Исламская расовая альтернатива

 

На наших глазах сегодня происходит беспрецедентное историческое событие – выковывается европейский по своему происхождению мусульманский расовый тип. Если бы со временем этот Тип вобрал в себя большинство европейцев, с расовой точки зрения, в этом не было бы никаких проблем. Однако велика вероятность того, что в массе своей европейцы слишком уж выродились, чтобы воспользоваться таким шансом на возрождение своей расы. Ну а то, что малочисленный европейский костяк сумеет ассимилировать и переварить в рамках этого Типа миллионы мусульман инорасового и инокультурного происхождения, неочевидно.

И проблема здесь даже не в том, что один расовый тип будет вытеснен и замещен другими, ведь, как было указано выше, в Исламе они не имеют абсолютной ценности. Проблема, однако, в том, что может быть разрушено ядро формирующегося Типа и вместо расового формирования Умма получит расовый хаос.

И здесь мы вновь подходим к вопросу, который уже затрагивался нами в рамках как этой, так и других статей. Выковавшийся в консорции Тип должен создать новое, жизнеспособное общество, основанное на здоровых, в том числе, расовых принципах. Тот же Розенберг в своем «Мифе ХХ» века убедительно показывает, что две основные модели современного общества – интернациональный капитализм и интернациональный большевизм с неизбежностью обрекают принявшие их народы на расовый хаос, смешение и вырождение.

«Мурабитун», являющийся не просто идеологической – цивилизационной и расовой альтернативой этому пути вырождения, выступает за общество, основанное на здоровых социальных принципах, заложенных в Дин аль-Фитра – Религии здоровой человеческой природы, если угодно, религии в том числе расовой гигиены – Исламе.

В рамках этой модели дутые виртуальные деньги должны уступить место золотой и серебряной валюте, акционерные общества – ответственной собственности, монополистические сети – свободной торговле, сумасшедшие мегаполисы – компактным, разумно организованным городам (имеретам), социальные бюрократии и транснациональные корпорации – гильдиям. Главное, что нужно сделать – это покончить с тупиковой цивилизационной моделью, обрекающей народы на экстенсивное, бездумное развитие, хаос и прогрессирующее вытеснение качества количеством.

Как это соотносится с расовой проблематикой? Непосредственным образом, учитывая, что большинство расовых проблем сегодня являются следствием тупиковой социально-экономической модели развития, обрекающей естественные связи и общности на разрушение в хаосе всемирной беготни за призрачными благами. В общество, защищенное от манипулирования разномастной плутократией и основанное на прозрачности и ответственности, обязательно вернется ценность естественных связей и отношений.

В социальной модели, основанной на гильдиях и имеретах, как это было в Османском халифате, будет невозможно тотальное расовое смешение, уничтожение корней и вытеснение одних народов другими. В то же время именно такая модель позволит решить проблему с притоком в застоявшиеся общества свежей крови, но не путем бесконтрольной замещающей иммиграции, а путем создания возможностей для канализированного использования потенциала энергичных пришельцев в интересах здорового социума. Возвращение гильдий и сословного уклада сделает в этом отношении главное – покончит с болезнью демократии, бездумного эгалитаризма и смесительства. В этом случае пришельцы не смогут интегрироваться в абстрактное «общество», но в ту или иную гильдию, несущую определенный объем ответственности перед этим обществом и предъявляющую соответствующие требования к своим членам.

В этом смысле, как и в нормальные, традиционные времена именно гильдиям, сословиям и сильным местным общинам, должна принадлежать главная роль в обеспечении расового здоровья общества как такового. Такой подход позволит действительно интегрировать в общество нужных ему иммигрантов и отторгнуть из него иммигрантов, ненужных и некомплиментарных ему. В его же рамках естественным и спокойным путем может быть решена и проблема межнациональных отношений в форме либо ассимиляции, либо сосуществования комплиментарных общин.

Что касается расовой целостности духовно-политической элиты, то она будет защищена орденским, а не плутократическим принципом ее формирования, ставящим перед кандидатом на вступление в нее особые требования, в том числе, в части соответствия Типу этой элиты и способности со временем обрести его.

И последнее, о чем нужно сказать в этой связи, о том, без чего существование описанной социально-биологической системы никогда не обретет завершенного характера. У общества, основанного на четких вертикальных принципах, должен быть стабильный духовно-политический центр, которым может быть только единоличный правитель. Однако как мы писали об этом в статье «Философия вождизма», единоличное правление может быть устойчивым только при условии его наследственного характера. Таким образом, надо еще раз прямо сказать, что создание здорового, соответствующего человеческой Фитре общества невозможно без утверждения в нем монархии, о чем, как мы помним писал и Ибн Халдун. Причем, речь должна идти не о кастрированной, конституционной и т.п., но именно о полноценной монархии, наличие которой характеризует почти все завершенные цивилизации. В свою очередь такая монархия должна как соответствовать цивилизационному коду общества и стоять на страже его ценностей, так и соответствовать элементарным законам евгеники.

Как и в политике расового формирования орденской элиты, а также гильдий главный из них заключается в необходимости сочетания формообразующей стабильности с постоянным притоком свежей крови. Расовая философия Таухида способна стать органичной основой для этой политики.

 

Социология Медины

Когда мы начинали обсуждать проблематику консорций, наш соратник Григорий (Амир) Мавров внес в него свежую струю своими заметками об экополисах.

Экополисы – это компактные поселения, рассчитанные максимум на несколько тысяч человек. Нечто среднее между городом и деревней. С одной стороны, экологически ориентированные, напоминающие деревни, с другой стороны, снабженные всеми благами цивилизации, необходимыми и достаточными для их жителей. И при этом, самое главное, избавленные от язв и пороков как безумных мегаполисов, так и вырождающихся от застоя и социальной шизофрении деревень.

По большому счету, вдумчиво читая гениальное произведение Эрнста Юнгера «Рабочий», можно придти к выводу, что именно экополис и должен стать основной формой существования нового Типа при достижении искомой завершенности Гештальта Работы, о которой пишет великий философ. Однако зачатки этой формы могут возникать уже сейчас, и не мудрено в таком случае, что возникновение их связано с существованием и развитием именно многочисленных консорций. В частности, если мы обратим внимание на США, где практика экополисов получила наибольшее распространение, мы увидим, что создание таких экополисов очень часто, если не всегда, является делом рук многочисленных консорций, представленных в американском обществе.

И действительно, с точки зрения «социологии секты», о которой я писал в статье «Секта и власть», перенос центра тяжести консорции в такие экополисы представляется наиболее логичным для людей, в сознании которых мегаполисы являются квинтэссенцией всех пороков окружающего их общества. Общества, с гештальтом которого они перестали себя отождествлять. В каком-то смысле такую локализацию можно считать взаимоприемлемым вариантом, так как она позволяет не только вести устраивающий их образ жизни членам консорций, но и остальному обществу канализировать энергию этих «маргиналов» («бедуинов» в понимании Ибн Халдуна) в безопасном для него русле. Другое дело, что именно поэтому на примере США мы видим, что жизнеспособные консорции никогда не предпочитают уходить с концами, но, создавая оптимальные для себя заповедники, при этом сохраняют свою инфраструктуру в социуме с целью доступа к интересующим их ресурсам и лоббирования своих интересов. Именно об этой модели я говорил в своем докладе «Консорции и национальное движение».

Однако все это описывает исключительно социальные реалии, соответствующие, возвращаясь к классификации Ибн Халдуна, стадиям «бедуина» и «асабии». То есть, реалии существования маргиналов внутри разлагающегося и чуждого им общества, а также их кристаллизации в сообщества, которые мы обозначаем как консорции. Появление таких консорций само по себе является указанием на начало конца старого общества, однако, необходимо понимать, что зачастую этот конец может растягиваться на десятилетия и даже века, как это было в умирающей Римской империи. Общество и власть будут еще достаточно сильны, чтобы отражать лобовые атаки на старый порядок, но историческая развязка не заставит себя долго ждать, ибо наиболее полноценные люди, на которых должна опираться любая здоровая социальная система, уже начали исход из нее…

Но все меняется, когда наступает конец старого общества и возникает необходимость формирования нового. Экополисы могут и должны стать его базовой социально-демографической конструкцией, но может ли само новое общество родиться вокруг экополисов?

В исламской модели последней половины тысячелетия опорной конструкцией продвижения исламской цивилизации выступали создаваемые османами имереты. Поселения, основанные стандартным образом – в центре мечеть и рынок, становящиеся средоточием духовной и социальной активности, вокруг них же стремительно начинали выростать медресе, больницы, караван-сараи, суфийские завии и т.п. Причем, что крайне важно, создаваемые не как государственные учреждения (Османский Девлет, строго говоря, вообще не был государством до ХIX века), но как вакфы – учреждения, созданные на средства состоятельных мусульман, отказывающихся от прав собственности на них, но выделяющих средства для их содержания в богоугодных целях.

Однако, конечно, в исламской социальной истории образцовой моделью подобного городского цивилизационного генезиса являются не османские имереты, но лучезарная пророческая Медина.

Медина, которая ранее называлась Ясрибом, стала городом, куда осуществили хиджру (переселение ради спасение веры) преследуемые в своей родной Мекке язычниками Пророк Мухаммад, мир ему, и большая часть его сподвижников (сахабов). Мусульмане Мекки во главе с Пророком, мир ему, не были заговорщиками или политическими революционерами, и даже когда Пророку, мир ему, предложили возглавить Мекку с условием «смягчить» его проповедь, он отказался от этого. Вопреки тому, что ему приписывают злопыхатели, Пророк, мир ему, не стремился к власти ни посредством элитарного союза с верхами, ни посредством революционной ставки на низы, но с чем он был действительно послан и в чем был непреклонен – это проповедь Таухида и призыв отказаться от идолопоклонства – ширка. Для погрязшего в многобожии и язычестве, выродившегося мекканского общества этого было достаточно, чтобы начать гонения на первых мусульман, которые, повторим еще раз, не стремились ни к перевороту, ни к заговору, но исключительно призывали общество к духовному очищению и нравственному обновлению.

Первая группа мусульман, спасаясь от нарастающих репрессий, осуществила исход из Мекки на пятом году от начала пророчества сейидины Мухаммада, мир ему, переселившись в христианскую Эфиопию, правитель которой, позже сам тайно принявший Ислам, дал приют мухаджирам (переселенцам). Мусульманские переселенцы в Эфиопии жили автономной общиной, но были полностью лояльны Эфиопскому государству и правительству, вплоть до того, что когда там возникла угроза гражданской войны, мусульмане предложили Негусу – правителю страны – встать на его защиту с оружием в руках.

Однако в качестве Дар уль Хиджра (Земли Хиджры) в историю Ислама вошла не Эфиопия, а Медина, куда во главе с Пророком, мир ему, позже переселилась основная часть мусульман, чтобы уже не просто спасти свою веру, но и создать на ее основе новое общество. Это стало возможно благодаря тому, что общину мусульманских переселенцев (мухаджиров) пригласили и приняли в своем городе их единоверцы из числа местных жителей – ансары. И именно на основе союза двух этих групп – мухаджиров и ансаров – впоследствии возникла Мединская община, которая навсегда войдет в историю Уммы как лучшая и непревзойденная община из всех, которые когда-либо видело человечество.

Хотя в классическом смысле этого слова государством мусульманская Медина еще не была, ее колоссальная роль чаще всего рассматривается через призму того, что она стала первым политически суверенным образованием мусульман, основанном на Шариате – Дар уль Ислам. Конечно, это крайне важный момент, учитывая то, что именно из-за отсутствия такой политически суверенной базы первые христиане, чей центр – Иерусалим был уничтожен язычниками, а община распылена по миру, были обречены ассимилироваться в иноверных обществах, неизбежно утрачивая первоначальное понимание своей религии. В отличие от них мусульмане тоже шли с мирной проповедью или войной, неся свою религию всему миру, но с той существенной разницей, что за спиной у них была собственная метрополия, в которой первозданное исповедание религии охранялось от чуждого воздействия силой суверенной власти (Халифата).

Но в контексте социологии значимость Медины заключается не только и не столько в этом. Главное значение Медины заключается в том, что здесь вокруг Пророка, мир ему, возникло, воспитывалось и крепло идеальное исламское общество, общество людей, не просто принявших Ислам, но принявших его непосредственно от Пророка, мир ему, воспитанных им, впитавших от него в плоть и кровь кристально чистое, всеохватывающее понимание религии.

Люди, смотрящие на Ислам со стороны, или псевдоисламские течения, подобные шиитам, для которых жители Медины, сахабы – это обычные люди, которых они подозревают или обвиняют в неискренности или невежестве, не понимают одной крайне важной вещи. В предыдущей главе мы описывали то, что можем наблюдать собственными глазами, а именно формирование в рамках суфийского ордена «Мурабитун» из разнородной массы людей целостного, по сути единого расового типа с таким интегральным качеством как «хал». Важно понять, что это стало возможным не благодаря тому, что какие-то люди взяли, создали сообщество, объединились и вдруг, бах! – чудесным образом обрели характеристики Типа. Все это произошло только потому, что объединились не просто люди, но мюриды, ученики шейха Абдулькадыра ас-Суфи, свет и энергетика которого стали причиной трансформации этих людей и их переплавки в новую общность. А что такое свет суфийского шейха? Это ничто иное, как духовное и интегральное качество, полученное им от своего шейха и так по непрерывной цепочке передачи – от самого Пророка, мир ему.

Итак, если мы не просто говорим, но убеждаемся сами, что причиной радикальной трансформации людей, живущих спустя полторы тысячи лет после Пророка, мир ему, может стать свет и духовные качества его далеких преемников – шейхов, то, что же говорить о том воздействии, которое оказывали на сподвижников духовные качества самого Пророка?! Естественно, оно было кратно и кратно сильнее и мощнее! Люди, для которых понятие Мединской общины – это пустой звук, люди, обвиняющие живших в ней сахабов в предательстве Пророка, мир ему, и его дела, на самом деле унижают и оскорбляют не сахабов. Они оскорбляют самого Пророка, мир ему, и отрицают его миссию в качестве духовного наставника, считая его моральным неудачником и банкротом, который после нескольких десятилетий воспитания своих соратников и учеников был не в силах сделать с ними то, что, по Милости Аллаха, под силу обычным суфийским шейхам – трансформировать их сущность.

Хвала Аллаху, что мусульмане – это те, кто не верят в подобную мерзость, в навет, без всякого сомнения, являющийся формой великого неверия в Пророка, мир ему, и Того, Кто послал его с очистительной и воспитательной миссией.

Итак, что такое Медина и почему мы называем ее «лучезарной» и «светоносной»? Какие «лучи» и какой «свет» имеются в виду? Конечно, речь идет о духовных качествах Пророка, мир ему, который правоверными мусульманами, суннитами, воспринимается не как механический ретранслятор Откровения, но как тот, существованию которого подобно предшествовавшему ему Иисусу, мир им обоим, ежесекундно сопутствовали Слово Аллаха и Свет от Него.

Поэтому, подытоживая сказанное здесь и ранее, мы можем сказать, что ценность Медины в том, что она стала местом зарождения и становления чистого, завершенного Типа мусульман – носителей миссии, возложенной на последнего Пророка Мухаммада, мир ему.

Почему это так важно? Да потому, что никогда бы Ислам не просто не получил такого распространения, но и просто бы не сохранился, если бы после смерти Пророка, мир ему, он остался только в книгах. Как показывает социальная история человечества, абстрактные доктрины, зафиксированные лишь в книгах, не имеют никакой ценности и не обладают никакой преобразовывающей людей силой. Подобно либерализму или марксизму на практике они сплошь и рядом оборачиваются своей полной противоположностью, уже не говоря о расколах на многочисленные фракции и группировки, которые их исторически сопровождают.

О расколе на множество групп предупреждал свою Умму и Пророк Мухаммад, мир ему. По его словам, все они обречены на погибель кроме одной. Показательно и то, как он сам, мир ему, определил ее: «Это те, кто пойдет тем путем, по которому шли я и мои сподвижники». Характерно, что здесь говорится даже не об убеждениях и догмах, спекулировать на тему которых очень любят книжники от Ислама. Говорится о «пути», т.е. по сути интегральном понимании, которое невозможно почерпнуть только из книг. И в этом смысле значимость Медины как не только духовного, но о социального явления трудно переоценить.

Когда возникли первые серьезные проблемы в рамках нового общества и цивилизации, которые утвердил Ислам? Они возникли тогда, когда победоносное шествие Ислама распространило его за рамки общины непосредственных воспитанников Пророка, мир ему, на обширные сопредельные территории арабов и неарабов. Если Медина была городом, где люди не только исповедовали, но и понимали и практиковали Ислам по духу и букве, оставленными им Пророком, мир ему, то новые земли и их жители зачастую пытались привносить в Ислам не присущие ему воззрения, понимание и практики.

Важно понять, что в данном случае речь идет не о происхождении, не о застывшем кастовом подходе, но о динамическом процессе – воспитания, трансформации, формирования типа. Община мединцев была сформирована как стопроцентно исламская, исламская до мозга костей, исламская в подлинном и первозданном понимании. Для них Ислам был не абстракцией или, как сейчас принято выражаться, «дискурсом», но всей жизнью, практическим пониманием, которое определяется в Шариате термином «Амаль».

В новопринявшие Ислам земли учение Ислама тоже приносили живые воспитанники Пророка, мир ему, но надо учесть два обстоятельства, которые качественно отличали их ситуацию от Мединской. Во-первых, на фоне местного населения, не впитавшего в себя дух и практику Ислама, это была капля в море. Во-вторых, еще раз подчеркнем, что речь идет не о раз и навсегда заданной реальности, но о динамическом подходе, процессе воспитания. Однако дело в том, что в ряде случаев, не успев измениться и преобразиться под влиянием принесших в них Ислам сподвижников Пророка, мир ему, эти земли и люди начинали приносить разлад и смуту (фитну) в неокрепший организм Исламской уммы.

Будучи каплей в море этой местной бушующей стихии, не всегда могли совладать с ситуацией и сами сахабы. Почему мы акцентируем внимание на значимости не просто абстрактных сахабов и двух поколений их непосредственных преемников, которые называются в Исламе «салаф ас-салих», праведными предшественниками, но именно салафов-мединцев. Потому, что применительно к ним речь идет не об отдельных людях, но о целостном духовно-социальном феномене – общине, состоявшей из всей совокупности домочадцев Пророка, мир ему, его воспитанников, а также их детей и внуков. Значимость общины как хранительницы интегрального Типа в том и заключается, что если отдельные люди и могут отклониться от нормы, то в среде носителей одного и того же Типа их поведение автоматически подвергается коррекции, в соответствии с нормами этого Типа, заложенными в его генетическом коде, расе.

Любая цивилизация базируется на общности людей с единой цивилизационной идентичностью, распространение которой на инкорпорируемые в нее элементы является условием ее сохранения и экспансии. Проблема заключается в том, что по мере расширения границ той или иной цивилизации за счет чужеродных социальных образований неизбежно возникает угроза размывания цельного Типа, лежащего в ее основе.

В этой связи со всей очевидностью проясняется социологическое и цивилизационное значение Медины по сути как города и общины, веками сохранявших в себе чистый и цельный Тип носителей этой религии и системы – Ислам.

Существенным фактором в пользу сохранения за ней этой роли стало то, что в отличие от Рима или других подобных колыбелей великих цивилизаций Медина не превратилась в столицу расширяющейся интернациональной империи – Халифата. Таковым при Оммеядах стал Дамаск, а при Аббасидах – Багдад. Геополитический центр Империи неуклонно смещался в сторону Сирии, Египта, Ирака, Хорасана обживать которые устремлялись многие салафы, положившие начало возникновению в них первых систематизированных правовых школ (мазхабов), таких как ханафитская и шафиитская, а впоследствии ханбалитская и другие, позже переставшие существовать. По мере того, как воспитание начинало давать свои плоды, полноценными и великими учеными Ислама становились многочисленные представители неарабских народов, имена которых навсегда будут вписаны в историю Уммы.

А что же Медина? Для богобоязненных и обладающих истинным пониманием Ислама людей именно Медина на этом фоне оставалась тем маяком, с которым должны были сверять свой курс многочисленные исламские корабли (земли, регионы), аллегорически выражаясь, вышедшие в «открытое плавание». Здесь крайне важно иметь понимание о сущности такого упомянутого выше источника как «Амаль». Буквально он переводится на русский как «деяние», но этот перевод не отражает всех аспектов этого понятия.

На самом деле, «амаль Медины» был ни чем иным как «живой традицией» или, используя получивший в наши дни широкое хождение другой термин, «интегральная традиция». В Исламе вторым по значимости после Корана источником Божественного права (Шариата) является Сунна или Пророческое Предание – свод высказываний и поступков Пророка, мир ему. В каком-то смысле можно сказать, что его значимость не уступает Корану, т.к. в Шариате действует тот принцип, что Коран можно и нужно понимать и применять только через призму Сунны.

Однако в этой связи встает не менее важный вопрос, что есть Сунна? Для людей из новых в Исламе народов и регионов, принявших эту религию от арабских миссионеров, Сунна неизбежно отождествлялась ни с чем иным как с дошедшими до них в устной или письменной форме преданиями (хадисами) Пророка, мир ему. По мере того, как эти хадисы были собраны и систематизированы, их знатоки методом консенсуса определили, какие из них являются достоверными, какие слабыми или вовсе выдуманными. Однако даже если отбросить слабые и недостоверные хадисы, все равно остро вставал вопрос об их понимании, особенно при наличии хадисов с разными, несовпадающими между собой смыслами, что является следствием наличия огромного множества хадисов, различий в критериях оценки их достоверности, расхождений в понимании их контекста, понимании того, какие из них являются отмененными или отменяющими и т.п. Решением всех этих вопросов и занимается специальная наука исламской юриспруденции или, иначе говоря, фикх.

Так вот, гибкость фикха обеспечивало и обеспечивает наличие внутри него разных, но, надо это особо подчеркнуть, компетентных (т.е. исходящих от специалистов, а не от кого попало) правовых школ, позиций и суждений, имеющих право на существование.

В чем же на этом фоне была значимость Медины для стремительно разрастающейся исламской социальной и цивилизационной системы? В том, что это был единственный город, в котором к Сунне относились не как к совокупности правовых норм, нуждающихся в изучении, толковании и сопоставлении, но как к целостной, живой и непрерывной традиции, закрепленной в практике сахабов, которые передали ее своим детям, внукам и так далее. В этом смысле именно то, что Медина не стала административным центром новой Империи с неизбежным наплывом в нее всякой «лимиты», но осталась достаточно закрытым городом, позволило ей на долгие годы сохраниться в качестве носителя чистой и живой традиции Ислама.

Медина была городом, в который сомневаясь в правильности принятых ими решений, приезжали исламские ученые, чтобы сверить свою позицию, сформированную на основе фрагментарных источников, с практикой, с традицией жителей Медины, передававшейся в неизменности из поколения в поколение.

Медина долгое время оставалась единственным городом, внутри общины которого отсутствовали отклонения от ортодоксии, тогда как в землях Ирака, Сирии и других исламских регионов возникали и пышным цветом цвели такие ереси как хариджизм, шиизм, мутазилизм и т.п.

Школой, которая сформировалась как правовая школа или мазхаб Медины в чистом виде, стал Маликитский мазхаб, отличительным методом которого стало предпочтение письменным преданиям (хадисам) целостной традиции жителей Медины (амаль ахль Медина). Несмотря на то, что на новых землях получили большее распространение другие три мазхаба (ханафитский, шафиитский и ханбалитский) обращение к практике Мединцев как к высшему авторитету было присуще отдельным праведным правителям из числа династии Оммеядов (таким как Умар ибн Абд аль-Азиз) и даже ранних Аббасидов.

Впоследствии замкнутость и преемственность происхождения населения Медины в результате множества перипетий имперской действительности Халифата стала размываться, в результате чего ее метод локализовался в рамках маликитского мазхаба. Веским доводом в пользу этого является то уникальное обстоятельство, что это единственный мазхаб, все ученые мужи которого поголовно принадлежали исключительной к исламской ортодоксии, тогда как масса ученых остальных трех мазхабов принадлежала к тем или иным девиациям.

На фоне захвата политической власти в сердцевине Халифата смутьянами и еретиками Аббасидами и Фатимидами, происходит перенос центра тяжести мединской традиции на Западную периферию Исламских земель – Магриб. В IV веке по Хиджре в результате окормления маликитскими учеными вождей ряда племен, находившихся в то время в состоянии анабиоза, в Северной Африке возникает мощный суфийский орден «Мурабитун», который не только осуществляет решительную исламизацию местных племен, но и переносит свою цивилизаторскую активность и экспансию на территорию Южной Европы. По сути именно с этим связано второе дыхание, которое получил Ислам на землях Европы, что позволило ему продлить свое присутствие в ней еще на несколько веков, сформировав цивилизационный проект и стиль, который принято называть «испано-мавританским».

Что мы видим в данном случае с социологических позиций? Используя классификацию Ибн Халдуна, можно сказать, что во времена Пророка, мир ему, произошло объединение «бедуинов» в консорцию. Эта консорция превращается в новое общество, центром которого становится Медина. Впоследствии происходит его трансформация в полноценную цивилизацию («царство»), границы которой стремительно расширяются, а центр тяжести переносится на другие земли. Утратив первоначальное цельное ядро, Хартланд Исламской цивилизации после Монгольского нашествия и наступившего господства шиитской династии Фатимидов (внутренней антисистемы) оказывается в состоянии фрагментации. На этом фоне фактически в новом цивилизационном ареале новые «бедуины» - под эгидой обновленной Исламской, Мединской традиции объединяются в новую консорцию – «Мурабитун», которая создает новое «царство», новую «цивилизацию». Когда через несколько веков она оказывается в кризисе, в перегруппировавшемся Исламском Хартланде из новых «бедуинов» возникает Османская консорция, сумевшая создать новую Исламскую цивилизацию, под эгидой которой Умма существовала вплоть до 1924 года, когда масоны и секуляристы «упразднили» Халифат в Стамбуле.

При этом мы не упомянули о возникновении множества других исламских цивилизаций, которые формировались примерно по той же самой модели, описанной Ибн Халдуном. Предметом данной статьи является не сама эта модель, которая более-менее понятна, но ту роль, которую играла и играет Медина как социальный и цивилизационный феномен в рамках исламской супер-цивилизации (совокупности цивилизаций, основанных на исламской идентичности).

Несмотря на перенос центра тяжести Мединской традиции на Запад, некоторые ее последователи сохраняли свое преемственное, из поколения в поколение переходящее присутствие в самой Медине, правовая автономия в которой маликитского мазхаба признавалась Османским халифатом, главным мазхабом которого был ханафитский мазхаб. Несмотря на варварское уничтожение классического исламского наследия, включая наследие классической Медины, со стороны ваххабитов, носители этой традиции остались на территории контролируемой саудитами Медины до сих пор, регулярно давая исламскому миру таких великих ученых как Алави аль-Малики и другие.

Это Старая, Древняя Медина, которая есть. Ну, а после ликвидации Реконкистой Халифата в Андалусии роль Новой Медины как исключительно хранительницы Традиции перешла внутри Исламской уммы к Магрибу. Это точь-в-точь подтверждает пророчество сейидины Мухаммада, мир ему, предсказавшего буквально следующее: «В Магрибе всегда будет группа из моей Уммы, которая будет стоять на пути правды вплоть до Судного дня».

Сейчас же, когда уже почти век как ликвидирован Халифат в Хартланде Исламской уммы, как и почти тысячелетие назад именно в Магрибе, основываясь на Мединской традиции возникает новая консорция под старым названием «Мурабитун», о которой мы писали в предыдущей статье. Таким образом, несмотря на смену цивилизационных проектов внутри огромной, раскинувшейся на данных момент на всех континентах Исламской уммы, стабильное, без преувеличение, метафизическое значение Медины как исламского живого аналога русского Града-Китежа невозможно переоценить.

В чем же может заключаться смысл мединского опыта для грядущих творцов новой цивилизации безотносительно его значения в Исламе, так сказать, в сухом социологическом остатке?

При реализации любого масштабного цивилизационного проекта перед любой создавшей его консорцией будет стоять крайне важная задача воспроизводства своих Типа и Традиции и их защиты от размывания.

Ошибочно считать, что этническая однородность среды, сохранение которой само по себе маловероятно в условиях расширения новой цивилизации, может быть панацеей в данном вопросе. Даже биологический детерменист Розенберг, как мы выяснили, был согласен с тем, что из бесформенной массы людей, имеющих общие генетические признаки, лишь особая порода или категория является носителем Мифа и Типа этой общности в чистом виде. Как мы показали в работе «Расовая концепция Таухида» не внешние генетические характеристики, имеющие характер потенциальных, но именно активная принадлежность тех или иных людей, «бедуинов» к Новой Традиции стали основой формирования этого Типа даже в национал-социалистической Германии.

Итак, элита есть то, что невозможно создать или сохранить по формальным признакам. В случае с цивилизацией, основанной на ортодоксальной Традиции, важнейшим качеством при отборе в эту элиту является приверженность этой Традиции, хотя бы соответствие ей.

Но опыт идеократических консорций ХХ века показывает, что расхождения в понимании их учений возникают уже порой при первых поколениях «апостолов» нового Мифа. Отсутствие же «метафизического центра» и произвольность в определении, что есть «правильный курс партии», а что многочисленные «правые и левые уклоны» порождают такую ситуацию, при которой меньше чем за век в стране «победившего коммунизма» прямых наследников коммунистической химеры по линии консорции РСДРП – ВКП (б) – КПСС – КПРФ с их политическими предками объединяет лишь название этого сборища негодяев.

Как мы показали это на примере Исламской уммы, не только консорции, основанных на произвольных химерических идеологиях, но и последователи богоданных традиций столкнулись с этим вызовом социальной энтропии. После уничтожения Иерусалима и шире – всего Древнего Израиля эта же проблема привела к необратимой и неузнаваемой трансформации Христианства.

Строители любой цивилизации должны понимать, что ядром любой Традиции не может быть то, что передается исключительно через тексты и их произвольное толкование. Суть Традиции заключена в практическом понимании, передающемся непосредственным путем из поколения в поколение. Конечно, система ограниченная подобной общностью людей, обречена на капсуляцию, превращение в реликт и исчезновение. Идеологическая экспансия системы на типы и поколения людей, не являющихся прямыми наследниками Традиции, является необходимым условием для выживания и развития основанной на ней цивилизации. Вместе с тем, не менее необходимо и наличие резерва или заповедника чистого, воспроизводящего себя из поколения в поколение Типа, являющегося носителем непрерывной Традиции. Решение данной задачи должно быть одним из основных приоритетов правильно понимаемой расовой политики, описанной в предыдущей статье. Наличие собственной «Медины» является одним из ее основных инструментов.

 

Между Викингом и Скифом

 

Рассмотрев в предыдущей статье социологическую сущность Мединской модели, мы будем вынуждены еще раз вернуться к этой теме в рамках настоящей статьи.

Естественной, биологической опорой любой нации, любого общества в современных условиях могут и должны быть компактные и экологически ориентированные поселения, в которых проживают относительно замкнутые местные общины. Большие города, имеющие тенденцию к перерастанию в мегаполисы, как это отмечали многие теоретики национал-социализма, являются злом, с неизбежным существованием которого можно вынужденно смириться, но которому при этом никак нельзя потакать.

Города нации нужны, ибо без городов ее не существует, но при этом важно понимать грань, за которой следует превращение органичного «полиса» в уродливый «мегаполис», становящийся рассадником заразы и источником растления нации. Охрана этого естественного рубежа в свою очередь уже является вопросом, имеющим прямое отношение к глобальной проблеме «пределов роста», не решив которую не сможет выжить ни человечество в целом, ни те или иные его национальные подвиды. Ее решение упирается в ряд радикальных преобразований в области экономики и социальной политики, энергетики, комплексных демографических мероприятий. Все это уже неизбежно будет проблемой новой цивилизации, если только таковая появится.

Нам же в данном случае больше интересен механизм ее появления и именно по этой причине мы еще раз вернемся к проблематике Медины.

Что есть Медина в этом смысле? Медина – это эпицентр формирования нового цивилизационного проекта. И, следовательно, с неизбежностью это центр, открытый для любого человека, желающего принять участие в этом проекте. Это уже потом, когда такая «Медина» превращается в Хранительницу Традиции новой цивилизации и заповедник ее чистого Типа, политика «открытых дверей» с неизбежностью сменяется политикой дверей закрытых. На этом этапе такой Центр будет уже вынужден решать проблему своего роста, чреватую разрушением естественной среды обитания Типа, путем постоянного экспорта его излишков в виде эмиссаров Проекта, направляемых на периферию.

Однако на самой начальной стадии разворачивания нового цивилизационного проекта, его эпицентр должен быть максимально открытым, максимально динамичным, предельно ориентированным на всплеск энергии, активности, рост и экспансию. Естественно, все это тесно сопряжено с наличием определенного человеческого материала, способного творить, строить, учиться, бороться, воевать, крайняя заинтересованность в привлечении которого отличает все цивилизации, возникающие вокруг таких новых центров.

Есть ли в русской истории аналоги такого цивилизационного феномена? С определенными оговорками есть и немало. Наиболее грандиозным из них было создание Петром I города-столицы, названного в его честь, причем, создание в тяжелейших и крайне объективно неблагоприятных условиях, создание с нуля, посредством колоссального напряжения ресурсов всей нации. Можно по-разному относиться к последствиям петровской политики для русской нации, но одного опровергнуть нельзя никак – именно Петербург стал средоточием цивилизационного проекта русского европеизма, который бы просто не состоялся без создания этого города.

В принципе, по схожему принципу образовалось и само Древнерусское государство. В данном случае я имею в виду не его «столицу» Киев, ибо не вполне понятно, был ли таким первым политическим центром Руси именно он или другой город, например, Ладога или Городище. Речь идет о генезисе самой общности, положившей начало созданию Русского мира – консорции «Русь».

Уже давно очевидно, что ура-патриоты, исписавшие тома макулатуры для опровержения «норманнской теории» и создания Русского государства варяжской дружиной, старались понапрасну. При наличии элементарного понимания социологических закономерностей создания нового общества, а также учете ряда уточняющих этнологических факторов, становится очевидным, что происхождение Руси от Варягов никак не посягает на «великодержавную гордость великороссов».

Ведь варяги были не германским племенем, взявшим под управления славянские племена. «Варяги» или «Русь» - это название консорции, асабийской общности «северных бедуинов», которая сумела впоследствии трансформироваться в «царство» - Киевскую державу.

Варягов иногда путают с викингами. Не беда, потому, что по сути варяги есть ни что иное как «русские викинги» или одна из их местных разновидностей.

Кто такие «викинги»? Это название происходит от корневого слова «Вик», обозначавшего стан, в который уходили из своих родных мест пассионарные мужчины, классические «бедуины» в терминологии Ибн Халдуна, чувствующие себя «чужими среди своих» в окружающих их обществах.

Обычно викингов принято представлять в качестве субпассионарного сброда, эдакого нордического подобия пиратов, разбойников и т.п. История и социология, однако, отвергают такое понимание. Ведь если бы это было так, викинги никогда не поднялись на следующие ступени развития, описанные Ибн Халдуном – «ассабию» и «царство». А свидетельством того, что это произошло, является не только военно-набеговое подчинение ими себе огромных пространств Северной и Южной Атлантики, но и тот факт, что именно они примерно по одной и той же модели встают у истоков новых обществ и государств во множестве стран Европы: Древней Руси, Британии, Франции, Испании.

Не последнюю роль в этом должно было сыграть и то обстоятельство, что консорции викингов были присущи как понятия, так и собственные традиции и ритуалы, имеющие выраженное сакральное измерение. Более того, для викингов был характерен своего рода монотеизм. Если мирные автохтонные северяне, из обществ которых и совершали исход эти «бедуины» Севера, к тому времени уже давно поклонялись пантеону богов-заступников, то викингам в силу их рода деятельности был нужен только один бог и покровитель - воинственный бог Один, название которого, кстати, в переводе с индоевропейского на арабский прямо переводится как Ахад (Один, Един), что является одним из прекрасных Имен Аллаха в Исламе.

Викинги не были народом-этносом в его классическом единстве крови и почвы. И хотя этот феномен имел скандинавское происхождение, но, во-первых, даже внутри самих норманнов викинги были «малым народом», вызывающим ужас у одних и восторг у других своих соотечественников. Во-вторых, это было интернациональное и экстерриториальное сообщество, включавшее в себя тех иноплеменников, которые готовы были принять их уклад и ценности - как правило угнанных сильных юношей и мальчиков. Поэтому, к викингам и стекалась пассионарная молодежь не только от самих норманнов, но и зачастую с соседних территорий.

Собственно, именно таким образом и возникла Русь (от 'ruotsi' - гребцы) интернациональная дружина воинов, зародившаяся в Южной Балтике из норманнов, славян, кельтов и финнов, говорящих между собой на славянском, прото-русском языке. Как известно, впоследствии именно к защите и арбитражу именной этой дружины (консорции) прибегли от местных распрей восточнославянские автохтоны нынешнего Северо-Запада России.

Так как дружина называлась «Русь», то тех, кто перешел под ее власть, впоследствии стали называть «русьскими» или «русскими». Удивительного или унизительного в этом ничего нет, ибо для обывателей, привязанных к своему укладу и социальной среде, в моменты ее распада всегда и везде свойственно вверять свою судьбу сплоченным группировкам людей действия. Если общество остается достаточно жизнеспособным оно выдвигает их из себя, ну а если нет, то его качественные представители выделяются в отдельные консорции, начинающие действовать без оглядки на «большой народ», т.е. покинутое ими общество.

Петр I создал в Петербурге центр нового цивилизационного проекта. Русские викинги, варяги ничего с нуля не создавали, но пришли в уже сложившуюся среду подобно мухаджирам, которые переселились к ансарам Медины по их приглашению. Параллель в данном случае прослеживается и в том, что консорция «Русь» сложилась как экстерриториальная общность уже до того, обретя в восточнославянских землях лишь пристанище и базу для реализации собственного политического проекта.

Подобно варягам многие северные «бедуины» наших дней пытаются осуществлять исход из «доставшего» их общества в собственные «вики», станы или, применительно к современным условиям поселения типа экополисов. Эта тенденция, как уже было сказано, характеризует собой закат старого общества, однако, породить новое сама по себе неспособна.

Если новые русские викинги рассчитывают воспроизвести свой этнический тип в новых цивилизационных формах, им обязательно будет нужен новый цивилизационный город-проект вроде Петербурга, в идеале, своего рода северный аналог Медины, в котором ковались Традиция и Тип новой цивилизации.

Выковка такого Типа в подобных условиях может происходить только методом естественного отбора по варяжской или в более цельном виде Мединской модели, но отнюдь не через искусственное расовое просеивание выродившегося оседлого коренного населения, как того хотят национал-социалисты.

Если мы говорим о русских реалиях, в этой связи закономерно возникнет вопрос, насколько при подобном сценарии будет уместен «этнистский» пафос консорциализма и насколько эта «варяжская» или консорциалистская модель будет совместима с сохранением русского этнического типа, которое она провозглашает одной из своих задач?

Что ж, попытаемся рассмотреть и этот вопрос. Как известно, у любого этноса есть две основные ипостаси, которые символически принято определять как «кровь и почву». В этом смысле вслед за многими русскими теоретиками не побоюсь сказать, что внутри непосредственно русского этноса существует два этнических подвида, которые характеризуют не всегда простые отношения между собой. Уникальность призвания Варягов в этом смысле заключалась в исторической и судьбоносной встрече этих двух типов – консорции «Руси» и автохтонного населения, ставшего основным этническим субстратом «русьских». Перипетии их последующих взаимоотношений описывали, в частности, такие современные авторы как Д.Галковский и А.Широпаев, однако, учитывая высказанные ими соображения, мы все же собираемся придерживаться собственной концепции в данном вопросе.

Спор между русскими европеистами и русскими евразийцами носит непримиримый характер, в котором каждая из сторон пытается доказать, что именно «европейские русские» или «евразийские русские» являются истинно русским субстратом, тогда как второй субстрат чем-то исключительно чужеродным и наносным. В понимании евразийцев наносным феноменом является «Русская Европа», появление которого относят исключительно на счет «искусственных» западнических реформ Петра I. Напротив, русские европеисты считают русских изначально европейским народом, который подвергся азиатизации («азиопизации») в результате ордынского завоевания, византийского влияния и смешения с угро-финами и тюрками.

В таком случае будет нелишним рассмотреть этот вопрос через призму как «крови», так и «почвы».

«Русь» была четко европейской консорцией, причем, не просто северной, но, что важно отметить, североатлантической, родившейся на берегах Балтики. И позже, если мы посмотрим на главное геополитическое устремление Руси пробить себе «Путь из Варяг в Греки», т.е. связать между собой Балтийское и Черное моря, то оно также было сугубо морским, выражаясь языком геополитики, талассократическим. Если обратиться к известной работе Элиуса Эволы «Мореплавание как героический символ», мы обнаружим, что известный метафизик считает органическую тягу к морю воплощением более глубокой ориентации, присущей определенному типу. Он пишет в этой связи:

«Везде, где царит великий, свободный ветер просторов, чувствуется сила того, чему нет предела в могучем глубоком покое или в ужасном разгуле стихии. На морях и океанах новые поколения смогут "эпически" идти навстречу приключениям, плавать и воспринимать просторы с метафизической точки зрения, способной придать героизму и бесстрашию преобразующую мощь».

Эта морская ориентация была присуща не только эпохе зарождения консорции «Русь», но и определенной части Руси уже сложившейся, в частности, торговому Новгороду, входившему в Балтийский Ганзейский Союз. Позже мы увидим, что создание Петербурга как территориальной базы русской европейской цивилизации также теснейшим образом связано с речной и морской ориентацией. Таким образом, именно тягой к морю и морским архетипом можно охарактеризовать специфику «почвы» той части русских, которая идентифицирует себя целиком с Европой.

Что касается «крови», абсурдно отрицать, что как определенной, евразийской части русских свойственно органическое отторжение от всего европейского и западного, так есть и категория русских людей, которых просто на генетическом уровне влечет к Европе и Западу. Причем, в данном случае я имею в виду не феномен уродливого западничества в виде смердяковщины, который характеризуется раболепием перед всем западным, сопровождающимся патологической ненавистью к русскости как таковой. Такое западничество как раз является уделом мутантов, не принадлежащих к Европе, но силящихся выдать себя за европейцев, тогда как для настоящих русских европейцев свойственна характеристика дореволюционного политика Струве: «Я – западник, а значит, националист».

Русские художники описывали эту тягу определенной части русских к Европе поразительно красивыми образами. Достаточно вспомнить одну только фразу Достоевского, который сказал, что у всякого русского есть две родины – «Святая Русь и Европа». Достоевский, конечно, не прав на счет «всякого» русского, а что касается «святости», Илья Глазунов, русский патриот до мозга костей, говорит о «святых камнях Европы», что характеризует отношение таких русских к европейской культуре. Подобными же мощными образами наполнены и картины Андрея Тарковского, достаточно вспомнить хотя бы тот, где русский умирает, видя родные русские просторы, при увеличении кадра вписанные под свод католического храма.

Что бы ни говорили о наносном характере этого явления для России, однако, такой феномен как русская европейская культура – непреложный факт, который признается не только русскими, но и западными европейцами. Конечно, все это можно было бы считать всего лишь субкультурой узкой прослойки европеизированных русских, которых, к слову сказать, чуть не смыло большевистской революцией, повлекшей за собой деевропеизацию России. Это могло бы быть так, не возникни такого города как Петербург с его пригородами, что ознаменовало собой монументализацию феномена русского европеизма и проникновение его корней в русскую почву.

В этом смысле европейская «кровь» обретает на русской земле и европейскую «почву». Мала ли эта «почва» или нет, не так важно, важно, что она в принципе есть. Она органично вписана в культурно-историческую панораму именно европейской цивилизации и в этом смысле для русского, чьей «почвой» является Петербург и другие европейские вкрапления в тело России, Париж, Прага, Мюнхен или Рим будут куда роднее на уровне «крови», чем Кемерово, Иркутск или Барнаул.

Несмотря на все попытки извести эту европейскую прослойку среди русских, они окончательно провалились даже не в конце горбачевской эпохи, но уже в середине ельцинской, когда на обломках старой «почвы», почувствовав голос европейской «крови», обрело свою сущность целое поколение русских людей.

Все это, однако, никак не значит, что чем-то чужеродным для русского этноса является его евразийское начало, относимое на счет смешения с тюрками и угрофинами. Исследования антропологов, зафиксированные в многочисленных работах, достоверно доказали, что говорить о какой-то поголовной или даже сколь либо значимой смешанности русского этнического ядра – великороссов – с угрофинами или тюрками не приходится. В то же время абсурдно было бы отрицать ту очевидную истину, что как этнический феномен великороссы возникли благодаря укорению своей «крови» в «почве» именно Северной Евразии, а не Европы.

Возможно, прояснить, почему это произошло, получится в результате анализа природы самой этой «крови», как уже было сказано, «вещи в себе», а не являющейся продуктом массового смешения славян с инородцами. Как известно, одним из наиболее точных и стабильных генных маркеров в расологии являются отпечатки пальцев, изучаемые специальной наукой под названием дерматоглифика. В отличие от показателей, описывающих фенотип, т.е. внешний облик человека, могущий подвергаться изменению под воздействием ряда посторонних факторов, данный показатель фиксирует стабильные характеристики непосредственно генотипа, передающиеся из поколения в поколение. Исследования в этой области показали прямую генетическую преемственность коренного населения Великороссии со скифским населением, дерматоглифические данные представителей которого были получены в ходе раскопок ряда курганов.

В отношении генезиса скифов существуют разные точки зрения, однако, тот факт, что скифы, судя по всему, были предками великороссов, относящихся по классификации проф.В.А.Алексеева к восточноевропейской расе, является веским доводом в пользу не тюркской, но североиранской теории происхождения данной этнической общности. «Скифы», как известно, лишь одно и достаточно условное название данной общности, наряду с которым применительно к ней в целом или отдельным ее подвидам используются и другие, например, «сарматы» или «аланы». Арийская, североиранская идентичность аланских народов практически неоспорима, а, учитывая родственность и тесное переплетение с их предками восточнославянского населения Киевской Руси, картина обретает вполне логичное завершение.

Однако обратимся непосредственно к вопросу о связи «крови» и «почвы». С подачи евразийцев стало принято считать, что укорененность в «почве» Северной Евразии неразрывно связана с туранским фактором, преподносимым ими как «самый евразийский». Связана-то, может быть, и связана, да вот только каким образом, это еще большой вопрос. Неслучайно, что через древнюю мифологию арийцев данного ареала проходит представление об извечной борьбе «Ирана и Турана», что отражено в известной персидской поэме «Шахнамэ».

Чтобы у читателя не возникло превратного представления по этому вопросу, надо отметить, что «Иран», о котором идет речь в этой мифологии, отнюдь не тождественен современному Ирану, как, впрочем, и «Туран» - современной Турции. Современные иранцы, как и современные анатолийские турки являются таковыми преимущественно по названию, ибо в ходе длительной исторической эволюции именно два этих народа, носящие имена указанных типов, подвергались таким изменениям, которые меняли их сущность, порой, на прямо противоположную.

Тем не менее, эпический характер представлений о противоборстве Ирана и Турана показывает, что отношения арийцев и тюрок на территории Северной Евразии отнюдь не характеризовались как союзные, дружеские, уже не говоря о братских. Между ними (и не только) периодически шла борьба за доминирование на этих просторах, а отсутствие таковой во время более или менее длительных исторических промежутков, скорее всего, было следствием победы одного из типов и его способности навязать свои правила игры «соседям».

Если бы русские возникли как народ с чистого листа на Балтике, а потом нелегкая занесла бы их на Восток аж до Тихого океана, можно было бы признать безоговорочную правоту теоретиков вроде Широпаева, утверждающих, что евразийская сущность русских стала следствием их противоестественного союза с угрофинами и тюрками. Однако против этого говорит тот факт, что генетические предки великороссов – «скифы» подчинили и колонизировали пространства Северной Евразии, практически совпадающие с границами современной России, еще II тысячи лет до нашей эры. И это обстоятельство само по себе опровергает как несостоятельные доктрины и «европеистов», и «евразийцев», которые, несмотря на разницу в оценке этого, объясняют евразийскую укорененность русских их союзом с тюрками и угрофинами.

Оно же объясняет нам и то, почему применительно к великороссам классификация русско-советского антрополога В.А.Алексеева подходит лучше, чем классификация немецкого расолога Ганса Ф.К.Гюнтера. Последний относил население Центральной и Восточной Европы, в массе своей славяноязычное, к одной из трех европейских подрас: альпийской, динарской или балтийской. Великороссы тоже славяноязычный народ, но по классификации В.А.Алексеева они относятся к восточноевропейской расе. В таком случае многое встает на свои места – ведь ни у одного из славянских народов нет тех имперских и колонизаторских качеств, которые позволили покорить необъятные просторы не только великороссам как народу-оплоту Российской Империи, но и их далеким предкам «скифам», чьи военно-политические союзы сумели подчинить себе практически те же территории.

Больше того, это позволяет говорить об особом положении, которое занимают русские не только среди славянских народов, но и в целом среди народов европейской расы, к которым, безусловно, принадлежат и великороссы. Ведь почти все империи, создаваемые европейцами, начиная, с Римской, так или иначе имели морскую ориентацию, т.е. в терминах геополитики были «талласократическими». Исключение составляют только народы, относящиеся к «иранской», т.е. азиатской в географическом отношении ветви арийцев, включая и персов, когда они еще были таковыми. В Новое время подобная ориентация отличала созданный немцами Третий Рейх, однако, как мы знаем, этот проект обанкротился практически в начале своего осуществления.

Так что, единственными европейцами, могущими создавать империи на чисто сухопутной, континентальной основе, по крайней мере, в подобных масштабах, были восточные европейцы, к которым генетически относится и великорусский субстрат России.

Исходя из всего сказанного, внутри русского этноса можно вычленить два его неотъемлемых типа.

Один тип – это ориентация на Восток, Северную Евразию с ее суровыми природными условиями и сосуществованием с соседями по континенту, практически любая модель которого чревата серьезными угрозами для судьбы народа. Тип, талантливо описанный русским поэтом А.Блоком, изрекшим от его имени: «Да, скифы мы, да, азиаты мы!». Конечно, «азиаты», но не в расовом смысле, о котором говорил Блок («с раскосыми и жадными глазами»), а в том же смысле, в котором потомки голландцев, буры, пустившие корни в Африке, называют себя «африканерами». «Почва» накладывает серьезный отпечаток на судьбу народа, но в отличие от западноевропейцев по происхождению «африканеров» восточные европейцы срослись со своей «Азией» или Северной Евразией практически намертво.

Однако ко второму русскому типу это не относится. Ибо это тип людей, относительно поздно пришедших в Евразию из Европы и постоянно стремящийся в нее же вернуться, что проявляется в разных формах, от культурных до географических. Это западный тип, которому, как это было отмечено выше, присуща морская ориентация, свойственная для западных, североатлантических европейцев в противоположность европейцам североевразийским.

Из-за особенностей своего происхождения (варяжская модель), обуславливающих его нахождение в меньшинстве среди восточноевропейского и просто неевропейского инородческого населения Евразии, этот русский тип изначально был этнически открытым и исторически прирастал за счет вливания в него пришлых людей. Это могли быть европейцы западные, северные или южные, но так или иначе выходцы из Европы, а не Евразии, с которой сросся коренной восточноевропейский субстрат.

Можно ли, учитывая это, называть его русским? Конечно, он русский и не менее чем автохтонный, «скифский» субстрат. И не только потому, что с ним в первую очередь связано создание высокой классической русской культуры, благодаря которой о русских можно говорить как о культурной нации мирового масштаба. Подобного никогда бы не произошло, если бы его органической частью не стали генетические русские, обеспечив ему единство «крови» и «почвы». С «Русью» приходили норманны, в Новгороде торговали германцы, Петр Первый и последующие русские императоры реализовывали свой цивилизационный проект, активно привлекая иммигрантов из Европы.

Но разве не бежали к викингам славянские пассионарии, что и позволило возникнуть «Руси», а не Нормандии или Франкии? Разве в Господине Великом Новгороде жили не коренные славяне? Разве не природными русаками, великороссами были сам Петр и самые надежные птенцы его гнезда, составившие основу нового, национального класса дворянства европеизирующейся России? Разве сегодня мало чистокровных русских людей ощущает себя и являются органической и неотъемлемой частью европейской цивилизации, относясь к ней так же, как и Достоевский, Глазунов, Тарковский?

В чем же заключается загадка этого феномена? В принципе, ничего экстраординарного в нем нет. Подобно русским, так или иначе убегающим из Евразии в Европу, огромное множество европейцев бежало уже из Европы – в Новый Свет. Именно таким образом и возникли белые цивилизации Северной и Латинской Америки, Австралии и Новой Зеландии, Южной Африки. Во всех этих случаях речь идет о «бедуинах», которые исходили из старого общества, чтобы создать в конце концов новое.

Однако «бедуины» всегда, так или иначе, уходят из родины, и если таковой для западноевропейских колонизаторов Америки и Африки была Старая Европа, то для «бедуинов» восточноевропейских – Северная Евразия. «Бедуин» - это тот, кто, отталкиваясь от старого, ищет новизны, но все же при этом исход из Европы не стал для западноевропейских «бедуинов» отказом от расовой природы – на новых землях почти везде они создавали чисто белые общества. Русско-европейские «бедуины» в этом плане явление схожего порядка – исходя из Евразии в Европу, они получали возможность встретиться со своим alter-ego – чем-то новым, но все же расово родным. Может быть, даже более родным, учитывая, что модель имперской государственности Московии и России в отличие от империй западных европейцев, основанных на расовой сегрегации, предполагала все большее вовлечение в национально-государственный организм автохтонных неевропейских элементов.

Русский этнос, вбирающий в себя два этих компонента, сегодня оказался в переломной фазе своей истории. Я все же говорю о русских как о едином этносе, ибо в Европе этносов, не включающих в себя представителей разных подрас, практически нет, да и оба этих русских типа генетически тесно перемешались между собой и, несмотря на сохранение их носителями своей типовой сущности, отсутствуют в расово чистом виде. Скорее сегодня речь может идти о Типе и о модели или, используя терминологию Розенберга, Мифе.

Мы исходим из того, что великорусский Тип и Миф, связанный со «скифским» генотипом, но не тождественный ему, в обозримом будущем обречен сойти с исторической арены. Драматизм ситуации, однако, заключается в том, что даже понимание этого и желание выбрать другой путь не позволит спастись от той же участи большинству его представителей – по принципу социума, а не расы. В частности, современные русские жители Новгорода могут сколько угодно считать себя «вольными новгородцами» и гражданами будущей Новгородской республики, но это не способно отменить того, что они суть плоть от плоти великорусского типа, потомки московитов, которыми заселили эти земли после уничтожения Вольного Новгорода.

То же относится и к попыткам искусственного конструирования других региональных русских общностей, показателем чего является преобладание среди таких «конструкторов» самых что ни на есть москвичей, играющих в постмодернистские игры. Надо понимать, что хотя создание нации во многом есть именно волевой акт, нации все же не рождаются в безвоздушном пространстве, а должны иметь объективные предпосылки к возникновению.

История показывает, что новые нации не создаются автоматически на обломках старых, но вызревают естественно и эволюционно, кристаллизуясь вокруг тех или иных консорций. Политический национализм способен только закрепить этот процесс, но подменить его в социологическом отношении он не способен. Так вот, никаких таких региональных консорций, из которых в перспективе могли бы вызреть жизнеспособные нации «ингерманлдандцев», «казаков», «залесцев» и т.п. «эльфов», у русских нет. Нет и объективных этнографических предпосылок для соответствующих процессов этногенеза, как это было в случае со становлением украинской нации вокруг консорций украинских националистов – в отличие от малорусского этнического массива, наши «ингерманландцы» и прочие фантазеры в этносоциальном отношении принадлежат к российскому, великорусскому в своей основе социуму, и ничем от него объективно не отличаются. Вне зависимости от их самоощущения, это тот же Тип и Миф.

Великорусский этносоциальный тип, как я уже сказал, базируется на «скифском» генотипе, но не тождественен ему, ибо является одной из социальных модальностей этой генетической константы. Знакомство с историей древних скифов позволяет сделать вывод о том, что данный генетический тип мог реализовывать себя и в других социальных воплощениях.

В частности, если Гештальтом Великороссов является крайний централизм, то на определенном этапе истории для скифов была характерна модель военно-политических союзов родственных племен, к сущности которых куда ближе Запорожская Сечь, чем Московия. Вполне возможно, что и феномен казачества связан с подсознательной тягой части скифского субстрата русского этноса к этой более аутентичной для его расовой стихии модели. Тем не менее, рискнем повториться. Нацепить на себя шашку и казачью форму – не значит стать казаком. К сожалению, с разгромом абсолютно консорциалистского по своей сути проекта атамана Петра Краснова, казачеству в России как живой общности был положен конец, а то, что есть сегодня, в своей массе совершенно справедливо называют «ряженными».

С распадом на сегодняшний день безальтернативной московской, великорусской модели при таких обстоятельствах современные скифы могут оказаться в положении полного цивилизационного банкрота, чреватом лишением их жизненного пространства и вытеснением с арены истории как вида.

Возможно, аналогичной была ситуация межвременья, сложившаяся во второй половине первого тысячелетия нашей эры. К тому моменту эпоха славы и величия скифов давно осталась позади, а их потомки в Восточной Европе влачили жалкое существование, теснимые тюркскими силами Хазарского Каганата, перешедшего под контроль еврейской олигархии. Немудрено, что в этих условиях качественные и амбициозные предки будущих русских, тогдашние «бедуины», готовы были уходить хоть к викингам, хоть куда, лишь бы завоевать себе достойное настоящее и будущее.

Однако хотя по мере скопления таких людей часть викингов или варягов в Южной Балтике начинала переходить в общении между собой на славянские наречия, консорция «Русь», возникшая в этой среде, по своей сути не была скифской. Это не продукт постскифского общества, но варяжская модель, имеющая отчетливое североатлантическое происхождение и притянувшая к себе ту часть будущих русских, которая испытывала органическое тяготение к ней. Ну, а то, что эта консорция была добровольно призвана дезорганизованными потомками скифов правит