Историческая форма и приемы ее организации 1 страница

Историческая тема традиционно рассматривается как одна из ведущих составляющих литературного процесса. Особый интерес к ней проявляется в особо острые, драматичные периоды развития общества. Сравнение разных картин мира – современной и когда-то существовавшей, позволяет ответить на вопросы, как выстраивать свое поведение, какими нравственными законами руководствоваться.

В то же время обращение к истории, отражению минувших событий всегда свидетельствует об уровне развития общества, его готовности осмыслить свое прошлое. Так восстанавливаются корни и возрождаются связи, изображение процессов современности соотносится с прошлым и будущим.

Появление большого числа произведений, написанных на историческую тему в переходный период, показало, что пришло время осмысления острых вопросов отечественной истории, главным из которых стало раскрытие национального характера. Значимыми также становятся вопросы, связанные с русской интеллигенцией и отдельными этапами истории России, о которых пришло время писать с иных позиций, с учетом нового знания о действительности.

Отличительной особенностью исторической прозы конца XX в. является разнообразие форм использования исторического материала. Создаются не только собственно исторический роман, в котором соблюдается парадигма жанровой формы, но и парафразы исторических событий в зависимости от авторской концепции и конкретных целей в форме сказа или притчи (произведения Ф. Искандера), «утопии» («антиутопии») (Т. Толстая, Д. Липскеров), «альтернативной фантастике» (А. Белянин, Хольм ван Зайчик), ретродетективов (Б. Акунин, Л. Юзефович, М. Юденич), авантюрных и приключенческих романов[9] (проза А. Бушкова).

Писатели ищут жанровые конфигурации, наиболее отвечающие их замыслу, сочетая то, что ранее казалось несовместимым. Несомненно, соединение разножанровых элементов усиливает сюжетную интригу, действие складывается из отдельных эпизодов, развивающихся в разной стилевой тональности, допускаются временные «сдвиги», деформация героев, реальные личности становятся полуанекдотическими фигурами. Скрепляют повествование исторические реалии, как бы формирующие каркас произведения. Как писал о книге А. Бушкова «Д'Артаньян, гвардеец кардинала» Л. Пирогов, автор «вышивает свои узоры по канве читательской эмоциональности», или ориентируется на ностальгические чувства тех, кто в детстве читал книги А. Дюма.

Не секрет, что многие читатели воспринимают историческое произведение именно как рассказ о прошлом, в динамичной и увлекательной форме повествующий о событиях. Поэтому продолжает оставаться востребованной познавательная и развлекательная проза с историческим сюжетом (произведения Э. Радзинского), удовлетворяющая интерес к «тайнам», закрытым и засекреченным темам, но дающая лишь версию реальной истории.

В качестве своеобразной игровой площадки историческую основу используют Дм. Быков, В. Пелевин, В. Шаров. Авторы часто обращаются к двадцатым годам как своеобразному отправному пункту для реализации собственной концепции видения событий («Чапаев и Пустота» В. Пелевина, «Казароза» Л. Юзефовича). Востребованной оказалась и эпоха Средневековья, отчасти из-за интереса к компьютерным и ролевым играм (произведения Д. Трускиновской, Е. Хаецкой). Иногда авторы уводят читателя и в более отдаленные времена. В начале XXI в. форму авантюрно-приключенческого романа разрабатывает А. Иванов.

 

Роман В. Шарова (Владимира Александровича, р. 1952) «До и во время» вышел в 2005 г. Как отмечалось в рецензии «Русского журнала», «движущей силой сюжетов Шарова стало не техническое, а историческое или социальное допущение». В историю больных особого корпуса (старых большевиков) инкорпорируется история мадам Сталь, явно написанная под впечатлением автора от ее воспоминаний. Изображенные автором реинкарнации мадам Сталь, воссоздание изнутри русской революции, видение Сталина в роли любовника великой авантюристки позволили говорить о появлении формы «исторической фантасмагории».

Религиозная составляющая пронизывает не только этот текст, но и другие произведения В. Шарова. В «Воскресении Лазаря» (2005) автор вновь соединяет прошлое и настоящее, сплетая разновременные планы, чередуя события и линии героев (среди них Сталин, Молотов, Каганович). Критики отмечают сложные сюжетные ходы, переплетение разных линий и одновременно некоторую недоговоренность, обусловленную подобной структурой.

Гротесковая манера подачи материала позволяет выразить авторскую оценку. Отметим и традиционную для В. Шарова установку на нарративность, он буквально завораживает своей повествовательностью, хотя в ряде случаев резок и даже натуралистичен. Используемые автором приемы однотипны и повторяются во всех его текстах: одно и то же место действия (больница), доминирует лейтмотив психического заболевания героя, по сходной схеме действие переносится в прошлое, одинаковым образом выстраиваются описания действующих лиц.

Подобная узнаваемость, скорее, свойственна произведениям массовой литературы. Формируется авторский идиостиль В. Шарова, основанный на мистической и философской составляющих. Отсюда споры критиков о сложности сюжетных ходов, роман «Будьте, как дети» (2008) стал Книгой года, входил в премиальные списки «Большой книги» и «Русского Букера».

 

Схожую с В. Шаровым разноплановость творческих интересов проявляет в своем творчестве Ю. Буйда (Юрий Васильевич, р. 1957). Возможно, в его стилистике сказывается работа журналистом, стремление к некоей сенсационности, оперативности подачи фактов. Критика активно спорила о своеобразии его произведений, одна из статей называлась «буйдовщина». В частности, К. Кокшенова отмечала, что для писателя характерно тотальное сомнение в реальности реального: «О «ложности истории» и сложности реальности прямо говорит Ю. Буйда, сотворивший вполне филологический и вполне малочитаемый роман «Ермо»».

Как раз исторический материал использован в книге рассказов «Прусская невеста», романе «Борис и Глеб» (1994). Игра с собственным именем (фамилия Буйды в переводе с польского означает «сказка», «миф», «легенда», «предание»[10]), как пишет автор, заставляет его «быть мифотворцем и писателем». Отсюда и откровенная мистификация, скрытые отсылки на источники (прежде всего русские летописи, агиографические памятники). А. Михайлов полагает, что Ю. Буйда реставрирует жанр сказания в рассказах «Аталия», «Симеон Грек», «Дело графа Осорьина», повести «Царство». Стремясь к созданию условной картины мира, соотнося события давних дней с реальностью, гротескно мифологизируя исторические фигуры, Ю. Буйда сходен в своем подходе с Хольм ван Зайчиком, также создавая исторический проект.

Руководствуясь спросом, авторы образовали своеобразную фабрику, представляя свой «продукт» с общим девизом «жизнь замечательных людей». Полагая, что сам выбор героя позволит создать интригу, динамику действия, писатели устремились к созданию «жизнеописаний» царей, куртизанок, жен великих деятелей. Не всегда авторам удается уходить от риторики, публицистичности, в ряде случаев они просто откровенно «навязывают» читателям свою концепцию изображаемого, не заботясь о точных исторических соответствиях, не проводя исследовательского поиска и в ряде случаев допуская элементарную компиляцию. Подобный псевдоисторизм превращает текст в откровенно иллюстративный материал, причем далеко не всегда достоверный. Появлялись и модные тексты наподобие «исторического триллера» или «исторического детектива».

Итак, создание новой истории сопровождалось авторскими поисками; осознавая невозможность цельного и конкретного изображения, авторы прибегали к фантастике, гротеску, пародии («Голова Гоголя» А. Королева, «Укус ангела» П. Крусанова). Иногда выстраивалась мифологизированная история, бывало сложно отойти от канонов социалистического реализма, когда откровенно манипулировали общественным сознанием (традиция В. Пикуля). Эта традиция проявилась и в реконструкциях отношений допетровской Руси (достойных для анализа произведений здесь немного, в основном мы имеем дело с издательскими проектами).

Я. Салайчик выделяет два основных подхода в разработке исторической тематики: «Одни писатели пытаются историю понять и проанализировать, что, однако не всем и не всегда удается»; «другие же, сталкиваясь с процессом истории, воспринимают ее как хаос, с целью отражения прибегают к фантастике, гротеску, пародии». К писателям второго направления исследователь относит некоторые произведения Ю. Буйды, А. Королева, П. Крусанова, В. Шарова.

Следовательно, в современной прозе историческая составляющая входит в текстовое пространство как основа, подтекст. Собственно исторический роман появляется при наличии аналитического взгляда, когда не только описываются, но и осмысляются конкретные события прошлого. Отстраняясь от повествования, автор создает свою версию истории, привлекая разнообразные исторические материалы. Тогда события прошлого отражаются на содержательном, проблемном и структурном уровнях.

Особого обращения требует исторический факт, на нем основываются не только тема и сюжет произведения, но и драматические конструкции. Сам же автор обязан придерживаться исторической реальности и логики развития исторических событий, создавая особый исторический фон и выстраивая события в соответствии с логикой развития исторического процесса или группируя их вокруг фигуры центрального героя, обычно значимого исторического деятеля. Его личные события тогда вписываются в парадигму событий описываемой эпохи. Важно, чтобы писатель отразил мироощущение людей определенной эпохи.

Постоянно обращающихся к исторической форме авторов немного, и далеко не все заслуживают подробного описания. Возможно, сказывается изменение парадигмы исторического мышления и необходимость осмысления прежде всего современного процесса, проведение исторических аналогий пока только что начинается. Другая причина связана с трудоемкостью формы, требующей серьезной подготовки, привлечения документальных материалов.

Выявление полноценных произведений, которые можно отнести к историческому жанру, оказывается непростой задачей. Собственно исторический роман рассматривается ниже на примере авторов, избравших эту форму доминантной в своем творчестве. Как отметил А. Немзер, 90-е годы – время отдельных писателей. Поэтому логично изучать творчество отдельных художников.

Анализ целесообразно начать с прозы А. Солженицына.

Без его опыта и, возможно, заложенной им традиции изучение исторической формы будет неполным. Важно, что масштабная эпопея А. Солженицына «Красное колесо» (1937, 1969-1990) стала выходить в начале XXI в. в составе нового собрания сочинений[11]. Замысел возник у писателя еще в конце 30-х годов, а писал он эпопею с 1963 г.[12].

Намеченный А. Солженицыным подход к недавним событиям как к историческим показал, что явления ХХ в. оказались настолько значительными и сложными, привели к таким переменам в общественном сознании, что для последующих поколений они становились историей спустя всего несколько десятилетий. Одним из первых А. Солженицын задумался, считать ли произведения, написанные о войнах и революциях, историческими романами? Или их следует воспринимать как тексты, посвященные истории с вставленными в них фигурами значимых исторических лиц? Ведь речь идет о позиции писателя, умении его отстраниться от текущей повседневности и обозначить вневременную дистанцию, позволяющую осмыслить прошлое как бы со стороны.

Проблема оказывается достаточно сложной. Скажем, в произведениях А. Солженицына в рамках одного эпопейного повествования рассмотрены события и отдаленного, и недавнего прошлого. В романе «В круге первом» (1955-1978) писатель стремился воссоздать правдивый образ «вождя народов», освобожденный от мифологизации: «Он был просто маленький желтоглазый старик с рыжеватыми (их изображали смоляными), уже редеющими (изображали густыми) волосами». Очевидна авторская оценка, причем нарочито резкая.

Заметим, что характеристика исторического персонажа у А. Солженицына традиционно внешняя и внутренняя. Кроме портретной характеристики, он передает ход мыслей персонажа, его психологический настрой, используя как литературный прием внутренние монологи. Хотя образ и подается как явно отрицательный, очевиден диалектический подход. Писатель показывает, что такие личности многоплановы, им свойственны разные качества, что находит отражение в их оригинальных взглядах. В данном случае речь идет о патриотичности и фанатической вере Сталина.

Историческая эпопея Солженицына представляет собой не механическую совокупность независимых миров персонажей, а единый и цельный художественный мир. Автор-повествователь занимает в нем активную позицию, определяющую трактовку изображаемых событий. Особенно ярко это качество проявляется при изображении реальных исторических лиц. Стремясь максимально насытить повествование историческими реалиями, А. Солженицын вводит обширный документальный ряд, который позволяет обозначить атрибутивные признаки его героев.

Сам подход к исторической личности как субстрату оценочных ориентаций автора не нов и в русской, и в мировой литературной практике. С таким иным видением Сталина как исторического персонажа, отличным от официальной идеологии, впервые выступил А. Рыбаков в своих романах «Дети Арбата» (1987), «Страх» (1991) и «Прах и пепел» (1994)[13], открыв для писателей возможности выражения иного взгляда[14].

Изображение Сталина как персонажа литературных текстов встречаем у разных авторов, в частности у писателей диаспоры В. Максимова, Ю. Дружникова. Правда, далеко не всегда такой подход становился творческой удачей. Не дополняясь авторским мировидением, его философской концепцией, он звучал декларативно, иллюстративно (образ Сталина в романе Г. Батца «Водоворот», 1999). Получается, что упоминание Сталина становится атрибутивным признаком, указанием на время действия. С таким подходом встречаемся, например, у В. Шарова и Д. Быкова (Дмитрий Львович, р. в 1967 г.). Последний воспринимает исторические реалии исключительно как дополнение, легко контаминируя в своих текстах литературные и фольклорные мотивы. Заметим, что увлечение собственным представлением об истории иногда нарушает четкость фабулы, что мешает развитию сюжета.

Вторая тенденция сводится к авторской версии истории, например, свой анализ эпохи тоталитаризма предлагает С. Носов в «Хозяйке истории» (1999). Воспринимая эпоху социализма как глубокое прошлое, используя дневники героини, он пытается определить произошедшее как подвластное воле героини-пророчицы (отсюда и его символическое название). Ясно, что перед нами попытка переосмысления прошлого, организованная в форме игры с сюжетом, фантасмагорических ходов, определенной натуралистичности. В такой же манере написан и последний роман В. Сорокина «День опричника» (2006), и его продолжение – роман в рассказах «Сахарный немец» (2008). Но речь здесь идет не об историческом романе или исторической форме, а об оболочке, позволяющей авторам самоопределиться в своем понимании прошлого и, возможно, инкорпорировать его в будущее.

Масштабность и всеохватность изображаемого свойственны тем авторам, кто, как А. Солженицын, разрабатывает форму романа-эпопеи, широкого эпического полотна. Тогда в тексте происходит органическое соединение самых разных источников (фольклорных, документальных, публицистических), фантастических элементов и аналитических рассуждений авторов, осмысливается огромный фактический материал.

Такой подход представлен в романах Д. Балашова (настоящее имя Эдуард Михайлович Гипси, 1927-2000).

Примечательно, что его первая повесть «Господин Великий Новгород» была опубликована в популярном журнале «Молодая гвардия» в 1967 г. с предисловием академика В. Янина. Публикация вызвала неоднозначную реакцию, поскольку автор совершенно нетрадиционно подошел к изображению русской истории. Выстраивая свою концепцию, Д. Балашов разделяет пассионарную теорию исторического развития историка Л. Гумилева. Сама по себе идея разрывности истории возникла в I в. Ее основа сформулирована в труде китайского историка Сыма Цяня: «Путь трех царств подобен кругу – конец и вновь начало». Идея дискретности истории существует практически во всех крупных культурах – античной (Аристотель), китайской (Сыма Цянь), мусульманской (Ибн Хальдун), а также европейской (Дж. Вико и А. Шпенглер).

В основе мироощущения Д. Балашова лежит не логически рациональная, а чувственная стихия любви к Отечеству. Она позволила рассмотреть русскую историю конца XIII-XIV вв. не как продолжение развития Киевской Руси, а как «результат пассионарного «толчка», приведшего к развитию и становлению Русского государства во главе с Москвой – с новой культурой и новым типом государственности»[15]. Собственный подход писатель сформулировал в романе «Младший сын» от лица суздальского князя Константина Васильевича: «Сила любви – вот то, что творит и создает Родину!».

Глубина осмысления описываемых Д. Балашовым событий объясняется тщательной работой с документальной составляющей произведения. В ряде случаев Д. Балашов выступает как исследователь, поскольку обращается к недостаточно изученным периодам русской истории. Он привлекает разнообразные письменные и рукописные источники, труды специалистов. В примечаниях к роману «Отречение» автор откровенно признает, что, опираясь на историческую канву, дополняет ее своими допущениями.

На основе сказанного выявляется следующий алгоритм работы писателя: выстроив точную и подробную хронологию избранного периода, он вписывает в историческую канву вымышленных героев. Косвенным доказательством точности воспроизведенных Д. Балашовым сведений служит диссертация А. Макрушина с показательным названием «Сергий Радонежский и его время в творчестве Д.М. Балашова: Традиции, стиль, поэтика».

Сюжета в традиционном понимании в романах Д. Балашова нет, развитие действия определяется хронологией реальных событий, в которых, как обычно бывает в парадигме исторического романа, действуют реальные и вымышленные персонажи. Один текст продолжает другой, образуя общее повествовательное пространство, охватывающее во времени более столетия: со дня смерти Александра Невского в 1263 г. до окончательного утверждения Русского государства с центром в Москве, произошедшего после Куликовской битвы 1380 г. Последовательно в ряде текстов автор разработал и «новгородскую тему», начатую в 1972 г. романом «Марфа Посадница», в котором заявлена тема власти, рассмотренная на значительном временном интервале.

Постепенно сложился цикл романов «Государи московские»: «Младший сын» (1977), «Великий стол» (1980), «Бремя власти» (1982), «Симеон Гордый» (1983), «Ветер времени» (1987), «Отречение» (1990). Трилогия «Святая Русь» (19911997) состоит из романов «Степной пролог», «Сергий Радонежский» (1995) и «Вечер столетия».

Д. Балашов представляет свою версию событий описываемого времени, последовательно составляя ее по имевшимся в его распоряжении источникам и дополняя недостающие фрагменты авторской исторической реконструкцией. Отношение к историческим документам у Д. Балашова особое. Используя документальные материалы как основу своих текстов, не дидактически излагая события, Д. Балашов определяет свой метод следующим образом: «Там, где историк может обронить «например» или поставить вопрос, романист обязан додумывать до конца и решать: было или не было?.. Приходится восстанавливать связь поступков по одному-двум случайно оброненным известиям, сложным косвенным признакам устанавливать возраст героя и проч., вплоть до внешности персонажей, от которых зачастую не осталось ни словесных портретов, ни праха, по которому можно было бы восстановить внешние черты усопшего».

Подобный подход традиционен для исторического романиста, в свое время его развил Ю. Тынянов. Д. Балашовым практически погодно воссоздана многовековая историческая панорама со многими десятками подлинных и созданных воображением писателя лиц. Строгий хронологический принцип и отсутствие временных лакун в рассказе придают масштабность историческому циклу и позволяют показать не просто картину внутренней жизни русского народа в XIII-XIV вв., а увязать ее с широким фоном событий тогдашней мировой политики.

Через все романы цикла проходит несколько сюжетных линий, создающих яркую панораму жизни практически всех сословий. Они обозначаются через судьбы героев: простых ратников (мелких кормленников) – Михалко и его сына Федора Михалкича («Младший сын»), внука Михалки и сына Федора Мишука («Великий стол») и, наконец, сына Мишука и внука Федора – Никиты («Симеон Гордый» и «Ветер времени»). Автор показывает, что именно простые мужики-крестьяне и накрепко связанные с ними мелкие «дворяне-послужильцы», у которых «всего и знатья-то – сабля да конь», составляют становой хребет будущего Русского государства. Они занимаются крестьянским трудом, торгуют, строят города, соборы, но при необходимости становятся на защиту своей земли.

Хотя Федор, Мишук, Никита всей немудреной жизнью соединены каждый со «своим боярином» – тысяцким, на самом деле они служат Руси. Об этом с гордостью заявляет Никита Федоров, перешедший к боярину Хвосту: «А к тебе, Алексей Петрович, я не бабы ради и не тебя ради пришел, а с того, что стал ты тысяцким на Москве, а мы, род наш, князьям московским исстари служим!» («Великий стол»).

Глубоко взаимосвязанным со всеми другими сословиями предстает и духовенство. Уходит в монахи Грикша, брат ратника Федора Михалкича, и становится келарем в Богоявленском монастыре Москвы. Сыновья обедневшего ростовского боярина посвящают себя церкви: это и подвижник Земли Русской преподобный Сергий, и его брат, духовник Великого князя Семена – Стефан. Прослеживает писатель и смену духовной власти на Руси. Занимающие митрополичий престол Кирилл, Максим, Петр, Феогност и Алексий, пожалуй, принадлежат к числу любимых и наиболее удачных литературных образов, воссозданных автором в соответствии с историческими прототипами.

Особая сюжетная линия связана с образами бояр. С одной стороны, это «старые московские бояре» – Протасий Вельямин, его сын Василий Протасьич и внук Василий Васильич Вельяминов. Все они держатели «тысяцкого», т.е. верховного главнокомандования вооруженными силами Московского княжества. В борьбе за это «бремя власти» им противостоят «рязанские находники», перебежавшие к князю Даниле Александровичу от рязанского князя Константина Васильевича Петр Босоволк и его сын Алексей Петрович Хвост-Босоволков. Сложное переплетение их судеб в борьбе за власть необходимо писателю не только для поддержания напряженности действия, но и для показа событий с противоположных точек зрения.

Точно так же в борьбе за «бремя власти» противостоят друг другу московские и тверские князья. Именно князьям писатель доверяет комментарии происходящего, как бы предваряющие авторские отступления. Они могут быть краткими или пространными, но постоянно сопровождают изложение («Так вот обстояли дела к лету 1392 года», «Впрочем, из Орды передавали, что князь Дмитрий жив и скоро домой будет»), создавая эффект правдоподобия описываемого. Исторической достоверности способствует также психологическая точность.

Обоснованно подробно в «Государях московских» говорится о проблеме русско-татарских отношений. Д. Балашов показывает ханов Золотой Орды не как безликую массу тупых и жадных нецивилизованных насильников, побудительные мотивы которых можно свести только к грабежу, обогащению и похоти. Ханы Менгу-Тимур, Тохта, Узбек, Джанибек и даже отцеубийца Бердибек изображены прежде всего как личности, со своими достоинствами и недостатками, совершающие и высокие подвиги, и подлые преступления. Новый диалектический подход позволяет говорить не только об изменении тональности, но и представлении объективной версии истории.

К особенностям исторической прозы Д. Балашова следует отнести четкую структурированность построения произведений: с событиями исторического ряда точно увязываются индивидуальная психология и даже частные эпизоды, так что читатель практически не ощущает разрыва между личной жизнью героев и историческими событиями огромной значимости. Таковы описания строительства дома Федором («Младший сын»), семейной жизни князя Юрия и Кончаки («Великий стол»), любовных интриг Никиты и боярыни Натальи («Ветер времени»).

Обычно в центре рассказа находится реальный исторический персонаж: Даниил, сын Александра Невского, Михаил Тверской, Иван I (Калита), Дмитрий Донской, Василий Ярославович I, Василий I, Сергий Радонежский, а его окружение составляют вымышленные автором герои. Основная их функция характерологическая, они оттеняют и дополняют фигуру главного персонажа, участвуют в создании исторического фона произведения, решая значимую и сложную задачу.

Автор стремится убедительно связать между собой все сюжетные линии цикла, воссоздав картину общей жизни формирующегося русского народа как единой этнической системы.

Создавая вымышленных персонажей, автор тщательно вплетает их сюжетные линии в историческую канву. Иногда он соединяет реальность и вымысел, как, например, в образе Некомата. Крайне ограниченные исторические сведения дополняются рядом авторских допущений, и в результате возникает колоритный образ удачливого авантюриста. При этом главное для автора не фактическая, а «психологическая достоверность», при которой образ вписывается в ряд его событийных допущений.

Собственно авторская позиция в произведениях Д. Балашова реализуется двумя доминантными приемами: пейзажным символизмом и авторскими ремарками. Символика романа, в основном пейзажная, построена на таких традиционных образах, как река, вода и ветер, последний выступает многофункциональным средством авторской характеристики, объединяющим оценку и изображение состояний героя: «Теплый ветер ласкает старое лицо, и если закрыть глаза, можно представить бег коня по степи, свист трав, ощутить на миг молодость».

Иногда образы сливаются в единую картину, создавая топос, общий повествовательный настрой: «Слова злоречий и обид пусть унесет ветер. Пусть гнев наш сгорит в огне, пожары же наших войн пусть зальет вода» («Вечер столетия»). Ветер выступает в романе как постоянный образ с традиционным набором значений, становясь символом перемен, времени, прошлого. В частности, можно говорить и о символизации ситуации, ветер времени обозначает начало перемен, оно связывается с обновлением веры и именем Сергея Радонежского, деятельностью митрополита Алексия, спасшего Москву и Россию от очередного опустошительного нашествия.

На основе литературного языка автор вводит нужные ему устаревшие слова – архаизмы, диалектизмы, стремясь, чтобы они были понятны из контекста: «Весна, солнце, в оврагах да ельниках дотаивает голубой снег, а на боярском дворе вельяминовском парень-гонец, робея, слезает с седла, не ведая, как и повестить маститой боярыне о гибели сына»… Повествовательная интонация усиливается сравнениями: «им всем предстоит окунуться в соленую купель» («Вечер столетия»). Лексика архаизируется с помощью разговорных конструкций («ништо мне») или того же контекста («галиться над морем явно не стоит»).

Особенностью стиля Д. Балашова является соединение разговорных выражений, риторических конструкций. Используется и инверсия, повышающая повествовательную динамику: «Собрались все силы Ордена, были гости из Германии, Франции и Англии, сам будущий английский король Генрих Дерби участвовал в походе!»; «Немцы, надо отдать им должное, умели-таки вызывать отчуждение к себе, почитай, даже и прямую ненависть».

Другой особенностью прозы Д. Балашова становится точность языка персонажей. Автор не просто наделяет их «древне-русским языком», а создает своеобразный сплав, что позволяет индивидуализировать характеристику героев. Речь епископа Михаила («Что, брате сице стоишь, ничто же печали имея»), насыщена риторикой и церковнославянизмами и контрастирует с говором воинов: «Не бойтесь, святые отцы, что тут вашего есть, то все возьмете!».

Включение в разговорный поток явно письменной лексики типа выражений «несколько удививши», «фряжская саранча», «оружные фрязины» выглядит достаточно органичным, хотя в ряде случаев даже цитата звучит как анахронизм: «И почаша князи про малое «се великое» молвити, а сами на себя крамолу ковати. А погании со всех стран прохождаху с обедами на землю русскую! Где предел? И кто положит его?» Относящиеся к быту и обычаям слова, названия частей оружия, одежды, специфическая церковная лексика, воинская терминология объясняются в комментарии.

В реконструируемом автором мире воссоздаются не только предметы быта, одежды, но и отношения определенного времени. Д. Балашов отвергает позицию этнографа-исследователя, рассматривающего этнографический комплекс как раритет «старой культуры», подлежащий фиксации в соответствии с традицией избранного им жанра. Для него важно передать не только язык, но и сам образ жизни, стереотипы поведения русского крестьянина, являющиеся основой традиционной русской культуры. Он одинаково подробно описывает и избу крестьянина, и монастырскую жизнь, и быт воинов на походе, и экзотическую обстановку ханского улуса. Эти красочные картины усиливают ощущение реальности создаваемого Д. Балашовым художественного мира. Блестяще зная быт далекого прошлого, автор «оживляет» описания ярким языком своих героев.

Вместе с тем автор остается человеком ХХ века, впитавшим традиции русской литературы, на что указывают мнгогие обороты: «сидела на телеге боком, по-крестьянски, свесив ноги через грядку», «игольчато ощетиненная копьями стража». Или описание: «К утру поднялся попутный ветер, распустили паруса и, ведя один струг в поводу (другой порешили оставить в Азове), тронулись, приняв на корабль новых кормщиков, провожавших купеческие корабли от устья Дона до Кафы».

Отстраненность автора от описаний, взгляд со стороны обеспечивают объективность описываемого. Герои существуют в собственном мире, они не должны казаться мудрее, прозорливее тех обстоятельств, в которых действуют.