Может ли наука о международных отношениях стать «прикладной»?

(Анатоль Рапопорт о необходимости придания научного характера исследованиям мира)

 

Как уже отмечалось, публикация работы Хедли Булла вызвала большой резонанс в научном сообществе. В числе первых на нее откликнулся Мортон Каплан, один из бесспорных лидеров «научного направления» в исследовании международных отношений ¹. В ответ на критику Булла он подчеркивает, что не отрицает вывода, в соответствии с которым сложность объекта накладывает ограничения на то, что может быть сказано о нем наукой. В то же время, по словам Каплана, разные объекты и разные степени сложности объекта требуют разных аналитических методик и разных процедур. Традиционалисты, говорит Каплан, не понимают этого, вследствие чего склонны применять к массе разнородных элементов абсурдно широкие и зачастую неподдающиеся фальсификации обобщения.

Как представитель «научного направления» Каплан признает специфику социальных и политических явлений. Однако он утверждает, что различие между физическим и социальным не приводит к необходимости подтверждения и коммуникативности знания о них. Различие между объектами науки обусловлено лишь степенью полноты знания о том или ином из них, которая становится возможной в результате применения определенных методов, а также степенью убедительности и возможности добиться требуемых уточнений этого знания.

Собственно говоря, «вторая большая дискуссия» касалась не теории, а методов, эффективности, практической отдачи теоретических исследований. Поэтому С. Смит, например, считает, что значение этой дискуссии слишком часто преувеличивается, а на самом деле она вовсе не играла той роли, которая ей приписывается, ибо не затрагивала вопроса о самой природе международных отношений ².

Тем не менее было бы ошибкой и преуменьшать ее роль. Во-первых, принципиальное значение «второй большой дискуссии» объясняется тем, что она отразила ту стадию в развитии науки о международных [с.200] отношениях, которую прошла каждая социальная дисциплина – стадию вступления в зрелость на основе переосмысления своего места в обществе и науке, стремления к обновлению, достижению наибольшей точности, получению максимальной практической отдачи на основе применения строгих аналитических процедур, методов, апробированных в других науках, главным образом естественных. Во-вторых, эта дискуссия не только способствовала обогащению науки о международных отношениях прикладными методиками и аналитическими процедурами, но и показала возможность и важность эмпирических исследований в данной сфере. Кроме того, она в конечном счете вела и к постепенному преодолению крайностей в понимании соотношения фундаментального и прикладного знаний, когда одни исследователи утверждают, что подлинная наука начинается лишь там и тогда, где и когда она приобретает прикладной характер, а другие отрицают право прикладных наук на теоретические выводы общенаучной значимости. Наука о международных отношениях не может стать полностью и только прикладной, ибо тогда она утратит возможность саморефлексии и обобщения эмпирических исследований, продуцирования (в том числе и на основе воображения, изобретательности и интуиции) новых фундаментальных идей, направлений и гипотез, которые в свою очередь становятся значимыми лишь в результате их эмпирической верификации или фальсификации в рамках прикладных исследований, доводящих идеи до их прямого соприкосновения с политической практикой.

Концептуальные рамки «научного направления» очень широки и поэтому могут быть обозначены лишь весьма условно. Они охватывают разные области исследования: представление международных отношений в виде системы, элементами которой выступают взаимодействующие друг с другом акторы (главным образом, государства) (К. Холсти, Д. Сингер); моделирование на этой основе различных состояний международных отношений (М. Каплан, К. Райт, Р. Роузкранс); анализ поведения международных акторов на основе психологического восприятия международной ситуации лицами, принимающими решения (Р. Снайдер, X. Брук); сам процесс принятия внешнеполитического решения (Г. Аллисон); исследование процессов социальной коммуникации и интеграции в международных отношениях, изучение конфликтов и сотрудничества (О. Холсти, А. Рапопорт, К. Боулдинг); попытки формализации поведения международных акторов с использованием теории игр как теории рационального поведения в рисковых ситуациях (Дж. фон Нейманн, О. Моргенштерн, Т. Шеллинг); теория взаимосвязи (Дж. Розенау), основное содержание которой сводится к изучению взаимозависимости между различными национальными государствами и международной системой; теория равновесия (Дж. Лиски), согласно которой [с.201] центральным динамическим элементом, изменяющим международные отношения, является равновесие власти, и др.

Как показывает швейцарский исследователь Ф. Брайар, подобные попытки систематизации направлений школы модернизма лишь весьма приблизительно отражают ее состояние ³. Действительно, ее представители часто меняют и предмет, и методы исследований. Разнообразие, вернее, разнородность применяемых ими исследовательских техник, методик и процедур делает всякую попытку их систематизации неполной, а из-за довольно частой несовместимости их взглядов становится обоснованным замечание X. Булла о том, что они относятся друг к другу «с враждебностью лидеров марксистских сект».

Модернизм, или «научную школу», справедливо критиковали за то, что его крайние выражения приводили к фрагментации или частичной утрате специфики исследовательского объекта, к необоснованному противопоставлению «строгих научных» методов «традиционным, интуитивно логическим», отрицанию за теоретическим подходом всякой практической значимости, а в крайних случаях – к отказу от теории.

Однако это не относится к наиболее крупным представителям «научного направления», к которым с полным основанием можно отнести Анатоля Рапопорта. Он не отрицал роли фундаментальной теории и не претендовал на превращение науки о международных отношениях в прикладную в целях придания ей «подлинно научного характера». В то же время он показывал важность прикладного анализа в столь значимой области науки о международных отношениях, какую представляют собой исследования о мире. Нельзя не отметить и тот факт, что само понимание термина «прикладные исследования» он не сводит к плоским трактовкам роли исчисления, использования математического аппарата или компьютеров в процессе получения и обработки эмпирических данных.

Предоставим слово самому Анатолю Рапопорту. [с.202]

Примечания

¹ См.: Kaplan M. A New great Debate: Traditionalism versus Science in International Relations // World Politics. 1966. Vol. XIX. P. 1–20.

² См.: Теория международных отношений на рубеже столетий.

³ См.: Braillard Ph. Philosophie et Relations Internationales. P., 1965. P. 31–33.

Рапопорт А.

Могут ли исследования мира быть прикладными?¹

 

В рамках этого обсуждения я буду проводить различие между «чистым» и «прикладным» исследованиями (или наукой) на основе того, что ожидает от них общество или, точнее говоря, поддерживающие его институты. Эти ожидания выражены в постановке целей при создании исследовательских институтов или при финансировании проектов. Они формулируются в докладах, которые представляются институтам, поддерживающим исследования. Я называю «чистым» исследование, которое отвечает этим ожиданиям, позволяя лучше понять какую-то часть мира в «чистом» виде, т.е. в отсутствие контроля при помощи манипуляций. Под «прикладным» исследованием я понимаю такое, которое делает возможным контроль над какой-то частью мира.

Институциализованная наука, т.е. исследование, организованное, подобно крупным предприятиям с административными и иерархическими структурами, разделением труда, бюджетными рамками и т.п., полностью относится к прикладной науке. Оно зародилось в индустриальных обществах, где «прогресс» трактуется как увеличение манипулятивного контроля над окружающей средой. Индустриальные общества поддерживают эти крупные научные предприятия в надежде, что их «продукт» будет способствовать «прогрессу». Наиболее очевидные успехи прикладной науки конвертируются в технологический прогресс. Таким образом «контроль окружающей среды» принял свое традиционное значение: использование природных сил для выполнения человеческого труда (индустриальная технология); накопление энергии для ее применения против врагов (военная технология); защита человека от болезней (медицинская технология).

В последние два десятилетия еще одним сектором институциализованной науки стала «наука о поведении». Социальные ожидания по поводу «наук о поведении» обычно отражают аргументы в пользу [с.203] социальной поддержки институциализованной науки о поведении: «Наука с необычайным успехом решала вековые проблемы человечества. Она сделала человека хозяином его окружающей среды. Она продлила жизнь человека и победила множество болезней. В настоящее время широко признано, что знания человека об окружающей среде намного больше его знаний о самом себе. Из этого следует, что человек бессилен перед множеством социальных изъянов, многие из которых проистекают из разрыва между способностью человека контролировать природу и его способностью контролировать самого себя. Мы нуждаемся в науке о человеке для решения социальных проблем, которые возникли в быстро изменяющейся окружающей среде, созданной человеком».

Однако институциализованное исследование в естественных науках проводилось не для того, чтобы разрешить проблемы, сформулированные таким образом: человек является рабом физического труда; человек уязвим перед болезнями и т.п. Естественные науки были институциализованы только после выявления их потенциальных возможностей решать технические проблемы. Тем не менее, несмотря на незначительное количество проблем, называемых социальными (если таковые вообще существуют), которые были сформулированы как problumes bien poses ², поведенческие науки тоже отчасти были институциализованы – в том смысле, что некоторые проекты в этой области, все больше получающей признание как одной из ветвей «научного предприятия», получили государственную поддержку.

По моему мнению, это можно объяснить двумя обстоятельствами. Во-первых, «гало-эффектом». Наука имела неизменный успех в «решении проблем». Если социальные изъяны восприняты как «проблемы», то для их решения кажется правомочным применять орудия научного исследования, доказавшие свою эффективность. Тот факт, что «социальные проблемы», как обычно утверждается, не подаются научной трактовке, затемнен использованием языка. Во-вторых, внимание, которое привлекают некоторые аспекты человеческого поведения, объясняется потребностями экономики, военного аппарата и сложной технологии. Вследствие этого исследователи в области поведения были вовлечены в обслуживание экономики, армии и технократии. Сегодня в качестве отраслей институциализованной науки о поведении мы имеем индустриальную психологию, в которой предметом изучения является человек как составной элемент технического комплекса; исследования рынка, где человек изучается как потребитель или как объект убеждения посредством масс-медиа, и т.д. Социология представлена методиками [с.204], оценивающими состояние «души» масс и «общественного мнения». Антропология способствовала развитию методов предупреждения мятежей. Эти «технические» ветви дисциплин социальной науки, занимающейся преимущественно тем, что называют социальной технологией, дают главный рычаг для возрастающей институциализации науки о поведении. В то же время высокий идеал – применение научного метода для исправления социальных изъянов (для лечения социальных болезней) – дает стимул для государственной поддержки и, возможно, способствует привлечению молодых людей, озабоченных этими проблемами, к изучению социальных наук. В этом и состоит «гало-эффект».

Перспективы будущего «прикладной науки о мире» должны были бы исследоваться в этих рамках. Цель исследований о мире, как она обычно формулируется, заключается в том, чтобы определить условия, которые облегчают или мешают установлению всеобщего мира на планете, или условия, которые облегчают или мешают развязыванию войн. Это стало основой для предоставления исследованиям о мире поддержки государственных или полугосударственных фондов. Мера, в которой такая поддержка может быть получена, зависит, как и в случае науки о поведении, от двух факторов: от «гало-эффекта» и от перспектив технической реализации.

«Гало-эффект» обусловлен молчаливым отождествлением «исследования» с пониманием феномена и достижением контроля над ним. Мы научились контролировать силы природы на основе понимания способа их функционирования. Мы научились контролировать или побеждать болезни на основе понимания их этимологии. Подобным образом можно считать, что мы будем способны элиминировать крупномасштабные конфликты, такие, как войны, когда поймем условия, мешающие или помогающие их возникновению.

Однако, размышляя над этим более глубоко, можно констатировать, что понимание какого-либо феномена еще не влечет за собой автоматически возможность его контроля. Например, немногие феномены поняты человеком так же хорошо, как движение звезд, и тем не менее, к сожалению (а может быть, к счастью), человеку не дано контролировать его. В то же время понимание часто является прелюдией к контролированию, поэтому исследование, нацеленное на понимание, может найти оправдание в силу утилитарных причин – как подготавливающее путь к возможному контролированию. Это особенно верно, когда понимание и контроль находятся, если можно так выразиться, на одном и том же «уровне». Например, можно представить себе, что полное понимание физиологического старения или раковой болезни получит выражение в биофизических или биохимических терминах. Весьма вероятно, что контроль над этими процессами будет включать также биофизическое или биохимическое вмешательство. [с.205]

Другая ситуация будет наблюдаться в том случае, если понимание и контроль располагаются на разных «уровнях». Мы очень хорошо понимаем причины демографического взрыва. Он является прямым следствием сокращения детской смертности, особенно в странах с высокой рождаемостью. Кроме того, мы имеем технические средства контроля за рождаемостью, не прибегая к сексуальному воздержанию. Но мы не можем в настоящее время сделать указанные средства доступными для всего мирового населения и гарантировать их использование даже тогда, когда они доступны. Таким образом, хотя проблема контроля за рождаемостью была успешно решена на физиологическом уровне, решение демографической проблемы ускользает от нас. Мы даже не знаем, являются ли препятствия на этом уровне главным образом политическими, социологическими или психологическими, т.е. мы не знаем, в каком направлении нужно предпринимать усилия: либо заручиться помощью высокопоставленных политических деятелей или местной власти, либо разработать методы контроля за рождаемостью, более доступные для представителей разных культур. Может оказаться, что «решение» надо искать в совершенно ином направлении, например в увеличении глобального обеспечения продуктами питания, поскольку хорошо питающееся население будет более свободным от психологических побуждений к максимальному уровню деторождения. Однако (и это главное), даже если бы мы знали «ответ», проблема все равно осталась бы нерешенной до тех пор, пока не были бы созданы институты, посредством которых решение могло быть реализовано. Ибо недостаточно сказать, что должно быть сделано. Необходимо также сказать, кто должен это сделать. И если назначенные институты безвластны или нерешительны или же их нет, «решение» не является решением. Проблема лишь перенесена на другой уровень…

Любая прикладная наука инициирует создание институциональной структуры. В каждом случае «проблем, решаемых наукой», возникали институты, готовые использовать знание, добытое учеными в их исследованиях, – институты, желающие и способные перевести это знание в методы и получившие право применять эти методы. Тем, что мы проводим вечера в хорошо освещенных комнатах, а не при свете свечей, мы обязаны не только открытиям Вольта. Мы обязаны этим тому факту, что индустриальная эпоха придала социальную роль изобретателю, имевшему смелость перевести физические открытия в утилитарные идеи; тому акту, что вознаграждения за изобретения, увенчивающиеся успехом, были настолько высокими, что Эдисон мог посвятить годы экспериментальным исследованиям в поисках металлического проводника (нити), годной для электрической лампочки; тому факту, что промышленники уловили коммерческий потенциал изобретения. Мой коллега [с.206] в Советском Союзе мог бы заменить этот пример на следующий. Ленин утверждал, что «социализм есть советская власть плюс электрическая власть» ³; этим объясняется приоритет электрификации в программах индустриализации страны. Короче говоря, институциональное применение – это необходимая фаза в утилитарной эксплуатации институциализованной науки.

Первый вопрос, который в этой связи возникает перед теми, кто хочет связать исследования о мире с прикладной наукой, формулируется следующим образом: какие институты существуют или могут быть созданы на основании разумных предложений, чтобы получить возможность перевести открытия исследований о мире в действия, направленные на решение имеющихся здесь проблем?

Трудно представить себе такой институт. Нет недостатка в рекомендациях относительно мер, способствующих достижению мира. Некоторые из них опираются на тщательный анализ и серьезные оценки. Известны предложения создать мировое правительство и усилить институты Организации Объединенных Наций по поддержанию мира. Разработаны планы постепенного разоружения и специальные гарантии безопасности для осуществляющих разоружение государств. Новые исследования могут привести к другим предложениям, касающимся мер по предупреждению войны и сохранению мира. Короче, в знании о том, «что могли бы сделать люди» в целях обеспечения мира, нет недостатка. Вопрос состоит в том, как такое знание использовать.

Следует подчеркнуть, что научные открытия, применимые в технологиях, военном деле, медицине, реализуются в институтах, где принимается всерьез любое научное открытие, обещающее прогресс. Здесь обычно можно ответить немедленно и ясно не только на вопрос, что должно быть сделано, но и на вопрос, кто должен это делать. И если открытие представляется достаточно важным и обещающим, но никакой из существующих институтов не может его реализовать, тогда создаются новые институты. Если же в области исследований мира сделано несколько открытий, например решения, устанавливающие связь между причинами войны и некоторыми прочно укорененными институтами, то скорее всего предложенные решения, практически не имеют шансов к воплощению. Для внедрения таких решений в практику не просто не существуют необходимые институты – перспективы их создания являются нулевыми, потому что деятели, от которых зависят институциональные изменения и интересы которых могут затронуть [с.207] такие изменения, восприимчивы лишь к очень ограниченному полю советов.

Можно предположить, что между открытиями в естественных и социальных науках, к которым относятся исследования о мире, имеется фундаментальное различие: первые являются неизменно и поразительно надежными, а вторые – нет. Однако так же верно и то, что существование институтов и их готовность преобразовать «знание» в практику зачастую не связаны с надежностью этого знания. Например, медицинская профессия – более древняя, чем медицинская наука. До возникновения последней искусство выхаживания больного состояло в действиях, основанных на смеси грубого опыта и суеверий. Спекуляции медиков относительно происхождения болезней были очень далеки от надежного знания. Тем не менее медицинская профессия легко воплощала эти спекуляции в практику, и лечение оставалось неэффективным. Но медицина существовала как институт, поэтому стал возможным научный прогресс – институт обеспечивал взаимодействие теории и практики (необходимое условие для всякой прикладной науки) и тем самым стимулировал развитие медицинской науки. Поскольку нет институтов, в которых теоретические открытия исследований о мире могут взаимодействовать с практикой (скажем, институтов, наделенных правом проводить «экспериментальную внешнюю политику»), постольку и перспективы развития «прикладной науки о мире» остаются малореальными.

Идея «экспериментов во внешней политике» могла бы показаться тревожной из-за огромных опасностей, связанных с «плохим экспериментом». Однако эти опасности можно правильно оценить, только сравнивая их с опасностями, вызываемыми внешней политикой, которая проводится сегодня. Маловероятно, что современные политики склонны к подобным сравнениям.

Но надежда институциализовать исследования о мире, т.е. обеспечить им источники государственной поддержки и использование их открытий, остается. Это могло бы осуществиться, если исследования о мире сконцентрируются на вопросах, на которые политические деятели желают иметь ответы и, кроме того, на которые можно ответить так, чтобы не поставить под вопрос возможности мышления политиков.

Некоторые вопросы подобного рода имеют отношения к опасности так называемой случайной войны. Признак такой войны возник из ядерного равновесия сверхдержав. Поскольку сегодня можно быстро уничтожить страну и поскольку допускается, что за ударом автоматически последует возмездие, «страх» перед распространением и передачей сообщений и приказов (особенно потому, что военная машина постепенно становится все более автоматизированной) может развязать [с.208] войну, которую никто не хотел. Такая перспектива не привлекает тех, кто принимает решения в обеих ядерных сверхдержавах. Следовательно, желательны технические решения этой проблемы. Такие решения рассматриваются главным образом как границы безопасности при нечетком функционировании военной машины. Наука, которая включена в изучение этих решений – технологическая, следовательно, она не ставит под вопрос политическое мышление. Кроме этого, никто не ждет, что эти решения принесут какую-то реальную или воображаемую политическую или военную выгоду «противнику», поэтому политические препятствия на пути их применения минимальны. Поскольку исследование, имеющее целью усиление «безопасности» систем вооружений, способствует ослаблению опасности войны (в данном случае «случайной войны»), оно, вероятно, может быть квалифицировано как прикладное исследование о мире.

Эти чисто технические результаты «исследований о мире» (если их можно так назвать) почти исчерпывают поле прикладных научных открытий по предупреждению близкой войны. Само собой разумеется, что поле применения этих результатов ограничено и их отношение к центральной проблеме – долговременному предупреждению войны и достижению всеобщего мира – весьма спорно.

Ситуация похожа на ту, которая сложилась в институциализованных науках о поведении. Применение достижений в науках о поведении на настоящем этапе ограничено методами, которые могут быть использованы соответствующими институтами: экономическими, военными, бюрократическими и т.п. Грандиозные цели науки о человеке остаются нереализованными не потому, что специалисты в области социальных наук не предпринимают усилий для выявления и понимания причин больших социальных отклонений. Многие это делают и свободно публикуют свои выводы. Однако, как уже было сказано, наука может стать прикладной только в процессе взаимодействия теории и практики. Если нет институтов, предназначенных для решения практических задач, не может быть и такого взаимодействия. Тогда теории останутся в интеллектуальной сфере, их будут обсуждать в течение некоторого времени, а потом забудут, и на смену им придут новые теории, которые затем постигнет та же участь. Возможно, что какие-то из этих теорий и могли бы дать ключ к решению важных социальных проблем, однако мы никогда не узнаем, требуется ли для воплощения указанными теориями решений радикальный пересмотр нашей институциональной структуры.

Обратимся к исследованиям о мире, которые не зависят от поддержки крупных научных учреждений сверхдержав. Что мы можем ожидать от деятельности [с.209] независимых исследовательских центров, изучающих проблемы мира? Для нас самое главное то, что благодаря деятельности этих центров проблемы мира будут оставаться на переднем плане или хотя бы привлекать внимание академического сообщества, особенно молодежи. Центры могут дать по меньшей мере временное место работы для молодых ученых, желающих вести «прикладные» исследования и, таким образом, готовить кадры для будущего конструктивного развития социальных наук. Кроме того, эти центры могут оказывать влияние на массовые слои населения путем распространения информации на уровне широкой публики.

Исследователи, занимающиеся этими вопросами, подчеркивают важность строгого разделения информативных и убеждающих аспектов информации. Авторитет ученого, настаивают они, основывается на его беспристрастности. Согласно подобным рассуждениям, фактически главная, а может быть, и единственная, ответственность ученого состоит в получении и распространении знания, и ученый не обязан убеждать: это не его функция. Конечно, он может делать это как гражданин, но всегда должен разделять эти две роли – ученого и гражданина. Это преувеличенное внимание к нейтральности науки проистекает из убеждения, согласно которому социальные науки могут сохранять свой авторитет только при соблюдении условия своей полной «объективности».

Отметим попутно, что «объективность науки» никогда не связывают с выбором направлений исследования. Решения, касающиеся того, что следует рассматривать как разумное или важное знание, так же зависят от убеждений и предпочтений ученого, как и от его объективного исследования фактов и глубоко обдуманных выводов. Как бы то ни было, можно допустить, что «авторитет науки» есть результат ее беспристрастности при уже избранном направлении методов исследования. Однако среди возможных последствий, которые исследования о мире могут оказать на реальную политику, занимающуюся вопросами войны и мира, главное состоит не в том, пользуется ли наука авторитетом, а в том, меняет ли что-то этот авторитет в политике. Действующие политики не нуждаются в обсуждении выводов о последствиях ядерных ударов и бактериологической войны или о масштабах мировой торговли вооружениями. Точно так же отсутствует и необходимость, и вероятность того, что они учитывают эти выводы при планировании и проведении своей политики. Единственным значительным следствием распространения информации является ее возможное влияние на население во всей его совокупности. Если информация, ставшая доступной, действительно доходит до населения или до политически значимого населения, если информированное таким образом население удалось побудить к действию, если это действие имеет политические результаты, тогда мы можем сказать, что «исследования о мире» были эффективными, ибо их [с.210] результатом стало производство необходимого знания и его распространение. До настоящего времени подобные следствия были спорадическими и в целом с трудом поддающимися оценке. Тем не менее остается возможность кумулятивного эффекта, который в конечном итоге мог бы проявиться в сильном и сплоченном действии.

Однако ясно, что исследования о мире, выполняя информативную функцию, не вносят вклада в «прикладную науку». Это было бы возможно лишь в том случае, если бы произведенное ими знание использовалось для организации и проведения (а не только для мотивации) действий, направленных на предупреждение войны и установление мира. Как говорилось выше, маловероятно, чтобы правительства (кроме некоторых ограниченных областей) согласились руководствоваться знанием, полученным исследованиями о мире. В то же время общественность можно спровоцировать на сопротивление политике, увеличивающей опасность войны, и поддержание политики, способствующей сохранению мира, но при наличии знания о средствах, позволяющих организовывать и проводить эффективное действие. Пока исследования о мире не дали такого знания.

По моему мнению, ситуация в области исследований о мире подобна той, которая существует в криминологии. С одной стороны, есть возможность развивать теории войны и мира, конфликта и разрешения конфликтов. Эти теории помогут получить ценные выводы о генезисе войн и условиях мира. Но если теоретические выводы не соединены с точным знанием, показывающим, как предупреждать появление одних условий и способствовать возникновению других, от них будет мало помощи или даже никакой непосредственной помощи в деле предупреждения войны или укрепления мира. Проекты формирования мирового правительства, перестройки Организаций Объединенных Наций, разоружения или реорганизации мировой экономики не могут иметь последствий, если исследования, лежащие в их основе, не производят знания, показывающего, как эти проекты эффективно воплотить в практику.

С другой стороны, исследования о мире могут дать основу разработки некоторых точных и прикладных методик разрешения конфликта и снижения напряженности. Меры безопасности, несоблюдение которых при использовании разработанных сегодня новых видов оружия приведет к непоправимому ущербу самому его обладателю, могут уменьшить возможность их развязывания. В других случаях могут быть полезны иные методики, например локальные конфликты или войны между малыми странами могут быть остановлены «высшим авторитетом», т.е. в случае, когда институты, наделенные властью контролировать конфликтные ситуации, уже существуют (или могут быть созданы) и когда [с.211] новые методики, предоставленные в их распоряжение, могут увеличить их эффективность.

Мы имеем на одном «уровне» широкие и «чистые» исследования о мире, бессильные в противостоянии войнам как современным событиям, а на другом «уровне» – серию методик, которые могут облегчить течение конфликта, не затрагивая, однако, корней проблемы. Поэтому нужна программа промежуточного исследования, ориентированного на широкую проблему, такую, как постоянная опасность разрушительной войны между ядерными державами, которая в то же время должна быть конкретной программой, сконцентрированной на функционировании институтов современных войн. При разработке такой программы следует отказаться от эклектического взгляда на «причины войны». Необходимо сформулировать специфическую гипотезу, например, война между великими державами – это далеко не аномалия, а нормальная деятельность военных аппаратов, наподобие того, как организованная преступность – это нормальная деятельность преступных группировок. Априори такая гипотеза состоятельна не более и не менее, чем другие философские гипотезы и концепции войны: «война есть следствие проявления агрессивных импульсов человека», или «война есть дефект в функционировании международной системы, вызванный нарушением равновесия сил», или же «война есть инструмент политики». Надо отметить, что все эти концепции войны вполне приемлемы в академическом плане, чего нельзя сказать о концепции, согласно которой «война аналогична, организованной преступности». Критика последней концепции имеет две причины. Во-первых (об этом мы уже упоминали), если эту концепцию принять в качестве гипотезы, то ее доказательство требует действий такого рода, которые нарушают требование к ученому отделять ответственность от политических предпочтений. Во-вторых, эта гипотеза легко смешивается с теорией, обнаруживающей конспирацию, т.е. с теорией типа тех, которые выдвинуты неуравновешенными людьми.

Последнее возражение несправедливо. Операции «настоящих» преступных группировок фактически предполагают (включают) конспирацию, потому что они обходят законы. Военные, проводя свои операции, не нуждаются в этом. Изучение институциональной структуры военных аппаратов, их источников власти и их связи с совокупностью институциональных структур государств, ведущих войну, имело бы целью не разоблачение конспиративных связей и действий, а выявление «нормального» функционирования органической системы. При такой трактовке лежащее в его основе философское направление было бы схожим с тем, которое воплощается в концепции войны как болезни. Здесь выявилась бы двусмысленность термина «нормальное». Паразит [с.212], живущий в организме, функционирует «нормально» как паразит. Но организм болен. По этой концепции, война трактуется не как болезнь, которая время от времени «живет» в организме, а как хитрая болезнь, которая скрывается внутри организма с характерными для нее гипертрофией и паразитизмом.

Остается, однако, правдой, что концепция войны как аналога организованной преступности в отличие от других, более респектабельных в академическом плане концепций способна привести исследования о мире в зоны, традиционно избегаемые исследователями и учеными в их профессиональной практике.

В частности, один из наиболее уязвимых пунктов военного аппарата США – его зависимость от университетов, где осуществляются многие самые важные исследования, имеющие отношение к войне. Исследователи мира, работающие в университетах, находятся также в благоприятном положении – они имеют возможность получать и распространять знания о масштабах и природе войны…

Кроме того, как изучение деятельности преступных группировок и их связей, так и исследование о мире должно включать социальное или политическое действие, что обусловливает необходимость вовлечения лиц собственно исследовательского сообщества. В результате такого исследования не только пришло понимание функционирования военного аппарата и способа, которым военные аппараты великих соперничающих держав поддерживают друг друга, но, возможно, появились бы идеи, как помешать глобальному военному аппарату выполнять свою «нормальную» функцию, гибельную для человечества.

Возможно, из этого слияния поиска знаний и социального действия возникает «прикладная наука о мире», так же как в прошлую эпоху естественная наука родилась тогда, когда философы перестали стыдиться иметь дело с вещами и вошли в лаборатории, т.е. в цеха, где уже действовали ремесленники и художники. [с.213]

Примечания

¹ Оригинал: Rapoport A. Can Peace Research be Applied? // Journal of Conflict Resolution. 1970. Vol. XIV. P. 277–286 (перевод П. Цыганкова).

² Хорошо поставленные проблемы (фр.).

³ Так в тексте (примеч. пер.)

Цыганков П.А.

Мортон Каплан: вклад в системное исследование международных отношений

 

Ранее в этой книге имя Мортона Каплана уже упоминалось в связи с «второй большой дискуссией» в науке о международных отношениях – он выступал оппонентом «традиционализма» и сторонником модернистского течения. Однако его вклад в развитие науки не исчерпывается изысканием аргументов в пользу научного подхода.

Широкую известность М. Каплану принесла изданная им в 1957 г. книга «Система и процесс в международной политике», которая вызвала большой интерес и многочисленные отклики не только в Соединенных Штатах, но и в мировом научном сообществе политологов в целом. Более того, хотя прошло уже более 40 лет после выхода книги в свет, она продолжает привлекать внимание ученых и обсуждаться в литературе: она не только упоминается практически во всех учебниках по теории международных отношений, но зачастую служит и «отправным пунктом», своего рода «единицей устойчивости», с которой соотносятся работы, посвященные исследованию характера современных международных отношений.

Это объясняется прежде всего тем эвристическим потенциалом, которым обладает системный подход, облегчающий решение основной задачи науки о международных отношениях (являющейся, впрочем, центральной для любой науки) – задачи поиска детерминант и закономерностей функционирования ее объекта. Поэтому системный подход привлекал многих исследователей, которые опирались на него в разработке различных типологий международных систем и стремились раскрыть на его основе общий смысл существующих в истории событий, чтобы прогнозировать их развитие в будущем.

Однако в отличие от большинства исследователей своего времени Каплан далек от ссылок на историю, считая исторические данные слишком бедными для теоретических обобщений. Основываясь на общей теории систем в системном анализе, он конструирует абстрактные теоретические модели, призванные способствовать лучшему пониманию международной реальности. Исходя из убежденности, что анализ возможных международных систем предполагает изучение обстоятельств и условий, в которых каждая из них может существовать или трансформироваться [с.214] в систему другого типа, он задается вопросами о том, почему та или иная система развивается, как она функционирует, по каким причинам приходит в упадок. В этой связи Каплан выделяет пять групп переменных, свойственных каждой системе: основные правила системы; правила трансформации системы; правила классификации акторов, их способности и информации. Главными из них являются первые три группы переменных. Так, «основные правила» описывают отношения между акторами, а их поведение зависит не столько от индивидуальной воли и особых целей каждого, сколько от характера системы, компонентом которой они являются. «Правила трансформации» выражают законы изменения систем. Например, известно, что общая теория систем делает акцент на гомеостатическом характере систем, т.е. на их способности адаптации к изменениям среды и тем самым – к самосохранению. При этом каждая система имеет свои правила адаптации и трансформации. Наконец, к «правилам классификации акторов» относятся их структурные характеристики, в частности существующая между ними иерархия, которая также оказывает влияние на поведение каждого актора.

Выстраиваемые Капланом модели международных систем носят логический характер, а его работа в целом представляет собой, по сути, теоретическое исследование, поэтому она выходит за рамки «научного направления», последователи которого, как мы уже видели, нередко отрицают значимость любых рассуждений, далеких от реальной международно-политической практики. Однако Каплан остается в пределах парадигмы политического реализма со всеми присущими ей ограничениями и недостатками: государственно-центричным подходом; особым вниманием к великим державам и в этой связи фактическим игнорированием поведения и возможностей малых и даже средних, государств; выделением военной силы и могущества в качестве главных (и, по сути, единственных) аргументов в межгосударственном взаимодействии, а баланса сил – в качестве главного (и, по сути, единственного) инструмента, способного поддерживать механизм регулирования международного порядка, и т.п.

Именно политический реализм стал основой таких широко известных понятий, как биполярная, мультиполярная, равновесная и имперская международные системы. Напомним, что в биполярной системе господствуют два наиболее мощных государства. Если же сопоставимой с ними мощи достигают другие державы, то система трансформируется в мультиполярную. В равновесной системе, или системе баланса сил, несколько крупных государств сохраняют примерно одинаковое влияние на ход событий, взаимно обуздывая «чрезмерные» претензии друг друга. Наконец, в международной системе имперского типа господствует [с.215] единственная сверхдержава, существенно опережающая все остальные государства своей совокупной мощью (территорией, уровнем вооружений, экономическим потенциалом, запасом природных ресурсов и т.п.).

Одна из главных идей, на которых базируется концепция Каплана, – идея об основополагающей роли, которую играет в познании законов международной системы ее структура; эту идею разделяет абсолютное большинство исследователей. Согласно ей нескоординированная деятельность суверенных государств, руководствующихся своими интересами, формирует международную систему, главным признаком которой является доминирование ограниченного количества наиболее сильных государств и структура которой определяет поведение всех международных акторов. Как пишет американский неореалист К. Уолц, все государства вынуждены нести военные расходы, хотя это неразумная трата ресурсов. Структура международной системы навязывает всем странам такую линию поведения в экономической сфере или в сфере экологии, которая может противоречить их собственным интересам. Структура позволяет понять и предсказать линию поведения на мировой арене государств, обладающих неодинаковым весом в системе характеристик международных отношений. Подобно тому как в экономике состояние рынка определяется влиянием нескольких крупных фирм (формирующих олигополистическую структуру), так и международно-политическая структура определяется влиянием великих держав, конфигурацией соотношения их сил. Изменения в соотношении этих сил могут изменить структуру международной системы, но неизменной останется ее природа, в основе которой лежит существование ограниченного числа великих держав с несовпадающими интересами.

Исходя именно из такого понимания строит Каплан свою знаменитую типологию международных систем. Она включает шесть типов систем, большинство из которых (за исключением двух) носит гипотетический, априорный характер.

Первый тип – система баланса сил – характеризуется мультиполярностью. По мнению М. Каплана, в рамках такой системы должно существовать не менее пяти великих держав. Если же их число будет меньше, то система неминуемо трансформируется в биполярную.

Второй тип – гибкая биполярная система – представляет собой международную систему, в которой сосуществуют акторы-государства и новый тип акторов – союзы и блоки государств, а также универсальные акторы (международные организации). В зависимости от внутренней организации двух образующих ее блоков существует несколько вариантов гибкой биполярной системы. Она может быть сильно иерархичной и авторитарной, когда воля главы коалиции навязывается ее [с.216] союзникам. И она может быть неиерархизированной, если линия блока формируется путем взаимных консультаций между относительно автономными государствами.

Третий тип – жесткая биполярная система – имеет ту же конфигурацию, что и второй тип, но в отличие от него оба блока организованы здесь строго иерархично. В жесткой биполярной системе нет неприсоединившихся и нейтральных государств, которые существуют в мягкой биполярной системе. Универсальный актор играет здесь весьма ограниченную роль и не в состоянии оказать давление на тот или иной блок. В рамках обоих полюсов осуществляются эффективное урегулирование конфликтов, формирование направлений дипломатического поведения, применение совокупной.силы.

Четвертый тип – универсальная система – фактически соответствует федерации, и преобладающую роль играет универсальный актор. Такая система предполагает значительную политическую однородность международной среды и базируется на солидарности национальных акторов и универсального актора. Например, она соответствует ситуации, в которой роль ООН существенно расширена в ущерб государственным суверенитетам. В этих условиях Организация Объединенных Наций, в частности, имела бы исключительную компетенцию в урегулировании конфликтов и поддержании мира. Такая система предполагает наличие хорошо развитых систем интеграции в политической, экономической и административно-управленческой областях. Широкими полномочиями здесь располагает универсальный актор, которому принадлежит право определять статус государств и выделять им ресурсы. Международные отношения функционируют на основе правил, ответственность за соблюдение которых несет именно универсальный актор.

Пятый тип – это иерархическая система, которая, по сути, представляет собой мировое государство. Национальные государства утрачивают свое значение, становясь простыми территориальными единицами, а любые центробежные тенденции с их стороны немедленно пересекаются.

Шестой тип – система единичного вето, в которой каждый актор располагает возможностью блокировать систему, используя определенные средства шантажа. В то же время каждый актор может энергично сопротивляться подобному шантажу, каким бы сильным ни было оказывающее его государство. Любое государство способно защитить себя от любого противника. Подобная ситуация может сложиться, например, в случае всеобщего распространения ядерного оружия.

Таким образом, именно состояние структуры международной системы является показателем ее устойчивости и изменений, стабильности и «революционности», сотрудничества и конфликтности в рамках [с.217] системы; именно в ней выражаются законы функционирования и трансформации системы. Поэтому в работах, посвященных исследованию международных систем, анализу этого состояния уделяется первостепенное внимание.

Вопрос о содержании законов функционирования и изменения международных систем является дискуссионным, хотя предмет таких дискуссий, как правило, един и касается сравнительных преимуществ биполярных и мультиполярных систем.

Так, Р. Арон считал, что для биполярной системы характерна тенденция к нестабильности, так как она основана на взаимном страхе и побуждает обе противостоящие стороны к жесткости в отношении друг к другу, основанной на противоположности их интересов.

Подобная точка зрения высказывалась и Капланом, по мнению которого мультиполярной системе свойственны определенные риски (например, риск распространения ядерного оружия, развязывания конфликтов между.мелкими акторами, непредсказуемости последствий, к которым могут привести изменения в союзах между великими державами). Однако они не идут в сравнение с опасностями биполярной системы, которая характеризуется стремлением обеих сторон к мировой экспансии, предполагает постоянную борьбу между двумя блоками – либо за сохранение своих позиций, либо за передел мира. Не ограничиваясь подобными замечаниями, Каплан предлагает «правила стабильности» для биполярных и мультиполярных систем. По его мнению, при соблюдении шести правил, данных ниже, каждым из полюсов мультиполярной системы она будет оставаться стабильной.

Говоря о законах функционирования гибкой биполярной системы, Каплан подчеркивает, что они различаются в зависимости от того, являются составляющие ее блоки иерархизированными или нет. Когда блоки иерархизированы, функционирование системы приближается к типу жесткой биполярной системы. Наоборот, если оба блока не иерархизированы, то практически речь идет о правилах функционирования мультиполярной системы. Четыре общих правила применимы ко всем блокам:

– стремиться к расширению своих возможностей по сравнению с возможностями другого блока;

– лучше воевать любой ценой, чем позволить противоположному блоку достигнуть господствующего положения;

– стремиться подчинять цели универсальных акторов (межправительственные организации) своим целям, а цели противоположного блока – целям универсальных акторов;

– стремиться к расширению своего блока, но сохранять терпимость по отношению к неприсоединившимся, если нетерпимость ведет к [с.218] непосредственному или опосредованному тяготению неприсоединившихся к противоположному блоку.

Что касается трансформации международной системы, то основным ее законом Каплан считает закон корреляции между полярностью и стабильностью международной системы. Например, он подчеркивает нестабильный характер гибкой биполярной системы. Если она основана на неиерархизованных блоках, то возможна ее эволюция к мультиполярной системе. Если тяготеет к иерархии обоих блоков, то имеет тенденцию трансформироваться либо в жесткую биполярную, либо в иерархическую международную систему. Для гибкой биполярной системы характерны: риск присоединения неприсоединившихся; риск подчинения одного блока другому; риск тотальной войны, ведущей либо к иерархической системе, либо к анархии. Внутриблоковые дисфункции в ней подавлены, зато обостряются межблоковые противоречия. Основное условие стабильности биполярной системы, заключает Каплан, – это равновесие мощи. Если появляется третий блок, то это ведет к серьезному разбалансированию и риску разрушения системы.

Предложенная Капланом концепция не была безоговорочно принята всем научным сообществом. Напротив, ее много критиковали в специальной литературе сразу после появления: естественно, она вызывает еще больше критических замечаний сегодня – прежде всего за ее умозрительный, спекулятивный характер, оторванность от реальной действительности и т.д. Вместе с тем признается, что это была одна из первых попыток серьезного исследования, специально посвященного проблемам международных систем с целью выявления законов их функционирования и изменения. Имя Мортона Каплана и сегодня остается одним из наиболее авторитетных, а разрабатываемая им проблема – одной из важнейших проблем в науке о международных отношениях. Как справедливо подчеркивает Ж. Эрман, «современное состояние международной политики, как никогда ранее, требует всесторонней разработки системного подхода, исследовательский потенциал которого далеко не исчерпан» ¹.

Ниже публикуется в русском переводе вторая глава из книги Мортона Каплана. [с.219]

Примечание

¹ См.: Эрман Ж. Индивидуализм и системный подход в анализе международной политики // Жирар М. (рук. авт. колл.). Индивиды в международной политике / Перевод с фр. М., 1996. С. 53.

Каплан М.

Система и процесс в международной политике¹