Хороших клоунов меньше, чем космонавтов 2 страница

В статье к столетию отца в «Вечерке» дочь Карандаша Наташа Румянцева высказала мысль, которая мне самому как-то в голову не приходила: «При нашей серой жизни Кио дарил нам кусочек Голливуда…»

На пороге своего шестидесятилетия Кио собрал программу из лучших трюков, с которыми выступал в разные годы. И был в ней постаревший, но необыкновенно элегантный отец в очках с золоченой оправой. О нем написали тогда в Дании, что он напоминает ученого-атомщика, а не чародея Господа Бога. Это было неожиданно и лестно.

Кажется, я впадаю в лекционный тон, напоминая себе же уважаемого профессора Дмитриева. Но цирк такое место, где никакая строгость облика или манера держаться не защитят от курьезных, смешных случаев. Иногда даже совсем наоборот.

Раньше у отца, а потом по наследству и у меня, работали лилипуты. Считалось, вероятно, что люди столь невысокого роста образуют вокруг выступления иллюзиониста дополнительную ауру мистики, таинственности.

Вообще лилипуты очень интересные люди. Они делятся на две категории. Одни всю жизнь страдают от того, что уродились на свет такими вот, а другие — беззаботные и радостно счастливые люди. У отца, потом и у меня, много лет работал замечательный и самый, наверное, маленький лилипут. Санчик его звали. Однажды в нашей сумасшедшей стране началась очередная кампания. Какой-то большой начальник спросил: «А почему лилипуты не комсомольцы? Лилипут, понимаете ли, это такой же член нашего общества. Чтобы все лилипуты вступили в комсомол!» Ну раз такое дело, отец вызвал «своих» лилипутов и сказал: «Все в комсомол — немедленно!» Сказано — сделано. Раньше в комсомол первичная организация принимала, а потом райком утверждал. В райком для формальной, в общем, беседы приглашался принятый первичной организацией потенциальный комсомолец. И вот к молодому секретарю райкома заходит Санчик со своим ростом сантиметров семьдесят. Секретарь райкома несколько раз повторил «следующий», потому что вошедшего не заметил — смотрел выше, чем надо. Когда же обнаружил у себя в кабинете маленького человека, совершенно обалдел. Он никогда в жизни лилипутов не видел. Перепуганно на него уставился, ничего понять не может, а когда сообразил, что этот человечек пришел сюда для утверждения и беседы, быстро заглянул в сопроводиловку, где указаны фамилии, перепроверить для порядка: «Александр Петрович Ольховик?» — «Да». — «Александр Петрович, вы скажите мне, пожалуйста (у самого язык заплетается от растерянности, не знает, чего спросить), что вас побудило вступить в ряды Ленинского комсомола?» Санчик на него посмотрел и сказал: «Кио велел!»

Мой отец всегда выглядел весьма респектабельно, солидно — и артисты его побаивались, относились с подчеркнутым уважением. Однажды в труппе произошел внутренний, можно сказать, интимный скандал. Как бы сказали сегодня — разборка. Артист, работавший номер «Стрелки», узнал, что жена изменила ему с молодым жонглером. Отцу доложили, что муж бегает со своим ружьем за любовником: хочет его застрелить, а жонглер прячется. Ружье, правда, заряжено не пулями, а дробью, но последствия тем не менее могли быть тяжелыми. Отец распорядился срочно вызвать к нему стрелка — и говорит ему: «Ты что, с ума сошел? Брось ружье. Как тебе не стыдно?» А стрелок: «Понимаете, какая же она стерва, какая же она шлюха! Понимаете, Эмиль Теодорович, я одного не могу понять, с кем она связалась? Подумайте сами, с кем? Ну я понимаю — с вами бы, но с этим…»

Работали с нами клоуны Антонио и Шлицкевич. Очень смешные латыши. Маленький Антонио и здоровый, двухметровый Шлицкевич с типичным клоунским носом и клоунскими чертами лица. Он и в жизни оставался комичным, что с клоунами бывает не всегда. Ум парадоксальный, речь, пересыпанная афоризмами. Помню, отец страшно распекал ассистентку — молоденькую девочку, которая где-то там загуляла, поздно вернулась в гостиницу или, может быть, вовсе вернулась утром. Отец ругал ее за низкий моральный уровень, на что Шлицкевич, когда девочка ушла, сказал: «Да, чем мы становимся импотентнее, тем мы моральнее».

 

Казалось бы, за столько лет и самая безупречная работа могла бы приесться зрителю. Но именно переступив седьмой десяток, отец и дал в Ленинградском цирке двести аншлаговых представлений. Открывал сезон и закрывал. А целый сезон пятьдесят восьмого года провел на Цветном. Но, главное, аттракцион Кио перед выходом на международную арену — до пятьдесят седьмого года отец никуда из страны не выезжал — был оптимален во всех компонентах. В программе было четыре-пять-шесть супертрюков, и Эмиль Теодорович, повторяю, находился в наилучшей форме.

В Англии существует «Магический круг», объединяющий иллюзионистов всей Европы. И там есть зал, где на стенах — имена лучших иллюзионистов всех времен и народов. Так вот, в честь фокусника из-за «железного занавеса» устроили прием. А доску с его именем повесили на первое место.

Кроме Англии, он гастролировал в Египте, Японии, Дании, Венгрии, Польше… В Румынии его успех был таким, что последнее представление давали на футбольном поле стадиона, вмещавшего семьдесят тысяч зрителей, — и все места были заполнены.

В Данию и в Японию вместе с отцом ездил и я.

Цирк Шумана — великолепный цирк с замечательными международными программами, с номерами экстракласса. Назову прежде всего братьев Янг и самого Шумана — дрессура лошадей, профессионалы согласятся со мной, что в этом жанре Шуману нет равных. И — американские, итальянские, французские артисты. Мы должны были влиться в программу необычайно высокого уровня.

Цирк Шумана, чем-то напоминающий наш ленинградский, заполняют обычно человек двести. С началом же наших гастролей — мы работали в Копенгагене полтора месяца — цирк был забит до отказа, газеты писали: «Если вы хотите узнать, что такое очередь, приходите в Цирк Шумана, когда там работает русский иллюзионист Кио». У меня сохранилось такое письмо: «Уважаемый господин Кио! Вы самый популярный артист, который когда-либо гастролировал в Дании. Умоляю, прошу Вас. Два билета на Ваше представление. С уважением Херлуф Бидструп».

После Венгрии мы гастролировали в Архангельске. В середине декабря приехали в Киев. Мать задержалась в Москве. Отец поселился в своей любимой гостинице «Интурист». В последние годы он чувствовал себя неважно (эмфизема легких). А тут вроде бы ему стало получше, он ездил по делам. Помню, мы обедали как-то у него в гостинице вместе с Андреем Мироновым — отец дружил с его родителями. После третьего представления (сохранилась фотография: отец в последний раз уходит с манежа) Эмиль с женой, администратор Фрадкис и я ужинали у отца в номере. Брат с Эллой, как молодожены, вскоре удалились. Отец пошел спать, а мы с Фрадкисом еще сидели у телевизора — Эмиль Теодорович не любил тишины в соседней комнате. И вдруг в час ночи он вышел к нам со словами: «Мне плохо!» И — упал. Мы осторожно перенесли его на ковер — боялись, что инфаркт (нелады с сердцем у него случались). Через какое-то время он очнулся — спросил: «Что со мной было?» И вновь потерял сознание. Прибыла реанимация, но отец уже не приходил в себя. Разрыв аорты.

Самолет в Москву улетал только утром. Мы перенесли тело отца в цирк, положили на один из иллюзионных ящиков. Всю ночь шли артисты — проститься; перед тем, как ехать на аэродром, провели панихиду. Эмиль остался работать, а я полетел в Москву. Когда я увидел битком набитый зал на Цветном, то вспомнил рассказ отца: будучи совсем молодым и малоизвестным артистом, перед началом представлений он стоял у кассы — смотрел, как торгуют билетами, и если оставались непроданные, тут же покупал их за свои деньги и раздавал мальчишкам: на его выступлениях «не должно было быть свободных мест». И я невольно подумал: «Вот и на панихиде Кио аншлаг».

Пришло огромное количество соболезнующих телеграмм; одна подписана была «Сергей» — выяснилось, что это грузинский патриарх. Похоронили отца на Новодевичьем кладбище…

Я вернулся в Киев — и начал работать вместо отца, а Эмиль — готовить свою программу.

Первые годы после смерти отца я, безусловно, копировал его, работал даже в его фраке, хотя позже надел смокинг. До меня доходили разговоры, что вот, мол, ему легко, он пришел на готовое: есть дело отца, есть громкое имя. Я не мог спорить: это действительно было так. Но, с другой стороны, я с первых шагов не имел права на ошибки, не имел права допустить, чтобы аттракцион деградировал и честь марки, честь семьи была мною утрачена. Недоброжелатели ждали, что вот теперь, когда отца нет, дело немедленно покатится вниз и того уровня, что держался при Кио-старшем, Кио-младшему не сохранить. Кажется, мне удалось работать так, чтобы подобные прогнозы не подтвердились. После Японии, Канады, США и работы в Цирке на Цветном бульваре я гастролировал во Франции и Бельгии, что тогда тоже было очень престижно.

В Бельгии Королевский цирк по решению общества критиков и журналистов много лет назад учредил премию «Оскар», которая вручается с формулировкой «Лучшему артисту». Я удостоился этой премии — и по сегодняшний день остаюсь единственным иллюзионистом, которому присужден «Оскар».

В этом месте повествования мне грозит, как, наверное, большинству мемуаристов из артистического мира, увлечься перечислением своих успехов и достижений — и нелегко будет себя прервать. Точнее, было бы нелегко, не вспоминай я про множество сложностей, возникших в связи с проведением отцовского юбилея.

Но заодно уж и замечу, что актерскую нескромность часто преувеличивают, плохо представляя себе специфику нашего дела. Наедине с собою настоящий артист, как бы знаменит и удачлив он ни был, постоянно преисполнен сомнений. Если не в себе, то в зрителе, от которого всегда зависим, — по-прежнему ли понятен он зрителю, по-прежнему ли им любим? И видимая иногда нескромность — как правило, самозащита… Не надо только путать маскировочную нескромность с куражом. Кураж — другое, кураж — святое. Кураж сообщает нам внутреннюю энергию… Из суеверных соображений не буду распространяться о нем подробнее. Тем более что словами и не смог бы, в данном случае, своих ощущений выразить. Скажу лишь, что кураж, к сожалению, нередко растрачивается в хлопотах достаточно унизительных — и в советское, и в постсоветское время.

К моменту отцовского юбилея я уже прожил долгую жизнь в цирке. Прожил десятилетия без отцовской опеки, советов. Я имел право полагаться на сугубо личный опыт и в работе, и в отношениях с людьми.

После отказа Никулина предоставить нам на два дня Цирк на Цветном я понял, что мне предстоит борьба. И признаюсь, что меня — человека скорее флегматичного — это возбуждало: я, как в юности, доказывал отцу (в дни приятных и малоприятных юбилейных хлопот я чаще обычного вспоминал Эмиля Теодоровича и мысленно разговаривал с ним), что у меня фамильный характер. Про себя, разумеется, понимал, что отцовской твердости мне существенно недостает, но вел себя, мне кажется, так, как будто обладаю ею. Фирменный кураж Кио я тогда чувствовал в себе с утра до вечера.

Директор Нового цирка Леонид Костюк вызвался помочь и всячески содействовать проведению юбилейного представления. Но не могло меня не смущать, что Новый цирк был открыт в Москве через шесть лет после кончины Эмиля Теодоровича Кио, и не подозревавшего, что в Москве может быть другой цирк, кроме того, что на Цветном бульваре. Но куда было деться от реальности?

Проблемой проблем, как и следовало ожидать, стали деньги.

Шел, напоминаю, девяносто четвертый год.

Министерство культуры и Союзгосцирк, которому юбиляр принес миллионы прибыли в рублях и валюте, изыскали какие-то копейки. Их могло хватить на оплату аренды, жалованье техническим служащим и рабочим цирка. А где взять денег на постановочные нужды?

К девяносто четвертому и со спонсорами уже было совсем непросто. Но нам, будем считать, повезло. Всю оставшуюся жизнь буду вспоминать «Гермес-финанс», выделивший необходимые средства, и автомобильный концерн «AVVA» (денег, которые они дали, хватило и на оплату трансляции по ТВ).

В том сезоне в цирке не то что про аншлаги, но и про приличные сборы начали забывать. Правда, цирк Никулина не бедствовал. Но зал Нового, вмещавший три с половиной тысячи человек, собирал теперь от силы триста-четыреста человек. И вообще, казалось, что московская публика охладела к зрелищам. Театры пустовали, кинотеатры переоборудовали в мебельные салоны. На эстрадные концерты публика не ходила. Никакой ажитации не вызывал и приезд зарубежных звезд — они нередко работали при полупустых залах.

Проводить, тем не менее, юбилей отца в полупустом зале я считал невозможным. Помнил слова отца, что успех иллюзиониста — не аплодисменты, а касса!

И помнил всегда его рассказ о том, как он, будучи совсем еще молодым и малоизвестным артистом, перед началом представления стоял у кассы…

В общем, главной рекламой столетия Эмиля Теодоровича Кио мог стать только аншлаг.

Не скрою: мне пришлось потрудиться, чтобы каждая серьезная газета, поместила материалы к юбилею, чтобы на каждом канале телевидения в самое престижное время прошли специально снятые «ролики». Я использовал для этого все средства: от дружеских отношений до взяток.

Мы запланировали два гала-представления для трех с половиной тысячной аудитории. Масштаб аудитории обязывал к новой форме программы. На официоз и намека быть не могло. Я остановился на эстрадно-магическом цирковом супершоу. Надеялся, что пригодится мой телевизионный опыт. К тому же в таком решении была и символика. Отец начинал на эстраде. Отец всегда хотел, чтобы я в большей степени был разговорником, чем он. Да и вполне совместимы, в конце концов, цирк и эстрада.

Писатель неуемной фантазии Аркадий Арканов (через год мы выпустили с ним в Театре эстрады спектакль с придуманным им названием «Говорит и обманывает Кио») написал сценарий и сам участвовал в представлении. Я пригласил из Сочи режиссера Ефима Карпманского. Он придумал финал, где выходил мой семилетний внук Игорь — и, как продолжатель династии, исполнял трюк с появлением медвежонка.

С нами работал один из лучших художников эстрады и телевидения Петр Гиссен. Юрий Саульский написал песню на слова Леонида Куксо «Волшебник XX века».

Кстати, название гала-представления «Волшебник XX века» пришло мне в голову неожиданно, когда мылся под душем, — вспомнил, что отца так называли в Японии, и отчетливо увидел будущую афишу с именами звезд.

Сейчас много говорят о том, что никто ничего не делает бесплатно. Я — свидетель обратного. Кроме одного известного артиста, который запросил у старого товарища довольно крупную сумму, все — и Никулин, который выступил на обоих представлениях, и Кикабидзе, и Лев Лещенко, и Юра Горный, и «На-на» Бари Алибасова, и Ольга Кабо, и «Бим-Бом», и наши лучшие фокусники, и сестры Зайцевы, и балеты цирка, Эмиля и мой — работали безвозмездно.

Открывал вечер Юрий Никулин — суперпопулярный человек цирка, сразу задавший нужный и достойный славы и репутации Кио тон. Никулин появлялся в трюке, где девушки из клоунов превращались в артисток. В спектакле участвовали все лучшие наши маги и факиры…

У брата Эмиля был долгосрочный контракт с японцами — и он работал то там, то здесь. Поэтому большая часть хлопот выпала на мою долю. У меня к тому времени уже пять лет как была своя фирма «Шоу-иллюзион Игоря Кио». Как у нас принято, по приказу Министерства культуры был создан оргкомитет, куда вошли профессор, важные чиновники, начальники. Но, за исключением Вадима Алексеевича Мильруда, очень помогавшего советом и делом, никто из них себя конкретно и деятельно не проявил.

Был момент, когда я себя чувствовал накануне провала. Но за три дня до представления готов был уже поверить в настоящий успех. И чутье подсказывало, и, как подтверждение, телефон не умолкал ни дома, ни в цирке, ни в офисе «Шоу-иллюзиона»: уважаемые люди сетовали, что не получили приглашения и не могут достать билет.

В конце телевизионных титров (представление транслировали на ОРТ 9 мая в лучшее эфирное время) было написано: продюсер Игорь Кио.

Я не обольщаюсь. Какой я, строго говоря, продюсер? Продюсер — это в Голливуде, это Карло Понти, Сол Юрок. Но и мне кое-что удалось. Нам потом говорили, что если бы мы даже неделю работали спектакль «Волшебник XX века», то сборы все равно бы были.

На представлении я увидел много молодежи. Значит, и для нее имя Кио не пустой звук. А если так, то, наверное, и мы с Эмилем неплохо поработали в тридцатилетие, прошедшее со смерти отца. Что-то и мы вернули отцу в благодарность за то огромное, что сделал он для нас.

 

Глава третья

ИГОРЯ — ЖЕНИТЬ,

ЭМИЛЯ — РАЗВЕСТИ

 

 

Когда не стало моей матери, сошли почти сразу на нет отношения с братом Эмилем — грустно это признавать, но никуда не денешься от сознания, что мы с ним превращаемся в чужих людей.

Мать регулярно приезжала к нему и ко мне домой, не желая замечать откровенной неприязни моей предыдущей жены к нынешней. Семья Кио неделимо продолжалась, пока жива была Евгения Васильевна — женщина, прожившая в браке с моим отцом двадцать шесть лет.

Один мой приятель пошутил, что я работаю Кио — в том смысле, что такая фамилия, ставшая цирковым понятием, автоматически превращается еще и в должность…

Шутка не кажется мне очень уж удачной и вполне тактичной. Однако некоторый смысл в ней, наверное, есть.

Образ, предложенный отцом на манеже, не мог не проецироваться на частную его жизнь, на близких и родных. Не стану преувеличивать, утверждая, что семья наша превращалась в слагаемое аттракциона. Но сложности личной жизни — и отца, и затем мои с Эмилем, и жен наших, разумеется, — в известной мере обусловливались фамилией-образом…

Как чаще всего и случается в артистической среде, Эмиль Теодорович Кио женат был неоднократно.

В шестьдесят пятом году на панихиде в Цирке на Цветном родственники и близкие знакомые отца с заметным недоумением перешептывались при виде старушки, вставшей рядом с ними возле его гроба.

Потом, когда уже прошло некоторое время после похорон, мы получили письмо из Ленинграда — и выяснилось, что это была первая жена Кио. Она работала с ним партнершей-помощницей еще в начале двадцатых годов.

Я тут же вспомнил листовку-афишу того времени, в которой анонсировалось выступление Эмиля Ренарда и Ольги Кио. Отец еще не определился тогда окончательно с псевдонимом…

И вот эта женщина, исчезнувшая из жизни Кио на десятки лет, сочла непременным приехать — попрощаться с ним…

Непродолжительность браков с врачом Анфисой Александровной или матерью Эмиля — Кошей Александровной — не мешала отцу всегда говорить о них с благодарностью, сознавая, что эти женщины в его жизни значили, что сделали для него.

…Отец был человеком властным — и Евгения Васильевна ни под каким видом не могла им управлять. Тем не менее оказалась способна осторожно, тактично влиять на него. Влиять ему же во благо.

Я предполагаю, что здесь многое решали женская интуиция и искреннее желание помочь, поддержать, проникнуться тем, что занимает постоянно мужа. Если нужно, она становилась ассистенткой, нужно — референт-кой. Пожалуй, никто так не помогал ему советами, как она. Но удавалось ей это прежде всего потому, что никто настолько не разобрался в сложном отцовском характере, как Евгения Васильевна. Благодаря ее незаметным коррективам Эмиль Теодорович мог изменить иногда свое прежнее решение, но при этом неизменно считал, что принял новое решение совершенно самостоятельно, не пользуясь ничьими советами.

Врожденная тактичность матери способствовала созданию в нашей семье легкой, приятной атмосферы. Она обеспечивала прочность отцовского тыла. В организованном ею доме отец успокаивался, рад бывал принять в нем друзей — разных по складу и темпераменту: Арнольда прежде всего, Игоря Владимировича Нежного, директора-распорядителя Художественного театра, знаменитого гомеопата Липницкого, артиста цирка, силового жонглера Всеволода Херца, администратора Абрама Позняка, Утесова, Миронову и Менакера, Эдди Рознера, Плисецкую, Асафа Михайловича Мессерера и «врачей-убийц» — Вовси, Фельдмана… Отец обожал лечиться — и называл всегда этих докторов великими людьми. Но чтобы понятным стало то время, расскажу и о том, как после ареста «убийц в белых халатах» Эмиль Теодорович цветными чернилами и карандашами вычеркивал их телефоны из своей записной книжки, надеясь, что это спасет его, если придерутся к пациенту «вредителей»… Талант Фельдмана я смог оценить лично. У меня болело ухо. Фельдман заглянул в него — и категорически сказал, что болит не ухо, а зуб. Вырвали зуб — и боли прекратились.

Среди друзей родительского дома чуть не запамятовал рижского портного Арона Львовича Баринбаума. Во время войны Баринбаум оказался в немецком концлагере под Ригой. Он шил на офицеров, что облегчало ему жизнь, но не освобождало от еврейской национальности. Тем не менее, один из клиентов шепнул ему, что контингент лагеря будет уничтожен. И Арон Львович сумел вытолкнуть за колючую проволоку четырехлетнюю дочь… Сам Баринбаум тоже чудом спасся. И когда немцы ушли из Риги, бросился искать дочь. И свершилось второе чудо: он нашел ее в семье одинокой дворничихи — узнал ребенка по сшитому им когда-то пальтишку. Понимая, что несчастная женщина не в состоянии теперь расстаться с его дочерью, он, человек с университетским образованием, полученным в Лондоне, женился на ней, и они прожили вместе тридцать лет. Он представлял ее знакомым: «Моя хозяйка».

У Баринбаума шили Райкин, Ойстрах, Гилельс… Баринбаум любил подшучивать над Утесовым, тщетно стремившимся к элегантности. Утесов, допустим, просил: «Арон Львович, сделайте мне так вот и так…» — «А кто вам ТАК делал?» — «Знаменитый Затирка!» — «Извините, Леонид Осипович, я не спрашиваю фамилию, я спрашиваю: кто он по профессии».

Мать Эмиля, когда в преклонном возрасте осталась одинокой, жила у нас. С Евгенией Васильевной у них сложились наилучшие отношения. И выглядело это естественно. Моя мама никогда не относилась к брату по иному, чем ко мне.

Ей всегда удавалось сглаживать и шероховатости в отношениях отца с Арнольдом Григорьевичем Арнольдом — их жесткие полемики она умела свести к шутке.

Она помогала отцу писать деловые письма, улаживала конфликты и ссоры с начальством, которых — и ссор, и начальников — хватало на отцовском веку.

Очень скоро, доверившись вкусу жены, отец передал ей все вопросы художественного оформления программы и костюмов. В этих заботах мать сблизилась и до конца своей жизни дружила с талантливейшей художницей Анелью Алексеевной Судакевич — бывшей звездой немого кино и возлюбленной Маяковского (многие сегодня больше знают ее сына, блестящего человека и главного художника МХАТа Бориса Мессерера, женатого на знаменитой поэтессе Белле Ахмадулиной).

Мать и Анель Алексеевна, на мой взгляд, чем-то были похожи. Обе с безукоризненным чутьем ко всему по-настоящему красивому, обе элегантные, обе понимавшие движение моды. И конечно, дамы в самом высоком, эстетическом смысле этого слова…

Отец, как я уже говорил, был фанатом своей профессии — и мог стать жертвой зацикленности, зашоренности на главном деле.

Мать это чувствовала — и неназойливо, не задевая мужского самолюбия, но постоянно расширяла круг его интересов. Она умела уговорить отца пойти на театральную премьеру, о которой много говорили, покупала билеты на концерты выдающихся исполнителей, устраивала так, что Эмиль Теодорович чаще появлялся «в свете» — то есть общался с теми, кто будоражил его фантазию, любопытство, просто развлекал, отвлекал, что тоже бывает полезно артисту. Но в первую очередь мать, по-моему, сама действовала на него облагораживающе. Советовала прочесть книги, которые сама уже прочла, предполагая, что их обсуждение в семейном кругу откроет мужу какие-то неожиданные перспективы и в деле, которое поглощает его постоянно.

Воспитание сына отец тоже полностью перепоручил жене. Теперь-то я точно знаю, что на мое мироощущение, мировоззрение никто столь сильно не повлиял, как мама.

Она научила меня тому, что без хорошей книги жизнь не представляет интереса. Не стану утверждать, что при выборе чтения я бываю до такой же степени строг, как она. Но без чтения жизнь мою не вообразишь.

Мать приобщила меня к театру. Ей же я обязан восприятием кинематографа. При том, что никто никогда на меня не давил. И я всегда считал, что живу независимо, руководствуясь собственным выбором и желаниями. Это заставляет меня лишний раз поблагодарить маму за бесконечную тактичность ее незаметных уроков.

Когда Евгения Васильевна Смирнова выходила замуж за отца и начинала с ним работать, она была красива, грациозна, профессионально танцевала — и, занятая в центральных трюках, само собою, превратилась в ассистентку-приму.

Но время беспощадно шло — и возраст диктовал актрисе из окружения строгого Кио свои ограничения. В программу подбирались новые, молодые девушки. Молодость — обстоятельство чрезвычайно важное для успеха номеров Кио. И у мамы хватило мужества, чтобы увидеть себя в зеркале, и ума, чтобы отойти в тень незамедлительно, никогда не пользуясь тем, что она жена хозяина дела, и не настаивая, что ее присутствие по-прежнему необходимо в больших дозах.

…Брат Эмиль старше меня на шесть лет. Если быть совсем точным, как любит он, — на пять с половиной.

Очень многие говорят, что мы внешне совсем не похожи.

Наверное.

Его мать — Коша Александровна Борукаева — ослепительно красивая женщина. Я сужу об этом по фотографиям тех лет, когда она блистала на манеже в качестве ассистентки моего отца.

Она — осетинка. Кровь, насколько я понимаю, сильная — и Эмиль другой, чем я.

По-моему, не только внешне.

Отец любил сыновей одинаково. Но хотел, чтобы мы развивались в разных направлениях.

Со мной изначально было все ясно. Я никогда в детстве не мечтал, что стану, допустим, летчиком или шофером. Твердо знал, что буду заниматься только отцовским делом. С малолетства выходил на манеж наряженный лилипутом, приобщался к папиной профессии.

А относительно Эмиля у отца был совершенно другой замысел.

Ему хотелось, чтобы старший сын (хотя бы один сын) занялся созидательной, общественно полезной деятельностью. Занялся чем-то серьезным, основательным — наукой, инженерией. И он настоял, чтобы Эмиль после школы непременно поступил в институт.

Мы с Эмилем жили вместе на Ленинском проспекте, вместе провели детство. Я ведь, между прочим, не мотался с цирком по разным городам и не учился в разных школах, как дети артистов. Я первые 8 классов проучился в одной — 16-й — школе на Большой Калужской.

Вкусы у нас с Эмилем тоже всегда были разные. Я, например, безумно увлекался футболом, а Эмиль, который ростом повыше, неплохо играл в баскетбол за сборную школы.

Эмиль по настоянию отца поступил в Московский инженерно-строительный институт. И закончил его, насколько я понимаю, успешно. В Рязани теперь есть театральная площадь, созданная по проекту выпускника МИСИ Эмиля Кио.

Нас с братом часто путают, и когда я был в Рязани, мне радостно сообщили, что когда по городу идет экскурсия, то как главную достопримечательность показывают площадь, к созданию которой приложена рука известного артиста Кио. И мне в пору было раскланяться за вклад, внесенный Эмилем в эту область. Согласитесь, что не каждый артист может похвастаться тем, что где-то есть целая площадь, образовавшаяся по его задумке…

Рискну утверждать, что на приобщение Эмиля к отцовской профессии в первую очередь повлияли женщины. В отличие от Эмиля Теодоровича (да и меня, продолжаю надеяться), брат подобному влиянию весьма подвержен.

Его первая любимая девушка Генриетта Белякова происходила из потомственной цирковой семьи. И сама работала с дрессированными собачками. Но потом закончила факультет журналистики и стала работать ответственным секретарем в журнале «Эстрада и цирк». Генриетта быстро сообразила, что Эмилю работать с фамилией Кио скромно оплачиваемым инженером смешно и глупо…

Когда Эмиль, еще не завершивший учебу в своем институте, сообщил отцу, что хотел бы заняться его делом, Эмиль Теодорович не стал возражать. Но сначала определил его в эстрадную студию к замечательному педагогу и режиссеру Леониду Семеновичу Маслюкову. Был определенный смысл сделать программу на эстраде, чтобы не повторять в цирке одного и того же. Но из этого почему-то ничего не получилось — и отец забрал Эмиля к себе.

Некоторое время мы работали вместе.

Отец уже плохо себя чувствовал — мучила эмфизема легких, ему тяжело было вести всю программу. Он обращался к публике: «Разрешите мне представить вам моих сыновей Эмиля и Игоря». И мы неожиданно появлялись из-за ширмы. И работали бо́льшую часть программы. Только несколько центральных трюков отец исполнял сам.

Еще при жизни отца Эмиль начал работать над созданием своего аттракциона. Поначалу он в основном дублировал отцовскую программу. Помогал ему, конечно же, Арнольд. Работал с ним и Фрадкис, который сорок лет был нашим администратором, — о Фрадкисе я обязательно расскажу отдельно. Он несомненно заслуживает отдельного рассказа.

Когда Эмиль осуществил мечту отца — получил профессию, далекую от цирка, стал дипломированным инженером-строителем, — он влюбился в артистку эстрады и кино Эллу Прохницкую. Очень красивую женщину, уже ездившую в Париж с «Мюзик-холлом» Александра Конникова. На ней был женат наш товарищ, Борис Владимиров — замечательный артист, на мой взгляд, не реализовавшийся до конца, хотя известный всей стране как персонаж дуэта старух: Авдотьи Никитичны (это и есть Боря) и Вероники Маврикиевны.

Мы гастролировали в Днепропетровске, а Борис с Эллой приехали туда с театром «Комсомольский патруль». Все жили в одной гостинице — и какая-то искра между братом и женой приятеля вспыхнула… Допускаю, что эта опытная, энергичная и властная дама сразу почуяла перспективу союза с Эмилем и возможность взять его с потрохами.