Единственная мучительная возможность 4 страница

Я отвел глаза от унылой комнаты и позвал Энн по имени.

Ответа не последовало.

Я позвал еще раз, потом в той же тишине прошел через бар в общую комнату, вспоминая день – казалось, сто лет тому назад, – когда тем же путем шел по нашему земному дому в день моих похорон, прежде чем понял, что произошло.

Общая комната была в столь же плачевном состоянии, что и остальные: вытершаяся, пыльная мебель, выцветшие панели и шторы, закопченный плиточный пол. В камине горел слабый огонь. До этого момента я не поверил бы, что камин может вызывать что-то, помимо радости. Этот же огонь был таким слабым и убогим – несколько бледных язычков пламени, – что, казалось, совсем не давал тепла и уюта.

Тогда я понял, что не слышно музыки.

Наш дом был всегда заполнен музыкой; часто она лилась из двух или трех источников одновременно. Этот дом – унылая, неприветливая копия нашего – набух тишиной, вмерз в тишину.

Я не разглядывал развешанные по стенам фотографии. Я знал, что видеть детские лица будет для меня невыносимо. Вместо этого я пошел на кухню.

В раковине – немытые тарелки, кастрюли, ножи и вилки, окна в грязных разводах, заляпанный пол. Дверца духовки была приоткрыта, и я увидел внутри форму для пирога, наполовину заполненную застывшим белым жиром и несколькими кусочками засохшего мяса.

Открыв дверцу холодильника, я заглянул внутрь.

Вид его вызвал во мне отвращение. Засохший салат, сухой, побелевший сыр, черствый хлеб, пожелтевший майонез, почти пустая бутылка темного красного вина. Изнутри шел отвратительный запах гниения, поскольку холодильник почти не морозил. Я закрыл дверцу. Отвернувшись от него и стараясь не допустить в сознание картины и ощущения, вызванные этим жилищем, я пересек общую комнату и пошел по коридору в заднюю часть дома.

Комнаты детей пустовали. Я постоял в каждой из них. Они были не такими холодными и мрачными, как остальная часть дома, но, безусловно, тоже не вызывали приятных ощущений. Обитаемой казалась только комната Йена – незаправленная кровать, разбросанные по столу листки бумаги, словно сын только что делал уроки.

Меня это удивило.

 

Энн сидела на лужайке, куда выходили окна нашей спальни.

Я стоял у стеклянной двери и смотрел на нее со слезами на глазах.

На ней был толстый темно-синий свитер, надетый поверх блузки, мятые слаксы, поношенные туфли. Кожа лица казалась бледной и обветренной. Волосы висели безжизненными прядями, словно она долго их не мыла.

К своему горестному изумлению, я заметил лежащую рядом с ней Джинджер. Тогда я этого не знал, но после смерти Энн Джинджер перестала есть и через месяц умерла от горя. И вот теперь она оказалась здесь, настолько обожая хозяйку, что предпочла вести это унылое существование, лишь бы не оставлять Энн в одиночестве.

Энн сидела подавленная, неподвижная, держа что-то в ладонях. Я никогда раньше не видел ее в таком жалком состоянии. Подойдя поближе, я увидел у нее в руках крошечную мертвую птичку, уже окоченевшую.

Я вдруг вспомнил случай, который произошел в жизни.

Она как-то нашла на улице сбитую машиной птичку. Энн принесла ее домой и, усевшись на задней лужайке, зажала в теплых ладонях маленькое пульсирующее тельце. Я помню ее слова. Она понимала, что птичка умирает, и хотела, чтобы та в последние моменты слышала знакомые звуки – шум ветра в деревьях и пение других птиц.

Неожиданно на меня нахлынула ярость. Энн не тот человек, который заслуживает подобной нищеты и убожества! Разве можно назвать это справедливостью?

Мне пришлось бороться с этим чувством. Я чувствовал, как гнев, подобно магниту, тащит меня куда-то помимо моей воли. Если бы я в то же время не понимал, что этот гнев удаляет меня от Энн, я мог бы с самого начала ему поддаться.

Итак, я вновь вспомнил предупреждение Альберта и смог взять себя в руки. «Это не приговор, – говорил я себе. – А если даже и так, то она сама себя приговорила». Она была там, потому что туда ее привели собственные поступки. Не наказание, а закон. Мое негодование по этому поводу было лишь тратой энергии. Все, что я мог сделать, – это попытаться помочь ей понять. Вот для чего я прибыл туда. Пора было начинать. Я разыскал ее тело.

И теперь надо было достучаться до ее души.

 

НЕУДАЧНОЕ НАЧАЛО

 

Раздвижная стеклянная дверь была наполовину отодвинута, и, войдя в проем, я позвал Энн по имени.

Ни она, ни Джинджер не прореагировали. Я подумал, что, возможно, Энн не услышала, но знал, что Джинджер должна была отреагировать.

Очевидно, я еще недостаточно «опустился».

Я немного помедлил. Было так омерзительно – другого слова не найду – снижать свою вибрацию и продолжать наращивать толщину, набирать вес.

Но я понимал, что придется это сделать, и, взяв себя в руки, позволил этому произойти. Меня передернуло от этого ощущения. Потом, взявшись за ручку раздвижной двери, я ее отодвинул.

В тот же миг Джинджер резко повернула голову, подняв уши торчком. Энн тоже повернулась. Увидев меня, Джинджер с рычанием вскочила на ноги и пошла в мою сторону.

– Джинджер, нельзя… – начал я.

– Джинджер.

Услышав голос Энн, я едва не заплакал. Я пристально на нее посмотрел, а Джинджер приостановилась, озираясь по сторонам. Энн стала подниматься на ноги, и на один чудесный миг я подумал, что она меня узнала. Я двинулся к ней в радостном нетерпении.

– Кто вы такой? – строго спросила она.

Я замер на полдороге. Ее тон был таким холодным, что я почувствовал, как сердце мне сжимает ледяной обруч. Ошеломленный ее резким голосом, я уставился на нее.

Джинджер продолжала рычать; шерсть на ее загривке поднялась дыбом. Видимо, она тоже меня не узнала.

– Если подойдете ближе, собака набросится, – предупредила Энн.

Я почувствовала, что она угрожает от страха, но меня остановила суровость ее тона.

Я не представлял себе, что делать дальше. Конечно же, я ее узнал. Она же, взглянув на меня, совершенно меня не признала. «Неужели возможно, – недоумевал я, – чтобы нас по-прежнему разделяла разница в уровнях вибраций?»

Я боялся, что это так. «Отчетливо ли она меня видит? – спрашивал я себя. – Или же я кажусь ей размытым, каким мне казался Альберт, когда я увидел его впервые после моей смерти?»

Не могу сказать, сколько времени мы бы еще стояли в молчании, не заговори я первым. Мы все были похожи на статуи. Энн и Джинджер пристально смотрели на меня. Собака больше не рычала, но стояла в напряженной позе, готовая в любой момент защитить Энн. Меня затопляла нежность к собаке. Так сильно любить Энн, чтобы остаться здесь. Можно ли было лучше доказать свою преданность?

Мой мозг работал с трудом, как проржавленный механизм старых часов. Я мучительно размышлял над тем, что бы такое сказать. С чего можно было бы начать. Что же?

Не имею понятия, сколько времени ушло на то, чтобы в голове возникла отправная идея. Как я уже говорил, Роберт, время в потустороннем мире течет по-другому – и, даже несмотря на то, что это место было ближе к Земле, чем Страна вечного лета, его временная шкала никоим образом не напоминала череду часов и дней, знакомую нам с Энн при жизни. То есть, хочу сказать, промежуток времени, в течение которого мы смотрели друг на друга, мог составлять немало минут или секунду-две. Я, однако, склоняюсь к первому.

– Я только что поселился в этой округе, – сказал я наконец.

Казалось, мой голос звучит отдельно от меня. Я не знал, чего добиваюсь. А если и знал, то это было глубоко запрятано в моем сознании. Как бы то ни было, первые слова были произнесены – хоть какое-то начало.

Не могу тебе передать, как больно было мне увидеть на ее лице выражение недоверия.

– В чьем доме? – спросила она.

– Гормана, – ответил я.

– Они не продавали дом, – сказала она. Я пошел на обдуманный риск.

– Нет, продали, – возразил я. – Недавно. Я въехал туда вчера.

Она не ответила, и я стал думать, что, пойманный на явной лжи, уже потерял свой шанс.

Но она не стала оспаривать мои слова, и тогда я понял, что мой расчет оказался точным. Она помнила семейство Горманов, но не общалась ни с кем за пределами ближайшего окружения, поэтому не могла знать, говорю ли я правду.

– Я не знала, что они продали свой дом, – наконец произнесла она в подтверждение моего предположения.

– Да. Продали.

Я испытал чувство маленькой победы. Но, произнеся эти слова, я понимал, что это только начало.

Я попытался развить в уме следующий шаг. Должен же был найтись какой-то четкий подход – поэтапный путь связи с ее сознанием.

В попытке найти его я вдруг понял, что никакого четкого подхода нет. Придется в каждый момент нащупывать путь, все время подыскивая какие-то особые возможности.

Правда, следующий шаг Энн подсказала сама. Уверен, что бессознательно.

– Откуда вы узнали мое имя? – спросила она.

– Из адресной книги Хидден-Хиллз, – ответил я, с радостью заметив, что этот ответ ее удовлетворил.

Но моя радость мгновенно улетучилась, когда она с подозрением спросила:

– А что вы делали в моем доме?

Я допустил ошибку, помедлив, и Энн насторожилась, подавшись назад. Джинджер сразу же зарычала, шерсть у нее на загривке поднялась дыбом.

– Я постучал в дверь, – сказал я, как можно более беспечно. – Ответа не было, так что я вошел и стал звать. И пока шел по дому, продолжал вас звать. Думаю, вы не слышали.

Я видел, что ответ ее не устроил, и на меня нахлынуло чувство безысходности. «Почему она меня не узнает?» – думал я. Если мое лицо кажется ей незнакомым, разве есть надежда, что я смогу ей помочь?

Я постарался справиться с этим чувством, снова вспомнив предупреждение Альберта. Сколько раз придется мне бороться с этой безысходностью, пока она не исчезнет?

– Я просто пришел, чтобы поздороваться, – произнес я, не задумываясь. Надо было продолжать разговор. Потом, повинуясь порыву, я решился на следующий обдуманный риск. – Мне показалось, вы меня узнали, когда увидели, – сказал я. – Почему?

Я подумал – опять на один чудесный миг, – что произошел внезапный прорыв, когда она ответила:

– Вы немного похожи на моего мужа.

Я почувствовал, как у меня сильнее забилось сердце.

– Правда?

– Да. Немного.

– Где он? – не задумываясь, спросил я.

Грубая ошибка. Она заметно подалась назад, прищурив глаза. Прозвучал ли мой вопрос для нее угрожающе? Ответ стал очевидным, когда Джинджер снова зарычала.

– Его зовут Крис? – спросил я. Ее глаза прищурились еще больше.

– Я увидел это в адресной книге, – пояснил я, надеюсь, не слишком быстро, что было бы подозрительно.

Я сжался, сообразив, что, по ее воспоминаниям, в адресной книге моего имени могло и не быть. Но она лишь пробормотала:

– Да, Крис.

Надо ли говорить, Роберт, о возникшем у меня страстном желании заключить ее в объятия, успокоить ее? При этом я понимал, что делать этого ни в коем случае нельзя.

Я заставил себя продолжать.

– Горманы сказали мне, что он пишет для телевидения, – сказал я, стараясь, чтобы это прозвучало только по-соседски. – Это правда? Что…

– Он умер, – перебила она меня с такой горечью, что меня проняла дрожь.

Тогда я, совершенно потрясенный, понял, какая задача стоит передо мной. Как мог я надеяться, что Энн когда-нибудь узнает мое лицо и голос и тем более признает во мне мужа? Для нее я был мертв, а она не верила, что мертвые ведут свое существование.

– Как он умер? – спросил я.

Не знаю, зачем я говорил. У меня не было плана. Мне приходилось просто действовать по наитию в надежде, что произойдет что-то позитивное.

Сначала она не ответила. Я подумал, что она совсем не собирается говорить. Потом наконец произнесла:

– Он попал в дорожную аварию.

– Мне жаль, – сказал я, полагая, что лучшим подходом может оказаться ненавязчивое сочувствие. – Когда это случилось?

Странное, немного тревожное молчание. Казалось, она не знает. На ее лице промелькнуло выражение замешательства.

– Не так… давно, – запинаясь, произнесла она. Я хотел было воспользоваться этим преимуществом, но не мог сообразить как.

– Мне жаль, – повторил я. Это все, на что я был способен.

Снова тишина. Я старался что-нибудь придумать – хоть что-то – и наконец ограничился повторением своего второго рискованного вопроса.

– И я на него похож?

«Возможно ли, – думал я, – чтобы частое повторение этой мысли могло со временем заставить ее увидеть, что я более чем похож на ее мужа?»

– Немного, – ответила она. Потом пожала плечами. – Не слишком.

В тот же миг я подумал, не поможет ли мне, если я скажу, что меня тоже зовут Крис. Но что-то во мне этому воспротивилось. Это уже слишком, решил я. Не надо торопиться, или все пропадет. Я чуть не сказал: «Моя жена тоже умерла», но потом подумал, что это так же опасно, и оставил эту мысль.

Было такое ощущение, будто она читает мои мысли, хотя я был уверен, что это невозможно.

– Вашей жене нравится Хидден-Хиллз? – спросила она.

То воодушевление, что я испытал, услышав ее разумный и дружелюбный вопрос, слегка померкло, поскольку я не представлял, как на него ответить. Если бы я сказал ей, что у меня есть жена, не приняла бы она этого, в конце концов, на свой счет? И не поставила бы между нами непреодолимый барьер мысль о том, что в моей жизни есть другая женщина?

Я вдруг решил, что риск слишком велик, и ответил:

– Мы с женой не живем вместе.

Это было правдой, и такой ответ должен был ее удовлетворить.

Я надеялся, что она спросит, собираемся ли мы разводиться, и тогда я ответил бы, что наше разъединение состоит не в этом, давая ход ее мыслям в другом направлении.

Но она ничего не сказала.

Опять воцарилась тишина. Я едва не застонал от досады. Неужели мои попытки ей помочь будут состоять из бесконечной череды фальстартов, прерываемых этими паузами? Я отчаянно пытался придумать подход, результатом которого было бы быстрое восприятие с ее стороны.

И ничего не мог придумать.

– Как умерла эта птичка? – неожиданно спросил я.

Еще одна ошибка. Она еще больше погрустнела.

– Здесь все умирает, – ответила она.

Я уставился на нее, сразу не осознав, что она не ответила на мой вопрос. Я уже собирался его повторить, когда она заговорила.

– Я пытаюсь заботиться об этих созданиях, – сказала она. – Но никто не выживает. – Она посмотрела на птичку, зажатую у нее в руках. – Никто и ничто, – пробормотала она.

Я начал говорить, но умолк, когда она продолжила.

– Одна из наших собак тоже умерла, – сказала она. – У нее был приступ эпилепсии.

«Но Кэти в безопасности», – подумал я. Я едва не произнес это вслух, но вовремя понял, что делать этого не стоит. Я размышлял, стоит ли вообще продолжать эту тему.

– У нас с женой тоже было две собаки, – сказал я. – Немецкая овчарка вроде вашей и фокстерьер по имени Кэти.

– Что? – Она пристально посмотрела на меня. Я не сказал ничего больше в надежде, что эта мысль подействует на ее рассудок: мужчина, похожий на ее мужа, живущий отдельно от жены и имеющий двух собак – таких же, как у нее, и с теми же кличками. Стоило ли мне добавлять, что нашу немецкую овчарку тоже зовут Джинджер?

Я не осмелился этого сделать.

Тем не менее едва я стал улавливать проблеск надежды, как вдруг что-то начало застилать глаза Энн – нечто почти зримое, – словно на миг она что-то увидела, а потом сознательно от этого отстранилась. Не из-за этого ли оставалась она здесь пленницей?

Отвернувшись от меня, она смотрела на зеленую тину бассейна. Я мог уже исчезнуть из ее поля зрения.

Какое неудачное начало.

 

ПРИЮТ МЕЛАНХОЛИИ

 

Когда она наконец заговорила, я не мог понять, обращается ли она ко мне или к себе.

– Мои сосны тоже умерли, – сказала она. – Мне все время говорили, что так и будет, но я не верила. А теперь верю. – Она медленно покачала головой. – Я стараюсь их поливать, но сейчас отключили воду. Должно быть, ремонтируют водопровод.

Не знаю, почему в тот момент это меня так сильно поразило. Возможно, то, что она говорила о вполне земных делах. И я вспомнил слова Альберта.

Нет смысла пытаться убедить Энн в том, что ее нет в живых; она считает себя живой.

В этом был весь ужас ситуации. Если бы она знала, что совершила самоубийство и что все это – конечный результат, можно было бы найти к ней какой-нибудь подход. Сейчас в ее положении не было смысла, не было логики в том гнетущем состоянии, в котором она оказалась.

Я и правда не знал, что сказать, и все же снова услышал свой голос:

– У меня в доме вода есть.

Она обернулась, словно удивившись тому, что я еще не ушел.

– Как это возможно? – спросила она. У нее был смущенный и раздраженный вид. – А как насчет электричества?

– У меня оно тоже есть, – сказал я, осмыслив собственные слова.

Я надеялся, что она путем сравнения поймет, что происходящее в ее доме логически нереально, и это заставит ее более тщательно изучить окрестности.

– А как насчет газоснабжения? – спросил я, продолжая следовать своей идее.

– Оно тоже отключено, – ответила она.

– А у меня нет, – сообщил я. – А телефон?

– Он… не работает, – тихо проговорила она.

Я почувствовал в ее тоне нотку недоумения, словно она опять спрашивала: «Как такое возможно?»

– Не понимаю, – сказал я, пытаясь воспользоваться преимуществом. – Не может такого быть, чтобы все виды бытового обслуживания одновременно вышли из строя.

– Да, это… странно.

Она пристально на меня посмотрела.

– Очень странно, – согласился я, – что это произошло только в вашем доме. Интересно почему?

Я внимательно за ней наблюдал. Дошло до нее хоть что-нибудь? Я с нетерпением ждал.

Можно было бы и догадаться.

Если бы убедить ее было так просто, то наверняка кто-то уже сделал бы это. Я понял тщетность своих усилий, когда выражение сомнения на ее лице мгновенно сменилось апатией. Она пожала плечами.

– Потому что я на вершине холма, – сказала она.

– Но почему…

Она перебила меня:

– Будьте любезны, позвоните в телефонную компанию и скажите, что у меня не работает телефон.

Я уставился на нее, испытывая сильное разочарование. На миг у меня возникло безрассудное желание сказать ей обо всем прямо – кто я такой и почему она находится здесь. Но что-то меня от этого удержало – наверное, риск все испортить.

В голову пришла другая идея.

– Почему бы вам не прийти ко мне и не позвонить им самой? – спросил я.

– Не могу, – сказала она.

– Почему?

– Я… не выхожу из дома, – сказала она. – Просто…

– Почему не выходите?

Теперь мой голос срывался от нетерпения; я досадовал на свою неспособность помочь ей хоть в малейшей степени.

– Не выхожу, и все тут, – повторила она.

Она отвернула лицо, но перед тем я успел заметить в ее глазах слезы.

Бессознательно я вытянул руку, чтобы ее успокоить. Джинджер зарычала, и я убрал руку. «Почувствую ли я что-нибудь, если собака нападет?» – подумал я. Буду ли истекать кровью, страдать от боли?

– Бассейн выглядит просто ужасно, – призналась Энн.

Опять это холодное отчаяние. До чего ужасным было ее существование – бесконечные дни в этом месте, невозможность избавиться от мрачного окружения.

– Прежде мне здесь так нравилось, – с несчастным видом произнесла она. – Это было мое любимое место. Посмотрите на него теперь.

Ответ на мой вопрос нашелся. На этом уровне я мог испытывать боль. Глядя на нее, я глубоко чувствовал эту боль, вспоминая, как Энн каждое утро выходила на террасу с чашкой кофе, садилась на солнышке в ночной сорочке и халате и смотрела на кристальную воду обложенного камнями бассейна, на пышную растительность, выращенную нами вокруг. Она действительно все это любила – очень. Ее тон сделался насмешливым.

– Какая-то исключительная местность, – заметила она.

– И все-таки в моем доме все работает, – сказал я, делая еще одну попытку.

– Рада за вас, – холодно ответила она.

В тот момент я понял, что никакой подход не сработает дважды. Я вновь оказался на первом квадрате в этой ужасной игре, вынужденный начинать все сначала.

Опять повисла тишина. Энн неподвижно стояла, глядя на покрытую тиной поверхность бассейна, рядом с ней замерла Джинджер, не сводящая с меня глаз. «Что делать?» – с отчаянием спрашивал я себя. Казалось, чем больше проходит времени, тем меньше остается у меня возможностей.

Я заставил себя сосредоточиться. Та ли это опасность, от которой предостерегал меня Альберт? Будто это унылое окружение может затянуть, как болото, сделав меня своей частью?

– У вас есть дети? – спросил я, повинуясь импульсу.

Она повернулась и холодно, оценивающе взглянула на меня. Потом проронила:

– Четверо.

И снова отвернулась.

Я уже собирался о них спросить, но потом решил еще раз попробовать выстроить в ее сознании ряд провоцирующих «совпадений». Тема детей еще не была затронута.

– У меня тоже четверо детей, – сказал я. – Две дочери и два сына.

– Да? – молвила она, не поворачиваясь.

– Моим двум девочкам двадцать шесть и двадцать, – сообщил я. – Сыновьям двадцать три и семнадцать.

«Не слишком ли я спешу?» – подумал я. Она вновь на меня посмотрела. Выражение ее лица не изменилось, но мне показалось, посуровели глаза. Взяв себя в руки, я произнес:

– Моих детей зовут Луиза, Мэри, Ричард и Йен.

Теперь она снова отпрянула от меня, в лице выразилось недоверчивость. Лицо женщины, почувствовавшей, что ее изводят, непонятно зачем. Это ее выражение вызвало у меня приступ страха. Неужели я совершил ужасную ошибку?

Поймав себя на этой мысли, я услышал собственный вопрос:

– А как зовут ваших детей?

Она не ответила.

– Миссис Нильсен? – молвил я. Я едва не назвал ее по имени.

Ее глаза опять словно подернулись пленкой – и я вдруг со щемящим чувством что-то осознал.

Как бы близко я к ней ни подошел, я не смог бы наладить с ней связь. Всякий раз при моей попытке что-то воздействовало на нее, заставляя отключиться. Она уже мысленно избавилась от моих слов, наверное, полностью стерев их из памяти.

Но я все же продолжал с выражением невольной угрозы:

– Моя старшая дочь замужем, и у нее уже трое детей. Моя младшая дочь…

Я умолк, когда она отвернулась от меня и пошла к дому, выронив из рук мертвую птичку и даже этого не заметив. Я пошел за Энн, но следовавшая за ней по пятам Джинджер обернулась с грозным рычанием. Я остановился, глядя, как Энн от меня удаляется.

Неужели пришел конец всему?

Вдруг Энн, глянув в сторону, с испуганным криком вбежала в дом через дверь общей комнаты и с шумом задвинула стеклянную раздвижную дверь.

Я посмотрел на то место, куда она бросила взгляд, и увидел громадного тарантула, ползущего по камню.

Я застонал, но не от страха перед тарантулом, а поняв, что здесь воплотился один из самых глубоких страхов Энн. Тарантулы всегда приводили ее в ужас; она буквально заболевала, их увидев. Как это ни ужасно, но можно было предположить, что ее личный ад будет населен гигантскими пауками.

Подойдя к тарантулу, я взглянул на него. Огромный, с волосатыми, словно раздувшимися лапами, он неуклюже карабкался вверх по камню. Обернувшись, я увидел, что Энн, стоя за стеклянной дверью, смотрит на него со страхом и отвращением.

Оглядевшись по сторонам, я увидел прислоненную к стене дома лопату. Взяв ее, я вернулся к пауку. Потом наклонил лопату и держал ее перед тарантулом, пока тот не заполз на металлическую часть. Поднеся лопату к краю террасы, я подбросил паука как можно дальше, и, пока он летел через бассейн, чтобы приземлиться в плюще, я спрашивал себя, настоящий ли он. Существовал ли он сам по себе или только потому, что Энн его боялась?

Я посмотрел в сторону двери в общую комнату, которая слегка приоткрылась. Сердце мое подпрыгнуло, когда я заметил на лице Энн выражение детской благодарности.

– Спасибо, – пробормотала она.

«Даже в аду существует благодарность», – с изумлением подумал я.

Я решил поскорей укрепить свои позиции.

– Я заметил, что у вас кончилась питьевая вода, – сказал я. – Можно я поставлю новую канистру?

Лицо ее немедленно приняло недоверчивое выражение, и я чуть не заскрежетал зубами.

– Что вам надо? – спросила она. Я заставил себя улыбнуться.

– Я просто пришел вас поприветствовать. Пригласить к себе на чашку кофе.

– Я же сказала вам, что не выхожу из дома, – молвила она.

– Разве вы никогда не гуляете? – спросил я, стараясь казаться ненавязчивым и беспечным.

Мы с ней когда-то много гуляли в Хидден-Хиллз.

Я хотел, чтобы она осознала свою изоляцию и чтобы это ее озадачило.

Она ничего не ответила, отвернувшись от меня, словно мои слова ее обидели. Я пошел в дом вслед за ней и задвинул стеклянную дверь. При этом Энн обернулась, а Джинджер снова зарычала и шерсть у нее на загривке поднялась дыбом. Меня преследовала мысль о бесконечных бесплодных попытках достучаться до сознания Энн.

Вскоре я обратил внимание на дюжины висящих на стенах фотографий в рамках, и меня осенила другая мысль. Если бы я смог заставить ее взглянуть на одну из моих фотографий, ее наверняка поразило бы мое с ними сходство.

Не обращая внимания на рычание Джинджер, я подошел к ближайшей стене и посмотрел на свою фотографию.

Все фотографии были выцветшими и плохо различимыми.

«Почему это произошло? – недоумевал я. – Было ли это частью наказания, придуманного Энн для себя?» Я хотел спросить, потом передумал. Это могло лишь растревожить ее.

Новая идея. Повернувшись к ней, я произнес:

– Я сказал вам неправду.

Она посмотрела на меня с недоверчивым опасением.

– Мы с женой больше не вместе, – сказал я, – но это не то, что вы думаете. Нас разлучила смерть.

Я вздрогнул, увидев, как ее лицо исказилось судорогой, словно в ее сердце только что вонзили нож.

Но все же мне пришлось продолжить в надежде, что я наконец на верном пути.

– Ее тоже звали Энн, – сказал я.

– Вам нравится здесь, в Хидден-Хиллз? – спросила она, будто я ничего не сказал.

– Вы меня слышали? – спросил я.

– Где вы жили прежде?

– Я сказал, ее звали Энн.

Ее лицо опять конвульсивно дернулось, на нем появилось выражение смятения и испуга.

Потом взгляд ее вновь стал отсутствующим. Отойдя от меня, она направилась в кухню. «Энн, вернись», – хотелось мне сказать. И я чуть этого не сделал. Мне хотелось крикнуть: «Это я, разве не видишь?»

Но я молчал. И, как холодный камень, опять сдавило мне грудь отчаяние. Я старался его побороть, но на сей раз мне это хуже удавалось. В душе остался след.

– Посмотрите на это место, – сказала Энн. Она говорила механическим голосом, словно была одна. У меня возникло чувство, что это составная часть происходящего с ней процесса: постоянное повторение деталей ее положения, укрепляющее ее с ними связь. – Ничего не работает, – говорила она. – Еда портится. Не могу открыть консервы, потому что электричества нет, а консервный нож пропал. Без воды не могу вымыть посуду, и она накапливается. Телевизор не работает – думаю, он сломался. Ни радио, ни граммофона, ни музыки. Нет отопления, если не считать тех щепок, что я сжигаю. Дом все время холодный. Мне приходится ложиться спать в темноте, потому что нет света и все свечи израсходованы. Мусорщики больше не приезжают за мусором. Весь дом пропах отбросами и всякой дрянью. И я не могу пожаловаться, потому что не работает телефон.

Она прервала свое печальное перечисление смехом, от которого меня бросило в дрожь.

– Поставить канистру с водой? – сказала она. – Доставки не было так давно, что я не помню, когда была последняя. – Она снова засмеялась до жути горьким смехом. – Хорошая жизнь, – сказала она. – Ей-богу, я чувствую себя персонажем из какой-нибудь пьесы Нила Саймона, когда все вокруг меня разваливается на части, а я сама как будто съеживаюсь.

Тело ее начало сотрясаться от рыданий, и я инстинктивно двинулся к ней. Путь мне, оскалив зубы, загородила Джинджер; из ее груди доносилось приглушенное свирепое рычание. Я подумал, что она напоминает Цербера. Ко мне возвращалось отчаяние.

Я взглянул на Энн. Я хорошо понимал, что она делает, но не хватало сил ее остановить.

Она убегала от правды, погружаясь в относительную безопасность печальных подробностей своего существования и создавая приют меланхолии.

 

ЕСТЬ БОЛЬ И КРОВЬ

 

– Что вы пьете? – спросил я, когда мне в голову пришла очередная идея.

Она взглянула на меня как на идиота.

– Что вы пьете? – повторил я. – Если вода кончилась и у вас нет больше канистр.

– Не знаю, – пробормотала она, сердито на меня глядя. – Сок или…

– Разве он не испортился? – перебил я.

– Консервированный сок… не знаю.

– Вы сказали…

Она отвернулась от меня.

– А что вы едите? – настаивал я.

– Я не могу готовить без электричества, – сказала она, словно это был ответ, а не отговорка.

– А сейчас вы голодны? – спросил я. И снова этот недобрый взгляд.

– Вы когда-нибудь хотите есть?

– Нечасто, – холодно ответила она. Доходил ли до нее хоть один из моих вопросов?

Я начинал уставать от собственной изворотливости. И опрометчиво задал прямой вопрос.