Les Arcanes. Too much truth

https://ficbook.net/readfic/3107246

Автор: Be lonely no more (https://ficbook.net/authors/173817)
Беты (редакторы): Misusu dreams (https://ficbook.net/authors/144709)
Фэндом: EXO - K/M
Основные персонажи: Лу Хань (Лухан), Ким Чондэ (Чен), Ким Минсок (Сюмин)
Пейринг или персонажи: Лухан/Минсок
Рейтинг: PG-13
Жанры: Слэш (яой), Ангст, Hurt/comfort, AU
Предупреждения: OOC
Размер: Мини, 8 страниц
Кол-во частей: 1
Статус: закончен

Описание:
Люди врут. По мелочам или по-крупному, умело, не отличить или так примитивно, что иной раз хочется пробить лбом любую твердую поверхность, что имеется под рукой. Врут из необходимости, когда от этого зависит если не жизнь, то здоровье точно, или просто так, из любви к искусству. Но, так или иначе, врут.

Посвящение:
Misusu - ты в моей жизни уже почти два года, спасибо за это!

Публикация на других ресурсах:
Нет.

Примечания автора:
Работа написана в сборник Les Arcanes паблика https://vk.com/be_lonely_misusu
Карта VIII Справедливость (Равновесие). Способность понимать правду.

Идея фика - отсылка к потрясающему фильму Дакота Скай.

Если бы Ким Минсок был чуть увереннее в себе и умел отстаивать собственное мнение, всего этого не случилось бы. Ему следовало сказать категорическое «нет» или демонстративно включить очередную серию любимого мультфильма младшего брата, чтобы привлечь того в коалицию, не желающую ехать в идиотский по всем критериям парк аттракционов. Ему семнадцать, Господи, какой парк, вы в своем уме, родители?! И закатить маленький скандал с прятками в ванной и часовым игнорированием всего происходящего в доме, включая потрясающее шоколадное печенье, которое мама едва-едва вытащила из духовки, одуряющее пахнущее на весь дом и заставляющее сходить с ума неокрепшую психику и пустой желудок. Ему нужно было сделать хоть что-нибудь, но он не сделал. И теперь остается только вспоминать, судорожно сжимая дрожащими руками мамины измазанные кровью пальцы, успел ли извиниться за все те подростковые концерты, бормотать невнятно, как сильно ему жаль, что не получилось стать идеальным сыном, и смотреть, как расплывается из-за кипящих в глазах слез ее слабая улыбка. Смотреть в немом недоумении на вывернутую под странным углом голову отца и на рассыпанные по асфальту вперемешку с битым стеклом разноцветные кусочки конструктора брата - и не верить.

Это все, что ему остается.

И правда еще, пожалуй.

С правдой оказывается смириться тяжелее всего. Еще тогда, в больнице, когда совсем молоденький мальчишка-интерн, напуганный обилием крови на его одежде, ощупывает руки-ноги, пытаясь отыскать повреждения, вроде распаханной грудины или вылезших наружу сквозь разодранную лохмотьями кожу желтоватых костей, Минсок осмеливается спросить. Глупый-глупый вопрос. Глупый-глупый Ким Минсок. Он точно знает, что мама умерла последней, комкая ослабевшими пальцами ткань его футболки, – видел, слышал последний тяжелый выдох, но спрашивает все равно, не ожидая ответа, но надеясь, цепляясь за последнее, что еще хоть как-то удерживает голову на месте, – за иллюзии.
- Врачи помогут, слышишь, ничего не бойся , - у парня бледное лицо и синеватые дрожащие губы. Минсоку нет нужды знать, что это его первая и, возможно, последняя смена и что пару минут спустя его начнет полоскать утренним завтраком, пока не останутся только мерзкая мутно-желтая желчь и бессилие – когда плакать, прижавшись спиной к холодной бетонной стене, уже не стыдно. Он зачаровано смотрит в огромные темные глаза, видит шевелящиеся губы и слышит – правду.

(Твоя семья умерла, никто не сможет им помочь).

Люди врут. По мелочам или по-крупному, умело, не отличить или так примитивно, что иной раз хочется пробить лбом любую твердую поверхность, что имеется под рукой. Врут из необходимости, когда от этого зависит если не жизнь, то здоровье точно, или просто так, из любви к искусству. Но, так или иначе, врут.
- Серьезно, хён, - Чондэ улыбается, щурит глаза на ярком весеннем солнце и укладывается головой на его колени, тут же сворачиваясь компактным клубочком, - то последнее выступление было очень впечатляющим.

(Ты нес полнейшую лабуду, заикался и краснел, как девчонка на первом свидании, но это было мило).

Минсок вздыхает. Ничего милого в этом не было. Было стыдно, да так, что щеки горят до сих пор. Он прикладывает ладони к лицу и трет, вызывая еще большее покраснение. В конце концов, он каждое утро заставляет себя вылезти из прогретого нутра собственной постели - уже одно это можно считать подвигом и оставить его в покое, разве нет? Первые месяцы после произошедшего его искренне удивляло, что никто не думает точно так же. Тётка, забравшая его из реабилитационного центра и поглядывающая всю дорогу в зеркало заднего вида с такой жалостью, словно он вот-вот бросится под колеса ближайшего грузовика, точно нет. Минсок думает иногда, что, получив известие о смерти сестры, ее мужа и младшего сына, она прошла все психологические курсы, которые только смогла откопать в собственном захолустье, чтобы научиться вести себя правильно с выжившим племянником – посттравматический синдром и все такое. Правильно – это значит не позволить ему закопаться в жалости, горе, тормошить и бесить, бесить, бесить одним только фактом своего существования. Однако Ким Минсок - мальчик воспитанный и благодарный, у него есть крыша над головой, еда и какое-никакое личное пространство – вроде бы достаточно.
- Что ты хочешь на завтрак?
Минсок пожимает плечами. Все равно.
- Послезавтра в кинотеатрах начинается тот мультфильм, сходим?
Нет, спасибо. Он предпочитает порно в Интернете, и Господи Боже, ему не пять лет, чтобы ходить в кино на мультики с кем-то из взрослых.
- Звонил твой учитель, сказал, ты делаешь успехи в математике и мне стоит отдать тебя в спортивную секцию. Что думаешь?
Минсок не думает. Но отмечает в телефоне напоминание о времени отбора в футбольную команду и даже не опаздывает, с немой тоской оглядывая пришедшую толпу.

Ким Минсок не то чтобы изгой. У него политика изоляционизма по отношению к окружающим и политика невмешательства по отношению к реальности. А еще травма психологическая, но это, наверное, ни капли не странно, учитывая, что каждую гребаную ночь он просыпается в холодном поту от звука скрипящих по асфальту шин и звона битого стекла. И руки трясутся каждый раз, и мир перед глазами переворачивается, как тогда, когда машина кувыркалась через себя до ближайшего столба. И да, вероятно, он исключительно асоциален теперь, и только глубоко внутри еще остались немногочисленные туманные воспоминания годичной давности. Где он обычный подросток с выводком типичных для возраста тараканов вроде тайком раскуренной в школьном туалете сигареты, банки пива, честно поделенной на двоих с лучшим другом, и пары гигабайтов порно в папке с интригующим названием «эссе по истории».

И нетипичных тоже. У лучшего друга идиотский крякающий смех, совершенно бабское лицо, гадский характер и глаза, мать вашу, что у него за глаза! Но об этом нельзя думать, никак нельзя.

Лучший друг остался в Сеуле, Минсок не уверен, что виделся с ним после аварии. Минсок вообще ни в чем не уверен теперь, слишком туманное оно, словно занавешенное плотной тканью, и он под слоями – даже дышать не получается, давиться пылью, не жить, существовать. Хоть как-то. И копать в себе глубоко – раз за разом до кости, чтобы не заживало, это инстинктивное, наверное, а боль – искупление, не знали? Он вот тоже не знал.

Минсок не изгой. Он слышит правду, и это на порядок хуже.

С дискуссионным клубом вышло глупо, конечно. Минсок ненавидит его почти так же, как и все остальные предметы в школе – не потому что не понимает, уровень, который в него вложили в частной школе, позволяет в этой обычной, государственной держаться в пятерке лучших, не прикладывая особенных усилий. Просто выступления перед толпой не особенно интересующихся происходящим подростков, уткнувшихся носами в светящиеся экраны собственных телефонов, сродни обнажению в общественном месте – у Минсока на счет три отключаются связная речь, четкость зрения и режим равномерного сердцебиения. Кажется, он пошел туда из противоречия. Но признаваться в подобной клинике самому себе как-то несподручно, другим и подавно, не скажешь же – хочу, чтобы штормило и клинило, чтобы было так больно, как только может быть, просто потому, что быть «мальчиком, который выжил» от души заебало, и понимать Поттера лучше, чем кого бы то ни было, тоже.
- Уверен, все получится, - кивает добрый Чондэ и закидывает руку на его плечо. – У тебя грамотная речь и мозг там, где он и должен быть у нормальных людей.

(Это полный отстой, серьезно, и слушать ржачно, но я все равно тебя люблю, дурацкий хён).

С футболом и того хуже. Минсок не помнит толком, откуда в его голове взялась смешная сама по себе идея, что спорт может быть не призванием, конечно, но хотя бы хорошим досугом при обилии свободного времени и отсутствии друзей. Чондэ смотрит обиженно и даже нос морщит, словно унюхал что-то мерзкое, но Чондэ - не друг, он - случайность, принявшая форму закономерности, и не избавиться никак. Вероятно, тётка все-таки чему-то научилась на своих курсах и сумела донести до него эту мысль, да так, что вроде бы и сам, а вроде бы и – глупый-глупый Ким Минсок, куда ты лезешь, Господи? Особенно очевидным это становится, когда перед глазами начинают лопаться наполненные краской воздушные шары после соприкосновения с прилетевшим из неоткуда футбольным мячом – как будто специально целились.
- Извини, хён, мне жаль, правда.

(Серьезно, парень, шел бы ты мимо футбола, да и баскетбола, и плавания тоже, пожалуй. Просто мимо, и желательно, в обход).

Мальчишку зовут Ким Чонин, и свою следующую речь в дискуссионном клубе Минсок обязательно посвятит целесообразности получения им спортивной стипендии, учитывая набор вредных привычек, имеющихся за душой.

Если бы Ким Минсоку предложили выбрать для себя супер-силу, он выбрал бы возможность летать, ну или паутину из запястья, чтобы по стенам карабкаться, еще неплохо бы уметь замораживать или становиться невидимым, но правда – это не сила, понимаете, это наказание. Жить иллюзиями проще, словно страус, прячущий голову в песок при малейшей опасности, ее нет, пока вы не признаете обратное, а правда – это всегда больно. Это оголенным искрящим проводом прямо в живот, и вдавить с силой, чтобы каждая капля электричества, протыкая кожу, выжгла там все, что можно выжечь. Минсок вздыхает и невольно трет ладонью то самое место, где под тканью форменной рубахи скрываются уродливые, извивающиеся, словно змеи, шрамы, болит иногда. Так бывает, когда тяжелые, наполненные осадками облака словно придавливают к земле, не пошевелиться. Мин закидывает голову к небу и втягивает в легкие потрескивающий от озонового напряжения воздух.
- Будет гроза, - бормочет Чондэ, заваливаясь рядом, - как прошло?
Нормально, кивает Минсок и отворачивается, пряча покрасневший след в том месте, где мяч соприкоснулся с лицом.
- Не взяли?
Мин хмыкает, но молчит.
- Серьезно, не взяли?

(Ты на что-то надеялся, хён? Правда?).

Почему-то из всех окружающих его лжецов Чондэ раздражает Минсока меньше всего. Возможно, потому что этот мальчишка действительно искренен в проявлении своих чувств с самого первого дня их знакомства и врет лишь для того, чтобы смягчить силу летящих в Мина камней. Они друзья весь этот чертов год, не такие, как были с Луханом там, в Сеуле, и не такие, какими могли бы стать тут, будь они оба заинтересованы в этой дружбе в равной мере, но что-то близкое. И камни, которые изредка летят в самого Чондэ, Минсок старательно перехватывает до того, как они достигнут цели – не потому что они друзья, а потому что идите нахер, он асоциален, и если захочет вдарить кулаком в обнаглевшую вконец рожу, сделает это.

Драться его учил Лухан и хохотал, как сука, когда Минсок впервые отправил в нокаут тремя точными ударами какого-то задиру из параллельного класса, сейчас уже и не вспомнить, за что, а потом с трогательной заботой обмазывал сбитые костяшки антисептической мазью. Сказать, что Минсок скучает, - ничего не сказать. По идиотскому крякающему смеху, бабскому лицу, гадскому характеру, как без этого, по горячей, словно из печки вытащенной ладони, которой он привычно сжимал бы его руку, и плевать, кто и что подумает. Рядом с Луханом и неважно, и не страшно. И правда рядом с ним только одна.

А лжи больше. Много больше.
В первую очередь его собственной.

Лухан случается в жизни Ким Минсока лет в пятнадцать. Они не то делят на двоих проектную работу по химии, не то сталкиваются в очереди на прослушивание в местный школьный мюзикл, но слипаются намертво, попробуй раздери. И это самый лучший подарок, что жизнь могла подарить, и иной раз Минсок думает, не за него ли расплатился так дорого? Лухан – мальчик-беда по всем показателям, искусно нарисованная иллюзия с двойным дном или расщепленным сознанием, если вам требуются диагнозы, на которые Минсок в свои пятнадцать оказался скор и почти профессионален, отыскав однажды среди старых пыльных книг на чердаке бабушкиного дома медицинский справочник.
- Ты похож на ангела, - задумчиво бормочет Мин, ухватывая за черную прядь и дергая изо всех сил, игнорируя возмущенный ответный взгляд. На следующий день Лухан является в школу с вытравленными в белый цвет волосами – назло вроде бы, и что-то сворачивается в голове Ким Минсока, потому что оторвать взгляд категорически невозможно.
- Ты пялишься, - фыркает Лухан, облизывая подтекающий по вафельному рожку шарик мороженого. Ага, кивает Минсок и облизывает свое.

Минсок не то чтобы влюбляется. В пятнадцать лет в его голове подобных слов не водится, но за два с половиной года многое вокруг них успевает измениться. В семнадцать Мин неплохо умеет не только подбирать правильные определения собственным неправильным чувствам, но и прятать эти самые чувства под маской идеального друга. У Лухана футбол, и Минсок сидит на ближайшей к полю скамье и увлеченно клепает очередное никому, в том числе преподавателю ненужное эссе, но чего тут еще делать-то? Он же не фанатка какая-нибудь, чтобы жрать глазами каждое движение и выдыхать в такт всеобщему выдоху, когда мяч пролетает в нескольких сантиметрах выше ворот. Олень корявый, ну!
- Эй, иди сюда, - чуть позже орет от ворот Лухан, и Минсок с готовностью откладывает тетрадь, чтобы пару раз от души запнуть чертов мяч в ворота, а один раз аккурат в пах лучшему дружку.

И ржать истерично, стирая рукавом неконтролируемо катящиеся по щекам слезы.

Подобраться под самый бок, игнорируя вскинутый кулак, хихикать сдавленно, зажимая рот ладонями, уткнуться лбом в чужую влажную от пота спину и дышать тяжело, ощущая, как руки сводит от желания обнять поперек живота и никогда не отпускать.
- Ты чего? – бормочет Лухан, изворачивается змеей, чтобы заглянуть ему в лицо, но Минсок уже соскребает себя с газона и несется прочь, забывая и про собственные вещи, и про то, что убежать от себя самого бывает ох как проблематично.

Если бы Ким Минсок был чуть менее трусом, всего этого не случилось бы. Ему следовало сказать категорическое «нет», привлечь младшего брата в коалицию, не желающую ехать в парк аттракционов, или закрыться на час в ванной комнате, не реагируя на гневные приказы немедленно открыть дверь. Ему семнадцать, Господи, какой парк, вы в своем уме, родители? У него неправильная влюбленность к лучшему другу, почти заваленная химия и много-много подростковой ненависти ко всему окружающему миру.

Люди врут. Ничуть не меньше, чем он сам, на самом-то деле. Но по-другому и не выжить, понимаете? Разве что раз за разом вбиваться головой в песок, прячась от реальности за привычными действиями. Вроде – среагировать на будильник отборным матом сквозь зубы, закинуть внутрь приготовленный специально для него завтрак, добраться до школы – на автобусе или пешком, если автобус укатится раньше, отсидеть положенные часы на занятиях, выступить с очередной отвратительной речью в дискуссионном клубе, провалиться на отборе в футбольную команду. И просто дышать – вдох-выдох, вдох-выдох, пересчитывая практически в такт, словно выбитый на подкорке головного мозга номер телефона, звонок с которого он никогда не примет. Даже если будет подыхать от беспросветной, накатившей приливной волной тоски.

Лухан обманывает его все равно. Ирония, да.

Обнаглевшее весеннее солнце режет глаза, а до аттестационных экзаменов остается ровно месяц, и это ощутимо колотит по голове осознанием, что реальность вот-вот срежет очередной пласт кожи с его тела, как будто там осталось еще что срезать. И прятаться будет уже негде, да и незачем, наверное. Минсок обмахивается смятой тетрадью, перекатывается на бок, поджимает к животу ноги и зевает сонно, не обращая ни малейшего внимания, что вымазывает рубаху едким травяным соком. У него обеденный перерыв и впервые за долгое время находящийся на больничном Чондэ, что само по себе счастье. И звонок с незнакомого номера он принимает, потому что забывается на мгновение, расслабляется, расползается молекулами по одуряющее пахнущей траве, а когда понимает, кто это, словно головой о стену бьется.
- Я тебя ненавижу, знаешь, - хрипит Лухан, не справляясь с дыханием, - если бы ты знал, сука, как я тебя ненавижу!

И не врет.

У Минсока галактики наслаиваются друг на друга и тут же расползаются по сторонам, прихватывая слипшиеся планеты. И голос теряется мгновенно, как будто он снова перед двигающейся, дышащей в едином ритме толпой расстегивает пуговицы и стягивает с себя кожу, оставаясь обнаженным до самых основ – не спрятаться.
- Ну, чего ты молчишь? – шипит Лухан, и на фоне слышно, как взвизгивают шины, подчиняясь резкому нажатию ноги на педаль акселератора.

Минсок чувствует, как деревенеют мышцы, и с трудом вытягивает ноги, ремень безопасности больно впивается в бок, и он тянется всем телом, чтобы отстегнуть хотя бы на пару мгновений, растереть раздраженное место и вставить крепление обратно в паз.
- Не отстегивайся, - зовет мама с переднего сиденья, глядя в зеркало заднего вида, - Мин!
- Я на минуту, - отмахивается он, краем глаза наблюдая, как малой делает то же самое и вытягивается кошкой, разминая затекшие от долгого сидения мышцы, - вот, видишь, пристегнулся!
Отец оборачивается и смотрит сердито, мол, слушай мать, но у Минсока глаза распахиваются шире, когда со встречной полосы аккурат на них выворачивает внедорожник, вихляет по сторонам, пытаясь избежать столкновения, и таранит со всей дури, заглушая скрежетом железа о железо слившиеся воедино голоса.

- Минсок! Не отключайся, сука, - Лухан сыплет оскорблениями, но это же Лухан, черт возьми, с его идиотским крякающим смехом, бабским лицом и гадским характером, ему можно, - я убью тебя, если отключишься!
- Откуда у тебя мой номер? - бормочет Минсок пересохшими губами и сильно трет глаза пальцами свободной руки, пытаясь выбрать не пойми откуда взявшийся там песок.
- Твой новый дружок подогнал, - язвит Лу, а потом материт кого-то невидимого Минсоку и сигналит трижды, как будто одного раза недостаточно. – Сказал, ты выкопал для себя слишком глубокую яму и самостоятельно не выберешься.
- Ты можешь, - Минсок зажмуривается, судорожно пытаясь понять, о какой яме речь, и не может, стирает с виска позорную каплю пота и только потом заканчивает, едва проглатывая вставший поперек горла ком, - ты можешь остановиться где-нибудь? Прошу тебя.
- Нет, - отрезает Лухан, - я, видишь ли, тороплюсь.
Ладно, кивает Минсок, соскребает себя с земли и подтягивает ноги к груди, перекладывая телефон из одной влажной ладони в другую.
- Почти год, Мин, - тональность его голоса меняется, - тебя не было почти год, - Минсок подвывает на беззвучном режиме, зажимая рот ладонью, - большую часть дней я даже не вспоминал о тебе.

Люди врут. А Лухан? Он тоже врет?

- Я сейчас буду долго-долго говорить, а ты - слушать, понял?
Минсок кивает, как будто Лухан рядом и может видеть, и тут же улыбается криво, потому что нет, не может, и нет, не рядом.
- Ты помнишь нас в пятнадцать?
Он хмыкает в трубку, и есть в этом что-то до бесконечности теплое, родное, словно они снова забрались в обход запрета на крышу одного из школьных корпусов и теперь хохочут истерично, заваливаясь друг на друга, все больше испуганно, чем весело.
- Эта гребаная страна все жилы мне вытянула, а тут ты… вот такой.
- Какой? – эхом отзывается Минсок, ухватываясь ладонью за горло. Вот оно: скажет, клевый, милый, что угодно со знаком плюс, и Минсок повесит трубку, потому что враньё, Господи, какое же враньё!
- Стрёмный.
Мин фыркает, не удержавшись, а Лухан смеется тихо.
- Серьезно. У тебя щеки были, как у откормленного хомяка.
- Олень, - почти обиженно бормочет Минсок, - ненавижу тебя.
- Эй, это было круто, правда. Ты был только моим, – Лухан хмыкает, и Мин по голосу слышит - улыбается, - и ничьим больше. А потом что-то случилось и…
Он замолкает, и Минсок вторично покрывается холодным потом, вслушиваясь в каждый, даже самый незначительный звук на том конце провода.
- Что?
Мгновение тишины, за которое сердце у Минсока не выпрыгивает из глотки только потому, что он прижимает ладонь к горлу, не позволяя, а потом:
- Ничего.
И это разгоняет до состояния бешенства со скоростью идущего на взлет реактивного самолета.
- Я ненавижу это, слышишь? Ненавижу, когда ты так делаешь, хочешь что-то сказать, но не говоришь и вынуждаешь меня выспрашивать!
- Прости, - сконфужено бормочет Лухан, - правда, прости. Я не могу.
- Почему?
Минсок поднимается на ноги, отряхивается одной рукой и, подхватывая сумку, успевает сделать несколько шагов в сторону остановки, прежде чем Лухан начинает снова говорить:
- Что-то странное было между нами тогда, в пятнадцать, ты помнишь? Я не понимал. Мне нравилось быть рядом, нравилось встречать тебя утром перед подъездом, нравилось, как ты сонно хлопал глазами и постоянно держал рот открытым. И щеки твои мне тоже нравились, и то, как ты живот втягивал, когда я обнимал тебя, как будто в этом было что-то ужасное, это же живот всего лишь, а не опухоль какая-нибудь размером с мяч. А потом ты сказал, что я похож на ангела, и меня закоротило. Это даже не объяснить. Нет, - он втягивает воздух и продолжает:
- Сейчас несложно, конечно. Убивало, что ты не понимаешь. Не чувствуешь того же самого. Ты смотрел на меня, улыбался, прикасался и позволял касаться себя, а мне было всего пятнадцать, Мин. В пятнадцать нельзя такое испытывать к друзьям, к парням, и… я боялся, что если скажу тебе все как есть, ты никогда, - он запинается, - никогда больше не будешь рядом.
- А сейчас можно?
Сумка больно бьет по ногам, но Минсок продолжает идти, отсчитывая шаги и удары сердца. В голове туман – плотный, вязкий, хоть руками рви.
- Что?
- Сейчас можно?
- И сейчас нельзя, - отвечает Лухан. - В тот день, когда вы, - он тщательно подбирает слова, разделяя их неровными паузами, - попали в аварию, я думал, что сдохну, серьезно, меня не пускали к тебе, но это же больница, не так уж и трудно попасть, куда нужно, когда привозят других пострадавших и всех врачей и сестер, словно ветром сдувает. Ты был такой бледный, в синяках, в гипсе, и глаза стеклянные, я у тебя никогда таких глаз не видел, и это страшно, Мин, мне было очень страшно.
И мне, думает Минсок. Мне тоже.
- Я не смог сказать тебе тогда. И сейчас не смогу.
- Ну почему?
- Я боюсь, если скажу тебе все как есть, ты никогда, - он вздыхает, - никогда больше не будешь рядом.

Минсок отводит трубку от уха и сбрасывает звонок. Сбрасывает и следующий, и еще один, а потом только смотрит, как на экране раз за разом расцветает зеленое поле входящего вызова, увеличивая число пропущенных звонков в электронных мозгах телефона. Этому должно быть логическое объяснение. Люди врут. По мелочам или по-крупному, умело, не отличить, или так примитивно, что иной раз хочется пробить лбом любую твердую поверхность, что имеется под рукой. Врут из необходимости, когда от этого зависит если не жизнь, то здоровье точно, или просто так, из любви к искусству. Но, так или иначе, врут.

Тогда почему именно сейчас Ким Минсок не услышал ни толики лжи?

Правда – это не сила, понимаете, это наказание. Это оголенным искрящим проводом прямо в живот и вдавить с силой, чтобы каждая капля электричества, протыкая кожу, выжгла там все, что можно выжечь. Минсок вздыхает и невольно трет ладонью то самое место, где под тканью форменной рубахи скрываются уродливые, извивающиеся, словно змеи, шрамы, болит иногда. Вот сейчас – болит, и дышать трудно от подступающих к глазам идиотских, совершенно бабских слез. От бега колет между ребер, но Минсок только ускоряется, запрещая себе останавливаться. Боль намного проще, понятнее, ее не нужно объяснять, только чувствовать, боль – искупление, не знали? Он тоже раньше не знал, а теперь по-другому не получается.

Мин добирается до дома попутным автобусом, прячет дрожащие ладони в карманах пиджака и даже не пытается бежать, когда видит на подъездной дорожке машину с сеульскими номерами. Лухан валяется на газоне, раскинувшись звездой, а у Минсока галактики наслаиваются друг на друга и тут же расползаются по сторонам, прихватывая слипшиеся планеты. И голос теряется мгновенно, как будто он снова перед двигающейся, дышащей в едином ритме толпой расстегивает пуговицы и стягивает с себя кожу, оставаясь обнаженным до самых основ – не спрятаться. От Лухана особенно. Он скидывает рюкзак рядом с машиной, подбирается под самый бок, утыкается лбом в чужое плечо, ощущая, как руки сводит от желания обнять поперек живота и никогда не отпускать, и шепчет жалобно, не ожидая, в общем-то, ответа:
- Скажи, что любишь меня.

И Лухан отвечает.
Правду.

Примечание к части

Если вам вдруг показалось, что Минсок слишком спокойно реагирует на гибель собственной семьи, погуглите симптомы посттравматического синдрома, вы увидите, что человеческий мозг устроен потрясающим образом и творит много специфических вещей, помогая человеку пережить произошедшее.

Не забудьте оставить свой отзыв: https://ficbook.net/readfic/3107246