Русский витязь на Третьей мировой 3 страница

В итоге Селезнёв приходит к закономерному выводу: гуманизм (именуемый критиком по-разному: ренессансный, классический, буржуазный) не есть подлинное человеколюбие, это «общечеловеческий эгоизм, разделяющий мир на две неравноценные половины»: Я – цель и все остальные – средство, с вытекающими отсюда негативными последствиями.

Эти и им подобные мысли критика и через двадцать восемь лет не утратили своей актуальности, ибо очень многие из пишущей братии, учёных мужей пребывают до сих пор в плену нелепых представлений о гуманизме, антропоцентризме, плодя мертворожденные статьи, книги, диссертации…

Проблема личности – ещё одна ключевая проблема, затрагиваемая в данной – программной – статье Селезнёва. Он справедливо уточняет, что эгоцентрическая личность есть не собственно личность, а индивид. Сию простую истину не понимают либеральные авторы, которые, подобно Григорию Померанцу, утверждают: «…Личность выше класса, выше партии, выше государства, выше народа, выше догматов веры. Над личностью только Бог, но и Бог – личность» («Октябрь», 1990, № 11). В противовес такому подходу Юрий Селезнёв заключает: личность «начинается не с самоутверждения, но – самоотдачи. При этом происходит как бы самоотречение, пожертвование своего Я ради другого. Но в том-то и «диалектика»: через такого рода отречение от индивидуалистического, эгоцентрического Я человек из индивидуума перерождается в личность».

Нетрудно заметить, что Селезнёв в понимании личности идёт вслед за православными мыслителями разных эпох, его высказывание «рифмуется», в частности, со следующей дневниковой записью Ф.М. Достоевского: «Высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, из полноты развития своего «я» – это как бы уничтожить это «я», отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно».

Эгоцентрической личности – идеалу европейской литературы – Юрий Иванович противопоставляет соборный тип личности – идеал русской литературы, той литературы, необходимо уточнить, которую мы сегодня называем христианским реализмом ХIХ-ХХ веков. Например, в очерке «Василий Белов» (М., 1983), в главе «Неведомая сила», критик рассматривает соборный тип личности на примере Ивана Тимофеевича, героя рассказа «Весна». Истоки подвижничества, духовной силы русского крестьянина, потерявшего в войну всё (трёх сыновей и жену), но привязанного к жизни обязанностью перед землёй, людьми, Родиной, Селезнёв видит в особенности народного сознания, эквивалентом которой является мудрость: «Помирать собрался – рожь сей». Особенность, несомненно, жертвенно-христианская.

В статье «Глазами народа» Селезнёв полемизирует и с Кожиновым, чьё имя не называется. Данная полемика выводит нас на центральную проблему всего творчества Юрия Ивановича. Напомню – в нашумевшей статье «Русская литература и термин «критический реализм» («Вопросы литературы», 1978, № 9) Кожинов в ряду многочисленных неожиданных и «революционных» идей высказывает такую: творчество Пушкина и позднего Гоголя следует относить к ренессансному реализму, типологической чертой которого является «относительное единство, равновесие, нации, личности, государства».

Уже исходя из того, что говорилось выше о понимании Ренессанса автором статьи «Глазами народа», ясно – идея относительного единства для Селезнёва неприемлема. К тому же, он убеждён: ренессансный гуманизм как тип европейского сознания не стал фактором русского народного сознания, высшим, идеальным выражением которого, как известно, был Пушкин. Отталкиваясь от его творчества как первоосновы «новой русской литературы», критик утверждает, что отечественная классика – «воплощённое преодоление буржуазного гуманизма народностью».

Народность – центральная тема в творчестве Юрия Селезнёва, о чём справедливо писали Владислав Попов, Виктор Калугин, Николай Кузин. Я коснусь одного аспекта этой большой и многогранной темы.

Умение оценить и изобразить человека и мир с позиций народа (того народа, следует уточнить, идеалом которого был Христос) отличает русскую классику ХIХ-ХХ веков. Современный же этап в развитии литературы Селезнёв определяет как «возрождение в народности и через народность», связывая его с творчеством В.Белова, Ф.Абрамова, В.Шукшина, В.Астафьева, В.Распутина, В.Лихоносова, В.Личутина… То есть, популярной тогда идее «усталости» «деревенской прозы», транслируемой разными авторами, от Анатолия Бочарова до Виктора Чалмаева, критик противопоставил идею возрождения, при этом предложив называть «деревенскую прозу» нравственно-философской.

Из всех публикаций Селезнёва о писателях данного направления очерк «Василий Белов» – наиболее интересная, содержательная работа. В ней, анализируя «Кануны», «Привычное дело», «Лад», «Весну», цикл «Воспитание по доктору Споку» и другие произведения Белова, Селезнёв выразил своё представление о «крестьянской вселенной», вызвавшее резкое неприятие у «левых». Игорь Клямкин, например, в одной из самых известных статей начала перестройки «Какая улица ведёт к храму?» («Новый мир», 1987, № 11), рассуждая об отечественной истории, вступил в прямую полемику с автором очерка «Василий Белов».

Для Селезнёва главным в крестьянском мире был лад, устоявшиеся формы бытия народной жизни, подчинённые законам христианской нравственности, красоты, экономической целесообразности; деревня определяла сущность и «лицо» России, русского народа, культуры, литературы. Для Клямкина же патриархальное и полупатриархальное крестьянство – источник всех бед в истории ХХ века, ибо сознание сельских жителей было добуржуазным, доличностным, их интересы дальше околицы не простирались, и вообще они «живут, а не рассуждают о смысле жизни, о том, во имя чего и зачем».

Очерк «Василий Белов» – это, по сути, непрекращающаяся и убедительная полемика Юрия Селезнёва с аналогичными взглядами на русское крестьянство. В целом же можно сказать, что всё творчество критика крестьяноцентрично, народоцентрично. Я понимаю: такие воззрения вызывали и вызывают смех и иронично-уничижительные оценки у либеральномыслящей интеллигенции. Но это, как любят иные выражаться, их проблемы, добавлю – их неизлечимая болезнь.

Селезнёв же в подобных ситуациях всегда обращался «за помощью» к русской классике. Например, в статье «Ответственность (Критика как мировоззрение)» он напоминает: «Более ста лет назад, отвечая на <…> обвинения в идеализации народа, Достоевский писал: «Ведь грустно и смешно в самом деле подумать, что не было б Арины Родионовны… так, может быть, и не было б у нас Пушкина. Ведь это вздор? Неужели же не вздор? А что если и в самом деле не вздор?» Пушкину, мы знаем, было чему учиться у неграмотной женщины, Достоевскому – у мужика Марея, Толстому – у деревенского паренька Федьки…»

Юрий Селезнёв, в отличие от Клямкина и ему подобных «левых» космополитов, в отличие от части «правых» – советских патриотов, жил в большом времени тысячелетней русской культуры и цивилизации вообще. Критик прекрасно понимал, что русскими не рождаются, а становятся. Становятся через приобщение к русской культуре, литературе, традиционным ценностям. Об этом Селезнёв, в частности, говорит в статье «Подвижники народной культуры», размышляя о судьбе Владимира Даля. Книга «Глазами народа» стала итогом раздумий Юрия Ивановича об отечественной истории, литературе, она при его жизни была «зарезана» в издательстве, а вышла в свет лишь через два года после смерти критика.

Селезнёв не мог остаться равнодушным ни к глумлению над прахом национальных героев Пересвета и Осляби, ни к тому, что авторы этимологического словаря «забыли» включить в состав его такие слова, как Родина, Россия, Русь, русский, а авторы «Словаря современного русского литературного языка», удостоенные Ленинской премии, внедряли в сознание читателей норманнскую теорию о происхождении русских и русской государственности; в учебнике же для студентов исторических факультетов «История СССР с древнейших времен» из более чем тысячи страниц только четырнадцать уделено истории славянства. Об этих и им подобных явлениях Юрий Иванович с гневом писал в статьях «Подвижники народной культуры», «Златая цепь, или Опыт путешествия к первоистокам народной памяти».

В «Ответственности (Критика как мировоззрение)» Селезнёв подчёркивает, что назначение критики – созидательное, а «отрицание – лишь необходимый момент критического движения мысли». Юрием Ивановичем последовательно, на протяжении всей его короткой творческой жизни негативно оцениваются различные явления критики, литературоведения, современной поэзии и прозы, детской литературы, кинематографа, науки, жизни, не выдерживающие проверки традиционными народными ценностями, национальной классической словесностью и культурой. Особый резонанс вызвали следующие «отрицательные» статьи Селезнёва: «Душа подвига», «О чём спор? (О кинофильме «Как царь Пётр арапа женил»)», «Ответственность (Критика как мировоззрение)», «Необходимость Достоевского».

Но всё же рамки слова-дела были для Юрия Ивановича узки, ему всегда хотелось и дела-слова, то есть редакторско-издательского дела. И журнал «Наш современник» после «ЖЗЛ», несомненно, был таким делом.

В мемуарах Сергея Викулова «Что написано пером…» («Наш современник», 1996, № 9-12) глава ХV посвящена Юрию Селезнёву, его деятельности на посту первого заместителя главного редактора «Нашего современника». Эта глава вызывает большое количество недоуменных вопросов и возражений. Озвучу некоторые из них.

Маловероятным, практически невозможным выглядит то, что Викулов до прихода Селезнёва в журнал не знал о нём «ровным счётом ничего». В сие трудно поверить, ибо Юрий Иванович – не тёмная лошадка, а личность известная: его статьи, книги, деятельность в редакции «ЖЗЛ», как уже говорилось, вызвали бурную реакцию, широко обсуждались в печати, на писательских форумах, в кулуарах. Василий Белов, например, ещё осенью 1974 года, сразу после похорон Василия Шукшина, попросил, чтобы его познакомили с Селезнёвым. Сергей же Васильевич и в 1980 году о Юрии Ивановиче ничего не знал…

Не менее удивляет и то, что Викулов не помнит, кто рекомендовал ему Селезнёва в замы. На такую странность обратили внимание Вячеслав Огрызко («Литературная Россия», 2005, № 47) и Александр Разумихин («Литературная Россия», 2008, № 42). Последний, ссылаясь на личную беседу с Селезнёвым, называет имя рекомендателя – Юрий Бондарев. Думаю, косвенно, от противного, данная версия подтверждается мемуарами Викулова. Не случайно он не говорит о том, что на заседании Секретариата правления СП РСФСР именно председательствующий Юрий Бондарев, как зафиксировано в стенограмме, предложил «укрепить редколлегию» журнала.

Вполне очевидно – Викулов с Бондаревым «играли» против Селезнёва. И желая скрыть эту «игру» и истинные причины её, Сергей Васильевич выдумал в высшей степени неубедительную версию о тайном сговоре Альберта Беляева с Юрием Селезнёвым. На её очевидную нелепость первыми указали Николай Кузин («Наш современник», 1997, № 3) и Вадим Кожинов («Москва», 1999, № 11).

Вообще же изучать историю «Нашего современника» по ХV-ой главе мемуаров Викулова – занятие бесперспективное: сообщаемые факты и их интерпретация довольно часто не выдерживают элементарной проверки на прочность. Вот, скажем, Сергей Васильевич сообщает: Селезнёв с Устиновым пришли в журнал в ноябре-декабре 1980 года. Спустя месяц-два Устинов понял, что «редакция не его планида и надо «закругляться»… Подал заявление, ушёл. С Селезнёвым было сложнее…»

Однако я помню, что во время нашей первой встречи с Юрием Ивановичем в его кабинете «Нашего современника» в начале декабря 1981 года к нему заходил Валентин Устинов, ещё работник журнала. Согласно же мемуарам Викулова, Устинов уже с весны не трудился в «Нашем современнике». Тогда почему на второй странице того же одиннадцатого номера Валентин Устинов значится как заместитель главного редактора журнала?..

Такие «провалы» в памяти Викулова вызваны, думаю, только одним: желанием подчеркнуть адекватность самооценки Устинова и неадекватность Селезнёва, который не понимал, что оказался, якобы, не на своём месте.

И своё выступление 7 декабря 1981 года Сергей Васильевич построил так, чтобы участники Секретариата пришли к выводу о некомпетентности Селезнёва-редактора. Викулов полностью отмежевался от одиннадцатого номера, который готовил к печати Юрий Иванович, заострив особое внимание на своём несогласии с Селезнёвым и с теми материалами, которые вызвали наибольшую критику. Викулов закончил своё выступление как главный редактор, полностью полагающийся на коллективную мудрость Секретариата, который разберётся, кто и насколько виноват, как один из режиссеров спектакля, заранее знающий его финал.

Мысль о слабости Селезнёва, редактора одиннадцатого номера «Нашего современника», звучала в подавляющем большинстве выступлений. Но в самой резкой и оскорбительной форме она была высказана Ф.Кузнецовым: «Убей меня Бог, но я никак не могу понять, как можно было подписать этот номер к печати, – не могу! Для этого нужно быть или колоссальным глупцом, или сумасшедшим». И далее, как подобает одному из главных партийных надсмотрщиков от литературы, Феликс Феодосьевич, шабесгой с репутацией русского патриота, расставляет идеологически выверенные акценты: «Думаю, что критика в этом журнале страдает. <…> У меня впечатление, что в редакции не хватает марксистски серьёзно мыслящего критика, критика-профессионала, которому бы доверили публикации. Редакции нужно помочь, и прежде всего подобрать умно мыслящих и марксистски образованных людей».

Понятно, что для изрыгателей такой партийной блевотины, как и для осторожных патриотов, подобных Ю.Бондареву и С.Викулову, Ю.Селезнёв был костью в горле, ибо являл новый тип и русского патриота, и редактора, и критика, и, наконец (а очень часто – в первую очередь), был ярче и талантливее их как личность.

Показателен в этом смысле и одиннадцатый номер «Нашего современника», подготовленный Селезнёвым, и его выступление при обсуждении данного номера на Секретариате Союза писателей РСФСР. В обоих случаях Юрий Иванович проявил себя прежде всего как смелый человек и настоящий профессионал.

Он, поместив в один номер повесть В.Крупина «Сороковой день», статьи В.Кожинова, А.Ланщикова, С.Семанова, резко повысил общепринятый градус смелости, допустимую концентрацию взрывоопасных материалов в журнальной книжке. На это первым обратил внимание Александр Казинцев в статье «Наш современник» в борьбе за русское возрождение в 70-80-е годы»: «…Долгие годы разумной тактикой легальной печати считалось рассредоточение правдивых публикаций. Специально высчитывали: один номер, второй, третий – теперь снова можно сказать правду. Селезнёв презрел эту унизительную тактику» («Наш современник», 1992, № 2).

Глубоко символично, что в своём выступлении на Секретариате Юрий Иванович, нарушая принятые правила «игры», бросает камень в огород ведущих патриотических журналов: «Молодой гвардии», «Нашего современника», «Москвы». В них повесть Крупина «Живая вода» пролежала соответственно шесть лет, два года и больше года и была отвергнута как «произведение, социально и идейно незначительное».

Показательно и другое: Селезнёв ставит в пример редакторам названных журналов «Новый мир» – одного из главных оппонентов, – где «не и с п у г а л и с ь (разрядка моя. – Ю.П.) ни новизны этой повести, ни значимости поставленных там проблем».

Нетипичное, точнее, вызывающее поведение Селезнёва было обусловлено не только его смелостью, но и, конечно, тем, что он был редактором новой формации, таких главных редакторов среди «правых» и «левых» не было. Юрия Ивановича отличала широта взглядов, терпимость к инакомыслящим: понимание того, что альтернативная точка зрения должна прозвучать. Например, говоря о своих разногласиях с Вадимом Кожиновым, Селезнёв оценивает их как явление нормальное, необходимое и продуктивное в процессе познания истины. В отличие от Ю.Бондарева, С.Викулова, Ф.Кузнецова, В.Чивилихина, Н.Шундика и других выступавших, требовавших, по сути, единомыслия, Юрий Иванович свою позицию сформулировал принципиально иначе: «…Я целиком не согласен с его (Кожинова. – Ю.П.) статьёй. Это неважно, но почему же я должен был не публиковать эту статью? Почему? Только потому, что я лично с этой статьёй не согласен?»

Такая позиция, неприемлемая и сегодня для большинства редакторов, сотрудников журналов, газет, тогда воспринималась в диапазоне от «безумия» (Ф.Кузнецов) до «хитрой игры» (И.Дедков). О серьёзности разногласий между «правыми», вышедших «наружу» благодаря Селезнёву, свидетельствует следующая дневниковая запись Сергея Семанова: «Споры вокруг Гумилёва и статьи Кожинова вызвали чудовищный раздрызг среди «наших». Чивилихин полчаса задыхался, что Кожинов защищает Гумилёва <…> Естественно, что А.Кузьмин тоже осуждает Кожинова» («Москва», 1999, № 11).

Знаково и то, как достойно вёл себя на Секретариате «казнимый» Юрий Селезнёв. Напомню, что Владимир Крупин публично, на страницах «Литературной газеты», покаялся, признал правоту критики в свой адрес. Более того, и через восемнадцать лет после этих событий он написал: «И перед Юрием Селезнёвым у меня нет ни в чём вины» («Москва», 1999, № 11). Невольно вспоминаются слова Владимира Бондаренко, сказанные по другому поводу: «Вот и идут молодые русские ребята куда угодно, только не в нашу богадельню, где Владимир Крупин кому отмаливает грехи, кому нет, пряча свой партбилет под нательным крестом» («День литературы», 2005, № 8).

В отличие от кающегося Крупина, Юрий Селезнёв не признал правоту критики и ошибочность публикации «Сорокового дня». Он поставил повесть в один ряд с произведениями, которые первоначально вызывают неприятие, а затем оцениваются по достоинству.

О выступлениях большинства участников позорного действа говорить не буду. Они проявили свою бесхребетность, кто слабость, кто истинную сущность, но все – шабесгойство. Уже на этом примере видно, почему в первую очередь потерпела поражение «русская партия».

Трусость, беспринципность, зависть, предательство «своих» на Секретариате и в последние два с половиной года – вот что действовало на сердце Селезнёва гораздо сильнее, разрушительнее, чем удары и «происки» ненавистников России и русских. И это надо признать, хотя, конечно, гораздо спокойнее жить, веря в версию о стимулированном инфаркте, от которого якобы умер Юрий Иванович.

Селезнёв в книге «Достоевский» приводит слова своего любимого писателя, сказанные перед смертью жене: «Помни, Аня, я тебя всегда горячо любил и не изменял тебе никогда даже мысленно…» Думаю, эти слова мог произнести и сам Юрий Иванович, обращаясь к главной своей возлюбленной – русской литературе. Ей, как и России, Селезнёв действительно не изменял никогда. Он, один из самых ярких критиков, литературоведов, редакторов 70-х – первой половины 80-х годов, делал всё возможное и невозможное, чтобы та Третья мировая, о которой Селезнёв говорил, не была проиграна. Он – герой и жертва этой войны… Юрий Селезнёв – борец за русское дело и всечеловек. Юрий Лощиц очень точно определил его сущность: «…Я немного видел в жизни людей, которые бы всем своим существом так устремлялись – без насилия над собой, легко и радостно – к идеалу человека» (Лощиц Ю. Стоило его увидеть однажды… // Селезнёв Ю. Память созидающая. – Краснодар, 1987).

 

***

На сегодняшний день последняя публикации о Селезнёве – это воспоминания Александра Разумихина «Юрий Селезнёв: «Вредный цех» («Литературная Россия», 2008, № 42). Воспоминания, написанные с уважением и любовью к Юрию Ивановичу. Однако многие оценки и некоторые факты вызывают возражения. Прокомментирую лишь один фрагмент мемуаров.

По версии Разумихина, приход Селезнёва в «Наш современник» был встречен настороженно сотрудниками журнала, ибо «вносил осложнения в привычную редакторскую (нужно – редакционную. – Ю.П.) жизнь. Начальником становится молодой амбициозный писатель, получивший широкую известность своей книгой «Достоевский». И о реакции одного из работников сказано следующее: «Совсем молодой Саша Казинцев – как я помню, очень боящийся, что у него с Селезнёвым ничего не получится, а вот с Викуловым очень даже».

Но, во-первых, в момент прихода Юрия Ивановича в журнал книга «Достоевский» существовала только в планах издательства «Молодая гвардия». Она была подписана к печати лишь четвёртого декабря 1981 года, то есть за три дня до Секретариата, после которого Селезнёва «ушли» из «Нашего современника».

Во-вторых, Александр Казинцев не мог «очень бояться» Юрия Ивановича уже потому, что в тот момент в журнале не работал, а пришёл в «Наш современник» по приглашению именно Селезнёва.

В-третьих, личная неприязнь мемуариста к Казинцеву – это его право, но чувство Разумихина не должно подчинять себе, искажать реалии жизни и творчества конкретных людей. А одна из них такова: Александр Казинцев в своих публикациях разных лет неоднократно и последовательно, проникновенно и предельно точно, как никто из сотрудников «Нашего современника», писал о Селезнёве. Полюбившимся мне портретом Юрия Ивановича в исполнении Казинцева я и закончу эту статью: «Человек удивительный. Замечательно красивый духовно и внешне. Бывают такие лица – мужество и благородство озаряют их изнутри. Он походил на воина Древней Руси. Высокий, подтянутый, со слегка откинутой назад головой, обрамлённой густой кудрявой волной волос и аккуратной острой бородкой. И глаза – ясные, чуть прикрытые (как от степного солнца – он был родом с Кубани), устремлённые вдаль. Настоящий витязь в дозоре, озирающий рубежи родной земли.

Он и был витязем, русским защитником, заступником» («Наш современник», 1992, № 2).

 

 

НЕОБХОДИМОСТЬ БОНДАРЕНКО

 

В советское время победителям социалистического соревнования присваивали звание ударника коммунистического труда. Владимира Бондаренко без преувеличения можно назвать ударником критического труда, ибо он за последние 10 лет выдал «на гора» столько статей и книг, как ни один из критиков-современников. «Победителя», мягко говоря, не жалуют «левые». Массово — ещё с «Очерков литературных нравов». «Победитель» под «подозрением» и y многих «правых»: в их восприятии он или не совсем свой, или чужой. Такое отношение «своих» вызвано особенностями личности Бондаренко, человека и критика, особенностями, являющими его лицо, определяющими его место в литературе и жизни России последних 30 лет.

Во-первых, многих смущает идейная, эстетическая широта Владимира Бондаренко. Истоки её в ленинградской молодости критика. Его становление как творческой личности происходило в городе, где Бондаренко, выпускник школы из Петрозаводска, начинающий поэт и студент химического факультета Лесотехнической академии, с 64 по 67 годы дружил с писателями и художниками – «авангардистами». То есть провинциал Бондаренко попал в среду денационализированной молодёжи, среди которой были преимущественно евреи. Но Владимир Григорьевич, как и подавляющее число его современников, о национальности своих друзей не думал. Эта мысль вообще не приходила ему в голову.

Показательно, что самым русским среди окружения Бондаренко оказался Иосиф Бродский, который своим строгим анализом стихотворений Бондаренко «убил» его как поэта. Тем самым будущий Нобелевский лауреат подтолкнул молодого человека к выбору иного пути — критика, к чему тот был уже внутренне готов.

Дружба с ленинградскими «авангардистами» закончилась тем, чем она и должна была закончиться у русского человека, который не утратил национальное «я», — разрывом. По словам самого Бондаренко, однажды он остро ощутил свою духовную инородность в этой среде, он неожиданно понял, что шофер дядя Ваня ему интереснее, ближе (в своём отношении к жизни), чем богемные, «звёздные мальчики».

Но трёхлетний «авангардизм» Бондаренко не прошёл бесследно, он даёт о себе знать в разных проявлениях критика. От отношения к раннему Иосифу Бродскому как к русскому поэту до попыток найти здоровое, русское начало в произведениях тех авторов, на которых большинство «правых» давно и сразу поставили крест, авторов от Алины Витухновской до Владимира Сорокина. В этих попытках Бондаренко можно видеть, и видят, всеядность, а можно — проявление христианского гуманизма, который сродни гоголевскому. Если великий писатель верил в возможность духовного возрождения «чёрненьких» героев своей поэмы, то Владимир Бондаренко не только допускает возможность воскрешения некоторых заблудших и блудящих русскоязычных писателей, но и это воскрешение своими статьями провоцирует. Мне, как ортодоксу, такая позиция и действия критика не близки (мне по душе «выпороть», «размазать», «убить»), но я прекрасно понимаю необходимость Бондаренко именно в качестве врачевателя любовью...

Итак, в 1967 году несостоявшийся поэт и начинающий критик (а первая газетная статья Владимира Григорьевича была опубликована в 1965 году) начинает «праветь». С Вадимом Кожиновым подобное происходит в 30 лет, с Юрием Селезнёвым – в 31 год. У них этот процесс был вызван, в первую очередь, внешними факторами, неожиданными встречами, общением. У Вадима Кожинова – с Михаилом Бахтиным, у Юрия Селезнёва – с Кожиновым. У Владимира Бондаренко, как и у Михаила Лобанова, идейный и духовный перелом происходит в результате внутреннего развития. А оно у Бондаренко, вновь как у Лобанова, обусловлено атмосферой семьи.

По признанию Владимира Григорьевича, характер он унаследовал от отца. К его судьбе, судьбе украинского Макара Нагульнова (своенравного, гордого, убеждённого коммуниста, отсидевшего немало лет в лагере как политзаключённый), критик возвращается неоднократно в своих воспоминаниях, новеллах, интервью. Так, в беседе с Юрием Бондаревым он замечает в скобках: «Это самое важное у человека в жизни – любовь к родителям. Как символ мужества был всегда поведением своим, поступками отец. Он был для меня примером».

Судьба отца, природный ум и независимый характер во многом определили тот факт, что Бондаренко счастливо избежал в своей жизни и творчестве серьёзного увлечения, заболевания марксизмом. Только не надо здесь зацикливаться на личном: если бы не репрессированный отец, то... Неприятие критиком советского режима, как и нынешнего – ещё более страшного по силе разрушения национальных и государственных основ – лежит в иной плоскости, в той, которая привела его к разрыву со «звёздными мальчиками» от литературы, живописи.

Бондаренко оценивает человека, явление, политический строй, литературу «глазами народа», с позиций тысячелетнего национального бытия, что собственно и делает его «правым», «контрреволюционером», «пламенным реакционером» или, по другой версии, – шовинистом, фашистом и т.д. Это качество, в первую очередь, отличает критика от «левых» и, думаю, уместно следующее сравнение его с их кумирами.

По словам братьев Стругацких («Огонёк», 1989, № 52), они прозрели в 1963 году, когда им было не мало – 30 и 38 лет. Поводом к этому послужила известная встреча Хрущёва с художниками в Манеже, то есть, по сути, с теми, с кем в следующем году начнёт дружить Бондаренко в Ленинграде. И для Стругацких ругань в адрес группы людей и последствия её оказались событием более значительным, чем страшные преступления власти против собственного народа в годы гражданской войны, в 20-е годы, во время коллективизации и т.д., более значительным, чем судьба миллионов уничтоженных, сосланных... С 1963 года Стругацкие объявили себя защитниками интеллигенции, более того, они считают её «привилегированным классом, единственным спасителем нации, единственным гарантом будущего».

В отличие от братьев и им подобных «левых», Владимир Бондаренко, во-первых, как всякий духовно здоровый русский, ненавидит интеллигенцию за её космополитизм, за её неприятие традиционных ценностей тысячелетней России, за её антинациональную, антигосударственную, разрушительную деятельность... Книга критика «Крах интеллигенции» (М., 1995), куда вошли статьи разных лет, – очередной убедительный приговор этому «племени». И в последующие десять лет Бондаренко продолжает выявлять истинную сущность интеллигенции и её отдельных представителей. Последняя статья из этой серии «Хороним Геббельса» посвящена одному из самых мерзких и страшных интеллигентов XX века Александру Яковлеву («Завтра», 2005, №43).

Во-вторых, Стругацкие и в 1989 году верят в коммунизм, называя его «квинтэссенцией нормального бытия», до которого Россия, как водится у «левых», не созрела. Владимир Бондаренко же одним из первых выдвигает идею департизации. Он призывает в выступлении на пленуме писателей и в своих статьях, обращаясь к патриотам и не только к ним: «Россия должна играть белыми» («Наш современник», 1990, № 12).

В-третьих, сделав выбор в 1967 году в пользу, как скажет критик позже, «низового» народа, он остаётся верен этому выбору до дня сегодняшнего. Бондаренко являлся и является защитником народа, что определило его творческую судьбу.

Критик рождается тогда, когда его статьи, книги начинают замечать, читать, как-то реагировать на них. С Владимиром Бондаренко это произошло на рубеже 70-80-х годов, когда он из статьи в статью стал проводить мысль не только о существовании «московской школы», прозы «сорокалетних», «новой волны», но и говорил о В.Личутине, В.Маканине, А.Киме и других как о значительных прозаиках современности, писателях «первого ряда».

В то время критики чаще всего слушать Бондаренко не хотели или не могли. Например, даже Игорь Золотусский в статье «Оглянись с любовью», положительно оценив только «Живую воду» В.Крупина, об остальных представителях «новой волны» «оптом» сказал следующее: «Не пишут о ней, не спорят. Не слышат её, наконец. Если б была «новая словесность», то был бы и шум вокруг неё. Не помню в литературе случая, чтоб кто-то прямо и откровенно говорил времени правду в глаза, а оно в ответ молчало. Не раздражалось, не нападало на эту правду, а заодно и на авторов её. Авторы эти пишут и печатаются, их романы и повести появляются в журналах – но где бум? Где синяки и шишки?.. Где гонения на правду? Нет их» (Золотусский И. Очная ставка с памятью. – М., 1983).