Из записок матушки Арсении 1 страница

Игумения Арсения.

Жизнеописание и письма

Содержание

• Жизнеописание

• Часть 1

• Часть 2

• Часть 3

• Часть 4

• Часть 5

• Часть 6

• Часть 7

• Часть 8

• Часть 9

• Часть 10

• Часть 11

• Часть 12

• Из записок матушки Арсении

• Из писем матушки Игумении Арсении к Петру Александровичу Брянчанинову

• Письма 1-14

• Письма 15-42

• Письма 43-68

• Письма 69-93

• Письмо к схимонахине Пафнутии

• Письмо к Лидии П.В.

• Письмо к сестре матушки А.М.М.

• Из писем к В.И.И.

• Из писем к М.С.

• Из писем к А.С.

• Из писем к В.П.Г.

Жизнеописание

Путие же преподобных подобне свету светятся... (Притч. 4, 18)

В ночь под 22-е июля 1905 года мирно скончалась о Господе великая старица, игумения Арсения (Себрякова), настоятельница Усть-Медведицкого монастыря, Области Войска Донского. Почила она смиренной странницей, далеко от своей родной обители, от близких, горячо любящих ее духовных детей, в благодатном Сарове, под чудным покровом Преподобного Серафима, этого великого учителя смирения, к которому она питала особенную веру и любовь. И теперь, возымев горячее желание посетить его обитель, поклониться его мощам, она исполнила свое благочестивое намерение, несмотря на старческие годы, болезнь и предчувствие близкой кончины.

Малоизвестная шумному свету, игумения Арсения была одной из редких избранниц Божиих не от мира сего, все оставившая и последовавшая Христу. Всю свою 72-летнюю жизнь посвятила она на служение Богу и людям и, как светильник горяй и светяй (Ин. 5, 35), она многих освящала и просвещала своим живым словом, своим примером и дивными подвигами души. Смиренная труженица пустынной обители, она была велика своей живой верой в Бога, своей любовью к Нему, своими подвигами, столь высокими в особенности в наше время, оскудевшее истинными подвижниками. Об этой высокой жизни, о дивных подвигах ее я решаюсь поведать миру своею слабою неумелою рукою. Я верю, что там, в загробном мире, своею бессмертною душою матушка видит нас. Благослови же, родная, мой труд, направи мои мысли, вдохнови мое сердце!

Часть 1

"Не говори с тоской: их нет!
Но с благодарностию: были".

 

3-го июля 1833 года в богатой и знатной семье помещика Донской Области Михаила Васильевича Себрякова родилась дочь Анна. С самого раннего возраста пользовалась она особенною любовью своих родителей и росла тихим, ласковым ребенком, с чудными, не по летам выразительными глазами и кроткой, чарующей улыбкой. Казалось, благодать Божия с юных лет коснулась ее души. Она проявлялась иногда в ее недетских вопросах, заставлявших ее родителей невольно призадумываться, иногда в непонятной для нее самой тоске и томлении по чему-то прекрасному, иному, чем все окружающее. Один случай из ее раннего детства поразил окружающих и вызвал немало разговоров в семье. Мария Алексеевна, мать ее, благоговейно чтила Святителя Митрофана Воронежского, от иконы которого получила дивное исцеление во время тяжкой болезни. С тех пор она ежегодно с Михаилом Васильевичем совершала путешествие в Воронеж. Иногда дети сопровождали их. В одну из таких поездок они взяли с собой маленькую Анету, которой шел тогда третий год. В то время в Воронеже был архиепископом Преосвященный Антоний (Смирницкий), многими почитаемый за свою строгую, святую жизнь и прозорливость. Михаил Васильевич был давно знаком с ним и глубоко уважал его. По приезде в Воронеж родители Анеты и на этот раз, как всегда, поспешили посетить Архиепископа, взяв с собой и ее. И вот, как только она увидела Святителя, то быстро вырвалась из рук державшей ее няни, побежала к нему и поклонилась в ноги. Прозорливый старец благословил ее и, обращаясь к изумленным родителям, сказал: "Эта будет великая жена". Слова его сбылись, так как игумения Арсения поистине была велика своими подвигами и духовной жизнью.

Анете было шесть лет, когда умерла ее мать. Несмотря на то, что она имела несколько братьев и сестер, Анета стала чувствовать себя очень одинокой. Михаил Васильевич вел строгую полумонашескую жизнь и хотя очень любил детей, но не был щедр на ласки. "Бывало, если случалось, что он приласкает кого-нибудь из нас, а это случалось нечасто, - рассказывала м. Игумения, вспоминая свое детство, - то ласка его как-то особенно чувствовалась, и радости не было конца".

Одаренный от природы большим умом, Михаил Васильевич был высокообразованный человек. Он интересовался астрономией, литературой, естественными науками, душою же был глубоко верующим христианином. После смерти любимой жены, отказавшись от светских удовольствий, он несколько лет прожил безвыездно в своем имении Себрово, углубляясь в созерцательную жизнь, и только в детях находил утешение и как бы некоторую цель мирской жизни. Конечно, такая семейная обстановка, как и личные взгляды Михаила Васильевича на жизнь, не могли не отразиться на воспитании детей. Они любили слушать его, когда он иногда, в час отдыха, заходил к ним в детскую и подолгу беседовал с ними, часто касаясь возвышенных предметов; его же сосредоточенный вид внушал им благоговейное чувство: они не только почитали его как любимого отца, но и видели в нем какой-то высший идеал.

В особенности все это глубоко западало в чуткую, юную душу его младшей любимой дочери Анны.

Позже, когда она уже была монахиней, он говорил ей: "Ты - исполнение моей мечты; все, что думал сделать я и не сделал, ты исполнила. Когда тебе было 7 лет, однажды я ходил по саду; в душе моей росла решимость оставить все и тайно уйти в монастырь. Грустно было мне, слезы лились из глаз. Вдруг из темной отдаленной аллеи выбегаешь ты, бросаешься ко мне, обвиваешь своими ручками мою шею и с беспокойством спрашиваешь, о чем я плачу? Я принял твое появление за ответ свыше на мои мысли. В душе моей сказалось: "Нет, нет, не могу ее оставить, займусь ее воспитанием". С тех пор я оставил мысль о монашестве. Ты точно сказала мне: "Оставь свои намерения, ты не должен покидать меня, а я их исполню"".

В семье, в праздничные и воскресные дни, был обычай собираться в кабинете Михаила Васильевича, где кто-нибудь из старших детей читал Евангелие или Жития Святых, а он сам объяснял прочитанное. Чтения эти и беседы производили всегда глубокое впечатление на Анету. "Меня так поражало в детстве, - рассказывала она потом, - дивное, высокое учение Спасителя, а мысль, что мы не исполняем Его святые заповеди, глубоко возмущала мою душу". "Отчего же мы не делаем того, что велит Господь? - спрашивала она у сестер после ухода отца. - Отчего мы не раздаем всего и не идем за Ним?" Сестры смеялись над подобными ее вопросами, которые она все чаще и чаще повторяла. Для нее это были вопросы всей жизни, а они не могли понять этого, не могли так, как она, глубоко, душою чувствовать весь смысл Божественного учения. Им казались слова ее странными, почти неуместными... И она переставала спрашивать их, углубляясь в самое себя, переживая все одна, проводя ночи в слезах, не находя ни в ком сочувствия и ответа на волновавшие ее детскую душу сомнения. Раз ей пришлось слышать рассказ о святой Марии Египетской, дивные подвиги которой пленили ее воображение; ей захотелось тоже спасаться и жить, как жила святая Мария. И вот в одну ночь, когда особенно не спалось ей, она решила уйти в пустыню. Одевшись потихоньку, чтобы не разбудить никого, будущая подвижница подошла к окну и, задумавшись о чем-то, незаметно для самой себя склонила свою детскую головку на подоконник и заснула мирным младенческим сном. Так проспала она до утра к ужасу и удивлению няни, пришедшей по обыкновению утром одевать ее. Так, еще с детства пленяла ее жизнь святых, полная самоотвержения и любви к Богу, их подвиги, подражать которым она старалась и тогда. Но это не мешало ей чутко отзываться на все прекрасное в природе, в людях, во всем окружающем. Чувство поэзии, красоты росло и крепло в ней с годами. Плеск волн о берег пруда, ветка яблони в цвету, красивое сочетание красок или звуков, и даже изящное украшение привлекало ее внимание и возбуждало восторг в ее душе и благодарное удивление премудрости и милости Творца к людям. В самые юные годы она выше всего на земле ценила душу человека, считая унижением человеческого достоинства отягощать себя излишними и несоответствующими своей цели нарядами.

"Человек не должен быть рабом своих вещей", - говорила она, завидуя простой одежде крестьянок.

Если старшие сестры не всегда сочувственно относились к ней, зато она нашла в меньшом брате, Васеньке, верного друга, которому решилась поверять свои заветные мысли и которого не переставала глубоко любить всю свою жизнь. Он подходил к ней своим сосредоточенным характером и любовию к уединению. Она любила слушать его игру на скрипке и всегда, по окончании уроков, спешила к нему в сад, где он с нетерпением поджидал ее, наигрывая ее любимые мотивы. Часто любили они вместе качаться на качелях и рассуждать о высоких предметах. Хотя Васенька не мог всегда дать ей ответ на волновавшие ее вопросы, но никогда не смеялся над ней и безгранично любил ее.

"Что избрать целью своей жизни? - спросила она его однажды. - Нужно избрать что-нибудь высокое, прекрасное, вечное, но что?" "Вечное, - отвечал он. - Слава вечна, но как и где искать ее? Быть ли великим полководцем, художником или писателем?" Анета молчала: слова брата не удовлетворяли ее. Она смутно чувствовала, что это не то, чего она искала, но в детской душе ее не могло еще ясно определиться, что именно было то великое, вечное, прекрасное, чему можно было бы отдать всю свою жизнь. Спрашивать у старших сестер она уже не решалась, и, не находя ответа на свои недоумения, она стала обращаться с молитвой к Богу, прося Его указать ей тот идеал, служить которому составило бы цель всей жизни. Горячая детская молитва была услышана. Господь постепенно стал открывать ее юному уму, что высший, прекраснейший идеал в мире Сам Господь Бог. Точно завеса спала с ее глаз, так стало ей ясно, что в Боге - покой, счастье и вся жизнь. Желание искать Его, стремиться к Нему, служить Ему озарило всю ее душу, наполнило все существо неведомой ей дотоле неземной радостию. Она поняла, что только Он, ее Господь и Спаситель, - вечен, совершен, беспределен. Ей было тогда 14 лет. Жизнерадостная и самоотверженная, живая и сосредоточенная, строгая к себе, ласковая и приветливая со всеми, с возвышенной душой и пытливым, глубоким умом, просвещенным благодатью Божьей, она была как прозрачный сосуд, весь озаренный внутренним светом.

О монашестве она еще не думала. Ограничивать местом свое искание Бога ей не хотелось. Впоследствии м. Арсения рассказывала так о тогдашнем состоянии своей души: "Цель жизни - искание Бога и служение Ему - найдена; вопрос решен, а путь укажет Сам Господь. Мне думалось, что ни место, где я живу, ни круг, в котором вращаюсь, - не удержат меня. Если здесь, в родной семье, не найду я, чего жаждет моя душа, уйду в монастырь. Если не найду и там, пойду дальше, оставлю отечество, даже религию, если не найду истины в христианстве".

Она стала предаваться усиленной молитве, чтению духовных книг и подвигам, которые старательно скрывала от всех. Под обложкой светской книги она держала при себе Евангелие, которое постоянно читала, принимая не одним умом, но и сердцем слово Божие. Никто из окружающих не знал, что творится в юной душе; не знали, что веселая в обращении с другими, беззаботная по наружности, она по ночам, когда другие безмятежно спали, подолгу со слезами молилась и ложилась отдохнуть на голом полу.

Так прошло ее детство и первые годы отрочества. Уже просватались и вышли замуж ее старшие сестры, и Михаил Васильевич стал думать о женихе для своей младшей дочери. В это время они всей семьей жили в Новочеркасске, и отец решил вывозить ее в свет. Анне Михайловне шел только 16-й год. Прекрасная собою, умная, образованная, богатая, она пленяла многих. Вся слава мира, казалось, была перед нею, но самое ее никто и ничто не пленяло. Душа ее, уже вкусившая духовных наслаждений, не могла удовлетворяться чем бы то ни было мирским, и только какой-то непонятный для нее самой страх удерживал ее от признания во всем отцу. Может быть, жалела она огорчить его, расстроив все его планы и мечты о ее будущности. Между молодыми людьми, посещавшими тогда их семью, был один богатый молодой человек привлекательной наружности, нравившийся Михаилу Васильевичу, которому он, кажется, не прочь был отдать свое "сокровище", как иногда называл он любимую дочь. Однажды он спросил ее, нравится ли ей этот молодой человек? "Да, - отвечала она. - Это прекрасное Божие создание. Много получил он от своего Создателя. Как благ и щедр Господь!" Удивленный таким ответом Михаил Васильевич спросил ее, не любит ли она его? Она отвечала: "Я люблю только Господа; не вы ли сами учили нас любить Его?" И тут только впервые решилась она заговорить с отцом о том, что так давно хранила в сердце. Она просила его благословения оставить мир и посвятить всю свою жизнь Богу. Молча, со слезами на глазах, слушал он ее пылкую речь. Когда же она кончила, он крепко поцеловал ее в голову и растроганно произнес: "Да благословит тебя Господь, дитя мое!"

Но это настроение продолжалось у него недолго. Может быть, он сомневался в твердости ее решения, считая ее слова детским лепетом. Может быть, жалел он отдать ее, такую нежную, так горячо им любимую, на суровый подвиг, который она избирала... Он не заговаривал с ней больше об этом и начал вывозить ее в свет. С болью в сердце покорилась она этому решению. Ничто не могло радовать ее: ни богатые наряды, ни драгоценные вещи, которые сам он, ее любимый "батюшка", покупал ей. Оставаясь ко всему равнодушной, она глубоко скорбела, что ее не поняли. Светская жизнь со всей своей пустотой так тяготила ее, что она доходила даже до болезни. Не раз просила она, ссылаясь на головную боль, позволения остаться дома, когда все уже было готово для выезда на вечер. И, наконец, опять повторила отцу свою просьбу позволить ей оставить светскую жизнь. Но, видно, Господь и тогда уже испытывал ее терпение; долго не соглашался Михаил Васильевич на ее желание, хотя не мешал ей свободно высказаться, и даже сам не раз заводил с нею духовную беседу.

Удивляясь в глубине души светлому уму и чистой, живой вере своей дочери, Михаил Васильевич, интересовавшийся сам духовной жизнью, не мог оставаться равнодушным к ее вопросам, которыми она умела так живо заинтересовать его. Он начал понимать, что перед ним не ребенок, наивно мечтавший о каких-то подвигах, а мужественная юная душа, ищущая Господа, с твердой непоколебимой решимостью все перенести, но не оставить своей цели. И помимо воли он оставлял свои занятия, шел к ней, подолгу откровенно беседуя с нею, и находил все более и более утешения для себя в этих беседах. Однажды речь коснулась будущей загробной жизни. "Я не боюсь геенны, - сказала Анна Михайловна. - С Господом и ад не страшит меня". Эти слова сильно поразили Михаила Васильевича. И он, точно благоговея перед высказанной ею верой и любовью к Богу, дал дочери, наконец, полную свободу и благословение на такую жизнь, какой жаждала ее душа.

Она боялась, что ему будет не по силам разлука с нею, и поэтому не раз говорила ему: "Я не оставлю вас, батюшка, я постоянно буду служить вам, только позвольте мне не связывать себя никакими светскими узами!"

Отец не стал препятствовать ей ни в чем. Ей отвели отдельную комнату, дали отдельную прислугу и лошадей с экипажем в ее полное распоряжение. Она ежедневно посещала церковные службы, проводя остальное время в молитве, чтении и душеспасительных беседах с отцом. В это время Михаил Васильевич пригласил к ней мастера иконописца, который давал ей первые уроки иконописной живописи, так пригодившейся ей впоследствии в монастыре.

Так провела она остальную часть зимы в Новочеркасске. От природы одаренная мягким отзывчивым сердцем, Анна Михайловна не могла видеть горя или нужды, чтобы не поспешить прийти на помощь. Верная ученица Божественного Учителя, она кормила голодных, утешала страждущих, посещала больных и заключенных, причем, не желая быть узнанной, надевала нередко простое платье, покрывалась темным платком и в сопровождении служанки ходила в тюрьмы, где часто выкупала заключенных за долги. И все это она делала просто, не ища себе ни славы, ни благодарности от людей, делала во Имя Христа, Которому с юных лет отдала свое сердце, все способности своей души, всю свою жизнь.

Часть 2

На правом берегу реки Дона, на склоне высокого плоскогорья, живописно расположен Преображенский девичий монастырь. ЧУдной архитектуры храм во имя Казанской иконы Божьей Матери, заново перестроенный храм Преображения с приделом в нем Владимирской иконы Богоматери, ряд чистых просторных келлий, окруженных зеленью, - все это придает теперь монастырю вид благоустроенности. Далеко не таким он был лет 60 тому назад.

Некогда здесь был мужской монастырь. Основанный, по благословению Святейшего Патриарха Никона, игуменом Исаиею, он находился в полуверсте отсюда, назывался "Межигорскою Пустынью" и был первым монастырем в земле Донских казаков. Через сто лет после основания монастырь был завален горою, у подошвы которой стоял, и при игумене Лаврентии перенесен на теперешнее место. В 1785 году, по ходатайству благочестивых Донских женщин, монастырь был преобразован в женский, но через три года упразднен (как все сверхштатные монастыри того времени, к числу которых он принадлежал), и только через десять лет вновь восстановлен Высочайшим повелением, 1 октября 1798 года, собственно для призрения вдов и сирот Донских казаков.

Любовь к ближним была отличительною добродетелью монахинь обители, перешедшею к ним от странноприимных иноков Межигорских. Примером истинного благочестия и строгой жизни сестры обители далеко распространяли вокруг себя полезное влияние. Были случаи, что целые семейства посвящали себя иноческой жизни в стенах обители, которая, пользуясь общим уважением, постепенно возрастала и укреплялась духовно. Внешнее же благосостояние монастыря далеко не процветало. В конце 40-х годов он представлял из себя бедную пустынную обитель с двумя церквами, из которых одна, только что выстроенная, была очень малых размеров. Ряд крошечных, крытых тесом келлий, расположенных на возвышенной стороне монастыря, теснотою и убожеством напоминали собою древние жилища пустынников. Монахини большею частью спали на голых досках, прикрытых войлоком. Вся эта бедная обстановка ясно показывала, как тяжела и сурова была в то время их жизнь. Да и сами они, почти все простые, необразованные казачки, с грубой речью и невежественными взглядами на жизнь, были на вид суровы и убоги.

И в этот пустынный, бедный монастырь 30 декабря 1850 года Михаил Васильевич Себряков привез на жительство свою любимую дочь Анну. Она не замечала скудной обстановки обители; ее не устрашала ни грубая пища, ни суровые лица монахинь, которые отныне должны быть ее о Христе сестрами. Прекрасное лицо ее, вдохновленное охватившим ее душу восторгом, сияло неземною радостью и невольно вызывало удивление и благоговейное чувство в сердцах простодушных инокинь. Юная, изящная, красивая собою, Анна Михайловна казалась им ангелом Божиим. Игумения Вирсавия, правившая тогда монастырем уже 3 года, с радостью приняла Анну Михайловну. Имя Михаила Васильевича было известно всей Донской Области, и для игумении поступление его дочери в ее обитель казалось большою честью. Она захотела придать особую торжественность ее вступлению в число сестер обители. Когда через несколько дней Анну Михайловну одели в монастырское платье и она должна были идти, по обычаю, в церковь, игумения велела молодым послушницам сопровождать ее со свечами, а Михаил Васильевич сам пожелал вести ее за руку, точно жертву, которую он приносил Господу.

И, действительно, это была для него великая жертва. Анна Михайловна шла добровольно, с радостью, а он отдавал все, что оставалось еще дорогого в его жизни. Он знал, на какие лишения шла она, и его горячо любящее сердце не могло без боли переживать это. Смертельная бледность покрывала его строгое, сосредоточенное, полное скорби лицо. "Я заметила это лишь тогда, - вспоминала впоследствии м. Арсения, - когда после молитвы в церкви подошла к игумении под благословение. Взглянув на батюшку, стоявшего около нее, я поразилась его скорбным видом. Сердце у меня болезненно сжалось. "Для Тебя, Господи, только для Тебя я его оставляю", - сказалось у меня в душе. Потом, когда он уезжал через несколько дней из монастыря, все вышли провожать его за ограду обители, - продолжала свои воспоминания матушка. - Он простился со всеми и уже отъехал довольно далеко. Я стояла и смотрела вслед ему; вдруг вижу: лошади остановились, и батюшка вышел из экипажа. Я поспешила к нему навстречу, полагая, что он забыл что-нибудь или ему надо что-либо сказать мне. Он взял мою руку, молча прошел рядом со мною несколько шагов, глядя то вниз, то на меня, точно не решаясь расстаться со мною. Та же бледность, что в церкви, покрывала его лицо: видимо, он страшно боролся с собою, потом, крепко сжав мою руку, он разом оставил ее, быстро пошел к экипажу, сел и велел ехать уже без остановки". Эти два случая глубоко врезались в чуткую душу Анны Михайловны. Вернувшись в келлию, она обильно плакала и молилась. "Господи! - молилась она. - Не посрами жертву батюшки, она велика для него; я иду по призванию сердца, он же много приносит с болью в сердце... Ради него, Господи, не посрами его жертвы".

В Усть-Медведицком монастыре жила тогда дальняя родственница Михаила Васильевича, монахиня Леонида (Ладыгина), в келлии которой стала жить Анна Михайловна, с послушницей Дашей, бывшей крепостной Михаила Васильевича. По вступлении своем в монастырь Анна Михайловна отдалась подвигам со всем пылом юной, стремящейся к Богу души. Она проходила почти все послушания и притом самые трудные: то она помогала раскатывать тесто и печь просфоры, то по ночам ходила колотать - будить монахинь на полуночную молитву, то в трапезе подавала обед и мыла полы наравне с простыми девицами, стараясь во всем подражать им: "Что это, Даша, - сказала она однажды своей келейной, - девицы моют пол в трапезе с босыми ногами, ведь надо и мне также?" И Даша на другой день с ужасом видела, как Анна Михайловна бежала из трапезы босиком по сырой земле. В келлии она вела самую строгую жизнь, не гнушаясь никакой черной работой. Так, она помогала другим послушницам колоть дрова, топить печи, мыть и чистить посуду. Спала она всегда в подряснике и кожаном поясе, одевалась крайне просто. Свободное от работы время она проводила в молитве и чтении духовных книг. Она изучала святых отцов не только через чтение их творений, но стараясь опытом проходить и усваивать их правила. В это время она взяла на себя труд выучить наизусть всю Псалтирь, так что когда занималась каким-нибудь рукоделием, ум ее не оставался праздным, а уста твердили хвалебные Богу псалмы. Телесные подвиги ее доходили до того, что она клала по ночам до 1000 поклонов. Всегда держа в уме молитву Иисусову, она с молодых лет старалась приучить себя к молчанию, положив за правило говорить только самое необходимое. Церковную службу посещала она несколько лет подряд неопустительно, несмотря на то, что утреня, по уставу монастыря, начиналась в 3 часа ночи. "Трудно мне было привыкнуть вставать так рано, - говорила м. Арсения. - Иной раз сон так одолевал меня, в особенности в зимние темные ночи, что я принуждена была выходить из церкви, чтобы как-нибудь преодолеть его. Обойдешь, бывало, вокруг храма раза три и, продрогнувши на свежем воздухе, уже бодро достоишь до конца службу".

В промежуток времени между утреней и обедней юная подвижница любила читать Евангелие, которое было для нее не только руководством, но и отрадой и успокоением во время всей жизни. Уже в глубокой старости, обремененная многими заботами по управлению обители, матушка игумения выражалась так: "Некоторые любят читать акафисты, каноны, я же больше всего люблю Евангелие. При чтении Евангелия какое-то особенное познание открывается душе. Евангелие ведь это Сам Христос. И если случится смутиться душою, если внешние дела и заботы отяготят меня, я спешу, как выпадает свободная минута, раскрыть Евангелие и прочесть хоть слово какое... Сейчас же почувствуешь облегчение, успокоение души, точно омоешь в нем душу от всего, чем она отяготилась!"

"Слово Божие, - еще так говорила она, - есть безбрежное необъятное море. Многие бросают в него свой невод, и тот, который пройдет почти по поверхности, извлекается с одной пеной; тот, который проходит на бОльшей глубине, извлекает рыб; тот же, который опускается на дно моря, собирает драгоценные раковины и жемчужины".

Несмотря на разнообразно-трудовую жизнь, которую вела тогда Анна Михайловна, она успевала в свободное от послушания время заниматься живописью. Ее трудами были написаны плащаница и шесть больших икон, а именно: преподобных Арсения Великого, Антония и Феодосия Печерских, Пахомия Великого, Иоанна Лествичника, Моисея Угрина и Сергия Радонежского. Все эти иконы помещены теперь в монастырской трапезе. Занимаясь живописью, Анна Михайловна всегда избегала лишних разговоров. Она или тихо творила молитву Иисусову, или любила напевать ирмосы и другие Божественные песнопения, умиляясь всегда душою. Поэтому и лики святых, которых изображала она, имели всегда какой-то духовный отпечаток, умиляли и трогали душу более, чем иное, художественной работы, изображение.

Часть 3

В келлии монахини Леониды Анна Михайловна жила недолго. Вскоре игумения взяла ее к себе, в свои покои. Но жизнь в игуменовском доме оказалась совсем не по сердцу юной подвижнице. Игумения Вирсавия относилась к ней с большою любовью, предусмотрительностью и нежною заботою, что совсем было не по духу ей. То уединение, то духовное стремление к Богу, которого так жаждала она, было теперь невозможно. Занимая одну комнату с игуменьей, она должна была даже сократить свои ночные молитвенные подвиги, а это было нелегко для нее. И вот, несмотря на все уважение, которое она чувствовала к игуменье, ласки и заботы последней стали тяготить ее. Она невольно начала замечать разницу их духовных направлений. Суровые, неодухотворенные внутренним исканием Живого Бога, чисто внешние подвиги игумении Вирсавии казались ей почти бесцельными. Да и вообще жизнь в Усть-Медведицком монастыре складывалась совсем не так, как она желала. Ей хотелось совсем уйти от мира и славы его, а это было невозможно здесь, где все ее знали и не могли не почитать. Все это нарушало внутренний мир ее души. Явилось много невольных сомнений, недоразумений, разрешить которые не находилось человека.

Состояние ее духа тяготило ее и, не находя полного сочувствия своим стремлениям в игумении и окружающих ее, Анна Михайловна стала на стороне искать себе руководителя, который мог бы живым, мудрым словом осветить ее путь, объяснить недоумения, но к огорчению своему она скоро убедилась, что те монахини, с которыми ей приходилось сталкиваться, были слишком просты и неискусны в духовном рассуждении. В деле своего спасения они почти исключительно уповали на внешние подвиги, мало обращая внимания на очищение своего сердца, а путь делания Евангельских заповедей, на который стремилась стать уже тогда Анна Михайловна, был совершенно чужд, даже не всегда понятен им. И вот жажда духовного слова так сильно охватила ее, что она решила предпринять путешествие по святым местам в надежде встретить в другом месте то, чего так тщетно искала в своей обители. Она стала неоднократно просить игумению отпустить ее в Киев, предполагая совершить путешествие пешком. Игумения, боясь за ее здоровье, долго не склонялась на ее просьбу, и только осенью 1852 года разрешила в виде пробы и испытания своих сил посетить Кременской мужской монастырь, находящийся в 80 верстах, обещая в следующем году отпустить ее, если она пожелает, и дальше.

Путешествие в Киев, которое совершила Анна Михайловна летом следующего года, было великим подвигом. Пренебрегая ради Бога всякими удобствами, которыми так легко и свободно могла бы себя обставить во время путешествия, она пешком, подобно простой страннице, в серой суконной одежде, покрытая грубым платком, с котомкой за плечами, шла по пыльной дороге, стараясь приноровиться к походке своих спутниц. Порою мочило их дождем, сырой ветер пронизывал их в поле, порою солнце жгло невыносимо, часто терпели они и голод, и жажду, столь мучительную во время летней жары, но она неутомимо шла вперед, ободряя своих спутниц, шла с Иисусовой молитвой на устах или громко читала акафисты.

На ночь они останавливались в бедных избах, где впервые столкнулась она с нуждой и горем простого народа. Часто, подолгу беседуя с хозяевами, входя в их нужды, Анна Михайловна, казалось, совершенно забывала о своей прежней роскошной жизни, и, не обращая внимания на неопрятность окружающей обстановки, утомленная непривычной ходьбой, она спокойно ложилась на полу и крепко засыпала, а на другое утро, чуть свет, первая была уж на ногах и торопила своих спутниц идти далее.

До глубокой старости матушка игумения сохранила самое отрадное воспоминание об этом путешествии. Впоследствии ей приходилось ездить в Киев и на лошадях, и по железной дороге, но "никогда, - говорила она, - не испытывала я такого радостного, мирного настроения, как подходя к Киеву пешком, под видом убогой странницы".