Основной категориально-понятийный аппарат практической социальной психологии 3 страница

Главный вывод, который следует из результатов этого и многих других экспериментов, заключается в том, что мы часто не учитываем в должной мере влияния ситуационных переменных на наблюдаемое нами поведение других людей, даже если мы все-таки признаем, что ситуация сыграла некоторую роль. Этот вывод подтверждается на примере феномена «переноса вины на потерпевшего», когда человека считают виновным в том, что он бездомный, безработный или стал жертвой насилия, а влияние социальных и политических факторов признается только на словах»¹.

Данный феномен отчетливо проявляется, например, в комментариях многих военных относительно случаев армейской «дедовщины». В них, как правило, полностью или частично отвергаются системные и ситуационные причины данного явления, связанные со спецификой армейской среды, и выдвигаются обвинения в адрес жертв «дедовщины» в малодушии, трусости, слабости, желании уклониться от исполнения своих обязанностей и т. п.

Еще одним интересным проявлением феномена атрибуции являются деструктивные психологические игры, описанные, в частности, американским психологом Э. Берном. Классическим примером такого рода является характерная для мужеско-женских отношений игра «Динамо». Типичный ее сценарий выглядит следующим образом: «Женщина демонстрирует свою доступность, затем с удовольствием принимает ухаживания мужчины. Как только он показал свое небезразличное отношение к ней, можно считать, что игра закончена. Если женщина вежлива, она, возможно, вполне искренне скажет ему: «Мне очень приятны ваши комплементы. Большое спасибо» и отправится на поиски следующей жертвы. Если

она не столь благородна, то может просто бросить его и исчезнуть»¹. В наиболее жестком варианте данной игры, известном также под названием «Насилие», сценарий предполагает, что женщина склоняет мужчину к интимной близости и затем выдвигает обвинение в изнасиловании. Как отмечает Э. Берн, «Насилие» — «это жестокая игра, которая может иметь тяжелые последствия, вплоть до суда, убийства или самоубийства»². Вполне понятно, что чем в большей степени мужчина в подобных ситуациях руководствуется атрибуциями в своих действиях, тем выше его шансы стать жертвой игры. По словам Э. Берна, «способность мужчины избежать вовлечения в игру или хотя бы удержать ее под контролем зависит от его умения отличать выражение истинных чувств от хода в игре»³ — т. е., по сути дела, от способности исключить или, по крайней мере, минимизировать влияния атрибуции на собственные умозаключения об истинных мотивах поведения женщины.

Выявленные закономерности и зависимости, раскрывающие психологическую и социально-психологическую суть атрибуции в целом и казуальной атрибуции, в частности, позволяют практическому социальному психологу проектировать программы психологического воздействия и прогнозировать их последствия на уровне взаимоотношений и взаимовлияний членов различных групп и организаций, что, в свою очередь, дает возможность научно грамотно и выверенно выстраивать как коррекционную, так и просто поддерживающую программу сопровождения жизнедеятельности сообщества и конкретных его членов.

Барьеры психологические [от франц. bariere — преграда, препятствие] — специфические психологические состояния личности, которые не позволяют ей занять активную позицию и реализовать тот или иной вид деятельности и общения. Эти психические состояния, как правило, связаны с неадекватно острыми отрицательными переживаниями по поводу конкретных проблем и актуальных ситуаций. Психологические барьеры субъективно переживаются личностью как серьезные трудности в организации коммуникативных связей и взаимоотношений и сопровождаются чувством самонеудовлетворенности, самонеприятием и самнепринятием, неоправданно заниженными самооценкой и уровнем притязаний, что нередко приводит к внутриличностным конфликтам, патологическим страху, стыду, тревоге и чувству необоснованной вины. Традиционно в социальной психологии и социальной психологии личности различают коммуникативные барьеры и барьеры смысловые. Если коммуникативный барьер напрямую связан с теми трудностями, которые возникают у личности, прежде всего, при планировании и организации ею актуального общенческого акта, то смысловой барьер связан с взаимонепониманием между людьми, так как для них одно и то же событие или явление имеет различный смысл. При этом, как правило, значение, например, слов просьбы или приказа понятно обеим общающимся сторонам, но несовпадение смыслов приводит к разрушению взаимодействия, обусловливает непродуктивность контакта, закладывает основы возможного межличностного конфликта. Практически невозможно назвать ту сферу взаимодействия людей, которая была бы гарантирована от смысловых барьеров. В то же время наиболее часто смысловые барьеры возникают в ходе взаимодействия детей и взрослых, а также в отношенческих системах «руководитель — подчиненный» и «подчиненный — руководитель». Понятно, что смысловое недопонимание принимает особо острые формы и приводит к особенно

болезненным последствиям в обстоятельствах кардинальной смены социальных ориентиров в социуме, деформации ценностной системы общества.

Классическим примером психологического барьера является ситуация, в которой потенциальные субъекты взаимодействия в буквальном смысле говорят на разных языках в отсутствии переводчика. На практике подобные барьеры чаще всего имеют место при прохождении той или иной информации через многочисленные передаточные звенья в так называемых коммуникационных сетях организаций. Это может носить характер фильтрации, либо блокирования информации. Под фильтрацией понимается сознательное либо неосознанное искажение входящего сообщения передаточной инстанцией. Классическое исследование фильтрации послания в коммуникативных сетях организации построенной по иерархическому принципу, проведенное в 60-е гг. XX века американским психологом Р. Николсом показало, что «...около 80% информации, содержавшейся в послании, терялось к тому моменту, когда оно доходило от тех, кто занимал высшие посты в организационной иерархии, до отдельных работников среднего звена»¹. Аналогичные искажения происходят и при прохождении информации «снизу вверх». Блокирование означает полное перекрытие коммуникативного канала. Примером может служить «синдром гонца, доставившего дурные вести», когда руководству не докладывается информация негативного характера, дабы избежать «снятия голов». Количество коммуникативных барьеров в организации, как правило прямо пропорционально и является показателем степени ее бюрократизации.

Гораздо более многообразны и интересны, с точки зрения психологии, смысловые барьеры. Яркий пример барьеров такого рода мы находим в известном романе — эпопее А. Н. Степанова «Порт-Артур». Обсуждая предложение японцев сдать крепость на военном совете, генерал Стессель заявляет:

«— Я пошлю в ответ японцам фигу, срисованную с моей руки...

— Как? Что? — Удивленно спросило несколько человек.

— Пошлю вот эту самую дулю. — И генерал протянул вперед кукиш.

— Едва ли японцы поймут жест Вашего превосходительства, — заметил Кондратенко. — Кукиш обозначает у японцев совсем не то, что у русских.

— А что именно?

— Так у них продажные женщины приглашают к себе мужчин»².

Смысловые барьеры часто являются следствием не только культурных, социальных, профессиональных, но и внутриличностных различий. Наиболее наглядно это проявляется во взаимодействии представителей разных психологических типов в рамках типологии Майерс — Бриггс. Вот как описывает менеджер одной из фирм встречи с руководителем. «Когда я, ENTJ прихожу к своему ENTP — начальнику за советом, он часто приказывает мне то, что я никак не могу сделать. Принимая во внимание мой характер и прочие препятствия. Я начинаю сердиться, однако потом мне становится ясно, что он всего лишь обсуждал вместе со мной проблему, а не давал указания, что мне следует делать. Теперь я могу слушать его более спокойно и извлекать из беседы известную пользу»³.

Как уже отмечалось, особенно часто смысловые барьеры возникают во взаимоотношениях детей и взрослых. Это в полной мере относится к тем из них, которые связаны с типологическими различиями.

Так, например, «Родители — Экстраверты (E), как правило, склонны вторгаться

на территорию всех членов семьи, не исключая и детей — Интровертов (I)»¹. Обычно, делая это, они руководствуются самыми благими побуждениями: стремлением сплотить членов семьи, вовлечь их в общую деятельность, сделать жизнь насыщенной и динамичной. В этом смысле их настойчивое желание «вытащить» интровертированного ребенка на пикник или обсудить с ним новый фильм, есть ничто иное, как форма проявления родительской заботы. Проблема, однако заключается в том, что «Дети — Интроверты (I) обычно не хотят, чтобы Вы открывали их дверь, говоря: “Я тебе не помешаю?” или навязывали свое общество со словами: “Вот это мило! Что это ты тут делаешь? ”. Интровертов (I), как правило, раздражает многословность Экстравертов (E) и многократное повторение того, что очевидно и без лишних слов»². Для таких детей подобные формы выражения родительской любви и заботы выглядят как навязчивое и агрессивное желание не только «съесть» их личное пространство, но и подмять под себя их самих.

С другой стороны, «Если рассмотреть ситуацию родители — Интроверты (I) и ребенок — Экстраверт (E), то окажется, что родители часто не понимают, до какой степени Экстраверту (E) нужны постоянные подбадривания и поощрения со стороны. Ему нужна ответная реакция на все, начиная с того, хорошо ли убрана кухня и кончая одобрением той или иной детали одежды, при этом не имеет значения, сколько раз уже высказывалась соответствующая похвала. Конечно трудно ожидать готовности к подобному отклику индивида, чья предрасположенность диктует ему избегать чрезмерностей»³. В результате ребенок — экстраверт может чувствовать себя нелюбимым и отвергаемым родителями.

Подобного рода примеры можно привести и относительно различий по трем другим шкалам типологии Майерс-Бриггс. Чаще всего смысловые барьеры являются результатом столкновения и резонирования внешних и внутренних факторов. При этом смысловые барьеры играют важную роль в деструктивном механизме «самоосуществляющегося пророчества». Так, в приведенном примере, ребенок — экстраверт, не получая желаемого подкрепления от родителей, может удвоить свою активность с целью привлечь их внимание. В конечном итоге, это может привести к выраженно негативной и, более того, агрессивной реакции последних, направленной на то, чтобы прекратить «доставание» со стороны ребенка. Таким образом, изначально ошибочная интерпретация родительского поведения ребенком, на глазах самореализуется, превращаясь в социально-психологическую реальность.

Факт разрушительного влияния такого рода процессов как на социальное взаимодействие, так и на личность не требует дополнительных доказательств. Именно поэтому работа в качестве своеобразного «переводчика», дающего возможность партнерам понимать не только формальное значение, но и подлинный смысл как вербальных, так и невербальных аспектов межличностных взаимоотношений является одной из главных составляющих деятельности психолога.

Одной из важнейших профессиональных задач практического социального психолога является снятие возникающих психологических барьеров. При этом о каком бы виде психологических барьеров не шла речь, в любом случае именно психолог, как правило, выступает компетентным посредником между взаимодействующими сторонами и носителем научно выверенных техник купирования и снятия психологического барьера.

Бессознательное — в самом широком смысле, психические процессы, не осознаваемые индивидом. В собственно психологическую лексику термин введен основателем психоанализа З. Фрейдом. С его точки зрения, многие побуждения, желания, а также травматические воспоминания (как правило, связанные с ранним детством) остаются неосознанными на протяжении жизни человека, либо вытесняются за пределы сознания, поскольку их рефлексия порождала бы чрезмерную тревогу, стыд и чувство вины. По образному выражению С. Клонингер, бессознательное является своего рода «мусорным ведром» для сознания. При этом бессознательные побуждения и импульсы, оставаясь вне контроля эго, оказывают существенное воздействие на эмоционально-аффективную сферу индивида и на особенности его поведенческой активности. В этой связи бессознательная мотивация является важным аспектом, без понимания и учета которого невозможны полноценные психодиагностика, психокоррекция, а также управление групповой динамикой. Конкретизация содержания бессознательного до сих пор остается предметом дискуссий. З. Фрейд считал, что оно сводится к социально табуированным сексуальным и агрессивным желаниям. М. Кляйн и Г. Салливан считали, что оно состоит из примитивных понятий о самости и связях с другими людьми, прежде всего, с матерью. С точки зрения К. Г. Юнга, в нем, наряду с уникальным индивидуальным содержанием, присутствуют унаследованные от предшествующих поколений инстинкты и архетипы, в совокупности составляющие коллективное бессознательное, сформированное историческим опытом всего человеческого рода и переданное каждому индивиду генетически. При том, что данная идея К. Г. Юнга активно критиковалась как ортодоксальными психоаналитиками, так и представителями других школ, она представляется крайне важной при решении ряда практических социально-психологических задач, таких как выработка единого видения перспективы в процессе командообразования, повышение ценностно-ориентационного единства в группе, разработка систем мотивации членов сообщества и т. п.

Эмпирическая валидизация концепции З. Фрейда в целом и собственно идеи бессознательного, традиционно сталкивается с серьезными трудностями. Сам З. Фрейд считал экспериментальную проверку своей теории в лабораторных условиях совершенно излишней, поскольку большое количество клинических наблюдений в сочетании с результатами психоаналитического лечения неврозов являлись, с его точки зрения, вполне достаточным подтверждением эвристичности выдвинутых теоретических положений. Основным средством изучения бессознательного в рамках классического психоанализа являлся анализ содержания сновидений, которые З. Фрейд характеризовал как «королевскую дорогу к бессознательному», с целью выявления скрытого содержания. Для этого обычно использовался метод свободных ассоциаций в сочетании с собственно психоаналитической интерпретацией. Подобный подход, в значительной степени сохраняющийся и по сей день в рамках психоаналитического направления, обоснован и во многом оправдан двумя объективными обстоятельствами.

Во-первых, таким образом, параллельно решаются две задачи: исследовательско-диагностическая и психотерапевтическая, поскольку осознание пациентом собственных бессознательных импульсов, вытесненного травматического опыта, родительских интроектов и т. п. является главным условием эффективной терапии по З. Фрейду.

Во-вторых, большинство стандартизированных психометрических методик является, по сути дела, формами самоотчета, в рамках которого непосредственному

наблюдению и измерению оказываются доступными только осознаваемые индивидом аспекты его личности.

На протяжении многих лет трудности в изучении бессознательного, связанные с принципиальным несоответствием практически любых форм самоотчета данной задаче, исследователи пытались преодолеть за счет использования т.н. проективных методик, наиболее известными из которых являются тест Роршаха и Тематический апперцепционный тест (ТАТ). Как отмечают Л. Ф. Бурлачук и С. М. Морозов, «наиболее существенным признаком проективных методик является использование в них неопределенных, неоднозначных (слабоструктурированных) стимулов, которые испытуемый должен конструировать, развивать, дополнять, интерпретировать»¹. По мнению разработчиков проективных методик, «реакция в таких минимально ограниченных условиях откроет бессознательный материал, неизвестный даже респонденту»². Использование проективных методик позволило выявить ряд закономерностей в проявлении бессознательных импульсов на символическом и поведенческом уровнях. Так, например, в результате исследования, проведенного в 1993 году Н. Казер-Бойд, установлено, что «...тесты Роршаха на женщинах, убивших насиловавших их мужей, были похожи на тесты ветеранов войны, страдающих от посттравматических стрессовых расстройств»³. Проективные тесты также широко применяются для оценки эффективности как психоаналитической, так и других видов терапии.

Оценка полученных таким образом данных остается во многом субъективной, зависящей от профессиональной подготовки и опыта экспериментатора.

В этой связи, стремясь минимизировать влияние субъективных факторов, американский исследователь Л. Сильверман разработал и осуществил ряд лабораторных экспериментов, направленных на изучение неосознаваемых внутриличностных конфликтов. Для этого им был разработан метод подпороговой психодинамической активации. В основе данного метода лежит воздействие на бессознательное испытуемого с помощью специального прибора тахитоскопа, позволяющего осуществить сверхскоротечное (4 миллисекунды) визуальное предъявление стимульного материала, которое на сознательном уровне воспринимается как короткая световая вспышка (на аналогичном принципе основан широко известный «эффект 25-го кадра»). В ходе всех экспериментов Л. Сильвермана испытуемым предъявлялся таким образом стимульный материал двух типов: провоцирующий обострение неосознаваемого конфликта, наличие которого предполагалось у того или иного испытуемого и, наоборот ослабляющий его. После каждой пробы экспериментаторы фиксировали проявление тех или иных поведенческих реакций и степень их интенсивности.

Как сообщают Л. Хьелл и Д. Зиглер, в рамках данной схемы «Сильверман и его коллеги провели большое количество исследований, имеющих целью продемонстрировать, что подпороговое предъявление стимулов, усиливающих конфликт, в значительной степени влияет на уровень проявления патологии. В первом исследовании изучалось влияние на заикание конфликта между оральными агрессивными и анальными желаниями. Данный конфликт психоаналитическая теория соотносит именно с упомянутым расстройством. В качестве стимулов предъявлялось изображение льва с оскаленной пастью (оральное агрессивное состояние) и собаки в процессе дефекации (анальное состояние), а также изображение бабочки (контрольное

состояние). Заикание оценивалось путем пересказа испытуемыми с этими речевыми нарушениями двух коротких отрывков сразу после их прочтения, а также составления рассказов по двум картам из «Теста тематической апперцепции». Как и ожидалось, испытуемые продемонстрировали значительное усиление заикания в процессе пересказа как в ответ на орально-агрессивный стимул, так и в ответ на анальный стимул, по сравнению с контрольной ситуацией. Однако при выполнении заданий «Теста тематической апперцепции» расстройства речи не наблюдалось.

Сильверман также использовал метод подпороговой психодинамической активации для оценки кардинального положения фрейдовской теории депрессии — а именно, что данный симптом предполагает направленность на себя неосознанных агрессивных желаний. Результаты многих исследований (проведенных на пациентах, склонных к депрессии) показали, что подпороговое предъявление материала, содержание которого предназначено для усиления агрессивных желаний (например, фраза «Людоед пожирает человека» или изображение человека, закалывающего другого острым оружием), ведет к углублению депрессивных состояний. В то же время усиление депрессивной симптоматики (определявшееся методом самооценки по шкалам настроения) не было выявлено после подпорогового предъявления нейтрального стимула.

Другая процедура подсознательной психодинамической активации применялась для проверки психоаналитической гипотезы о значении эдипова комплекса в конкурирующем поведении.... Сначала мужчины-студенты колледжа состязались в метании дротиков. Затем после соревнования им предъявлялся один из трех различных подпороговых стимулов: «Отец, который бьет своего сына, не прав», «Отец, который бьет своего сына, прав» и «Люди прогуливаются пешком». Первый стимул был предназначен для усиления эдипова конфликта, второй этот конфликт смягчал, а третий был нейтральным. Вслед за процедурой подпороговой активации испытуемые снова метали дротики. Как и предсказывает психоаналитическая теория, испытуемые, получившие стимул «Отец, который бьет своего сына, не прав», показали значимо более низкие результаты, чем получившие нейтральный стимул. Испытуемые, которым был предъявлен стимул «Отец, который бьет своего сына, прав», показали значимо более высокие результаты в метании дротиков, по сравнению с получившими нейтральный стимул (следует добавить, что в предварительной серии метания дротиков, все группы показали практически одинаковые результаты (В. И., М. К.)»¹. Этот эксперимент Л. Сильвермана особенно интересен с точки зрения социальной психологии, поскольку он позволяет понять глубинную природу таких собственно социально-психологических явлений, как конкуренция, агрессивность, депривация. В целом, хотя исследования Л. Сильвермана и подвергались впоследствии критике, они не только подтвердили гипотезу З. Фрейда о бессознательном, но и внесли существенный вклад в верификацию психоаналитической теории в целом.

В повседневной практике легко найти массу примеров, не просто подтверждающих факт наличия бессознательного, но и значимость той роли, которую оно играет в жизни человека. Едва ли не каждый сталкивался с ситуацией, когда, пытаясь решить ту или иную проблему всеми доступными средствами и, в конце концов, бросив это «безнадежное дело», он, обычно после отдыха и сна, вдруг получал готовое решение в виде некоего «озарения», которое в психологии обычно называют инсайтом. Такой, вроде бы появившийся ниоткуда или «ниспосланный свыше» результат, представляет собой продукт работы нашего бессознательного. Практические

психологи должны не только отчетливо осознавать природу данного феномена, но и обучать его целенаправленному использованию клиентов, чья профессиональная деятельность направлена на решение задач с большим количеством переменных и высоким уровнем неопределенности.

Другим типичным примером проявления бессознательного в повседневной жизни может служить выбор партнера для создания семьи. Если отбросить романтический ореол свойственный «женским романам», то легко убедиться — с определенного момента каждый молодой человек и каждая девушка поддерживают большое число контактов со сверстниками (и не только) противоположного пола от формального знакомства до интимной близости. В рамках этих контактов происходит непрерывный процесс поиска того «единственного человека», с которым следует связать свою судьбу. Причем, как правило, в результате избранником оказывается вполне типичный представитель социального окружения, с точки зрения стороннего наблюдателя, ничем, по большому счету не отличающийся от других потенциальных кандидатов. Данный, по сути дела, совершенно иррациональный процесс становится понятным и объяснимым, если принять утверждение о том, что люди подсознательно ищут на роль избранников тех, кто способен активировать бессознательные представления об идеальном родителе противоположного пола, формирующиеся под влиянием вытесняемых детских фантазий.

Аналогичным образом, гипотеза о коллективном бессознательном позволяет лучше понять такие социально-психологические феномены и механизмы, как массовидные явления, социальное заражение, социальные стереотипы и т. п.

Любому практическому социальному психологу, работающему с конкретной общностью, будь то неформальная группировка или формальная организация, необходимо принимать как факт наличие коллективного субъекта — группы и, соответственно, коллективного бессознательного, без учета специфики которого выстроить как тактическую, так и стратегическую психолого-поддерживающую программу своей профессиональной работы он попросту будет не в состоянии.

Близость — одно из важнейших оснований и характеристик позитивного полюса отношений типа «симпатия — антипатия», определяющая причина и одновременно следствие сложившихся и относительно устойчивых аттракционных взаимосвязей между людьми. Понятие «близость», в частности, широко используется в работах Э. Эриксона, который рассматривает близость как способность одного человека заботиться о другом, делиться с ним всем существенным без боязни потерять при этом себя (В. И. Овчаренко). В социально-психологическом плане понятие «близость» является практически антонимом понятия «социальная дистанция». По сути дела, в первом случае речь идет о системе взаимоотношений и межличностного взаимовосприятия, построенных в логике идентификации и приязни, а во втором — конфронтации, своего рода межличностного противостояния и отчуждения. Формы проявления близости могут быть различными как по психологическому содержанию, так и по степени выраженности, эмоциональной насыщенности. Так, например, феномен внутригруппового фаворитизма также может быть рассмотрен в логике проявления близости. В неформальных компаниях близость приобретает, как правило, формы приятельства и подлинной дружбы, а в семье — форму родственных отношений и любви. Наиболее простым методическим приемом, позволяющим зафиксировать психологическую близость между людьми, можно считать социометрическую процедуру, изначально направленную на диагностику отношений

типа «симпатия — антипатия». В то же время психологическая близость между людьми имеет в группах разного уровня развития далеко не одинаковые основания. Так, в группах низкого уровня психологического развития (диффузные группы и ассоциации) решающим фактором формирования конкретных отношений психологической близости выступает не связанная с деятельностным планом межличностная приязнь, а в группах высокого уровня психологического развития «приязненные отношения» в существенной степени опосредствованы содержанием, задачами и целями совместной деятельности партнеров.

Проблематика психологической близости и социального дистанцирования субъектов взаимодействия является отчетливо ключевой в рамках социально-психологической науки. В той или иной степени практически все исследователи, работающие в области психологии групп и социальной психологии личности, а также социальной психологии развития в той или иной манере содержательно затрагивали этот круг вопросов. Так, например, исследуя процесс становления идентичности, Э. Эриксон пришел к выводу, что именно способность индивида к установлению адекватных ситуации форм близости с партнерами по взаимодействию является одним из главных проявлений качественной личностной идентичности в социальной жизни. При этом в критическом, с точки зрения формирования идентичности, юношеском возрасте взаимосвязь на уровне идентичность — близость носит двусторонний характер. Иными словами, на стадии психосоциального моратория близость является не только следствием, но и условием полноценного развития личности.

По словам Э. Эриксона, «то, что многие из наших пациентов “терпят катастрофу” в возрасте, который правильнее считать предвзрослым, чем постподростковым, объясняется фактом, что часто только попытка вступить в интимную дружбу и соперничество или сексуальную близость полностью обнаруживает латентную слабость идентичности.

Правильная “стыковка” с другими есть результат и проверка прочности образа “я”. Поскольку молодой человек ищет пока еще пробные формы близости в дружбе и соперничестве, в сексуальной игре и любви, в споре и сплетнях, он испытывает особое напряжение, как если бы такая пробная “состыковка” была обращена к межличностному единению, доходящему до потери идентичности и требующему напряжения внутренних резервов, осторожности в достижениях. Если юноша не в силах ослабить это напряжение, ему приходится “изолировать” самого себя и вступать (в лучшем случае) только в стереотипные и формализованные межличностные отношения либо он может посредством все новых и новых лихорадочных попыток, часто сопровождающихся гнетущими неудачами, искать близости с самыми невероятными партнерами. Поскольку чувство идентичности утеряно, то даже дружба и деятельность превращаются в отчаянные попытки установления смутных контуров идентичности посредством взаимного нарциссического отражения: влюбиться в этом случае означает превратиться в чье-то зеркальное отражение, причиняя вред самому себе и “зеркалу”.... “Эго”, таким образом, теряет свою способность поддаваться сексуальной и аффективной чувственности в слиянии с другим индивидом,... слияние с другим становится потерей идентичности. Возникает угроза внезапного нарушения всей способности ко взаимности, и следствием этого является отчаянное желание все начать заново, вернуться к исходной спутанности и бушевать так, как делают это только очень маленькие дети»¹.

При этом важно понимать, что способность индивида к установлению полноценных

близких отношений ни в коем случае не означает формирование некоей фиксированной позитивной установки в отношении социального окружения. Это, скорее, способность к широкой вариативности в континууме «принятие — отвержение» при сохранении целостности личности: «Необходимо напомнить, что одним из компонентов близости является отдаление, то есть готовность отвергать, игнорировать или разрушать те силы и тех людей, чья сущность кажется угрожающей своей собственной. Близость с определенной частью людей или идеей не будет по-настоящему полной без эффективного отрицания другой части. Так, слабость или чрезмерность в отвержении является существенным аспектом неспособности достичь близости вследствие неполной идентичности: тот, кто не уверен в «своей точке зрения», не может отвергать разумно»¹.