Старший Брат на телеэкране: новые времена, новые страхи

В. Л. Иноземна

Судьбы индивидуализированного общества

 

это позволить, живут исключительно во времени. Те, кто не может, обитают в пространстве. Для первых пространство не имеет значения. При этом вторые изо всех сил борются за то, чтобы сделать его значимым» {стр. 51).

Профессор Бауман тонко подчеркивает терминологичес­кие аспекты такого мировосприятия; многие из них, по его мнению, восходят к смене понятий, произошедшей в конце 80-х годов, когда на место термина «универсализация» при­шел новый, сегодня самый востребованный - «глобализация». Универсализация, пусть в неявной форме, предполагала субъекта происходящего процесса, тогда как глобализация подчеркивает резкое снижение, если не полную утрату, кон­троля индивидов над процессами и событиями, влияющими на их судьбы. «Позвольте напомнить, - пишет автор, - что концепция 'глобализации' была создана для того, чтобы за­менить прежнюю концепцию 'универсализации¹, когда ста­ло ясно, что установление глобальных связей и сетей не име­ет ничего общего с преднамеренностью и контролируемос­тью, подразумевавшимися ею. Понятие глобализации описы­вает процессы, представляющиеся самопроизвольными, сти­хийными и беспорядочными» (стр. 43), оно «акцентирует вни­мание на том, что с нами происходит, в то время как 'универсали­зация ' - на том,, что мы должны, или что нам следует, сделать. 'Глобализация' возвещает об обретении некоей естественно­сти теми путями, по которым развиваются события в совре­менном мире: сегодня они по существу беспредельны и бес­контрольны, носят квазистихийный, незапланированный, не­предвиденный, спонтанный и случайный характер» (стр. 152), что, повторим еще раз, представляется автору одной из фунда­ментальных, если не самой фундаментальной, чертой инди­видуализированного общества.

Второе фундаментальное качество жизни современного индивидуализированного общества видится автору в сниже­нии возможностей человека контролировать собственную су­дьбу, в возрастании неопределенности человеческого бытия; при этом, подчеркивает З.Бауман, неотвратимые силы гло­бализации навязывают людям понимание этой неопределен­ности как блага, как лучшего из возможных вариантов. В ны-

XVI

нешнем обществе, где как никогда прежде человек познает радости почти ничем не ограниченной свободы, «уровень жизни, общественное положение, признание полезности и права на собственное достоинство могут исчезнуть все вмес­те и без предупреждения» (стр. 107), так как свободой пользу­ются не только отдельные индивиды, но в еще большей мере и глобальные силы, определяющие условия жизни все более и более широкого круга людей. Человек, всегда стремивший­ся, пусть иногда инстинктивно, к освобождению от давления внешнего мира, «не предвидел и не мог предвидеть, что тип свободы, о которой он мечтал, окажется имеющим цену, и ценой этой... является небезопасность (или, скорее, неуве­ренность, - Unsichcrheit, - куда более комплексный диском­форт, наряду с отсутствием безопасности включающий в себя неопределенность и незащищенность)» (стр. 56). В последние десятилетия, отмечает автор, эта проблема стала исключи­тельно острой и злободневной: «Явление, которое исследо­ватели стараются [сегодня] постичь, это совокупный опыт неуверенности человека в его положении, в правах и доступно­сти средств к существованию, неопределенности относительно преемственности и будущей стабильности, отсутствия без­опасности для физического тела человека, его личности и их продолжений - имущества, социального окружения, сообще­ства» (стр. 194).

Тонко анализируя социальные и психологические аспек­ты таких проблем, как безработица, общественное неравен­ство и бедность, автор показывает что общество занято се­годня убеждением самого себя в том, что нарастающая нео­пределенность - это не столько зло для каждого человека, сколько естественный способ существования. «Наше 'об­щество риска', - отмечает он, - сталкивается с ужасающей про­блемой, когда дело доходит до примирения его членов с не­удобствами и страхами повседневной жизни... [В этой ситуа­ции] наличие большой армии бедняков и широко известная бедственность их положения являются для существующе­го порядка важнейшим и, возможно, даже решающим, урав­новешивающим фактором... Если их образ жизни является единственной альтернативой тому, чтобы оставаться в игре,

XVII

В. Л. Иноземцев

 

Судьбы индивидуализированного общества

 

то риски и ужасы гибкого мира и пожизненной двойствен­ности представляются несколько менее отталкивающими и несносными: они кажутся более приемлемыми, чем те ситуа­ции, которые могут возникнуть... Чем безысходней в восприя­тии [людей] нужда и бесчеловечность существования бедня­ков, живущих в других странах или на соседней улице, тем лучше они играют свою роль в той драме, сценария которой они не писали и на которую не проходили проб... Один толь­ко вид бедных держит обеспеченных в состоянии страха и покорно­сти,., увековечивая их жизнь в условиях неопределенности» {стр. 96, 146).

Такая неопределенность, настаивает профессор Бауман, имеет самоподдерживающийся характер. Порождаемая тем, что человек теряет контроль над собственными экономиче­скими условиями жизни, неопределенность рефлексируется в изменении системы ценностей, и люди, стремясь приспо­собиться к изменяющимся условиям, начинают сами отрицать стабильность и длительность как важные условия норма­льного существования. «Возникает ощущение 'разъединенно­го времени', идущего от неожиданного эпизода к непредви­денному и угрожающего способности человека составить из отдельных фрагментов целостное повествование» (стр. LV); важнейшей характеристской «состояния постмодер-нити является то, что оно сжимает время и сокращает вос­приятие бесконечно расширяющегося его потока до ощуще­ния текущего мгновения (Jetzteit) или же расчленяет его на ряд самодостаточных эпизодов, каждый из которых должен проживаться, оставляя глубокое ощущение быстротечного момента, при этом отделяясь, по возможности более тщатель­но, как от своего прошлого, так и от возможных будущих по­следствий» (стр. 288). В такой ситуации человек все более про­никается мыслью о том, что ничего уже нельзя сделать, но появление такой мысли и означает наступление поворот­ного момента, ибо «когда люди говорят, что сделать уже ни­чего нельзя, они действительно больше ничего не смогут сде­лать» (стр. 9). Капитулируя перед натиском глобальных сил, правительства отдельных стран также смиряются с происхо­дящим и начинают заниматься «внушением народу того, что

XVIII

'альтернативы не существует', что 'безопасность предпола­гает зависимость', а 'защита со стороны государства лишает самостоятельности', побуждая граждан к большей гибкости и получению удовольствия от риска, неизбежного в условиях этого гибкого (читай: хаотичного и непредсказуемого) обра­за жизни» (стр. LI). Круг замыкается. В современном мире уже не остается сил, способных противостоять разрушитель­ным социальным тенденциям.

Более того. В современных «обществах риска» потреб­ности производства меняются гораздо быстрее, чем человек способен освоить те знания и навыки, которые прежде счи­тались необходимыми для участия в нем (см. стр. 166); следо­вательно, с одной стороны, снижается ценность традицион­ных образовательных учреждений, которые, как подчерки­вает автор, всегда были важнейшими фабриками социальных значений и смыслов, и, с другой, возникает резкая диффе­ренциация между людьми, способными и не способными к столь быстрому усвоению меняющейся социальной реально­сти. Следующим результатом оказываются растущие неравен­ство и бедность, причем именно положение бедных, которое не может быть ни изменено, ни улучшено, олицетворяет со­бой ту стабильность, которая в прошедшие эпохи была объек­том вожделения, а сегодня становится чуть ли не пригово­ром. Тем самым мобильность и подвижность начинают вос­производить сами себя, а неуверенность, порождающая тя­желые психологические страдания, тем не менее оказывает­ся позитивным явлением или, точнее сказать, явлением, не имеющим позитивной альтернативы. Индивидуализирован­ное общество вступает в свои права.

Третий важнейший признак жизни современного обще­ства, и на нем автор останавливается, пожалуй, наиболее под­робно, состоит в радикальном пересмотре всей системы цен­ностей, еще недавно представлявшихся практически незыб­лемыми. Главная роль принадлежит здесь отказу от достиже­ния людьми долгосрочных целей и задач, что отмечалось выше. Если человек утрачивает веру в возможность последова­тельно двигаться к определенным целям, то для него теряет значение социальная устойчивость, в том числе и устойчи-

XIX

 

В. Л. Иноземцев

Судьбы индивидуализированного общества

 

вость любых межличностных отношений. «Наша культура, -пишет автор, - первая в истории, не вознаграждающая дол­говечность и способная разделить жизнь на ряд эпизодов, проживаемых с намерением предотвратить любые их долго­срочные последствия и уклониться от жестких обязательств, которые вынудили бы нас эти последствия принять» {стр. 315). Но если так, то разрушается преемственность поколений, снижается значение семейных традиций и ценностей, ведь «сегодня ожидаемая продолжительность жизни семьи не пре­вышает срока жизни ее членов, и мало кто может уверенно утверждать, что семья, которую они только что создали, пе­реживет их самих» (стр. 309); партнерства оказываются уже нетем, что должно достигаться «посредством длительных уси­лий и периодических жертв, а... чем-то, от чего ожидают не­медленного удовлетворения, что отвергаегся, если не оправ­дывает этих ожиданий, и что поддерживается лишь до тех пор (и не дольше), пока продолжает приносить наслаждение» (стр. 198).

Одной из первых жертв в этом процессе пересмотра цен­ностей оказывается мораль. Человек начинает рассматривать себе подобных не в качестве уникальных и самоценных лич­ностей, достойных уважения и заботы, а в качестве своеобраз­ных объектов, удовлетворяющих, наряду с прочими, одну из многочисленных потребностей. «Узы партнерства, - пишет З.Бауман, - рассматриваются как вещи, которые следует по­треблять, а не производить; они подчиняются тем же критери­ям оценки, что и все другие предметы потребления., [в резуль­тате) образуемый союз не может иметь своей целью создание работающих 'взаимоотношений', сохранения их при любых условиях, он не может обеспечить поддержки партнерами друг друга как в светлые, так и в мрачные дни, облегчить приспо­собление одного человека к другому, если в этом появится необходимость, поощрять компромиссы и жертвы во имя со­хранения союза... задачей становится получение удовольствия от уже готового к употреблению продукта» (стр. 197-198).

Утрата людьми моральных ориентиров ведет, с одной стороны, к тому, что они теряют и ориентацию во времени; цели, еще недавно признававшиеся безусловно возвышен-

XX

ными, лишены сегодня жизненно важного смысла и значе­ния. Тонкий наблюдатель и аналитик, З.Бауман замечает, на­пример, что слава, всегда достававшаяся человеку в результа­те напряженного труда, сменяется теперь известностью, пред­ставляющейся не более чем одним из многих предметов по­требления (см. стр. 310). «Художники [прошлого] работали с величайшей тщательностью, желая обеспечить своим фрес­кам и полотнам долгую жизнь, архитекторы стремились воз­водить сооружения, способные простоять столетия. Теперь любимыми материалами в искусстве становятся те, что рек­ламируют и афишируют свою недолговечность; любимой формой визуального искусства являются 'хеппенинги' и 'ин­сталляции', организуемые для единственного показа, на вре­мя определенной выставки, и подлежащие демонтажу немед­ленно после закрытия галереи. Во всех областях культуры (включая и науку, целью которой, как считается, выступает поиск вечных истин) известность приходит на смену славе и признается (общепризнанно и бесстыдно) мгновенным вари­антом бессмертия, пренебрегающим всеми другими его фор­мами и безразличным к ним» (стр. 200). Вместе с тем, при­знав нормой отношение к себе подобным как к предметам внешнего мира, люди лишаются последней возможности ис­пользования коллективных действий с целью противостоя­ния внешним объективным обстоятельствам, ибо каждый дру­гой человек представляется уже не как партнер и союзник, а как представитель этого внешнего, объективного мира. «'Вера в спасительную миссию общества сегодня мертва' по обе сто­роны ныне разобранной идеологической баррикады, - кон­статирует З.Бауман, - во дворцах и в хижинах, в элитных квар­талах и в городских гетто» (стр. XLIX), а люди оказываются во власти «ощущения (для которого есть ряд оснований), что отсутствуют не только механизмы обеспечения эффективных действий, тем более - коллективных эффективных действий, и особенно - долгосрочных коллективных эффективных дей­ствий, но и пути возрождения таких механизмов или созда­ния новых» (стр. LXTII-LX1V).

Все эти коротко охарактеризованные качества и обстоя­тельства жизни людей знаменуют собой содержание понятия

XXI

В. Л, Иноземцев

Судьбы индивидуализированного общества

 

«индивидуализированное общество». З.Бауман подчеркива­ет, что существующая сегодня разновидность этого общества крайне противоречива в первую очередь потому, что индиви­дуализированное общество сформировалось отнюдь не в силу стремлений отдельных индивидов, а в результате действия объективных, и даже дегифсонифицированных, сил и тенденций. Парадоксально, но «сейчас, как и прежде, индивидуализация -это судьба, а не выбор» (стр. 59). Что это значит для конкрет­ного ныне живущего человека? «Мы являемся индивидами de jure, независимо от того, являемся ли мы ими de facto: реше­ние задач самоопределения, самоуправления и самоутверж­дения становится нашей обязанностью, и все это требует от нас самодостаточности, независимо от того, имеем ли мы в своем распоряжении ресурсы, соответствующие этой обязан­ности. Многие из нас индивидуализированы, не будучи на деле личностями, и еще больше таких, кто страдает от ощу­щения, что пока не доросли до статуса личности, позволяю­щего отвечать за последствия индивидуализации» (стр. 133). Таким образом, возникает некий порочный круг: для того чтобы считаться индивидом, то есть личностью, необходи­мо лишь оказаться в индивидуализированном обществе, но для того чтобы быть ею, нужны ресурсы и возможности, с очевидностью отрицаемые самим этим новым порядком. Для того, чтобы считаться индивидом de jure, достаточно оказать­ся в деструктурированнои социальной среде и самому быть способным разделить свою жизнь на максимально возможное количество эпизодов, избежать всякой зависимости от дру­гих людей. Для того же, чтобы быть индивидом de facto, не­обходимо обладать возможностями контроля над ситуацией, ресурсами, необходимыми для обеспечения такого контро­ля, необходимо иметь более или менее надежные представ­ления о будущем, позволяющие удерживаться на гребне вол­ны, а не быть сброшенным с него первым же порывом встреч­ного ветра или изменением подводного течения. Таким об­разом, из концепции 3.Баумана вытекает, что современное «индивидуализированное» общество индивидуализировано, если так можно выразиться, «весьма индивидуально», и ниже мы попытаемся найти причину некоторой противоречивос-

XXII

ти этой в целом содержательной, яркой и научно состоятель­ной концепции.

Итак, в работе профессора Баумана дан блистательный анализ перехода от эпохи модернити к новому социальному порядку, качественно отличающемуся от существовавшего в развитых странах вплоть до середины XX века. Важнейшие изменения, произошедшие на протяжении этого переходно­го периода, коснулись не столько технологий или принципов хозяйствования, сколько мироощущения людей и стереоти­пов поведения. Человек перестает чувствовать себя хозяином и творцом внешних условий своего существования; уверен­ность Форда в том, что «мы хотим жить в настоящем, и един­ственная история, которая хоть что-то значит, - это та, кото­рую мы делаем в данный момент» (стр. 26), сменилась ощу­щением бессилия, желанием бегства от реальности, состоя­нием глубокой неопределенности и растерянности. Общим результатом стало разрушение морали и предельная индиви­дуализация человеческого существования, когда человек рас­сматривает в качестве субъекта лишь самого себя, полагая всех себе подобных не более чем частью враждебного объек­тивного мира. Общество, таким образом, вступило в своего рода terra incognita, и люди, наделенные разумом, должны ради своего спасения как можно более тщательно осмыслить возможные направление дальнейшего развития цивилиза­ции. Обращаясь непосредственно к российским читателям, З.Бауман особо отмечает масштаб цены, которую людям при­ходится платить за вступление в ряды общества эпохи пост-модернити (см. стр. XXXV).

На наш взгляд, книга профессора Баумана стоит особня­ком в той огромной библиотеке изданий, которые с большей или меньшей убедительностью развенчивают глобализацию и призывают к восстановлению попираемых ныне ценностей и порядков прежних времен. З.Бауман стоит гораздо выше такой идеологизированной позиции: для него фундаменталь­ную важность имеет глубокий анализ того или иного явления современной жизни, а не вынесение в адрес этих явлений идеологизированных вердиктов. Проблемы, поставленные

XXIII

Н. Л. Иноземцев

Судьбы индивидуализированного общества

 

З.Бауманом в этой книге, методология анализа этих проблем и поиска их решений сохранят свою актуальность не только в ближайшем, но и в обозримом будущем. Следовательно, они требуют пристального внимания и глубокого исследования, свой вклад в которое, хочется надеяться, внесут и отечествен­ные социологи.

Однако, как мы отмстили в начале этой статьи, книга З.Ба­умана не свободна от противоречий, которые, впрочем, не­избежны в творчестве любого серьезного исследователя, за­нятого изучением самой жизни, в которую он погружен, того исторического периода, для которого более всего характер­ны неопределенность и изменчивость, трансформация фун­даментальных правил взаимодействия между людьми.

Внимательное знакомство с книгой З.Баумана приводит к выводу, что жесткость, с какой автор критикует сложившу­юся социальную ситуацию, обусловлена тем, что он понима­ет мораль и нравственность не только как нечто неизменное (что по сути правильно), но и как нечто, имеющее четко, лишь раз и навсегда определенные формы проявления (что, с нашей точки зрения, неверно). Безусловно, никто не ста­нет возражать, что укрепление нравственных основ взаимо­действия между людьми было и остается актуальным в любой ситуации и в любой исторический период. Мы всецело со­глашаемся с автором, когда он решительно утверждает, что необходимость восстановления этического подхода даже не должна специальным образом обосновываться, так как этика представляет собой самодостаточную и само конституирую­щуюся сущность (см. стр. 98-99). Между тем, как признает про­фессор Бауман, важнейшим элементом нравственной пози­ции является не подвергаемое сомнению чувство сопричаст­ности к проблемам других людей, чувство ответственности за себе подобных. Он подчеркивает, что разрушение морали начинается уже тогда, когда человек позволяет себе задать известный библейский вопрос: «Разве я сторож брату моему?» «Конечно же, - пишет автор, - я сторож брату моему, я был и остаюсь моральной личностью, пока не ищу особой причи­ны для этого,.. - и продолжает, - в момент, когда я ставлю эту зависимость под вопрос и, подобно Каину, требую объяс-

XXIV

нения причины, по которой я должен заботиться, я отрека­юсь от ответственности и перестаю быть нравственной лич­ностью» (стр. 90). Но и эта позиция представляется З.Баума­ну недостаточно определенной, он идет дальше и постулиру­ет «ответственность как бесконечное, непрекращающееся условие существования человека», полагая, что «нравственные существа можно распознать по их постоянному беспокойству и само­осуждению, по неискоренимому подозрению в том, что они еще недостаточно нравственны» (стр. 215).

Трудно (да и не нужно) оспорить подобные позиции. Но трудно также не задать себе (и автору) вопросы относитель­но выводов, которые сделаны в книге по результату оценки с этих позиций современной ситуации. Ведь если моральное поведение оказывается сегодня наиболее остро ощущаемой обществом потребностью (см. стр. 98-99), было бы логичным ожидать, что удовлетворение такой потребности будет спо­собствовать преодолению основных проблем индивидуали­зированного общества - неуверенности, нестабильности и не­защищенности. Однако сам профессор Бауман неоднократ­но подчеркивает, что «быть нравственным означает быть и оставаться в состоянии вечной неопределенности» (стр. 216), любовь как высшее проявление нравственного поведения предполагает, что «судьба всегда непредсказуема и не знает границ» (стр. 209). Таким образом, оказывается, что восста­новление морали, превращение каждого человека в ответ­ственное и любящее существо не способны преодолеть нео­пределенности как одного из неотъемлемых качеств постмо-дернити, но может лишь изменить истоки и причины такой неопределенности.

Говоря о любви, нравственности и ответственности, про­фессор Бауман не вполне, на наш взгляд, убедительно припи­сывает столь большое значение временным масштабам меж­личностных связей и партперств. Кратковременность лич­ных союзов вовсе не обязательно предполагает стремление одного человека отнестись к другому лишь как к источник)' мимолетного удовольствия; любые субъект-субъектные отно­шения не являются одним лишь потреблением, они в то же самое время оказываются и производством чего-то нового:

XXV

В. Л. Иноземцев

Судьбы индивиду<.11Ш.зированного общества

 

новой социальной реальности, новой формы межличностной связи, новых эпизодов жизни обоих общающихся между со­бой людей. Более того; если, как утверждается в книге, со­временные межличностные союзы все чаще заключаются лишь до момента, пока сторонам не захочется их разорвать, то кто в подобном союзе выступает потребителем, а кто -объектом? Если союз может быть разорван по требованию каждой из сторон, то стороны равны; между тем против идеи равенства автор не высказывается ни разу.

Профессор Бауман детально рассматривает в своей кни­ге и иной аспект проблемы нравственности - вопрос о це­лях, которые человек ставит перед собою, а также об услови­ях, в которых они достигаются. В этой связи он говорит о жизненных смыслах, о том, что наполняет жизнь человека значением (см. стр. 4-5). Важнейшим из таких смыслов автор полагает выход человека, в том или ином его проявлении, за пределы своего мимолетного существования; строительство, как он сам говорит, «мостов, соединяющих смертную жизнь с ценностями, неподвластными разрушающему влиянию вре­мени» (стр. 301). Многие из фундаментальных выводов, сде­ланных в книге, основываются на том, что «жизнь имеет цен­ность, а дни - значение, потому что мы, люди, сознаем свою смертность» (стр. 300). Соглашаясь с этим тезисом, красивым по форме и глубоким по содержанию, трудно удержаться от сомнений по поводу некоторых заключений, к которым при­ходит автор, отталкиваясь от этого тезиса. Так, снижение роли и значения славы, о чем мы уже упоминали, преходящий характер авторитетов расцениваются в книге как одна из не­гативных черт современного общества. Но ведь возможен и иной угол зрения: очевидно, что достижение подлинной сла­вы - в том смысле, какой вкладывает в это слово автор, - все­гда было и до последнего времени оставалось уделом очень немногих. Да, можно было посвятить всю свою жизнь созда­нию архитектурного произведения или исследованию идеи прогресса; но много ли находилось людей, способных на это? Да, сегодня цели большинства наших современников гораз­до более приземленны и даже примитивны, чем провозгла­шавшиеся прошлыми поколениями, но разве не это стало в

XXVI

значительной степени основой для максимальной мобилиза­ции сил человека, соразмерных этим целям, и разве не это обеспечило обществу все более быстрые темпы развития? (Причем развитие это все меньше зависит теперь от руково­дящих обществом институтов.) Сам автор признает, что «бес­конечная нарастающая и внушающая опасения двойствен­ность, управляющая этим нашим 'обществом риска', имеет свое применение. Она смазывает колеса науки и техники, этих двух главных двигателей современного развития. Сама по себе она становится, если воспользоваться еще одним дис­кредитированным модернистским понятием, впечатляющим фактором прогресса» (стр. 87). И разве не этот прогресс дос­тижения приземленных целей продвинул на протяжении последних пятидесяти лет человечество гораздо дальше, чем предшествовавшие века, исполненные научных открытий, перевернувших наши представления о мире? И разве не дос­тижимость «минутного бессмертия», осужденного в книге, снижает те неуверенность и беспокойство, которые пресле­дуют человека, ощущающего невозможность приобщиться к истинной славе?

Интересным и противоречивым образом представлена в книге З.Баумана тема государства. Автор полагает, что го­сударство и в целом вся сфера политики должны стать пре­градой на пути неконтролируемых сил глобализации, а инст­рументом борьбы против хаоса и анархии должно выступить, как мы уже отмечали, возрождение нравственных основ че­ловеческого поведения: «К выработке новых, столь необхо­димых в наступившем столетии этических правил следует подходить как к политической проблеме и политической задаче» (стр. 117), основная же «проблема практического применения этики... к бедам современного общества состоит прежде все­го в отсутствии [адекватной властной] структуры» (стр, 236). Возможно, это самый неубедительный вывод, к которому при­шел автор, пользуясь столь же неубедительными аргумента­ми. В предисловии к русскому изданию своей книги профес­сор Бауман, обосновывая роль государства, цитирует слова Жака Эллюля: «Кто, по мнению современного рядового че­ловека, должен реорганизовать общество, чтобы оно пако-

XXVII

В. Л. Иноземцев

Судьбы индивидуализированного общества

 

нец стало таким, каким должно быть? Государство, только государство» (стр. XXVIII). Между тем мнения так называе­мых рядовых людей, как бы много их ни было представлено, ни в коем случае не могут служить обоснованием справе­дливости того или иного социологического утверждения. Реальность же свительствует о том, что «политика» за после­дние триста лет вчистую проиграла стихийным «экономиче­ским силам» по меньшей мере дважды: в конце XVIII века, когда она сдала свои позиции, открыв путь модернити, и во второй половине ХХ-го, когда она просто капитулировала перед процессами глобализации, пытаясь сохранить хотя бы элементы собственного влияния на происходящие события. Неясно, откуда в этих условиях можно черпать уверенность в том, что новые «силы» удастся усмирить, а новая «полити­ка» преодолеет искушение в очередной раз оказаться коррум­пированной? Будет ли оправданной и дальновидной попыт­ка возвысить не раз уже проигрывавшую «политику» над си­лами международного капитала и финансов? И, наконец, сле­дует ли связывать перспективы восстановления морали и нравственности с возможностями политики, которые при самом сочувственном рассмотрении выглядят давно и, увы, безнадежно исчерпанными?

Одну из причин противоречивости суждений З.Баумана мы усматриваем в излишне резком противопоставлении со­временного социума тому обществу, которое он считает адек­ватным традиционной модернити. На наш взгляд, в своей книге автор значительно принижает степень мобильности и изменчивости, характерной для модернити, и в результате предъявляет читателям чрезмерно контрастную картину. Он, впрочем, и сам признает, что «индивидуализация», если по­нимать ее как «освобождение человека от предписанной, унас­ледованной и врожденной предопределенности его социаль­ной роли», представляет собой «наиболее заметную и основополагающую черту эпохи модернити,.. что говорить об индивидуализации и модернити - значит рассуждать об одной и той же общественной ситуации» {стр. 181-182).

Возможно, некоторых противоречий удалось бы избе­жать, если бы, рассуждая о неопределенности и неустойчи-

XXVIII

вости человеческого существования, делать акцент не на сте­пени, а на источниках таковых в условиях модернити и пост-модернити. В эпоху модернити человек в большинстве случа­ев стремился не к поддержанию определенности и устойчиво­сти, а к их преодолению. Конечно, работник, нанимавшийся в начале XX века на заводы Форда, имел больше шансов ра­ботать на одной и той же фабрике в течение десятилетий, чем программист, ищущий сегодня вакансии в компании Microsoft (см. стр. 185), но не следует забывать, что сами ав­томобильные фабрики появились и добились успеха в той стране, где каждый разносчик газет, который мог быть уве­рен, что его не выгонят с работы до тех пор, пока его ноги не перестанут ходить, не хотел оставаться в этом положении и делал все от него зависящее чтобы избавиться от той стабиль­ности, которой, как можно понять, читая книгу З.Баумана, он должен был наслаждаться. Сегодня, в новых условиях, не­зависимо от своих желаний человек подвергается давлению об­стоятельств, обусловливающих нестабильность и неустойчи­вость его существования, но и вчерашний, и сегодняшний ре­зультат остаются сходными.

Мы полагаем, что современное общество не столь силь­но отличается от вчерашнего по внутренним своим основам, как это следует из рассуждений профессора Баумана. Да и сам он охотно склоняется к тому, чтобы рассматривать нынешний этап общественного развития как подвижную, разделенную, разобщенную, дерегулированную, легкую, позднюю, растека­ющуюся, вторую, дисперсную, сетеобразную, рефлексивную или сверх-, но все же модернити, и тем самым признает, что в общем и целом этот этап вытекает из предшествующего. В иных случаях автор прямо утверждает, что «общество, всту­пающее в XXI век, не в меньшей мере принадлежит 'модерни­ти', чем общество, вступившее в век двадцатый; в крайнем слу­чае можно сказать, что оно принадлежит модернити несколь­ко особенным образом» (стр. 130). Совершенно очевидно, что переход от модернити к постмодернити не опосредовался и десятой долей тех социальных потрясений, в огне которых родилась сама эпоха модернити. Напротив, большинство ужас­ных событий, которыми был столь богат XX век, сконцентри-

XXIX

В. Л. Иноземцев

Судьбы индивидуализированного общества

 

ровалось в странах, пытавшихся воспрепятствовать естест­венному движению от модернити к ностмо дер нити. Из всего этого, на наш взгляд, следует только один вывод, радикально меняющий весь контекст, в котором следует изучать совре­менное общество: переживаемый ныне этап общественного раз­вития не является периодом постмодернити, как не является он и этапом «распадающейся» модернити; напротив, это модернити в собственном ее смысле, тогда как предшествующие два столетия были периодом, подготавливающим это ее зрелое и целостное сос­тояние.

Индивидуализированное общество есть реальность ны­нешнего дня. Книга, представляемая российским читателям, с непревзойденным совершенством показывает недостатки и опасности этого общества, вскрывает стоящие перед ним проблемы и фиксирует дилеммы социального прогресса в наступившем столетии. Но эти недостатки, проблемы и ди­леммы не возникли вчера, чтобы сегодня стать заметными лишь посвященным. Напротив, все они являются естествен­ным продолжением и развитием наиболее позитивных, как еще недавно казалось, и как не может не казаться и сегодня, качеств эпохи модернити.

Наступление новой эпохи приветствовалось в XVIII веке как приход царства разума, как отрицание предшествующих угнетения и несправедливости. Какими были лозунги рево­люционеров? Уничтожить всевластие праздного класса ари­стократов, обеспечить равенство людей упразднением сослов­ного деления, наконец, каждому дать свободу как в экономи­ческой, так и в политической сфере. В борьбе за воплоще­ние этих лозунгов в жизнь родилась модернити; новый строй качественно отличался от предшествовавшего, но при этом, как мы полагаем, для нескольких поколений он сохранял в себе определенные черты и традиции прошлого, которые за долгие века так срослись с идеями христианской морали, что стали казаться не столько их проявлениями, сколько самими нравственными постулатами. Поэтому мы предпочли бы на­звать то, что обычно считается модернити как таковой, ту зрелую, прочную, твердую модернити, о которой пишет про­фессор Бауман, скорее романтической модериити, причудли-

ххх

во и противоречиво соединившей в себе присущие именно ей черты постоянной изменчивости с чертами устойчивос­ти, не столько характерными для из нее самой, сколько иду­щими из прошлого.

К какому же итогу могли вести тенденции, заложенные в эпохе модернити?

Отрицание сословной системы, ставшее ее наиболее оче­видным достижением, предполагало проповедь равенства; между тем равенство людей существует, если так можно вы­разиться, в трех измерениях. Во-первых, люди равны как субъекты, обладающие моральными качествами, как «бра­тья», каждый из которых - «сторож брату своему»; сам этот принцип остается весьма общим и сводится к христианским заповедям, которые и сегодня не подвергаются сомнению. Во-вторых, люди равны как граждане, обладающие равными юридическими правами. В-третьих, они равны как хозяйству­ющие субъекты, с их свободой воли и действий. Между тем совершенно очевидно, что второе и третье «измерения» пред­полагают не столько равенство людей как субъектов, сколь­ко их равенство как объектов, как средств достижения опре­деленных целей. Особенности личности человека совершен­но не принимаются в расчет в ходе утверждения этих аспек­тов равенства. Таким образом, если отбросить ряд предрас­судков, можно утверждать, что люди могут быть равны лишь в двух аспектах: как нравственные существа и как объектив­ные средства, позволяющие другим людям достигать их це­лей. Наша эпоха лишь подчеркивает вполне четко и без вся­ких эмоций (иногда - цинично) этот второй аспект, долгое время скрывавшийся за риторикой эпохи романтической мо­дернити.

Эпоха модернити провозгласила освобождение индиви­дуальности, отказ от принуждения и уничтожение сословных традиций. Однако индивидуализм, реализующий себя в рам­ках системы, где главной целью каждого человека является достижение и приумножение материального достатка (а пока мы еще не вышли за эти рамки, как пребывали в них и фило­софы-просветители), порождал, порождает и будет порож­дать унификацию этих материальных целей; устранение тра-

XXXI

В. Л. Иноземцев

Судьбы индивидуализированного общества

 

диций неизменно приводило и приводит к массовости, како­вая вполне проявилась уже на ранних этапах развития обще­ства модернити. В свою очередь, массовость в наиболее зре­лых ее формах предполагает возникновение закономернос­тей, начинающих проявляться вне зависимости от желаний отдельных людей; создав подобную систему, наивно сожалеть о том, что она породила процессы, оказывающиеся для этих масс неконтролируемыми, о возникновении неопределенно­сти, порожденной действием непонятных и неизвестных сил. В этом отношении наше время также в полной мерс воплоти­ло тот проект, который изначально был «программой» роман­тической модернити.

Модернити пришла в этот мир с лозунгом устранения отживших политических форм. Аристократическое государ­ство безусловно препятствовало экономическому и социаль­ному прогрессу европейских народов, и следует, наконец, признать, что мощнейший удар по самой идее государства как института, достаточно самостоятельного по отношению к экономической и социальной сфере, был нанесен не глоба­лизацией конца XX века, а антиаристократическими ре­волюциями XVIII и XIX столетий. Политика уже тогда про­играла сражение с «экономическими силами», и в наши дни мы наблюдаем не глобальную схватку между политикой и си­лами международного капитала и финансов, а отдельные эпи­зоды уничтожения последних "партизанских отрядов", остав­шихся от когда-то впечатлявшей своим могуществом регуляр­ной политической армии. Романтическая модернити скорее позволяла институтам государственной власти существовать, чем способствовала возрастанию их мощи и влияния; сегод­ня же пришло время констатировать, что значение этих ин­ститутов, постоянно снижавшееся на протяжении последних двух столетий, окончательно будет утрачено и не подлежит восстановлению.

На протяжении последних двадцати-тридцати лет чело­вечество пережило гигантскую трансформацию, но ее не сто­ит называть революцией, поскольку она воплотила в себе не отрицание модернити. как сегодня стало модным считать, а напротив, ознаменовала ее полное и окончательное утверж-

XXXII

 

дение. Романтическая модернити уступила место реалистичес­кой модернити, модернити как таковой, в рамках которой все основные элементы модернити - предельный индивидуализм, ничем не ограниченная свобода, максимальная изменчивость и т. д. - обрели ясное, ничем не завуалированное выражение. Таким образом, современная эпоха не является эпохой пост-модернити, и фундаментальные постулаты социологической тео­рии не следует пересматривать раньше времени.

Все это, однако, не отрицает выявленного профессором Бауманом фундаментального факта: индивидуализированное общество есть реальность нынешнего дня. И важнейшей за­дачей социологии сегодня становится, как это ни парадок­сально, поиск механизмов, способных сделать это общество, вполне согласующееся с принципами модернити, если так можно сказать, less modern. Постмодернити, если оно и ста­нет будущим человечества, возникнет лишь как синтез эле­ментов эпохи модернити с элементами предшествующих ей исторических состояний - подобно тому, как коммунистичес­кое общество, предполагавшееся сто пятьдесят лет назад Марксом, должно было объединить бесклассовые принципы далеких, почти легендарных, этапов человеческого прогрес­са с достижениями, к которым люди пришли на протяжении долгих веков социальных антагонизмов. Что может вывести человечество на путь, способный привести к пункт)', с кото­рого можно будет разглядеть очертания этого нового поряд­ка? На наш взгляд, на этом пути не может быть места тем ско­ординированным массовым акциям, к которым нередко при­зывают сегодняшние антиглобалисты. Но это, безусловно, путь укрепления моральных принципов и основ - того, что человечество вынесло из предшествующего модернити состо­яния, и того, что оно почти полностью растеряло на разных этапах эпохи модернити.

Между тем восстановление моральных принципов явля­ется делом отдельного человека, а не социальных институ­тов. Нигде и никогда попытки насильственного насаждения морали и нравственности не приводили ни к чему хорошему; мораль всегда укоренялась в обществе усилиями подвижни­ков, которых благодарное человечество чтит многие века.

XXXIII

2 Индивидуализированное общество

И. Л. Иноземцев

Автор представляемой книги вполне достоин занять место в этом ряду, принадлежность к которому есть высшая степень признания, которое только может быть оказано человеку. Его труд исполнен призыва к сохранению утрачиваемых ценнос­тей, к воссозданию принципов того нравственного бытия, которое само по себе является неоспоримой ценностью и останется таковой невзирая на то, какая историческая эпоха переживается человеческой цивилизацией. Именно выявле­ние крупиц высшего знания, причудливо разбросанных по страницам замечательной книги профессора Баумана, кажет­ся нам достойным самого разборчивого читателя; выявление же противоречий современного общества заслуживает, на наш взгляд, гораздо меньшего внимания: ведь даже обличая безумства нашего мира, разве не признает сам автор, что «безумие перестает быть безумием, если оно коллективно»? (стр. 2). По этой причине чтение представляемой книги тре­бует большого внимания, тщательности, тонкого анализа и критического восприятия. И это, возможно, извиняет нас за то, что предпосланный книге текст оказался столь длинным.

Владислав Иноземцев январь 2002 г.

Предисловие к русскому изданию

В этой книге рассмотрены характерные черты того типа общества, которое возникло на Западе в последние десятиле­тия и к которому присоединяется теперь Россия, пусть и с некоторой задержкой, возникшей, впрочем, не по вине са­мих россиян. Общество это не похоже ни на какое из тех, что известны нам из прошлого. Оно не похоже и на общество эпохи модернити, описанное почти во всех традиционных учебниках социологии; и уж конечно оно не похоже на пред­шествующее модернити общество - [тот исходный пункт], от которого почти сто лет назад Россия начала свой собствен­ный путь модернизации.

Один из ярких признаков государства, существовавшего до периода модернити, заключается в том, что оно не имело представления о «новых и усовершенствованных» нормах справедливости и даже не пыталось их установить. На это бездействие власти не влияли ни протесты против неспра­ведливости, ни распространение утопических идей, отвергав­ших существующий порядок вещей как несправедливый. Но, как установил Бэррингтон Мур-младший в своем исследова­нии, посвященном истории развития представлений о «не­справедливости», лишь в немногих случаях страдания, выпа­давшие на долю людей, воспринимались ими как «несправед­ливые» и вызывали какие-либо протесты. Обычно лишь «чрезмерные» страдания, то есть более суровые, чем были пережиты в недавнем, еще не забытом прошлом, восприни­маются как «несправедливые». При феодализме крепостные поднимали мятежи, как правило, ради восстановления

XXXV

Предисловие к русскому изданию

Предисловие к русскому изданию

 

Rechtsgewohnenheiten - традиционного размера барщины или оброка, даже если и они были чрезвычайно тяжелыми и мучительными. Эти привычные тяготы должны были пере­носиться смиренно и безропотно, поскольку считалось, что они ниспосланы свыше, а значит, и отменить их не во власти человека.

Признав за людьми способность вновь и вновь безоши­бочно воспроизводить условия своего существования, а зна­чит, быть единственными хозяевами собственной жизни, эпоха модернити открыла широкий простор для несогласия и сопротивления любым обстоятельствам, считавшимся не­удобными и воспринимавшимся как тягостные. Никакие тя­готы в принципе уже не могли избежать осуждения - каза­лись ли они порожденными человеком или установленными свыше. Никакие условия жизни, считавшиеся вполне снос­ными, не были гарантированы от того, что в будущем они, возможно или даже наверняка, подвергнутся переоценке и окажутся признаны неоправданно тяжкими, и ничто не мог­ло воспрепятствовать требованиям такой переоценки. Что­бы дать ей толчок, нужно было лишь представить доводы, достаточно убедительные для привлечения необходимых сил и средств. По мере того как осуждались все новые категории человеческих страданий (то есть по мере того как за ними признавалась социальная природа), порог терпимости и го­товности выносить стесненное положение опускался все ниже и ниже. В конце концов модернити обещала всеобщее счастье и уничтожение любых неоправданных мук и лише­ний. Она предполагала также признать неоправданными любые тяготы. Основополагающие документы эпохи модер­нити - американская Декларация независимости и француз­ская Декларация прав человека и гражданина - провозглаша­ли право каждого человека на достижение счастья. При этом считалось, что обеспечение этого права есть важнейшая фун­кция государства.

XXXVI

Государство модернити как оплот борьбы за лучшую жизнь

Когда чуть больше семидесяти лет назад, в 1929 году, в работе «Неудовлетворенность в культуре» Зигмунд Фрейд обрисовал облик'модернити, считающей себя строем циви­лизации (то есть такой формой общежития, в которой на судь­бу человека нанесен лоск гуманности), он назвал свободу от страдания и других несчастий, таких, например, как угроза безопасности или уродство, наиболее значимыми признаками цивилизованного существования. Он надеялся, что свобода от страданий, равно как и от страха перед ними, подвигнет людей на экспериментирование и риск, а именно этого и тре­бует от свободного человека нелегкая задача самоутвержде­ния, и тем самым будет способствовать формированию лич­ности в условиях свободы. Самостоятельность людей долж­на была сделать каждого человека хозяином своей судьбы. Поскольку же суверенное право действовать принадлежало государству, соответствующая задача возлагалась на законо­дательные и исполнительные органы власти. Как заметил Жак Эллюль, «кто, по мнению современного рядового чело­века, должен реорганизовать общество, чтобы оно наконец стало таким, каким должно быть? Государство, только госу­дарство» [1]. С самого своего возникновения современное государство столкнулось с огромным, практически непрео­долимым вызовом. Не существовало никакой иной силы, ни человеческой, ни сверхъестественной, на которую можно было бы списать как страдания людей, так и то, что избавле­ние от них осуществляется недостаточно решительно: «В кон­це концов, все проблемы являются политическими, и они могут быть решены лишь политическими средствами». Вы­ражаясь словами Эрнста Кассирера, политические лидеры эпохи модернити оказались в роли «знахарей, обещавших излечить все болезни общества» [2].

Самая серьезная дилемма эпохи модернити, стоявшая на пути ко всеобщему счастью, заключалась в том, что [с одной стороны] возложение ответственности за решение этой задачи на государство - высший орган власти и конечное во-

XXXVII

Предисловие к русскому изданию

Предисловие к русскому изданию

 

площение самодостаточного и самоуправляемого человече­ства - приводило к многочисленным злоупотреблениям и вскоре стало восприниматься в большей мере как усиление бремени, чем как освобождение от него; с другой же сторо­ны, обретение индивидом уверенности в себе и ответствен­ности за себя в результате его освобождения от любых огра­ничений представлялось еще менее приемлемым.

Это последнее открытие привело наиболее проницатель­ных мыслителей к выводу о том, что «если бы человек следо­вал лишь своим природным инстинктам, он не стремился бы к свободе; скорее, он выбрал бы зависимость... Свободу же часто считают скорее обузой, чем привилегией» [3]; а по­скольку неизбежным спутником любой индивидуализации становится нарастающее одиночество, освобождение инди­вида, как правило, сопровождается «чувством бессилия и бес­покойства», порождающим «инстинктивное желание отка­заться от своей индивидуальности и преодолеть чувство оди­ночества и бессилия, целиком растворившись во внешнем мире» [4].

На протяжении большей части XX века Европу пресле­довал призрак всемогущего государства, готового использо­вать возможность, открывавшуюся в связи с массовым «бег­ством от свободы», и охотно обеспечить то «растворение во внешнем мире», которое для одиноких, покинутых и напуган­ных людей представлялось скорее сладкой мечтой, чем кош­маром. Политические раздумья о путях развития нацио­нальных государств, которые, возможно, уже прошли точку невозвращения, полнились мрачными предчувствиями (по­добными тем, что высказывались Ханной Арендт) тоталитар­ных тенденций, проявлявшихся всякий раз, когда возможно­сти государства обращались на преодоление «новых проблем» и когда тоталитарные решения представлялись все более привлекательными и соблазнительными для многих рядовых граждан, страдавших под бременем ответственности за при­нимаемые ими каждый день решения и за их последствия. Новых же проблем всегда хватало, и ожидалось, что их ста­нет еще больше в том неспокойном мире, где государства воюют между собой, а внутри каждого из них не утихают со-

XXXVIII

циальные битвы. Как отмечал Кассирер, «в политике мы все­гда живем, словно на вулкане, и должны быть готовы к по­трясениям и извержениям» [5]. Другие, такие, как Отто Шмитт, взгляды которого всей душой поддерживал Гитлер и наверняка одобрил бы Сталин, если бы прочел его книги, при­ветствовали становление тотального государства (totale Staat), считая его едва ли не величайшим событием тысяче­летия - вторым пришествием утраченного или опрометчиво отмененного священного порядка, заботливого и щедрого, но в то же время всеобъемлющего, всерегулирующего и все­поглощающего.

Оценки амбиций государства различались очень сильно, от безграничной радости до мрачного отчаяния, но ожида­ния были на удивление схожи. Антиутопии будущего, нарисо­ванные Джорджем Оруэллом и Олдосом Хаксли, нередко представляющиеся диаметрально противоположными, и вправду различались в каждой своей детали - кроме одной: и там, и там орган верховной власти твердо и навечно распола­гается вне досягаемости его подданных, в то же время конт­ролируя все, даже самые интимные стороны их жизни. Он надзирал за каждым шагом, который предпринимали или могли предпринять подданные, и сурово карал всех, кто вы­бивался из строя (если, конечно, прежняя муштра не устра­няла саму возможность такого своевольного поведения). Во времена, когда шок, вызванный тоталитарными режимами большевиков и нацистов, был уже осмыслен и «переварен», паноптикальная модель социального контроля Джереми Бен-тама (с ее системой вездесущего въедливого надзора, а также четким делением общества на надзирателей и надзираемых), будучи возрождена и переработана в трудах Мишеля Фуко, оценивалась просвещенной публикой как исключительно точная модель современного государства и тенденция, внут­ренне присущая любой власти эпохи модернити.

Всезнающее, вездесущее и всемогущее Государство, с ко­торым связывалось окончательное порабощение (или, для некоторых мыслителей, освобождение) человека эпохи модер­нити, рассматривалось как излишне детерминированное. При­чиной этой чрезмерной определенности было совмещение

XXXIX

Предисловие к русскому изданию

Предисловие к русскому изданию

 

двух самостоятельных, но взаимодополняющих тенденций: с одной стороны, недовольства граждан необходимостью посто­янно делать тот или иной выбор, а с другой - страстного стрем­ления жадных до власти политиков ограничить такую возмож­ность выбора, а то и вовсе ее истребить. Теодор Адорно впол­не в духе времени подробно писал об обеих тенденциях и об их результирующем соединении: поскольку «индивидуальный нарциссизм» постоянно усиливается, но остается неудовлет­воренным, разочарованные индивиды пытаются компенсиро­вать его «коллективным нарциссизмом, возвращающим им как личностям часть самоуважения, которое этот же коллектив у них и отбирает, но которое, как они надеются, им удастся пол­ностью восстановить через иллюзорное отождествление себя с коллективом» [6]. С другой стороны, однако, «религиозная тема греховности человека, идущая от грехопадения Адама и радикально секуляризованная уже у Гоббса, предстает в новом обличьи, превращаясь в служение самому злу. Поскольку пред­полагается, что людям не дано установить справедливый строй, им доказывают преимущества существующего несправедливо­го порядка. То, что Томас Манн, возражая Шпенглеру, назвал 'гуманистическим пораженчеством', становится всеобщим яв­лением». Люди негодовали по поводу обязательств, которые считали практически невыполнимыми; власть предержащая выражала готовность «забрать» эти обязательства у своих под­данных вместе с их свободой.

Немногие мыслители завершившегося столетия (и их число сокращалось год от года) верили в реальность демок­ратии, определяемой Аристотелем как союз автономной вла­сти и автономных граждан. Некоторые оплакивали мечты эпохи Просвещения; другие роняли скупые слезы на похоро­нах того, что они изначально считали неудачной и обречен­ной иллюзией, незаконнорожденным отпрыском тщетных упований. Но почти никто из них не предсказывал зарожда­ющейся и хрупкой демократии долгого и тем более безоблач­ного будущего. Резко различающиеся мнения имели под со­бой единую основу: консенсус в вопросе о том, что полномо­чия государства будут расти, а права его граждан - сокращать­ся. Наблюдатели сходились как в том, что крах демократи-

XL

ческой иллюзии был предопределен внутренне присущей неспособностью человека к самоутверждению (особенно к тому самостоятельному, автономному самоутверждению, в котором и нуждается демократия), так и в том, что решаю­щий удар по ней будет нанесен со стороны государства и его одержимых властью правителей.

Старший Брат на телеэкране: новые времена, новые страхи

Чтобы представить себе дистанцию, отделяющую нынеш­нее поколение и присущие ему страхи от поколения, чьи стра­хи выразили Адорно, Арендт, Кассирер, Фромм, Хаксли и Оруэлл, стоит обратиться к телешоу «Старший Брат», кото­рое в последнее время стремительно завоевало все телевизи­онные компании и их зрительскую аудиторию.

«Старший Брат» стал притчей во языцех практически мгновенно. Можно предположить, что его ошеломляющий успех был бы невозможен, если бы жизнь, изображенная в передаче (как, впрочем, и в других близких по жанру програм­мах, таких, как французское шоу «На чердаке», англо-амери­канская игра «Слабое звено» или американо-английская «ре­алистичная драма» «Последний герой»), сама по себе не ста­ла к тому времени всепоглощающей, если не единственной, игрой для взрослых. Это не только удивило просвещенные слои общества, но и застало их врасплох. Их реакция была смущенной и озадаченной, вроде того что «все это полная дребедень». На самом же деле, стоит только копнуть поглуб­же, как откроется истинное значение этого феномена как видимого симптома скрытых перемен.

Однажды, в 1999 году, когда по телевидению показывали передачу о группе людей, на месяц помещенных под стеклян­ный купол в аризонской пустыне, Джона де Мола из Хиль-версума, по его собственным словам, «осенило» [7]. Он изоб­рел «Старшего Брата». Вначале его детище показали на не­большом частном телеканале «Вероника», где передача сра­зу же завоевала такую популярность, что ее быстро перехва­тили крупнейшие телевизионные корпорации, запустив ана-

XLI

Предисловие к русскому изданию

Предисловие к русскому изданию

 

логичные программы в 27 странах (и это число продолжает быстро расти) и подняв автора на второе место в списке са­мых богатых людей Голландии. Успех «Старшего Брата» был феноменальным даже с учетом всех рекламно-рейтинговых трюков, широко практикующихся на телевидении. О фран­цузском варианте «Старшего Брата» (называемом «На черда­ке») Игнасио Рамоне писал, что «никогда еще в истории фран­цузских средств массовой информации» не было другого со­бытия, которое бы «в равной степени воспламеняло, пора­жало, шокировало, волновало, тревожило, будоражило и раз­дражало страну» и что программа затмила пришедшиеся на тот же период сверхпопулярные события - кинофестиваль в Каннах и финал национального футбольного кубка [8]. В Ве­ликобритании около десяти миллионов молодых людей в возрасте от 18 до 25 лет приняли участие в рейтинговом го­лосовании относительно «Старшего Брата» и конкурирую­щих передач. Для сравнения отметим: во всеобщих выборах в стране, как ожидалось, должны были принять участие пол­тора миллиона граждан той же возрастной категории [9].

Джон де Мол проявил поистине замечательную прони­цательность: он выявил неудовлетворенный спрос, нашел нечто такое, в чем сотни миллионов мужчин и женщин, при­липших к телеэкранам в 27 странах, остро нуждались и чего с нетерпением ждали. Нечто такое, благодаря чему они могли почувствовать собственную жизнь осмысленной, но прежде всего и в первую очередь - ощутить узаконенным, освобож­денным от клейма позора свой образ жизни, за который они нередко испытывали неловкость и стыд. Сумма в 5,4 миллиар­да долларов, уплаченная испанской корпорацией «Telefonica» за принадлежавшую Джону де Молу компанию «Entertain­ment» соответствует, по-видимому, той цене, которую мил­лионы телезрителей были готовы уплатить за долгожданное отпущение грехов...

В этом нет ничего удивительного: то, что показывается в передаче «Старший Брат», поразительно схоже с жизненным опытом зрителей. Участники программы, двенадцать мужчин и женщин с неизвестным прошлым и туманным будущим, должны провести в обществе друг друга несколько недель, «с

XLII

нуля» наладив отношения, никоим озразом не претендующие на прочность и продолжительность. Они заранее знают, что всем им суждено одному за другим покинуть эту команду, и задача каждого - добиться, чтобы другие сделали это раньше тебя... Если этого не удастся, то тебя исключат те, кого ты пощадил или не Смог вовремя вытеснить.

На протяжении этого транслируемого по телевидению состязания «не на жизнь, а на смерть» весь остальной мир остается невидимым; ни участники, ни аудитория не знают, откуда поступают продукты или игрушки и кто решает, каким будет следующее испытание. «Старший Брат» становится обобщенным названием этого «внешнего мира», который снова и снова предстает перед зрителями и участниками шоу причудливым и непредсказуемым, преподносящим один сюр­приз за другим, при этом никогда не раскрывающим своих карт. И зрителям кажется, что все это они уже давно подо­зревали и инстинктивно чувствовали, но лишь не могли со­ставить складного рассказа из разрозненных деталей. Теперь им все ясно. И они могут утешиться: отныне они знают (во всяком случае, им наглядно это продемонстрировали), что невзгоды, казавшиеся им результатом их собственных оши­бок или невезения, заложены в самом порядке вещей, что так устроен этот мир...

Вслед за «Старшим Братом» появилось «Слабое звено» -еще один телевизионный хит, возникший на рубеже веков, на этот раз в Великобритании, и вскоре за большие деньги перекупленный американцами. «Слабое звено» несет в себе тот же лейтмотив, что и «Старший Брат», но здесь во всеус­лышание провозглашается то, на что раньше лишь намека-лось: команда необходима только как средство самопродви­жения наиболее смекалистых игроков, и без этой функции она не имеет никакой ценности. Начинают игру шестеро уча­стников; все они знают, что в конце останется только один, который и получит все деньги, заработанные в ходе игры «то­варищами по команде», которые постепенно, один за другим, будут выбывать из игры, не получая никаких призов. После очередного раунда, в ходе которого каждый из участников индивидуально отвечает на определенные вопросы, «члены

XLIII

Предисловие к русскому изданию

Предисловие к русскому изданию

 

команды» исключают из дальнейшей игры одного из своих собратьев, признав его или ее «слабым звеном» на том основа­нии, что он принес команде слишком мало денег, которые в итоге достанутся одному, неизвестному еще победителю. Каж­дому забаллотированному и выбывшему из игры предлагает­ся публично признаться перед камерой, какие его личные не­достатки и слабые стороны стали причиной неудачи. Откры­то или завуалированно подтверждаются смысл и внутренняя справедливость разворачивающейся перед телезрителями ис­тории: наш мир жесток - проигравший проигрывает потому, что сам напрашивался на неприятности, он один виноват в этом и не имеет права даже на сочувствие, не говоря уже о ка­кой-либо компенсации в связи с постигшей его неудачей.

В гораздо большей мере, чем что-либо иное, эти два са­мых популярных телевизионных шоу демонстрируют зрите­лям используемость человека. Нет незаменимых людей, никто не вправе претендовать на долю результата, достигнутого со­вместными усилиями, на том лишь основании, что когда-то, на каком-то этапе он способствовал его достижению, а тем более просто потому, что он был членом команды. Жизнь -это жестокая игра для жестких людей. Каждый ее раунд на­чинается с нуля, прошлые заслуги не учитываются, а истин­ную цену человека показывает лишь результат последней ду­эли. На любом этапе каждый играет только сам за себя, и что­бы пробиться в следующий тур, а тем более победить, ему нужно сначала скооперироваться с другими, чтобы вытеснить стоящих на его пути, но лишь для того, чтобы в конце игры перехитрить и тех, с кем скооперировался. Качества, произ­водящие благоприятное впечатление на зрителей и позволя­ющие пройти в следующие туры, могут быть самыми разны­ми - от наглой самоуверенности до кроткой самоустраненно-сти. Какими бы ни были плюсы и минусы победителей, исто­рия выживания вынужденно разворачивается по одному и тому же сценарию. В этой игре жалость и сострадание равно­сильны самоубийству. Если вы уступаете остальным в жест­кости и отсутствии щепетильности, они вас прикончат - вне зависимости от того, будут ли при этом испытывать угрызе­ния совести или нет. Всегда выживает сильнейший.

XL1V

Игра на выживание

«Старший Брат» - это игра па выживание. Вытеснять дру­гих, вместо того чтобы быть вытесненным (то есть успеть вытеснить других, пока не вытеснили тебя), - вот главный принцип успеха. В начале игры все участники равны. Что бы вы ни делали в прошлом, не имеет значения. Все это забыто; оно никак не уменьшает ваших шансов на победу, но и не дает дополнительных преимуществ. Вы хороши или плохи толь­ко потому, выиграли вы или проиграли. Каждый тур игры начинается с нуля. Какими бы навыками вы ни обладали, ка­кие бы скрытые возможности ни таились в вас, их необходи­мо применить здесь и сейчас, иначе они не имеют смысла. Каждый из игроков, по крайней мере на время, является аб­солютно чуждым по отношению к соперникам, и поэтому каж­дый должен стараться мобилизовать всю свою сообразитель­ность, чтобы обрести друзей и добиться влияния на окружа­ющих (от которых следует тут же избавиться, как только эти дружба и влияние выполнят свою функцию). Все участники, включая и вас, знают, что в конечном итоге только одному человеку (или паре,