Проблематика и поэтика романа Дж.Д. Сэлинджера «Над пропастью во ржи»

Джером Девид Сэлинджер. В 1951 написал «Над про-пастью во ржи». Отразил дух времени и целого поко-ления. Холден Колфилд одновременно и нечно большее, он стал символической, мифологической фигурой. Но это и конкретный образ: из множества конкретных деталей, его речь несет на себе отпечаток времени, она придает основное обаяние книге. Речь состоит из сленга американских старшеклассников. Жанр –0 роман-воспитание, но занимает особое положение. Холден отвергает взрослую жизнь (пропасть) без колебаний. В неврозе Холдена его способ ухода от реальности, он одержим идеей чистой жизни, его посещает мысль о смерти.

Автор в книге скрыт. Герой живет в духовном вакууме, нет рядом ни одного взрослого, которому можно довериться. Создается впечатление, что Селинджер с ним согласен. Но в самой повести его правота и неправота утверждается одновременно, не следует Холдена принимать на веру. Книга предполагает сочетание снисходительности и юмора.

В литературном отношении компромиссна.

Движение битников и американская литература

Литература битников одно из центральных событий. С одной стороны били связаны с движением контестации, с другой стороны с авангардом. Литературная программа восходит к Рембо, сюрреалистам, была последней серь-езной попыткой реализовать авангард.

Это Керуак, Ринсберг и Берроуз говорят о поколении битников (нонконформистски настроенной молодежи 50-60х гг.). Социально обусловлены хипкультурой (хипстерами). Хипстеры – не просто социальные маргиналы, хоть они и были люмпенами, но были ими добровольно. Хипстер – белый негр (пьяницы, наркоманы, проститутки), они сознательно противопоставляют себя культуре. Это социально-культурная эмиграция на дно, люмпен-интеллигентская богема. Акт негативизма, отрицание ценностей общества, хотели почувствовать озарение.

Смысловой центр – негритянская музыка, алкоголь, наркотики, гомосексуализм. В круг ценностей входит сар-тровская свобода, сила и напряженность душевных переживаний, готовность к наслаждениям. Яркая манифестация, контркультура. Безопасность для них – скука, а потому болезнь: жить быстро и умереть молодым. Но в действительности все было пошлее и грубее. Битники героизировали хипстеров, придавали ми социальную значимость. Писатели этой жизнью жили, но маргиналами не были. Битники не были литературными выразителями, они только создавали культурный миф, образ романтического бунтаря, святого безумца, новую знаковую систему. Им удалось привить обществу стиль и вкусы маргиналов.

Изначильно биники по отношению к обществу были настроены враждебно. В этом похожи на Рембо и Уитмена, сюрреалистов, экспрессионистов (Миллер, Г.Стайн. и др.) Все авторы, творившие спонтанно могут быть названы предшественниками битников. В музыке парралельно были джазовые импровизации.

Битники считали. Что в литературе жизнь должна быть изображена потоком без сюжета и композиции, поток слов должен изливаться свободно, на практике же не были так радикальны. етверть он завалил пять. Положение осложняется тем, что Пэнси — не первая шко-ла, которую оставляет юный герой. До этого он уже бросил Элктон-хилл, поскольку, по его убеждению, «там была одна сплошная липа». Впрочем, ощущение того, что вокруг него «липа» — фальшь, притворство и показуха, — не отпускает Колфилда на протяжении всего романа. И взрослые, и сверстники, с которыми он встречается, вызывают в нем раздражение, но и одному ему оставаться невмоготу.

Последний день в школе изобилует конфликтами. Он воз-вращается в Пэнси из Нью-Йорка, куда ездил в качестве капитана фехтовальной команды на матч, который не состоялся по его вине — он забыл в вагоне метро спортивное снаряжение. Сосед по комнате Стрэдлейтер просит его написать за него сочинение — описать дом или комнату, но Колфилд, любящий делать все по-своему, повествует о бейсбольной перчатке своего покойного брата Алли, который исписал ее стихами и читал их во время матчей. Стрэдлейтер, прочитав текст, обижается на отклонившегося от темы автора, заявляя, что тот подложил ему свинью, но и Колфилд, огорченный тем, что Стрэдлейтер ходил на свидание с девушкой, которая нравилась и ему самому, не остается в долгу. Дело кончается потасовкой и разбитым носом Колфилда.

Оказавшись в Нью-Йорке, он понимает, что не может явиться домой и сообщить родителям о том, что его исключили. Он садится в такси и едет в отель. По дороге он задает свой излюбленный вопрос, который не дает ему покоя: «Куда деваются утки в Центральном парке, когда пруд замерзает?» Таксист, разумеется, удивлен вопросом и интересуется, не смеется ли над ним пассажир. Но тот и не думает издеваться, впрочем, вопрос насчет уток, скорее, проявление растерянности Холдена Колфилда перед сложностью окружающего мира, нежели интерес к зоологии.

Этот мир и гнетет его, и притягивает. С людьми ему тяжело, без них — невыносимо. Он пытается развлечься в ночном клубе при гостинице, но ничего хорошего из этого не выходит, да и официант отказывается подать ему спиртное как несовершеннолетнему. Он отправляется в ночной бар в Гринич-Виллидж, где любил бывать его старший брат Д. Б., талантливый писатель, соблазнившийся большими гонорарами сценариста в Голливуде. По дороге он задает вопрос про уток очередному таксисту, снова не получая вразумительного ответа. В баре он встречает знакомую Д. Б. с каким-то моряком. Девица эта вызывает в нем такую неприязнь, что он поскорее покидает бар и отправляется пешком в отель.

Лифтер отеля интересуется, не желает ли он девочку — пять долларов на время, пятнадцать на ночь. Холден договаривается «на время», но когда девица появляется в его номере, не находит в себе сил расстаться со своей невинностью. Ему хочется поболтать с ней, но она пришла работать, а коль скоро клиент не готов соответствовать, требует с него десять долларов. Тот напоминает, что договор был насчет пятерки. Та удаляется и вскоре возвращается с лифтером. Очередная стычка заканчивается очередным поражением героя.

Наутро он договаривается о встрече с Салли Хейс, по-кидает негостеприимный отель, сдает чемоданы в камеру хранения и начинает жизнь бездомного. В красной охотничьей шапке задом наперед, купленной в Нью-Йорке в тот злосчастный день, когда он забыл в метро фехтовальное снаряжение, Холден Колфилд слоняется по холодным улицам большого города. Посещение театра с Салли не приносит ему радости. Пьеса кажется дурацкой, публика, восхищающаяся знаменитыми актерами Лантами, кошмарной. Спутница тоже раздражает его все больше и больше.

 

 

Психологический портрет сэлинджеровского героя исключительно противоречив и сложен. «В поведении Холдена нередко дает себя знать болезненное начало, ставящее под сомнение устойчивость его психики. Он не просто стеснителен, обидчив, порой нелюбезен, как почти всякий склонный к самоанализу подросток так называемого интровертного типа» (Мулярчик А. Послевоенные американские романисты. М.:1980, С. 112). Временами Холден позволяет себе совсем уж непростительные выходки: он может, например, пустить дым сигареты в лицо симпатичной ему собеседницы, громким смехом оскорбить любимую девушку, глубоко зевнуть в ответ на дружеские увещевания расположенного к нему преподавателя – пишет А. Мулярчик. Как явствует из признаний героя романа, да и из подробностей рассказанной им истории, Холден не по возрасту инфантилен; «нежелание походить на взрослых у Холдена вначале больше эмоционально, чем осознанно; чувство обгоняет у него мысль, и он готов одним махом разделаться со своими обидчиками, среди которых далеко не все заслуживают сурового приговора» (Там же. С. 113). Однако, с другой стороны, понятен и молодой максимализм Холдена Колфилда, понятна его ненасытная жажда справедливости и открытости в человеческих отношениях. То, что больше всего угнетает Холдена и о чем он судит вполне «по-взрослому», заключается в ощущении безысходности, обреченности всех его попыток устроить свою жизнь в этом мире. Вглядываясь в будущее, он не видит ничего, кроме той серой обыденности, что уже стала уделом подавляющего большинства его соотечественников. Герою Сэлинджера не удается заинтересовать своими, довольно, впрочем, сумбурными планами на будущее и Салли Хейс, которая не очень-то верит в предлагаемую ей идиллию жизни в «хижине у ручья». «Одна только Фиби, десятилетняя сестренка Колфилда, не только готова присоединиться к Холдену, но и идет в этом порыве гораздо дальше своего критически настроенного, но импульсивного брата» (Там же. С. 114).

 

Особенно достается от Холдена тому американскому искусству, которое спустя несколько лет, уже в 50—60-е годы, получило в США наименование «массовой культуры». Шаблонные голливудские фильмы с торжеством добродетели и непременным псевдокомедийным вывертом в финале вызывают у него приступ отвращения. «Холден живет в жестоком мире, который бездушно, как автомат, стремится либо сломить свою жертву, либо перекроить ее по своему образу и подобию»,— считает Ю. Я. Лидский (Лидский Ю. Я. Очерки об американских писателях 20 века. Киев: 1968. с. 195). Холден наделен "абсолютным нравственным слухом" — он мгновенно различает фальшь, с него словно содрана кожа, обнажены нервные окончания; его сверхчувствительность - особого рода радар, улавливающий то, мимо чего спокойно проходят другие История американской литературы. (Часть 2. М.: 1971, с. 292).

 

Эта его юношеская нетерпимость и притягивает, неодолимо притягивает читательские сердца. Не удивительно, что Холден жадно ищет хоть какую-нибудь отдушину, жаждет человеческого тепла, участия и понимания. Так возникает вопрос, чего же он хочет, как он мыслит будущее, вопрос тем более важный, что мы уже хорошо знаем, какие вещи ему не нравятся. Оказывается, ничего реально положительного Холден себе представить не может. Отсюда наивная мечта о несложной механической работе, дающей возможность вести тихую жизнь с глухонемой (!) женой. При этом Холден и сам хотел бы притвориться глухонемым, чтобы, насколько это возможно, порвать все связи с миром, в котором живется так неуютно. Нереальность такого плана ясна и самому Холдену. Он может найти лишь символическую формулу своих стремлений. Он представляет себе огромное поле ржи, где на краю пропасти играют дети. Он, Холден, единственный взрослый на этом поле. Он единственный, кто может спасти и спасает детей от падения в пропасть. «Автор строго следует логике характера Холдена, только подводя его к поискам ответа на «проклятые» вопросы, но сами поиски появятся лишь в более поздних произведениях Сэлинджера вместе с более взрослыми героями»,— считает Ю. Я. Лидский (Лидский Ю. Я. Указ. соч. с. 196). К концу романа становится особенно ясно, что большому миру Холден может противопоставить только мир детей, которых к тому же нужно охранять от взрослых. Дети — предмет особого внимания Сэлинджера и во многих других произведениях. Они еще не испорчены. Но буквально на каждой стене их поджидает вполне реальная (и в то же время символическая) нецензурная надпись, а Холден (и вместе с ним Сэлинджер) не могут, хотя и страстно желают, стереть эти надписи. Итак, бороться с отвратительным ему миром Холден не может. «Он хрупок и слаб. Он сам часть того мира, который отрицает. Его руки связаны не только причастностью к нему, не только личной слабостью, но и пониманием или скорее ощущением, что перед ним не отдельные гадости а море бедствий. «Будь у человека хоть миллион лет в распоряжении, все равно ему не стереть всю похабщину со всех стен на свете. Невозможное это дело...» (Цит. по: История американской литературы. Часть 2. М.: 1971, с. 292)

 

Холден не находит выхода и даже, в сущности, не начинает поисков. Он и не может начать их. Юноша еще не стал молодым человеком. «У Холдена Колфилда все впереди, и он как живое существо (а не как символ (борца, бунтаря и проч.) не заслуживает ни бурных аплодисментов, ни грозных эпитетов. Состояние запутавшегося в жизни подростка передано Сэлинджером очень точно и обьективно. Автор не упускает случая иронически снизить "героический пафос" Холдена, подчеркивая разрыв между тем, каков он на словах и на деле. На словах, в области фантазии он и впрямь герой, но в реальности все наоборот. Да и попроси Холдена в реальности "стеречь ребят над пропастью во ржи" - ведь, чего доброго, сбежит, обругав и тех, кто его поставил дежурить, и шумных малышей - сбежит к новым фантазиям» (Белов С. указ. соч. с. 62). Но Сэлинджеру удалось создать страшную обличительную картину и художественно выразить такие проблемы, которые не могут оставить читателя спокойным. Этим объясняется огромный успех романа и то, что он воспринимается как призыв к активному действию.

 

«История Холдена - исповедь человека, который не может и не хочет изменить мир, а способен лишь с предельной искренностью так увидеть, так показать этот мир, что и нам передается его отвращение. Бунтарство Холдена напоминает движения человека во сне: судорожные попытки бежать, ударить и полная невозможность что-то сделать, ощущение горечи и бессилия» (История американской литературы. Часть 2. М.: 1971 С. 293).

 

Поразительно точна также языковая характеристика Холдена. Он говорит на школьном жаргоне, постоянно употребляет вульгаризмы, вообще не стесняется в выражениях. Но за внешней грубостью скрывается душевная чистота, деликатность, и легкая, ранимость, характерная (и не случайно) для всех любимых героев Сэлинджера. В зависимости от того, что рассказывается, меняется и язык Холдена, уменьшается или увеличивается количество жаргона и вульгаризмов, что позволяет не только углубить портрет рассказчика, но и языковыми средствами характеризовать определенным образом то, о чем идет речь (История американской литературы. Часть 2. М.: 1971 С. 293).

 

О бунтарстве Холдена Колфилда говорилось немало, но некоторые критики еще и обращали внимание на то, что движение романа — это "медленное освобождение героя от слишком поверхностного отношения к жизни. На смену раздражению по любому поводу, скоропалительным суждениям начинает — только лишь начинает — приходить спокойствие, стремление присмотреться, что к чему вокруг и не торопиться с оценками",— пишет С. Белов в своей статье "Парадоксы Дж. Сэлинджера" (Белов С. указ. соч. с. 632).

 

Некоторые американские критики утверждают, что в конце исповеди Холдена звучат примиренческие ноты, что Холден сдает позиции бунтаря. Хотя все содержание романа и противоречит этим утверждениям, критики, возможно, имели бы некоторые основания для такого вывода, но только если бы ко времени написания своих статей не были знакомы с последующими произведениями Сэлинджера(Лидский Ю. Я. Указ. соч. с. 193). Роман действительно заканчивается несколько неожиданно: «Знаю только, что мне как-то не хватает тех, о ком я рассказывал. Например, Стрэдлейтера или даже этого Экли. Иногда кажется, что этого подлеца Мориса и то не хватает. Странная штука. И вы лучше тоже никому ничего не рассказывайте. А то расскажете про всех — и вам без них станет скучно».

 

27. «Театр абсурда». С. Беккет «В ожидании Годо» / Э. Ионеско «Лысая певица» (по выбору студента).

Это новое явление в театральном искусстве заявило о себе в начале 1950-х годов пьесами «Лысая певица» (1950 г) и «В ожидании Годо» (1952 г). Странные произведения Эжена Ионеско и Сэмюэла Беккета вызвали горячую дискуссию среди критиков и зрителей. «Абсурдистов» обвиняли в крайнем пессимизме и разрушении всех канонов театра. Однако уже в конце 1960-х гг. Беккету за пьесу «В ожидании Годо» была присуждена Нобелевская премия, а «Жажда голода» Ионеско шла в КомедиФрансез. Почему же изменилось отношение общества к театру абсурда?

 

Нужно сказать, что во второй половине XX века в своем трагически пессимистическом видении мира представители театра абсурда были не одиноки. В философских работах Сартра, в литературных опытах Фолкнера, Кафки, Камю с напряженной экспрессией звучала мысль о том, что современный человек, утративший веру в Бога, во всесилие науки или в прогресс, потерял смысл жизни, живет в ожидании смерти. По выражению Фолкнера, «жизнь - это не движение, а однообразное повторение одних и тех же движений». Подобное «открытие» заставляет людей испытывать чувство растерянности и отчужденности, осознавать «абсурдность» своего существования. Таким образом, идеи представителей нового театрального направления вполне соответствовали «духу времени». Поначалу критиков и зрителей «смущало» нарочитое сочетание очевидной трагичности со столь же откровенной иронией, которыми были пронизаны драмы Беккета, Ионеско, Жене, Пинтера, Аррабаля. Кроме того, казалось, пьесы «абсурдистов» невозможно ставить на сцене: в них отсутствовали привычные «полноценные» образы, не было ни вразумительного сюжета, ни внятного конфликта, а слова выстраивались в почти бессмысленные цепочки фраз. Эти произведения совсем не подходили для реалистического театра. Но когда за них взялись режиссеры-экспериментаторы, выяснилось, что драматургия абсурда предоставляет богатейшие возможности для оригинальных сценических решений. Театральная условность открыла в пьесах «абсурдистов» множественность смысловых пластов, от самых трагических до вполне жизнеутверждающих, ведь и в жизни отчаяние и надежда - всегда рядом.

Проявление абсурда в средствах коммуникации, речи.

 

Первой «антипьесой» Эжена Ионеско стала «Лысая певица» — «трагедия языка», как сказал сам автор. Одна из основных проблем ее - лингвистическая. Э. Ионеско исходит из того, что личность, прежде всего, обладает индивидуальной речью, утрата языка, замена его клише приводят к разрушению личности. Персонажи театра абсурда вследствие этого лишены индивидуальности. «В «Лысой певице» - по признанию автора - сквозь абсурд и нонсенс, сквозь словесную неразбериху, несмотря на смех в зале, можно понять драму всего языка. Я бы даже сказал, - продолжает Э. Ионеско, - что, в конце концов, язык взрывается среди молчаливого непонимания, взрывает тишину, разбивает ее, чтобы возникнуть заново в ином виде. В виде более ясного языка, который дошел до предела, до края тишины».[10]

 

В абсурдистских пьесах катарсис отсутствует, политическую идеологию Э. Ионеско отвергает, но пьесы были вызваны к жизни тревогой за судьбы языка и его носителей. Идея «Лысой певицы» и последующих его творений в том, чтобы зритель «словесный сор из сердца вытряс» и отторгал всякие шаблоны - поэтические, философские, политические как опасные средства нивелировки личности.

 

Источником «автоматической» речи, парализующей сознание людей, послужили фразы из учебника английского языка, состоявшему из бессмысленных банальностей и наборов слов. Речевые штампы и автоматиче­ские поступки, за которыми стоит автоматизм мышления – все это он увидел в современном буржуазном обществе, сатирически описывая его скудную жизнь. Герои этой пьесы – две супружеские пары, Смиты и Мартены. Они встречаются за ужином и ведут светский разговор, неся околесицу. Герои «Лысой певицы» – необычны, они – не люди в привычном смысле этого слова, а марионетки. Мир, населенный бездушными марионетками, лишенный какого бы то ни было смысла, – и есть главная метафора театра абсурда. Антипьеса «Лысая певица» старалась довести мысль об абсурдности мира не какими-то пространными рассуждениями, а действиями героев и их репликами в обычном общении. Желая убедить нас в том, что люди сами не знают, что хотят сказать, и говорят, чтобы ничего не сказать, Ионеско написал пьесу, в которой действующие лица говорили сущую нелепицу, по идее это и общением назвать нельзя. Чего только стоит чепуха, которую с серьезным видом несла Миссис Смит о бакалейщике Попеску Розенфельд:

 

«У миссис Паркер есть знакомый болгарский бакалейщик Попеску Розенфельд, он только что приехал из Константи­нополя. Большой специалист по йогурту. Окончил институт йогурта в Андринополе. Завтра же надо будет у него купить большой горшок болгарского фольклорного йогурта. Такие вещи редко встретишь у нас в окрестностях Лондона.

 

Мистер Смит щелкает языком, не отрываясь от газеты.

 

Йогурт прекрасно действует на желудок, почки, аппендицит и апофеоз».

 

Возможно, вложив в уста Миссис Смит тираду об институте йогурта, Ионеско тем самым хотел высмеять многочисленные и в большинстве своем бесполезные научные институты, которые подвергают анализу и исследованию все, что только есть в этом абсурдном мире.

 

Люди говорят, произносят красивые слова, не зная их смысла (причем здесь «аппендицит и апофеоз»), все потому, что их сознание настолько забито избитыми выражениями и штампами, перепутавшимися один с другим, что они употребляют их бессознательно, лишь бы что-то сказать. Та нелепица, что сидит в головах главных героев пьесы, очень четко отражена в самом конце, в 11 сцене, когда как будто в состоянии всеобщей истерии они начинают вытаскивать из памяти все слова и выражения, которые когда-либо знали:

 

«Мистер Смит. Хлеб это дерево, но и хлеб тоже дерево, и каждое утро на заре из дуба растет дуб.

 

Миссис Смит. Мой дядя живет в деревне, но повитухи это не касается.

 

Мистер Мартин. Бумага для письма, кошка для мышки, сыр для сушки.

 

Миссис Смит. Автомобиль ездит очень быстро, зато кухар­ка лучше стряпает.

 

Мистер Смит. Не будьте дураком, лучше поцелуйтесь со шпиком.

 

Мистер Мартин. Charity begins at home.

 

Миссис Смит. Я жду, что акведук придет ко мне на мель­ницу.

 

Мистер Мартин. Можно доказать, что социальный про­гресс лучше с сахаром.

 

Мистер Смит. Долой сапожную ваксу!»

 

Главным в пьесе является то, что коммуникация становится невозможной, поэтому возникает вопрос: Нужно ли нам то средство с помощью которого осуществляется общение, т.е. язык? Персонажи Ионеско далеки от того, чтобы искать новый язык, замыкаются в безмолвии их собственного языка, ставшего бесплодным.

 

Произнося всякую нелепицу, бессвязно и невпопад отвечая на реплики собеседников, герои антипьесы доказывают то, что в современном обществе человек одинок, его не слышат другие, да и он не старается понять своих близких. Например, в начале пьесы Миссис Смит «обсуждает» со своим мужем проведенный вечер. На ее реплики Мистер Смит лишь «щелкает языком не отрываясь от газеты»[11], складывается впечатление, что Миссис Смит говорит в пустоту. Да и сами себя они, как кажется не слышат, поэтому их речь противоречива: «Мистер Смит. Черты лица у нее правильные, но красивой ее не назовешь. Она слишком высока и толста. Черты лица у нее неправильные, но она очень красива. Она маловата ростом и худа. Она учительница пения». Термин «потерянное поколение» Ионеско своим героям не приписывал, но все же они не могут связно ответить на вопрос, описать событие, потому что все потеряно: ценности разрушила война, жизнь нелогична и бессмысленна. Они сами не знают кто они такие, внутри они пусты. У экзистенциалистов есть два понятия «сущность» и «существование», так вот герои этой пьесы просто-напросто существуют, в них нет никакой сущности, подлинности. Пьеса начинается диалогом между Мистером и Миссис Смит, а заканчивается диалогом Мистера и Миссис Мартин, хотя разницы, в общем-то, никакой, они безлики и одинаковы.

 

Герои антипьесы совершают непонятные и невразумительные поступки. Они живут в абсурдной реальности: заканчивают «институт йогурта», а взрослая девушка служанка Мэри, смеясь и плача, сообщает, что купила себе ночной горшок, труп Бобби Уотсона через четыре года после смерти оказывается теплым, а хоронят его через полгода после смерти, причем Мистер Смит говорит, что «это был красивейший труп».

 

Один из приемов, которые использует Ионеско – это принцип нарушения причинно-следственных отношений. «Лысая певица» начинается нарушением причинной последовательности. Реплика госпожи Смит:

 

«О, девять часов. Мы съели суп, рыбу. Картошку с салом, английский салат. Дети выпили английской воды. Сегодня мы хорошо поели. А все потому, что мы живем под Лондоном и носим фамилию Смит».

 

И далее в пьесе этот прием систематически используется. Например, когда Мистер Смит заявляет: «Все в застое - торговля, сельское хозяйство и пожары…Год такой», - Мистер Мартен продолжает: «Нет хлеба, нет огня», превращая, таким образом, то, что является простым сравнением, в абсурдную причинную связь. Искажение связи причины и следствия, парадокс - один из источников комизма. В седьмой сцене мы наблюдаем следующий парадокс:

 

Мистер Смит. Звонят.

Миссис Смит. Не стану открывать.

Мистер Смит. Но, может, все-таки кто-то пришел!

Миссис Смит. В первый раз - никого. Второй раз - никого. И откуда ты взял, что теперь кто-то пришел?

Мистер Смит. Но ведь звонили!

Миссис Мартен. Это ничего не значит.

 

Сущность парадокса состоит в неожиданном несовпадении вывода с посылкой, в их противоречии, что наблюдается в реплике Миссис Смит - "Опыт показал, что когда звонят, то никогда никого не бывает".

 

Отсутствие причинно-следственных связей приводит к тому, что факты и доводы, которые должны были бы удивить всякого, не вызывают никакой реакции со стороны собеседника. И наоборот, самый банальный факт вызывает удивление. Так, например, услышав рассказ Миссис Мартен о том, что она увидела нечто необыкновенное, а конкретно "Господина, прилично одетого, в возрасте пятидесяти лет", который всего на всего зашнуровывал ботинок, остальные приходят в восторг от услышанного и долго обсуждают это «необычайное происшествие». Кроме этого у героев пропадает память. "Память - это, в основном, коллекция событий, позволяющих восстанавливать следствие всякой вещи. Если мир детерминизма не может быть понятен без памяти, фиксирующей причинные отношения, мир индетерминизма, так, как его понимает Ионеско, исключает общую память"[12]. Мистер и Миссис Мартен признают свою супружескую связь только после того, как они установили, что спят в одной и той же постели и имеют одного и того же ребенка. Господин Мартен подытоживает:

 

 

«Итак, дорогая мадам, нет никакого сомнения в том, что мы с вами встречались и вы моя законная супруга… Элизабет, я вновь тебя обрел!»

 

На протяжении всей пьесы персонажи «Лысой Певицы» несут всякую околесицу в унисон английским настенным часам, которые «отбивают семнадцать английских ударов». Сначала эти часы били семь часов, потом три часа, а затем интригующе молчали, а потом и вовсе «расхотели отчитывать время». Часы потеряли способность измерять время потому, что вообще исчезла материя, внешний мир утратил свойства реальности. Звонок звонит, но никто не входит — это убеждает пер­сонажей пьесы в том, что никого и нет, когда звонят. Иными словами, сама реальность не способна дать знать о себе, ибо неизвестно, что она такое.

 

Все поступки, совершаемые персонажами «Лысой певицы», нелепости, повторяе­мые ими бессмысленные афоризмы — все это напоминает нам эпоху да­даизма, дадаистские спектакли начала ХХ века. Однако различие между ними заключается в том, что если дадаисты утверждали о бессмысленности мира, то Ионеско все же претендовал на философский подтекст. В нелепостях его «антипьес» мы видим намек на абсурдную реальность. Он сознавался в том, что пародировал театр, ибо хотел пародировать мир.

 

Заключение.

 

Все четыре проанализированные пьесы Ионеско различны по содержанию, идеям. «Лысая певица» - трагедия языка, паралич сознания людей, «Урок» - разоблачение тоталитаризма и вообще любых форм подавления личности, в частности системы воспитания и обучения, «Носороги» - критика политической идеологии, отупляющей людей и превращающей их в стадо, «Стулья» - тошнота от бессмысленного бытия и обыденности. Тема смерти фигурирует во всех четырех пьесах, например, пустота мира и самоубийство стариков в «Стульях», убийство учениц, распад речи в «Лысой певице», потеря человеческого облика в «Носорогах».

 

С одной стороны кажется, что это совершенно разные пьесы, без какой-либо одной тематики и идеи. Но если мы обратимся к основным положениям «театра абсурда», то получится, что через раскрытие различных сторон жизни общества (политика, коммуникация и т.д.) автор пьес показывает бессмысленность бытия. Ведь задача театра абсурда, как ее понимал Э. Ионеско, состояла в том, чтобы доказать, что реальность – это всего лишь иллюзия, условность. Создавая абсурдную реальность автор не только развлекает и смешит нас комическими ситуациями, в которые попадают герои, но пытается читателя отучить от автоматизма мышления, клишированной речи, он разрушает привычные рамки и модели жизни. Вероятно, такие приемы были популярны во все времена. Ионеско писал в середине ХХ века и был актуален. Теперь на дворе уже ХХI век, на смену старым понятиям пришли новые, но в принципе, все осталось тоже самое, человечеству так и не удалось разрушить автоматизм мышления и перешагнуть через установленные рамки.