Хороших клоунов меньше, чем космонавтов 8 страница

И все-таки мне почему-то кажется, что артисты театра или кино лучше защищены от профанов, хотя это мое утверждение, наверное, правильнее было бы отнести к прежним временам. Сегодня сложное и серьезное совсем уж тяжело проходит у публики. То ли все устали от непомерных тягот жизни, то ли чересчур развращены насаждаемой с неистовым рвением низкосортной развлекательностью.

Впрочем, я воспитан в правилах: ни при каких обстоятельствах на зрителя не жаловаться и по возможности не обижаться на него.

К тому же напомню еще раз слова Арнольда, приведенные в начале книги и, возможно, кого-то смутившие. Насчет недопустимости в цирке «умных вещей», проговариваемых с арены. Мой умнейший учитель всего-навсего предостерегал от потери чувства жанра, как от потери равновесия — душевного и всяческого…

 

Я понимаю, что мои разглагольствования на тему, в общем-то волнующую меня не в первую очередь, но тем не менее занимающую, когда я стараюсь осмыслить цирковую жизнь, да и жизнь помимо цирка, могут вызвать неприязненное замечание: «Тебе-то, Игорь, из-за чего распаляться? Ты даже не фору получил, а фамилию, навсегда самоигральную…»

Не спорю. И припомню всего три случая, когда встречались мне люди, не слыхавшие прежде фамилии Кио.

Однажды ехал я в Днепропетровск. И где-то между Харьковом и Белгородом нарушил какие-то правила, и меня остановил довольно строгий инспектор ГАИ. У меня были международные права, которые у нас в ту пору выдавали по исключительному блату. Фамилия в них написана латинскими буквами. И я протянул свои права этому деревенскому инспектору. Он внимательно их прочел, был агрессивен вначале, как все милиционеры-гаишники, потом посмотрел на меня, «вчитался» в фамилию и огорошил вопросом: «Вы что — японец?» — «А вы что — не видите?» Тут же он мне возвращает права, отдает честь и говорит: «Пожалуйста, поаккуратнее».

Рядом с Союзгосцирком на Пушечной улице находился ресторан «Берлин». То есть он и сейчас там, но называется «Савой». Мы много времени проводили в Союзгосцирке и часто заходили в «Берлин» выпить, перекусить. Нас все знали в лицо, и проблем попасть в ресторан не бывало, хотя в те годы на дверях гостиниц и ресторанов «Интуриста», даже пустовавших, вывешивали табличку «Мест нет» и людей «с улицы» не пускали.

Однажды, как-то зимой, перебегаем мы из Союзгосцирка в «Берлин» — стучу, прошу открыть двери, но незнакомый швейцар качает головой в фуражке, мол, не пущу. Я его поманил рукой, показываю: «Приоткрой на цепочке». Приоткрыл. Я: «Передай, пожалуйста, метрдотелю, что пришел Кио». Он изобразил лицом, что понял, исчез в глубине, а дверь опять захлопнул. Через две минуты возвратился и сам уже подзывает меня пальцем — и в приоткрытую дверь объявляет: «Пива нет!»

И еще на процессе Колеватова солдатик, не разобравший моей фамилии на записке, крикнул: «Киров! Проходи!»

Ну, и был случай, когда реакция на фамилию оказалась несколько неожиданной…

У меня случилась поздняя репетиция в Измайловском дворце спорта. И, выезжая где-то в час ночи, я решил пренебречь правилами (никого вроде нет кругом), не «трюхать» до разворота, а сразу повернуть налево через запрещенную прямую белую линию, чтобы ехать в сторону центра до Рижского вокзала. Только сделал поворот, понял сразу, что просчитался, потому что впереди стояла машина ГАИ. Мне тут же показывают остановиться. Останавливаюсь. Права! Я протягиваю права. Милиционер читает. «Ага, — говорит, — понятно, Кио… Фокусы, понимаете, на проезжей части показываете. Это не годится». Я сразу: «Ну извините». Всегда стараюсь с гаишниками не спорить. «Виноват, знаете, репетиция трудная, устал, тороплюсь домой». И вдруг гаишник мне говорит: «Хотите, я вам фокус покажу?» Обрадовался: «А почему нет? Покажите». Он возвращает мне права, берет под козырек, приказывает: «Езжайте!» — «Спасибо». Сажусь за руль, еду. Думаю, что за фокус? Ну, в общем, еду, забыл уже про обещанный милицейский фокус и проехал километров семь-восемь до поворота на эстакаду у Рижского вокзала — к себе на Олимпийский проспект. И вдруг, у поворота на эстакаду, смотрю — опять гаишник, и тоже показывает остановиться. Останавливаюсь — и все по тому же сценарию: подходит инспектор, отдает честь. Смотрю на него — и глазам своим не верю: это ведь тот же самый человек! Он ради шутки, ради, как я понял, фокуса обогнал меня на своих милицейских «Жигулях» и поджидал здесь. Снова отдает честь, спрашивает: «Ну как?» — «Замечательно». — «Замечательно не это. Замечательно будет, когда вы мне сейчас заплатите пятьдесят тысяч штрафа за нарушение». Шутка милая, я даже рад был заплатить, но выяснилось, что и в этом случае он пошутил.

Разумеется, из шутки гаишника незачем делать далеко идущих выводов. Но артист — пусть из чистого суеверия — должен всегда быть настороже. Даже у самой большой популярности инерция достаточно лимитирована.

И я больше, чем на наследственную популярность, полагаюсь всю жизнь на заповедь, внушенную мне отцом и Арнольдом: «В ПРОГРАММЕ ДОЛЖНО БЫТЬ, КАК МИНИМУМ, ТРИ (А ЛУЧШЕ БОЛЬШЕ) КАССОВЫХ ТРЮКА».

 

Кассовые трюки — это номера, о которых говорят, спорят (как? что?), силятся угадать, высказать версию, которым завидуют коллеги, на которые, наконец, валом валит публика.

Для меня нет ничего более сложного, чем высидеть, не вставая, цирковое представление целиком. Понимаю, что признание некорректно. Но хочется быть откровенным.

Я почти равнодушен — чем похож на самого обыкновенного зрителя — к рекордным трюкам и уникально сложным номерам, даже зная, в отличие от зрителя, какой класс и работа за ними стоят. Меня в цирке привлекает прежде всего личность артиста. Есть артисты, выступления которых я могу смотреть каждый день. И первым среди таких выдающихся мастеров цирка назову Николая Леонидовича Ольховикова.

Артисты подразделяются на тех, кто работает аттракцион, и тех, кто работает номер. Аттракцион — это Дуровы, Кио, Филатов, Ирина Бугримова… К ним можно причислить и наших великих клоунов, на которых шла публика.

Ольховиков работал номер и никогда не претендовал на аттракцион. Но это никак не снижает его значимости.

Николай Леонидович был жонглером на лошади. Казалось бы, традиционный жанр — и чего уж там можно предложить нового? Ольховиков ничего нового и не создавал. Конечно, работа его была достаточно сложна, и трюки он исполнял на самом высоком уровне. Однако личностью артист Ольховиков (а он прежде всего был артистом, а потом уже жонглером) был совершенно незаурядной. Его обаяние я не побоялся бы счесть (если есть необходимость считать) двухсотпроцентным. Ольховиков закончил класса три-четыре и, по-моему, даже писать не умел. Небрежно говорил жене или кому-то из помощников: напиши то-то и то-то (когда требовалось сочинить простейшее заявление), у меня очков нет. И всегда кто-нибудь за него писал. Соответственно, ничего он и не читал — жил актерскими интересами, впрочем, весьма широкими. Кроме того, в Николае Леонидовиче меня неизменно удивляла большая внутренняя культура. Этот необразованный и, прямо скажем, малограмотный человек мог с достоинством вести себя в компании ученых, врачей, интеллектуалов самой высокой пробы — интуитивно чувствовал, что сказать, а когда и лучше промолчать. Но статистом ни в каком кругу не выглядел. Наоборот, как великолепный рассказчик, он чаще всего бывал душой общества. О цирке ли он рассказывал или о чем-либо другом, все покатывались со смеху и влюблялись в Ольховикова.

Николай Леонидович был человеком разносторонних увлечений. Игрок по натуре, один из лучших бильярдистов страны. Не раз я наблюдал, как он играл на бильярде в Доме литераторов или в других творческих клубах, где собирались лучшие игроки. Не помню, чтобы кто-нибудь из профессионалов-бильярдистов соглашался с ним играть на равных. Он обязательно должен был дать им фору. В бильярдной Ольховиков был королем из королей. Он мог сказать известному писателю: «Ты кто? Писатель, да? А чего ты написал? Собственно, меня это не интересует. На тебе пять рублей — пойди принеси поесть, а то я не завтракал». И писатель бежал и тащил ему из ресторана какую-то еду, потому что и для него было событием — посмотреть игру Ольховикова.

Николай Леонидович был человеком эмоциональным, взрывным. Если, не дай Бог, он проигрывал, а проигрывал он лишь в тех случаях, когда давал слишком большую фору, то кричал, шумел, скандалил, ломал кий — тоже, кстати, своеобразная картина. Притом Ольховиков был человеком остроумным. Как-то, помню, приехал он играть в Дом литераторов, а там был старик-маркер, который тридцать лет этим занимался, экзотическая фигура из старой гвардии, со всеми разговаривал на «вы». Николай Леонидович привез себе партнера — у них заранее был спор — прекрасного артиста Славу Бигбуди (Ольховиков ему, между прочим, передал свой номер, Слава его и сейчас работает). Они часто играли на бильярде — Ольховиков давал Бигбуди большую фору. А в тех случаях, когда фора была слишком уж большой и выигрывал Слава, Николай Леонидович обзывал его страшными матерными словами — хотя начинал обычно, вспоминая, что мать партнера — узбечка, с крика: «Чурка ты!», а уж дальше использовал словарный запас на зависть биндюжнику. Все, однако, знали, что гневается проигравший не всерьез, а просто это необходимая Ольховикову эмоциональная разрядка, помогающая пережить поражение. Он не любил проигрывать и, как правило, с проигрышами не смирялся. Проиграв в тот раз Бигбуди, конечно, из-за слишком большой форы, он бросил кий и неожиданно молча ушел из Дома литераторов. И вдруг к победителю подошел тот самый респектабельный, интеллигентный старик-маркер — и произнес ту же матерно-жутко-поэтически парадоксальную тираду, обычно практикуемую Ольховиковым. Бигбуди аж побледнел, услышав подобное от всегда корректного старика. А маркер, завершив бесконечную фразу, своим обычным тоном сказал: «Славочка, вы извините меня, ради Бога. Я никогда не ожидал получить 25 рублей от Николая Леонидовича за то, чтобы так вас обозвать».

Мы приехали в Нью-Йорк на гастроли и жили возле Бродвея. Там буквально через каждые десять метров — бильярдная. И Ольховиков потащился туда со мной (я любил смотреть, как он играет на бильярде). Американские бильярды от наших отличаются: лузы больше, шары меньше. Наш король не знал, что и правила у американцев несколько иные. То есть выиграть на таком бильярде для него вообще ничего не стоило. И он подряд начал всех обыгрывать, а игра, естественно, шла на деньги. Клал каждый шар. И когда считал, что заработал уже огромные деньги, вдруг тамошний маркер ему говорит: «Благодарю, с вас 50 долларов». — «Что???» — закричал Ольховиков по-русски и готов был этого маркера обозвать теми же словами, что Бигбуди, но, оказалось, в американском бильярде не каждый шар можно класть, есть свои правила.

Когда у Николая Леонидовича не бывало партнера, он просто страдал. В цирке стоял маленький бильярдик, но играть с Ольховиковым никто не хотел (это ведь все равно что против Каспарова играть в шахматы). Он тогда говорил: «Ну хорошо. Ну давайте так: вы играете нормально, а я разрешаю себе подставить чужой шар, который буду играть головой». На такие условия, конечно, многие соглашались. И что самое смешное: Ольховиков и головой всех обыгрывал.

Бог наделил Ольховикова удивительным голосом и музыкальным слухом. Он пел баритональным тенором. Когда пение Николая Леонидовича услышал кто-то из педагогов — а он к тому времени уже был настоящим артистом цирка, — его в тридцать четыре года, без всяких экзаменов приняли в Московскую консерваторию. И он проучился два года — но цирк перетянул обратно. Он первым, кстати, в номерах на лошади начал напевать, а в конце или начале спектакля петь во весь голос. Потом это стало модным, и многие артисты стали петь на манеже, но только у Ольховикова это получалось органично. Не мешало его номеру. Он жонглировал на лошади семью мячиками, что само по себе трюк. Он прыгал курс, жонглируя горящими факелами. В конце номера Николай Леонидович спрыгивал с лошади, разводил руки, улыбался своей неповторимой ольховиковской улыбкой (а у него еще, как у Райкина, была седая прядь в волосах) и кричал на весь цирк: «Всё!» Даже иностранцы, не понимая, казалось бы, что он кричит, реагировали адекватно: зал взрывался аплодисментами. Ольховиков — единственный жонглер из тех, кого я знаю, который почти никогда не репетировал. Он мог пробыть в бильярдной до семи вечера, зная, что его выход в семь пятнадцать, появиться в семь двенадцать в цирке, едва успеть переодеться, выскочить, еще не отдышавшись, на манеж, блистательно отработать свой номер, сорвав самые большие аплодисменты, и тотчас же уехать обратно в бильярдную. Впрочем, он был не только бильярдист, но и в карты обожал играть — вообще азартный человек.

Ольховиков был страстным, можно сказать, профессиональным автомобилистом. Он всю свою жизнь, начиная с тридцатых годов, ездил только на автомобилях марки «мерседес-бенц». Не знаю, как в те годы ему удавалось доставать эти машины. За сколько и каким путем. Ведь тогда иномарок вообще не было в стране. И только один раз он изменил своему «мерседесу». Когда мы были в Америке, он купил роскошный новый «бьюик», на который работал все полгода — артисты тогда получали гроши. Ольховиков отказывал себе во всем, но привез потрясающе красивый по тем временам «бьюик» — триста сорок лошадиных сил, на котором ездил еще много лет. Но потом вернулся к «мерседесам».

Я никогда в жизни не встречал человека, который бы так водил машину, как Николай Леонидович. Я сам автомобилист и не считаю себя плохим водителем, но Ольховиков — это просто какой-то опять же запредельный профессионал. Мне понятны стихи, которые написал о нем замечательный поэт Александр Межиров. Не помню наизусть всего четверостишия, но заканчивалось оно так: «И был моим кумиром жонглер Ольховиков».

В старости Николай Леонидович восстановил номер, который работал еще его отец, — возродил акробатическую группу «Океанас». Но себя как артист в новом номере не нашел — зрителям было все равно, будет он лично выходить на манеж или нет…

 

Были два удивительных артиста — Владимир Довейко и Иван Федосов. У того и другого — своя труппа. Довейко акцентировал на рекордах. У него впервые появились сальтоморталисты на ходулях. Сам он замечательно исполнял сложный трюк: после всех трюков на ходулях, которые вообще для зрителя выглядели эффектнее, чем что-либо другое, вдруг объявляли: «А сейчас — тройное сальто-мортале с пируэтом. Единственный исполнитель в мире — Владимир Довейко!» Невозможно описать, как Володя подходил к доске, как задумывался, как брался за голову, как в последний момент он отходил от подкидной доски, изображая, что боится, что не готов еще… Наконец вот он уже, кажется, собрался с духом. Оббивает подкидную доску — и взлетает вверх.

Ближе к сорока годам делать этот трюк Володе стало тяжеловато. Но публику как раз и восхищало, что взлетает не юный акробат, а человек солидный.

Свою труппу Довейко держал в большой строгости: высочайшие требования предъявлялись к каждому. И собственной работой всегда мог поразить. В шестьдесят первом году мы гастролировали в Японии — Володе как раз было под сорок, и рекордных трюков он уже практически не исполнял… Но вот все стали покупать японские киноаппараты. И Довейко купил — и сразу попросил кого-то снять его работу на манеже в тот день. И в том возрасте, когда все акробаты в основном вспоминают минувшие дни, Володя исполнил и двойное заднее сальто-мортале, и двойное арабское сальто-мортале, и круг арабский с пируэтом сальто-мортале, и так далее. Спортсмен, конечно, может сделать — за счет подбрасывающей дорожки — прыжок и покруче, но в прыжке Довейко все было артистичнее. И в этом отличие цирка от спорта.

Внешность у Володи Довейко такая, что он даже в кино снимался. Пусть и не в главных ролях, но в эпизодах он мог играть и американца, и немца, и француза, и кого угодно.

Володя любит и выпить, и погулять. Но точно знает, когда это можно себе позволить. Умеет держать себя в наилучшей форме. Ему сейчас за семьдесят, а выглядит на пятьдесят.

В девяносто седьмом году во время поездки в США разбежалась вся его труппа. Но фанат Довейко уже успел подготовить новую — и, говорят, еще лучше прежней. Ныне он с успехом выступает с ней в Саудовской Аравии.

А Ваня Федосов — выдающийся партерный акробат. Он, по-моему, подходил к своей работе проще, чем Довейко. Из внешности своей, возможно, исходил: обаятельный, прекрасный русский парень. В работе Федосова тоже отчетливо была видна разница между цирковым акробатом и артистом: в Ване главным отличием был покоряющий всех артистизм. Сейчас он художественный руководитель нашего циркового училища.

Перши, казалось бы, скучный жанр, где нижний акробат ставит шест на лоб или на плечо или в зубнике (в зубах) его держит, а на шесте верхний акробат или несколько акробатов делают трюки. Работа сложная, но малоэстетичная. Однако и в этой среде, в этой компании першистов была удивительная труппа Андрея Симадо — семья выходцев из Японии. Впрочем, по-моему, они были русскими японцами — родились здесь: и брат Андрея Симадо Володя, и сестра Вера, и племянники Галя и Митя. Маленький, безумно обаятельный Андрей Симадо делал уникальный по сложности трюк. Есть закон в цирке — верхний акробат должен весить намного меньше того, кто держит его снизу. А у Симадо было наоборот. Митя Маслянов — его верхний акробат — был на восемнадцать килограммов тяжелее, чем сам Симадо. И Симадо делал с ним трюк, длившийся, по-моему, три с лишним минуты, когда он по двум переходным лестницам и двойному канату переносил Митю, стоявшего на голове. В завершение трюка вся семья собиралась на манеже. У дяди Андрея была такая же магически обворожительная, простецкая улыбка, как у Ольховикова, да и все Симадо были очень артистичны. Когда в шестидесятом году в Ленинграде их выступление увидел хозяин датского цирка — сам большой артист и дрессировщик — Альберт Шуман, он сказал про трюк дяди Андрея коротко: «Симадо — это редкое явление природы».

 

Владимир Григорьевич Дуров — бывший театральный актер. В его манерах, разговоре всегда ощутима театральная культура, которая украшает цирк. Параллельно с Владимиром Григорьевичем работал и Юрий Владимирович Дуров. Тоже с большим аттракционом — слоны и другие животные. Этого разностороннего артиста широкий зритель должен бы знать в лицо: в фильме Юрия Озерова «Освобождение» он сыграл Черчилля. Юрий Владимирович скоропостижно скончался на гастролях в Брюсселе. Сейчас в цирке с его аттракционом успешно работает сын Юрий Дуров-младший. Его сестра — известная Наталья Дурова — руководит Театром зверей в Москве (в просторечии — Уголок Дурова). Есть еще Тереза Дурова-старшая — дрессировщица. И Тереза Дурова-младшая, которая руководит Московским театром клоунады.

Дрессировщика лошадей Ивана Абрамовича Лери я помню уже седым, старым, когда выводил он шестерку-восьмерку лошадей. Смотреть хотелось на него, а не на лошадей. То, что делали лошади, было как бы вторично.

Ирину Бугримову вряд ли корректно с кем-либо сравнивать. Она была первой в России женщиной-укротительницей. Работала вначале вместе с мужем — Алексеем Буслаевым. Но потом долгие годы и одна. Работала и в возрасте, вызывающем всяческое уважение, превратилась в «реликтовую» фигуру цирка (их, между прочим, немного у нас за все времена), удостоилась всех возможных почестей.

Борис Эдер выступал примерно в те же сезоны, что и старшее поколение Дуровых. Известен и как наставник, и как киноактер — роли он исполнял эпизодические, но съемки с участием хищников вряд ли осуществились бы без него. Эдер был уникален тем, что мог открыть клетку хищника, с которым никогда прежде не сталкивался, он входил в нее и выказывал такую строгость и суровость, что хищник почти безропотно подчинялся ему.

Его учеником стал Константин Константиновский — муж всем известной опять же по кинофильмам (в «Укротительнице тигров» она дублировала Людмилу Касаткину, а в «Полосатом рейсе», «натасканная» Сергеем Герасимовым и Тамарой Макаровой, исполняла главную роль) и тоже «созданной» Эдером Маргариты Назаровой.

Возможно, читателям, которые плохо представляют себе драматургию циркового действа, выделяющего обычно какую-нибудь одну фигуру, кажется не совсем справедливым, что некоторые заведомо остаются на заднем плане. Но работа дрессировщика на манеже предполагает (звери ведь непредсказуемы), что кто-то другой руководит группой «прикрытия», теми, кто стоит наготове с брандспойтами и даже иногда — для усиления впечатления — с оружием. У Назаровой была мизансцена, когда на нее со спины нападал тигр — и Константиновский для пущего ужаса доставал пистолет. Но вот на представление пришел Хрущев (с охраной, разумеется), а Константиновский никаких коррективов в свою игру не внес — и немедленно очутился в комнатке, где три часа давал объяснение чекистам… Что же до невидимой зрительскому глазу черновой работы со зверями, то напрасный труд определять здесь, чей вклад существенней. У Дурова, к примеру, был берейтор Бабутин, который тридцать лет работал со слоном. Слон состарился — и Владимир Григорьевич отдал его в Киевский зоопарк. А вскоре за какую-то провинность уволил Бабутина — и Бабутин поступил в тот же зоопарк, продолжая ухаживать за слоном. Мама привела меня туда ребенком, и мы вместе с уволенным берейтором зашли за спину оглохшему слону, чего ни в коем случае делать не полагается. Слон схватил хоботом Бабутина и шваркнул его об пол — и тут только заметил, с кем это он подобным образом обошелся. И тогда отставник-слон начал выделывать перед отставником-берейтором все штуки, которым был обучен и с которыми выступал в цирке…

Марк Местечкин ставил пантомиму на воде — и Константиновский уверил его, что не нужно устанавливать решетки вдоль барьера: для тигров нет большего наслаждения, чем пребывать в воде. Но на первой же репетиции тигры вынырнули и пошли гулять по цирку… Мы забились в оркестровую ложу; шпрехшталмейстер Буше загородился перевернутым стулом, надеясь отпугнуть хищников. Олег Попов вышел с противоположной стороны манежа — и поняв, что происходит, взобрался по мраморной колонне под купол. На Цветной в тот момент прибыл хозяин шведского цирка Тролли Родин — и первое, что увидел: разгуливающий по фойе тигр, как в кинокомедии.

Когда Назарова была беременна, Константиновский работал вместо нее, а она только заплывала на пенопластовом круге с Пуршем — тигром, которого любили снимать в кино за его мирный нрав. Но когда беременность Маргариты стала уж слишком заметной, муж заменил ее и в этом эпизоде. Перед тем, правда, принял граммов семьсот водки — и вместо десяти минут они плавали полчаса, а тигр лизал огромным языком красную физиономию дрессировщика.

После смерти Константиновского Назарова заболела нервным расстройством: вместо того чтобы идти на манеж, читала Пушкина — и Фрадкис уговаривал ее «прекратить это безобразие».

Валентин Иванович Филатов сразу после войны создал в Ленинграде при содействии Георгия Венецианова грандиозный аттракцион «Медвежий цирк». Если раньше у наших дрессировщиков медведи работали один какой-нибудь трюк: или катание на велосипеде, или балансировку бревна, — то филатовские звери исполняли весь классический медвежий репертуар. На арене разворачивалась своеобразная энциклопедия медвежьей жизни в цирке.

Со временем Филатов со своими медведями, как и Олег Попов, стали за рубежом своего рода символами советского цирка.

Потом Валентин Иванович привлек к своей работе с животными и дочерей, и зятя. Программу назвали «Цирк зверей» — и в ней уже участвовали не только медведи.

Филатов умер рано, не дожив и до шестидесяти. Сегодня дело отца талантливо продолжают дети: Татьяна, Людмила и зять Валентина Ивановича Валерий, взявший фамилию тестя.

Вальтер Запашный был старше брата на десять лет — и первым начал работать с хищниками. Мстислав приехал к нему на премьеру в Иваново, никак не думая, что сыграет в ней главную роль. Когда по ходу представления на Вальтера бросился тигр, Слава, никогда до того не входивший в клетку, кинулся на манеж — и сумел отбить брата от разъяренного зверя. После чего справедливо решил, что и ему путь в дрессировщики не заказан. Вообще-то, по первоначальному замыслу, лет с пяти, Запашные — акробаты-вольтижёры. С ними работала и сестра Нонна. После случая в Иванове Слава еще продолжал какое-то время работать в воздухе, сделал номер с политической подкладкой — изображал стыковку советского космического корабля с американским. Но дальше последовал уникальный номер «Тигры на слонах». А затем — спектакль «Спартак» (самого Спартака, естественно, играл Слава) с огромным количеством разных зверей, что существенно ограничивало выездные возможности представления. По-моему, «Спартак» универсального артиста Мстислава Запашного шел только в Москве.

 

Вера Сербина и Нина Логачева — выдающиеся танцовщицы на проволоке. Вера Сербина, я бы сказал, русская танцовщица. Она великолепно танцевала народные танцы. И не только, кстати, русские. Трансформировала костюмы. У нее больше шло от души, а не от техники, от умения. А Нина Логачева, кстати, супруга Николая Ольховикова, она, что называется, «техничка». Танцевала классику. На мой взгляд, у нее не было такой открытости, как у Сербиной, но она являла собой, если можно так сказать, «Большой театр на проволоке».

Муж Веры Ивановны Сербиной Всеволод Георгиевич Херц работал в сверхклассическом, консервативном жанре — силовой жонглер. Но Арнольд сказал о нем моему отцу: «Если вы сделали искусство из ящиков, то Херц сделал искусство из железа». Никого не интересовало, сколько весит гиря или штанга. Херц подавал свой номер так, что он смотрелся на одном дыхании. Кто-то другой, может быть, справлялся и с весом потяжелее, только на фоне Всеволода Георгиевича это уже не впечатляло.

Недавно скончался Виктор Львович Плинер. Ему было восемьдесят четыре года. До последних дней он работал режиссером в Цирке на Цветном и выпускал отличные номера.

А в годы артистического расцвета Виктор Львович вместе со своей супругой работали «Икарийские игры». Традиционный, в общем, номер — подбрасывали, лежа на манеже, детей и лилипутов ногами. Но сколько же благородства, мягкости, обаяния было в работе этой пары! Все партнеры казались их собственными детьми.

Безусловно, каждый день я бы мог смотреть Яна Польди — жонглера на мотоцикле, Сашу Фриша с его жонглерско-эксцентрическим номером, Володю Стахановского в танцах на проволоке, труппу канатоходцев Владимира Волжанского. Или Славу Бигбуди, который не просто дублирует Ольховикова, а интерпретирует его замысел, интересно, талантливо, творчески развивая. Слава к тому же и замечательный дрессировщик. У него был превосходный аттракцион со слонами. Сейчас, впервые в нашем цирке, Бигбуди создал аттракцион с белыми тиграми.

Погибший в девяносто седьмом году Рустам Касеев (его сбила машина) в многолетней работе с медведями добился, конечно, серьезных результатов… Но вот был у него номер — силовые акробаты Касеев и Манасарян. Пожалуй, жемчужина в этом жанре. Рустам (Рубен Манасарян был неплохим артистом, но главенствовал в работе, несомненно, Рустам) подавал номер так, что он превращался в комическую театрализованную сценку. Не припомню другого силового акробатического номера, столь же элегантного.

Лучший конный дрессировщик, я считаю, — Борис Павлович Манжелли. Как он носил фрак, с какой непринужденностью держался! В театрализованном коннобалетном шоу он неизменно выходил на первый план. Мы видели его — и только его. Умел себя подать. Саму постановку конной пантомимы «Бахчисарайская легенда» режиссера Зиновьева многие сочли спорной, но работу Манжелли в главной роли и Аллы Зотовой, сыгравшей Зарему, нельзя не отнести к образцам актерского мастерства в цирке. Ученики Манжелли — Юра Ермолаев и Люда Котова — стали регулярно работать театрализованные конные ревю. Это и по дрессуре было здорово, и актерски очень убедительно. После развода с Юрой Люда работала номер с собачками, а несколько лет назад умерла. Ермолаев женился на воспитаннице хореографического училища при Большом театре и вместе с нею — Марина хорошо вписалась в его прежний номер «Штраусиана» — с большим успехом работал и дальше. Красавицу-дочь Наташу он тоже ввел в свой старый номер «Березка». Сейчас Наталья Ермолаева живет и работает в Америке. Юра очень помог известному бразильскому цирку — поставил в нем несколько классных конных номеров.

Хулахуп сейчас распространенный жанр и есть в каждой программе. Но когда Тамара Симоненко начинала его работать, это было в новинку. В жизни Тамара казалась несколько неуклюжей и, может быть, не столь уж привлекательной. Но на манеже она расцветала, превращалась в потрясающую, обворожительную женщину. Технически ее работа мало отличалась от сегодняшнего уровня, когда хулахуп тиражируется, но в исполнении Тамары было нечто, от чего зал затихал в эмоциональном напряжении.

Александр Сергеевич Серж-Александров — единственный на моей памяти жокей (а это во все времена обязательный жанр в нашем цирке, и чрезвычайно трудный). Его объявляли: «Александр Сергеевич Серж-Александров с сыновьями и воспитанниками». В номере работали и сыновья Сержа, и воспитанники — мальчики, которых он брал к себе с детства, воспитывая и как артистов, и как людей. Номер Сержа-Александрова был высококлассным. Но главной его прелестью был сам Серж-Апександров — совсем седой, он, как дирижер палочкой, работал шамберьером и приковывал к себе внимание едва ли не больше, чем артисты, исполнявшие сложнейшие трюки на лошадях, которые галопом неслись по арене. В конце номера все его сыновья и воспитанники, выбегая на манеж для последнего поклона, делали разные акробатические трюки, сальто-мортале, фляки и тому подобное. Последним, что было музыкально подчеркнуто, выбегал старик Серж, добегал до середины манежа, подпрыгивал на месте и с улыбкой разводил руки, кланяясь перед публикой. Зал в этот момент неистовствовал, сраженный обаянием Александра Сергеевича.