Невидимые граждане незримого общества 4 страница

Избавившись от лишнего груза громоздкого оборудова­ния и многочисленного персонала, капитал путешествует на­легке, не более чем с ручной кладью: портфелем, портатив­ным компьютером и сотовым телефоном. Это новое качество летучести сделало [долгосрочные] соглашения излишними и одновременно неразумными: они могут затруднять передви­жение, тем самым сдерживая конкурентоспособность и огра­ничивая возможности повышения производительности. Фон­довые биржи и директораты компаний во всем мире готовы позитивно реагировать на любой шаг «в нужном направле­нии», такой, как сокращение штата или разукрупнение фир­мы, и мгновенно наказывать за всякую новость о росте заня­тости и втягивании компании в дорогостоящие долгосроч-

Индивнлуа-чизнртнанноо общество

Часть I. Как мы живем

Глава!. Возвышение и упадок труда

 

ные проекты. Высокая квалификация в деле «артистическо­го исчезновения» на манер Гудини, стратегия выталкивания и уклонения, готовность и способность исчезнуть в случае не-обходимости - все это, являющееся основой новой полити­ки разъединений и необязательности, становится в наши дни свидетельством управленческой мудрости и успеха. Как дав­но уже заметил Мишель Крозье, свобода от неудобных уз, не­ловких обязательств и сдерживающих движение зависимос­тей всегда была действенным и излюбленным орудием гос­подства; но поставка таких орудий и обеспечение возможно­сти их применения ныне похожи на раздачу пособий, более нерегулярную, чем когда либо в истории. Скорость передви­жения в наши дни стала важным, а возможно, и определяю­щим фактором социальной стратификации и иерархии.

Главным источником прибылей - в особенности круп­ных, причем даже для капитала завтрашнего дня - во все большей мере становятся идеи, а не материальные предметы. Идея подается лишь один раз, после чего начинает прино­сить доходы в зависимости от количества людей, выступаю­щих в качестве покупателей, клиентов или потребителей, а не от того их количества, которое занято в воспроизводстве прототипа. Когда ставится задача сделать идеи прибыльны­ми, конкурентная борьба идет за потребителей, а не за про­изводителей. Не удивительно, что современный капитал стремится устанавливать связи прежде всего с потребителя­ми. Только в этой области рассуждения о «взаимной зависи­мости» не лишены смысла. В своих конкурентоспособнос­ти, эффективности и прибыльности капитал зависит от по­требителей, и маршруты его передвижений ориентируются на наличие или отсутствие потребителей либо же на возмож­ность их «создания» посредством генерирования и насыще­ния спроса на предлагаемые идеи. При планировании пере­движений капитала и определении мест его размещения наличие рабочей силы является в лучшем случае лишь вто­ростепенным соображением. Тем самым «сдерживающее влияние», оказываемое рабочей силой на капитал и, более обобщенно, на условия найма и наличие рабочих мест, зна­чительно сократилось.

Роберт Райч предлагает условно разделить людей, заня­тых сегодня экономической деятельностью, на четыре ши­роких категории |8]. «Символические манипуляторы», т. е. люди, выдумывающие идеи и способы превращения их в не­что полезное и пользующееся спросом, составляют первую категорию. Те, кто занят в воспроизводстве рабочей силы (ра­ботники сферы образования или функционеры государства благосостояния) относятся ко второй категории. В третью входят люди, занятые в сфере «личных услуг» (в тех видах деятельности, которые были охарактеризованы Джоном О'Нилом как «тонкое ремесло»), где требуется персональный контакт с получателями услуг: торговцы теми или иными то­варами и создатели спроса на них составляют основную часть этой категории. И наконец, к четвертой категории принад­лежат люди, за последние полтора столетия сформировавшие «социальный субстрат» рабочего движения. Это, в термино­логии Райча, «рутинные работники», привязанные к сбороч­ному конвейеру либо, на более современных предприятиях, к компьютерным сетям и электронным автоматизированным устройствам, вроде образующих системы контроля. Именно эти люди, способные к максимальной численной экспансии, оказываются легко доступными и взаимозаменяемыми эле­ментами экономической системы. Предъявляемые к ним тре­бования не предполагают ни каких-либо особых навыков, ни искусства общения с клиентами, и именно поэтому таких людей легче всего заменить, именно поэтому их возможность торговаться (если она вообще имеется) носит остаточный, притом ничтожный характер. Они понимают, что вполне за­менимы, и потому видят мало смысла в каком-то прочном при­вязывании себя к рабочему месту, в обременении себя каки­ми-либо обязательствами и вступлении в тесные связи с со­служивцами. Они вообще склонны с подозрением относить­ся ко всякой верности рабочему месту или увязыванию своих жизненных целей с его возможным будущим.

Ален Пейрефитт в своем ретроспективном исследовании капиталистического общества, свойственного эпохе модерни-ти, как общества «принудительного и безумного развития» [9| приходит к выводу, что самой важной, по сути, конституи-

Часть I. Как мы живем

Глава 1. Возвышение и упадок труда

 

рующей чертой такого общества была уверенность: уверен­ность в себе, в других людях, в общественных институтах. Все три составные части такой уверенности были незаменимы -они обусловливали друг друга: если убрать одну, две другие испытают чрезмерное напряжение и разрушатся. Всю совре­менную политическую суету можно описать как непрерывные попытки заложить институциональные основы для такой уве­ренности: попытки создать устойчивые условия для возник­новения доверия, укрепить веру в то, что лелеемые ныне цен­ности будут и впредь лелеемыми и желанными, что правила их обретения и следования им будут по-прежнему соблюдать­ся, оставаясь и в будущем непререкаемыми и невосприимчи­выми к течению времени.

Лишь в координатах «предприятие - занятость» Пейре-фитт видит поле, наиболее подходящее для посева и взращи­вания доверия. Тот факт, что капиталистическое предприя­тие является также очагом конфликтов и противостояний, не должен вводить нас в заблуждение: нет defiance без confiance, нет состязания без доверия. Если служащие боро­лись за свои права, то только потому, что были уверены в прочности тех рамок, в которые, как они надеялись и хоте­ли, эти права будут вписаны; они верили в предприятие как вместилище своих прав, не сомневаясь в их сохранности. Сегодня ситуация уже не такова или, по крайней мере, быст­ро перестает быть таковой. Ни один разумный человек не предполагает провести всю свою трудовую жизнь, либо даже значительную ее часть, в одной компании. Самые дальновид­ные люди предпочтут вручить свои сбережения печально известным своей рискованностью инвестиционным и стра­ховым компаниям, играющим на бирже, а не рассчитывать на пенсию по старости, которую может предоставить им ком­пания, где они трудятся в данный момент. Как недавно поды­тожил Найджел Трифт, «весьма затруднительно формиро­вать климат доверия в организациях, которые постоянно пребывают в состоянии 'упадка', 'разукрупнения' и 'пере­стройки'» [10].

Пьер Бурдье обнаруживает связь между крахом доверия, с одной стороны, и угасанием тяги к политическим объеди-

нениям и коллективным действиям, с другой [11]: способ­ность прогнозировать будущее, полагает он, есть обязатель­ное условие любых «преобразовательских» идей, равно как и всех попыток пересмотреть и изменить нынешнее положение дел, но прогнозы на будущее вряд ли могут быть достоверны­ми в устах людей, неспособных управиться со своим настоя­щим. Такого доверия особенно недостает тем, кто можетбыть отнесен к четвертой категории в классификации Райча. При­давленные к земле, обездвиженные, не пытающиеся сменить место жительства или хватаемые на ближайшей границе они априори находятся в невыгодном положении по сравнению со свободно перемещающимся капиталом. Последний все бо­лее глобализируется; они же остаются локализованными. По этой причине они обезоружены и беззащитны перед неведо­мыми напастями, исходящими от таинственных «инвесто­ров» и «акционеров», а также еще менее понятных «рыноч­ных сил», «условий торговли» и «потребностей конкурент­ной борьбы». Все, что они приобретают сегодня, может быть завтра же отнято без предупреждения. Они не могут побе­дить. В такой ситуации, будучи или стремясь быть разумны­ми людьми, они не хотят подвергать себя риску борьбы. Они едва ли превратят свои жалобы в политическую проблему и обратятся к властям предержащим за компенсацией. Как предсказывал несколько лет назад Жак Аттали, «завтра власть будет заключаться в возможности блокировать либо облег­чить передвижение по определенным маршрутам. Государ­ство перестанет осуществлять свои полномочия иначе, чем через контроль над сетевыми структурами. И в этом случае невозможность [полного] контроля над всеми сетями необра­тимо ослабит политические институты» [12J.

Переход от «тяжелой», или «твердой», к «легкой», или «растекающейся», модернити определяет пределы, в которые заключена история рабочего движения. Он также серьезно помогает осмыслить пресловутые «витки» истории. Не будет ни разумным, ни полезным объяснять те крайности, в кото­рые ударялось рабочее движение повсюду в развитой (в смыс­ле «модернизации») части мира, ссылками на перемены в на­строениях общества, произошедшие либо благодаря дурма-

Часть!. Как мы живем

'

 

нящему влиянию средств массовой информации, либо заго­вору рекламодателей, либо соблазнительной притягательно­сти общества потребления, либо усыпляющим эффектам те­атрально-развлекательного общества. Возложение вины на ошибавшихся или двуличных лейбористских политиков так­же не поможет. Все, что связано с такого рода объяснения­ми, отнюдь не представляется игрой воображения, но все это не идет ни в какое сравнение с тем фактом, что само содер­жание жизни и социальная среда, в которой люди {редко, если вообще когда-либо, по собственному выбору) решают свои жизненные проблемы, радикально изменились с тех пор, как толпы рабочих, собранные на фабриках, сплотили ряды ради обеспечения более гуманных и выгодных условий продажи своего труда, а теоретики и практики рабочего движения по­чувствовали в этой рабочей солидарности зачаточную, но врожденную жажду «хорошего» общества, которое способно воплотить в жизнь универсальные принципы справедливо­сти.

Локальный порядок на фоне глобального хаоса

Вещи упорядочены, если они ведут себя так, как вы того ожидали; иначе говоря, если вы вполне можете не принимать их в расчет, планируя свои действия. В этом и состоит глав­ная привлекательность порядка: он обеспечивает возмож­ность с большей ими меньшей вероятностью предсказывать результаты наших поступков и тем самым гарантирует опре­деленную безопасность. Можно делать все, что хочется, кон­центрируясь на том, что нужнее всего, не опасаясь никаких сюрпризов, никаких препятствий, которых нельзя было бы предположить и, следовательно, учесть. Иными словами, все вещи пребывают в порядке, если нет необходимости беспо­коиться о порядке вещей; вещи упорядочены, если вы не ду­маете либо не ощущаете потребности думать о порядке как о проблеме, не говоря уже - как о задаче. И как только вы заду­мываетесь о порядке, это наверняка свидетельствует о том, что где-то он нарушается, что вещи выходят из под контро­ля, и необходимо что-то сделать, чтобы вернуть их в привыч­ное положение.

Задумавшись о порядке, вы обнаружите, что вам не хва­тает ясного и внятного распределения вероятностей. Поря­док имел бы место, если бы возможным было не любое собы­тие; по крайней мере, если бы каждое событие было не в рав­ной степени вероятным; если бы одни события фактически обязаны были произойти, другие были бы весьма вероятны, третьи - крайне маловероятны, а об остальных даже не воз­никало бы вопроса. В том случае, когда шансы любого собы­тия представляются равновероятными, следует говорить о

Часть I. Как мы живем

Глава 2. Локальный порядок на фоне глобального хаоса.

 

хаосе. Если порядок столь привлекателен в силу того, что он даст возможность предсказывать и тем самым контролиро­вать результаты своих поступков, то хаос предстает перед нами явлением одиозным, отталкивающим и ужасающим, по­скольку он разрывает связи между тем, что вы предпринима­ете, и тем, что с вами происходит, между «действием» и «стра­данием».

Чем более различаются шансы возможных реакций на ваши действия, чем менее случайны последствия этих дей­ствий, тем больший, если так можно сказать, существует в мире порядок. Любая попытка «привести вещи в порядок» сводится к оперированию вероятностями тех или иных событий. Именно это и делает или, по крайней мере, должна делать любая культура. Пьер Буле говорил об искусстве, что оно трансформирует невозможное в неизбежное. То, что он ска­зал об искусстве, применимо ко всем областям культуры. В «естественных», нетронутых культурой условиях встреча яйца с беконом - событие крайне маловероятное, почти что чудо; однако в Англии в старые добрые времена, когда все вещи оставались неизменными, а каждый человек знал свое место среди них, встреча яйца с беконом на тарелке для завт­рака происходила почти с неизбежностью, и лишь дураки могли делать ставки на то, что она не состоится.

Постижение вероятностей и тем самым волшебное пре­вращение хаоса в порядок есть чудо, которое повседневно вершится культурой. Говоря точнее, именно постоянное вос­произведение такого чуда мы и называем культурой. Мы рас­суждаем о «культурном кризисе», если повседневный поря­док игнорируется и нарушается слишком часто, чтобы счи­таться надежным, не говоря уж о том, чтобы воспринимать­ся как должное.

Культура оперирует вероятностями событий посред­ством дифференциации. Все мы помним утверждение Клода Леви-Стросса о том, что первым «культурным актом» в исто­рии было разделение всех женщин - сколь бы одинаковыми по своему репродуктивному потенциалу они ни были - на тех, кто считался подходящей для сексуальных отношений, и на тех, кто таковыми не считался. Культура есть деятельность

по установлению различий: классификации, сегрегации, про­ведению границ и тем самым разделению людей на катего­рии, объединенные внутренним сходством и разделенные внешними различиями; по определению диапазонов поведе­ния, предписываемых людям, относящимся к различным ка­тегориям. Согласно знаменитому выражению Фредерика Барта, определение культурой различий, причем достаточ­но значительных, чтобы было оправданным разделение на категории, есть продукт проведения границ, а не его причина или мотив.

Отсутствие ясности относительно границ поведения, представляющегося легитимным, составляет, как я полагаю, суть той «опасности», которую Мэри Дуглас видит в смеше­нии категорий; опасности, которую человек во все времена и в любом месте склонен ассоциировать с объектами и людь­ми, находящимися «по разные стороны баррикады», или об­наруживающими черты, которые не должны были бы появ­ляться одновременно, если бы классификации сохраняли свою предсказующую и тем самым обнадеживающую цен­ность. Досадное обыкновение таких черт не вписываться в привычные рамки, а занимать некое промежуточное положе­ние свидетельствует об условности, а значит, и хрупкости там, где предположительно должны были бы царить «объектив­ная реальность» и устойчивость. Сам облик того, что Мэри Дуглас вслед за Жан-Полем Сартром назвала скользкими со­зданиями, упрямыми «посредниками», играющими злые шут­ки с упорядоченностью мира и размывающими четкость раз­граничения его частей, позволяет судить о том хаосе, на ко­тором покоится всякий порядок, готовый в любой момент вновь погрузиться в его пучины. Осязаемость хаоса подпи­тывает стремление к упорядочению и разжигает страсти, бу­шующие в связи с наведением, подправлением и защитой порядка. Усилия культуры по дифференциации и сегрегации мало что добавляли бы к ощущению безопасности, опреде­ленному Людвигом Витгенштейном как «знание того, как дей­ствовать дальше», если бы одновременно не преодолевалась «скользкость», то есть не устранялись бы все взявшиеся не­ведомо откуда вещи, имеющие неопределенный статус и не-

^

Часть I. Как мы живем

Глава 2. Локальный порядок на фоне глобального хаоса

 

четкие названия; иными словами, если бы не устранялась двойственность.

Поскольку вряд ли какие бы то ни было попытки свести всю сложность мира к аккуратной и исчерпывающей класси­фикации могут быть успешными, двойственность едва ли бу­дет побеждена и перестанет угрожать алчущим безопаснос­ти. Скорее, карты показывают обратное: чем сильнее жела­ние порядка и лихорадочней попытки его установить, тем больше возникает двусмысленностей, тем глубже вызываемое ими беспокойство. И мало шансов, что установление поряд­ка будет когда-нибудь завершено, ибо оно является занятием самоподдерживающимся и самовозрастающим, оборачиваю­щимся саморазрушительной деятельностью.

Из-за неочевидной, но все же тесной связи постоянных источников страха и агрессивности с состоянием неопреде­ленности, с «нечеткостью» классификаций, условностью гра­ниц и прозрачностью рубежей устранение этих источников неотделимо от усилий по установлению и охране порядка. Однако конфликт проистекает не только из этих источников. Еще один из них был открыт Мишелем Крозье в его убеди­тельном исследовании «феномена бюрократии»: это исполь­зование хаоса, отсутствия, порядка в качестве грозного орудия влас­ти в ее претензиях на господство. Стратегия борьбы за власть состоит в том, чтобы сделать одну из сторон неизвестной пе­ременной в расчетах других сторон и в то же время предотв­ратить любую их возможность выступить в аналогичной роли. Проще говоря, это означает, что господство достигается уст­ранением правил, ограничивающих собственную свободу выбора, и установлением максимально возможного количе­ства правил, предписывающих нормы поведения всем другим. Чем шире поле для моего маневра, тем больше моя власть. Чем меньше моя свобода выбора, тем слабее мои шансы в борьбе за власть.

«Порядок» возникает из этого анализа как полемическая и по сути своей спорная концепция. В рамках одного и того же социального контекста видение порядка резко различает­ся. То, что выглядит порядком для властей предержащих, сто­ящих у власти, представляется жутким хаосом тем, кем они

управляют. В борьбе за власть именно противоположную сто­рону хочется видеть более «упорядоченной» и предсказуемой; именно предпринимаемые ею шаги хотелось бы видеть ру­тинными, лишить их всех элементов случайности и неожи­данности, оставляя за собой право игнорировать какие бы то ни было установления и действовать по собственному ра­зумению. В обстановке борьбы за власть процесс установле­ния порядка не может не быть чреват конфликтами.

Масштаб открытия Крозье, сделанного применительно к тому, что можно назвать «закрытыми системами» бюрокра­тических институтов (еще неочевидный в то время, когда автор проводил свое исследование), становится понятным в условиях, описываемых в наше время термином «глобализа­ция». Позвольте напомнить, что концепция «глобализации» была создана для того, чтобы заменить прежнюю концепцию «универсализации», когда стало ясно, что установление гло­бальных связей и сетей не имеет ничего общего с преднаме­ренностью и контролируемостью, подразумевавшимися ею. Понятие глобализации описывает процессы, представляющи­еся самопроизвольными, стихийными и беспорядочными, процессы, происходящие помимо людей, сидящих за пульта­ми управления, занимающихся планированием и тем более принимающих на себя ответственность за конечные резуль­таты. Без большого преувеличения можно сказать, что это понятие отражает беспорядочный характер процессов, про­исходящих на уровне, оторванном от той «в основном скоор­динированной» территории, которая управляется законной «высшей властью», то есть от суверенных государств. В сво­ем проницательном исследовании «нового мирового беспо­рядка» Кен Джовитт отметил упадок «дискурса Джошуа», ко­торый явно или неявно предполагал мироздание, управляе­мое законами, по сути, заданное или даже предопределенное, и замену его противоположным «дискурсом генезиса», изоб­ражающим мир как сферу нестабильности, изменений, ли­шенных определенного направления, как область спонтанно­сти и вечного экспериментирования с неопределенными и практически непредсказуемыми последствиями; короче, как полную противоположность представлениям о порядке.

Часть I. Как мы живем

1'лпвп 2. Локальный порядок на фоне глобального хаоса

 

«Новый мировой беспорядок», прозванный глобализаци­ей, имеет, однако, один подлинно революционный эффект: обесценение порядка как такового. Такая возможность прогля­дывала из анализа Крозье, более того, она следовала из пред­положения о пресловутой тенденции к саморазрушению, со­держащейся в любых усилиях по установлению порядка, но лишь сегодня мы смогли увидеть, как эта возможность реали­зуется во всем многообразии ее проявлений. В глобализиру­ющемся мире порядок становится индикатором беспомощнос­ти и подчиненности. Новая структура глобальной власти дей­ствует, противопоставляя мобильность и неподвижность, случайность и рутину, исключительность или массовый ха­рактер принуждения. Кажется, что большая историческая эпоха, начавшаяся с триумфа оседлых племен над кочевыми, теперь подходит к концу... Глобализация может быть опре­делена различными способами, но «реванш кочевников» -один из самых удачных, если не лучший.

Стратегия борьбы за власть, описанная Мишелем Крозье, предполагает, подобно паноптикальной модели социально­го контроля Джереми Бентама, взаимную зависимость пра­вителей и управляемых. Навязывание норм и исполнение нормативных предписаний приковывает контролирующих и контролируемых друг к другу, делая их неразделимыми. Обе стороны, если можно так выразиться, привязаны к одному месту: воспроизводство властной иерархии требовало их по­стоянного присутствия и конфронтации. Именно эту взаим­ную зависимость, эту вечную связь и сделала излишней новая технология власти, выдвинувшаяся на передний план в эру глобализации. Высшие эшелоны новой иерархии власти ха­рактеризуются прежде всего способностью передвигаться -стремительно и по первой необходимости, тогда как низшие уровни - неспособностью даже замедлить, не то чтобы оста­новить, такие движения и собственной неподвижностью. Побег и ускользание, легкость и переменчивость пришли на смену мощному и зловещему присутствию как главным прие­мам господства.

Нормативное регулирование более не является необхо­димым инструментом доминирования. Домогающиеся влас-

ти могут вздохнуть с облегчением: нормативное регулирова­ние было громоздким, сложным и дорогостоящим механиз­мом, примитивным, экономически нерациональным и разо­рительным по современным меркам. Его преодоление ощуща­ется как эмансипация и воспринимается глобальной элитой как требование разума и свидетельство прогресса. Исчезнове­ние ограничителей, дерегулирование и гибкость кажутся ги­гантским скачком вперед по сравнению с дорогостоящими и трудоемкими методами дисциплинирующего натаскивания, практиковавшимися в паноптикумах эпохи модернити.

Благодаря появившимся в распоряжении элит новым при­емам разъединения, отрицания обязательств, уклонения от ответственности население, обезоруженное и лишенное сил для противостояния, можно удерживать в повиновении все­го лишь в силу крайней его уязвимости и ненадежности поло­жения; теперь для этого не требуется даже регулировать по­ведение людей нормативным образом. Работники предприя­тий, организованных по образцу фордовских заводов, могли демонстрировать свою «досаждающую» силу и заставлять ме­неджеров обсуждать сносный modus viveiidi, идти на комп­ромиссы до тех пор, пока обе стороны, собравшиеся за сто­лом переговоров, понимали, что им не жить друг без друга и потому следует довести торг до конца. Доходы собственни­ков и акционеров зависели от доброй воли рабочих так же, как средства к существованию, получаемые самими рабочи­ми, зависели от создававшихся [предпринимателями] рабо­чих мест. Сегодня ситуация совсем иная; одна из сторон (но не другая) с болью осознает, что ее партнеры по перегово­рам могут легко встать из-за стола и уйти в любой момент; еще один нажим - и они просто подхватят свои кейсы и уй­дут, так что разговаривать будет не с кем. Для тех, кто попал в это ущербное и затруднительное положение, единственным способом удержать столь мобильных менеджеров и перемен­чивых акционеров (и тем самым удержаться на своих рабо­чих местах хотя бы чуточку дольше) остается уговорить их прийти и остаться, убедительно продемонстрировав соб­ственную слабость и отсутствие возможностей к сопротивле­нию. Неопределенность, в которую новая мобильность гло-

4acvib I. Как мы живем

Глава 2. Локальный порядок на фоне глобального хаоса

 

бальной элиты вогнала массы людей, зависящих от готовнос­ти этой элиты инвестировать, способна к самоувековечению и самовозрастанию. Рациональные стратегии, порожденные этим типом неопределенности, лишь усугубляют небезопас­ность положения вместо того, чтобы бороться с ней, и уско­ряют дезинтеграцию нормативно регулируемого порядка.

«Precarite est aujourd'hui partout», - сделал вывод Пьер Бурдье («Нестабильность сегодня наблюдается повсюду»). Не­надежность, будучи отчасти результатом осознанной полити­ки, разрабатываемой наднациональным и все более экстер­риториальным капиталом и с кривой ухмылкой претворяе­мой в жизнь правителями территориально ограниченных государств, которым не оставлено иного выбора, ненадеж­ность, будучи отчасти следствием новой логики претензий на власть и (новых методов] самозащиты, - такая ненадеж­ность является сегодня основным материалом для строитель­ства глобальной властной иерархии и основным инструмен­том социального контроля. Как отмечает Бурдье, претензии в отношении будущего едва ли могут предъявляться теми, кто не контролирует своего настоящего, а именно такого конт­роля безнадежно лишено большинство обитателей глобали­зирующегося мира.

Они лишены контроля над настоящим потому, что наибо­лее важные факторы, определяющие их жизнь и социальное положение, а также перспективы того и другого, не находятся у них в руках; они ничего или почти ничего не могут сделать ни в одиночку, ни группой, чтобы вернуть эти факторы в сфе­ру своего влияния. Территории, заселенные этими обездолен­ными людьми, напоминают собой аэродромы, на которые са­дятся и с которых взлетают воздушные суда глобального фло­та, причем делают это в соответствии с их собственными зага­дочными расписанием и маршрутами; именно с этим странным воздушным движением связаны надежды людей на выживание. Ставка здесь делается не просто на выживание, а на сам образ жизни и даже образ мыслей об этой жизни.

Автономия локального сообщества в ее каноническом описании Фердинандом Тепниесом основывалась на значи­тельной плотности связей, обеспечивающей высокую интен-

сивность повседневного общения. Если информация не мо­жет перемещаться без своих носителей, имеющих весьма не­большую скорость транспортировки, близкое имеет преиму­щества перед отдаленным, а товары и новости, происходя­щие из окрестных местностей, преобладают над прибываю­щими издалека. Границы локального сообщества обусловли­вались возможностями и скоростью передвижения, что, в свою очередь, определялось имеющимися средствами транс­порта и связи. Короче говоря, пространство было значимым. Но сегодня его значение утрачивается; Поль Вирилио, объяв­ляя о «конце географии», предположил, что оно сведено на нет: смысл пространства как препятствия или даже предела коммуникации ныне изжил себя.

Новости, циркулирующие в ходе повседневного лично­го общения, имеют тане усилить свое звучание отнюдь не за счет многократности повторения, а только в том случае, если будут подхвачены электронными средствами массовой ин­формации; в любом ином случае такие новости кажутся ущер­бными, если кто-то вознамерится с их помощью привлечь вни­мание [к тем или иным проблемам]. И даже если какая-то из этих новостей и привлечет к себе внимание, можно биться об заклад, что она будет искажена, основательно подсокраще­на и лишена «изюминки» и влияния в жерновах средств гло­бально продуцируемой и глобально распространяемой инфор­мации, средств, имеющих неоспоримое преимущество в час­ти выразительности подачи, арсенала аргументов и силы убеж­дения. Даже интерпретация вполне «местных» событий все чаще исходит теперь из тех же экстерриториальных источни­ков информации. Для того чтобы взгляды, подчас возникаю­щие и распространяющиеся в определенной местности, мог­ли заинтересовать публику, вызвать доверие и захватить вооб­ражение, они должны прежде воплотиться в электронной вер­сии и быть протранслированы по телевидению, а следователь­но, полностью или частично лишиться их коммуникационных качеств внутри локального сообщества. Перспективы форми­рования доморощенного «общественного мнения», опирающе­гося на ресурсы, контролируемые исключительно локальным сообществом, туманны либо отсутствуют вовсе.