комсомола в ст. Зеленчукскую Ставропольского края, где и началась наша трудовая жизнь. Наши товарищи, Артеменко Мария, Воробьева Мария, Коршунова Нина, Кривицкая Х., Марюхин А., Эйдлина Е., Читалкин П. ушли пешком через перевал, направляясь в Махачкалу. Вместе со студентами уходили директор института, Д.Г.Юров, О.А.Смирнова, профессор Долинин с семьей.

У нашего выпуска не было практики (она прошла теоретически – парадокс), не было государственных экзаменов, не было выпускного вечера, общей фотографии, но у нас была вера в Победу, желание работать в школе, любовь к предмету, детям, дружба и радость ощущения жизни после тех трудностей, что выпали на доля Ленинграда.

Мы гордимся тем, что учились и работали в городе-герое!»

Васченок Т.А.,

заслуженный учитель школы РСФСР

Стихи

* * *

Нам от тебя теперь не оторваться.
Одною небывалою борьбой,
Одной неповторимою судьбой
Мы все отмечены. Мы - ленинградцы.

Нам от тебя теперь не оторваться:
Куда бы нас ни повела война -
Твоею жизнию душа полна
И мы везде и всюду - ленинградцы.

Нас по улыбке узнают: нечастой,
Но дружелюбной, ясной и простой.
По вере в жизнь. По страшной жажде счастья.
По доблестной привычке трудовой.

Мы не кичимся буднями своими:
Наш путь угрюм и ноша нелегка,
Но знаем, что завоевали имя,
Которое останется в веках.

Да будет наше сумрачное братство
Отрадой мира лучшею - навек,
Чтоб даже в будущем по ленинградцам
Равнялся самый смелый человек.

Да будет сердце счастьем озаряться
У каждого, кому проговорят:
- Ты любишь так, как любят ленинградцы...-
Да будет мерой чести Ленинград.

Да будет он любви бездонной мерой
И силы человеческой живой,
Чтоб в миг сомнения, как символ веры,
Твердили имя верное его.

Нам от него теперь не оторваться:
Куда бы нас ни повела война -
Его величием душа полна,
И мы везде и всюду - ленинградцы.

Ольга Берггольц, апрель 1942

8 сентября 1941 г. началась блокада Ленинграда.

18 января 1943 г. в ходе операции "Искра" было прорвано блокадное кольцо вокруг Ленинграда.

27 января 1944 г. - день полного освобождения Ленинграда от вражеской блокады.

8 сентября, обычный день недели,
Начало осени, красивое и яркое,
Сентябрьский ветерок, и голуби летели,
И лес к себе манил людей подарками,

И тишиной, и свежестью дыхания.
Привычно занималось утро раннее…
Так было до того или потом,
Но в год беды война стучалась в дом.

В том 41-ом памятном году
Железным обручем сковало красоту:
Безжалостный, губительный охват,
Жизнь ленинградцев превративший в ад, -

БЛОКАДА.
Нам, живущим, не понять,
Что чувствовал ребёнок, угасая,
Везя на санках умершую мать
И губы от бессилия кусая…

Звучат сирены, метронома звук
Тревожит память деточек блокадных:
Им выпало без счёта адских мук,
Труда для фронта без речей парадных,

Им выпало, но люди не сдались,
Не сдался город, взрослые и дети!
Их подвигу, живущий, поклонись
И расскажи – пусть помнят!- нашим детям.

Галина Станиславская, 08.09.2011

* * *

Август 1941 года. Немцы неистово рвутся к Ленинграду. Ленинградцы строят баррикады на улицах, готовясь, если понадобится, к уличным боям.

...Я говорю с тобой под свист снарядов,
угрюмым заревом озарена.
Я говорю с тобой из Ленинграда,
страна моя, печальная страна...

Кронштадтский злой, неукротимый ветер
в мое лицо закинутое бьет.
В бомбоубежищах уснули дети,
ночная стража встала у ворот.

Над Ленинградом - смертная угроза...
Бессонны ночи, тяжек день любой.
Но мы забыли, что такое слезы,
что называлось страхом и мольбой.

Я говорю: нас, граждан Ленинграда,
не поколеблет грохот канонад,
и если завтра будут баррикады -
мы не покинем наших баррикад.

И женщины с бойцами встанут рядом,
и дети нам патроны поднесут,
и надо всеми нами зацветут
старинные знамена Петрограда.

Руками сжав обугленное сердце,
такое обещание даю
я, горожанка, мать красноармейца,
погибшего под Стрельною в бою:

Мы будем драться с беззаветной силой,
мы одолеем бешеных зверей,
мы победим, клянусь тебе, Россия,
от имени российских матерей.

Ольга Берггольц, август 1941

О выпуске ЛГПИ им. М.Н.Покровского 1942 года

Июнь 1941 года. Идет весенняя сессия. 22 июня мы готовились к экзамену по истории педагогики (сдавали экзамен 24 июня Юрову Д.Г.). В 12 часов – чрезвычайное сообщение – война!!!

На следующий день собрались в институте, студенты многих институтов и ЛГУ рыли траншеи в парке им.Ленина. Были организованы команды МПВО (местная противовоздушная оборона), дежурства по институту. После 8 сентября – дня первой бомбежки и грандиозного пожара на Бадаевских складах – сбрасывали зажигательные бомбы с крыши, во время воздушных тревог мы следили за тем, чтобы все своевременно спускались в бомбоубежище, которое было оборудовано в подвалах здания. В бомбоубежище дома занимались с детьми, которых в городе было совсем мало, до осени эвакуировали школы, детские сады. Тревоги были очень частыми, иногда до 11 часов вечера, дети очень уставали, хотели спать, спящими их поочередно держали на руках.

В начале июля наша группа работала 3 дня в порту на погрузке дров. В середине июля студентов четырех институтов Петроградского района направили на строительство оборонительных укреплений, противотанковых рвов, под Выборг около местечка Ляйпясуо. В остатках деревни, выжженной войной 1940 года, не хватало места даже в сараях, спали прямо на земле, на сосновых ветках. Это было испытанием патриотизма, выносливости, дружбы.

1 и 2 ноября прямо по дороге (к счастью, выпал первый снег) мы передвигали парты из школы на Татарском переулке, где организовывался госпиталь, в школу на Введенской улице (ул. Олега Кошевого). Многие мои товарищи одновременно с учебой в институте работали на близлежащем заводе №212 и в госпиталях (ул.Фонтанка, 50 и пр.). занятия на 3 курсе начались летом, продолжались примерно до ноября месяца, а затем, до середины марта были насыщены специальными предметами. Преподавали С.Е.Ляпин, Б.А.Венков, А.И.Катунин, М.А.Морозов, Е.И.Отто, Рак, Прокофьева.

Крайне трудными были декабрь, январь, февраль, март. Голод, отопления нет, канализация не работает, воды нет, освещения нет, окна разбиты фанерой, так как стекла высыпались от взрывных волн. Сидим с коптилкой, если есть керосин. По радио – стук метронома, изредка объявления о выдаче продуктов, на улице артиллерийская команда. Мы занимались в эти дни на 2-м этаже, где был заочный факультет, в маленькой комнате с печью.

Нас 7-12 человек. Приходят лишь те, кто живет напротив института, в общежитии, и те, кто живет недалеко от института, так как сил мало, частые воздушные тревоги не дают возможности передвигаться по городу. Студенты на занятиях сидят в пальто, шапках-ушанках, обмотаны шарфами, платками, в валенках с галошами или в шубниках. Чаще всего занятия ведет наш декан, профессор Сергей Евгеньевич Ляпин, за глаза мы его называем «папой». Он действительно по-отечески относился к нам. Это нужно было всем, а в особенности тем, кто оторван от дома, от близких. Почта работала нерегулярно, а с конца января почти совсем не работала. После занятий, в перерывах, мы говорим о том, как нас ускоренно выпустят, о том, что мы должны заменить на «Большой Земле» учителей, ушедших на фронт. Сергей Евгеньевич экзаменовал и наставлял нас в области огородничества. Мы не предполагали, что очень скоро нам эти знания понадобятся. Оказалось, здесь наши знания равны нулю.

Запомнилось, как после занятий меня несколько раз приглашали в общежитие, где было печное отопление, там до наступления темноты было относительно светло, можно было позаниматься, умыться теплой водой. Девушки сидят около печки, подбрасывают в топку части сломанного стула, читают выдержки из тетрадей, которые они завели, чтобы записывать рецепты вкуснейших блюд. Одна из них говорит: «А я в мирное время не буду изощряться в изготовлении блюд. У меня всегда будет такой обед:

1-ое – мучной суп

2-ое – мучная каша

3-е – мучной кисель»

А дома мы с мамой и братом решаем, что будем руководствоваться произведениями Н.В.Гоголя. Открываешь книгу и читаешь – ватрушки, галушки, пампушки, жареные гуси и т.д. и т.п., невыносимо читать. «Ну уж в мирное время…» - так мы мечтали о том, чтобы насытиться.

Последние экзамены начали сдавать с января месяца. Первым была астрономия. Пришли на экзамен, а преподавателя Рака (к сожалению, не помню его имени-отчества) нет. Позднее выяснилось, что он вышел из дома, а до института не дошел.

В один из труднейших дней конца января, 25 числа, в Татьянин день, я стояла у печи, обогревая спину (мне всегда казалось, что холод страшнее голода). Стук в дверь. Входит девушка в военной форме: письмо и посылка от папы – зубной порошок, 1,5 толстых свечи, немного конины, граммов 400 хлеба. Праздник! И возможность «при свечах» подготовиться к экзамену по теории чисел. Недели через 3 экзамен сдан Б.А. Венкову на «отлично».

В институте (с перерывами) работала студенческая столовая. В письме от 15 января 1942 года отцу на фронт я писала: «В столовой стало лучше, у нас новый шеф-повар, он только что вернулся с фронта, знает, что о студентах надо позаботиться». В столовой можно купить без вырезки талонов дрожжевой суп, суп их хряпы. Хоть и не питание, а горячая еда. Бережно несем в бидончиках пищу для своих близких, дома зачастую готовить было негде.

Однажды мы стояли в темном коридорчике, ожидая открытия столовой. Я почувствовала, что теряю сознание. Очнулась, горячие слезы капают на мои щеки, подруга Люся Чухина шепчет: «Танечка, не умирай!», пытается заставить меня проглотить кусочек хлеба, я сопротивляюсь, не могу принять такой бесценный дар – хлеб. Такое не забывается.

С 15 января мы жили у родственников на ул.Блохина, 2 (угол пр.Горького). Мама и брат работали на заводе №209, это рядом с домом №2, а я шла до института 4 небольших остановки. По пути встречаю людей с саночками, они отдают последний долг своим близким, везут их останки в районный морг, в Госнардом. Несут, тащат на саночках воду, набирая ее в проруби на Неве или в кране напротив театра им. Ленинского Комсомола, слабые, они проливали воду, горка заледенела, взобраться на нее трудно, помогают друг другу. Напротив дома, где жил А.М.Горький, всю зиму простоял запорошенный трамвай, здесь его остановила бомбежка.