На основании его труда «Последние дни императорской власти»)

Московский государственный университет

Имени М.В. Ломоносова

Исторический факультет

Осмысление А. Блоком «заката» самодержавной России

на основании его труда «Последние дни императорской власти»).

 

Доклад по истории России XIX – нач. XX вв.

студента 2 курса д/о,

гр. 204 Камалиева Р. Р.

 

Руководитель семинара

и преподаватель: доктор исторических наук, профессор

Ерофеев Н. Д.

 

 

Москва, 2016

Содержание

Введение---------------------------------------------------------------3

Историография-------------------------------------------------------7

Эволюция идей и взглядов Блока в ходе его жизненного и творческого пути.Создание источника, его характеристика----------------------------------------------------------------------------10

«Взгляд» Блока на угасание империи---------------------------15

Восприятие творческой интеллигенцией ветшания и краха монархии. Сопоставление с осмыслением тех же событий и явлений Блоком------------------------------------------------------24

Заключение-----------------------------------------------------------32

Источник--------------------------------------------------------------33

Список использованной литературы----------------------------33

Введение.

Как ни парадоксально, всё ещё слабо и смутно изучен период, когда монархия в Российской империи от нараставших кризисных тенденций дошла до уже становившегося предсказуемым, но всё же стремительного падения. Скудно освещена ситуация в правительственных кругах в пору угасания царского режима, придворные интриги, положение в высших слоях и народные брожения, очевидно, влиявшие друг на друга. Мало изучены не только непосредственно имевшие место быть факты, но и слухи, домыслы, мнения, ставшие цельными фактами, поскольку оказали прямое неоспоримое воздействие (спорить можно только о степени этого влияния в сравнении с другими факторами) на крушение успевшего перешагнуть через трехвековой порог нахождения представителей дома Романовых у власти в России. А, вместе с этим, угасание и всей той старой России, по которой так ностальгировали «белые» эмигранты, видные представители доживающих свой век за рубежом оскудевших дворянских род, и кардинально иное мнение имели массы простого народа, о которых, к примеру, И. А. Бунин без тени стеснения высказал следующее мнение: «Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом — Чудь, Меря. Но и в том и в другом есть страшная переменчивость настроений, обликов, «шаткость», как говорили в старину. Народ сам сказал про себя: «Из нас, как из древа, — и дубина, и икона», — в зависимости от обстоятельств, от того, кто это древо обработает, — Сергий Радонежский или Емелька Пугачев»[1].

Между тем, помимо важности этих событий и фактов как таковых, без их осмысления разорванным оказывается континуитет всей многовековой отечественной истории и ее осмысления, а, в частности, искажается понимание досконально, однако зачастую идеологически выверено (значит, предвзято), описанной Октябрьской революции. Более правильным, на мой взгляд, является восприятие событий 1917-1918 гг. (вкупе с предшествующими им и последующими) в качестве единого блока взаимосвязанных событий, в котором интервал от февральской до октябрьской революции носит наименование одной Великой Российской революции – в таком подходе ощущается куда больше исторической справедливости и правоты, чем при дифференцированном восприятии, когда одна из совокупностей аспектов (событий) оказывается в авангарде, другая на периферии, когда как, в действительности, сложно переоценить значимость каждой. Сегодня мы можем наблюдать торжество такого подхода, как в области образования, так и фундаментальной исторической науки, что является одним из немногих существенных плюсов современной системы преподавания и изучения российской истории. В соответствии с новым историографическим термином назван один из трудов российского историка и общественного деятеля левого толка Александра Владленовича Шубина «Великая Российская революция: от Февраля к Октябрю 1917 года»[2]. В случае с этими трактовками можно шлифовать нюансы, в частности, в области применимости термина «революция» к каждому конкретному случаю, однако, считаю, следовать сложившейся и наиболее устоявшейся традиции, принимая за революционные события 1905-1907 гг, февраля и октября 1917 г, наиболее уместным вариантом, тем более, с этими штрихами моя работа связана опосредованно и к обозначению основной темы подступаю я если и не «издалека», то все-таки не с первых слов доклада (хотя все высказываемое мной важно для понимания темы).

Прежде, чем, наконец, перейти к главному лейтмотиву моей работы, взгляду на последние дни империи, посредством анализа публицистического сочинения выдающегося поэта-символиста А. А. Блока, приведу в этом абзаце мнения ещё двух современников происходившего в те тёмные времена. Русский военачальник, белогвардеец Антон Иванович Деникин: «У нас нет армии. И необходимо немедленно во что бы то ни стало создать ее... Когда повторяют на каждом шагу, что причиной развала армии послужили большевики, я протестую. Это неверно. Армию развалили другие, а большевики — лишь поганые черви, которые завелись в гнойниках армейского организма»[3]. «Один из наиболее выдающихся деятелей «черносотенства» Б. Никольский в начале 1918 г. замечал: «Чем большевики хуже кадетов, эсеров, октябристов?.. Россиею правят сейчас карающий Бог и беспощадная история, какие бы черви ни заводились в ее зияющих ранах»»[4]. Оба эти мнения говорят о том, что причин происходивших в России конца 1910-х гг бедствий было много, они разнонаправлены, однако в этих словах можно увидеть, максимум, проблески комплексного анализа, не только эти цитаты, но и сочинения этих людей да и большинства современников событий утопают в обилии «общих мест».

Современников - свидетелей была «тьма», но вот качественных свидетельств оставлена довольно мало. Немногие в своих воспоминаниях, записках (касается это всех сторон конфликта) опирались на запутанный клубок фактов. Но что недоступно в большинстве своём (если это не мэтры уровня Цезаря с «Записками о галльской войне»), хотя бы в субъективном ключе (субъективизм избежать в таких случаях невозможно: отделять «зерна от плевел» - уже наша задача), военным и политикам, может оказаться доступно уму и перу представителей интеллигенции. Вот и я в своей работе предлагаю взглянуть на события того времени (ограничившись порой агонии уже доживавшей свой век, но ещё живой, монархии) и на восприятие их современниками через призму выразительного труда Александра Блока «Последние дни императорской власти» (хронологический промежуток, которому уделено основное внимание (которому, соответственно, ключевое внимание уделю и я), собственно, обозначен уже в заглавии рассматриваемого труда).

Как уже успел отметить выше, моя работа посвящена книге Александра Блока «Последние дни императорской власти». Нестандартным ее делает то, что это доклад с упором на один источник, из которого я стараюсь извлечь максимально много полезной информации. Изучая «хронику» последних дней империи, изданную одним из наиболее тонких и проницательных свидетелей событий, можно и нужно обратить внимание, в чем автор источника видит основные причины случившейся катастрофы (проливая свет на пробелы в наших знаниях об этих переломных для судеб миллионов людей, всей страны да и всего мира, событий), насколько она видится ему закономерной, что, на его взгляд, больше подтачивало систему – системные упущения или крупные «сиюминутные» просчеты, обретавшие фатальное значение.

Задачи, которые я ставлю перед собой:

1) Показать, при каких обстоятельствах и в каких условиях Блоком создавались «Последние дни…», чем еще было ознаменовано для поэта это время, когда Россия стояла на перепутье, что, в свою очередь, позволит точнее ощутить характер работы. Предварительно проследить эволюцию творческой мысли Блока, произвести обзор истоков;

2) Рассмотреть:

А) В чём автор видит основные причины краха монархического строя? Какие факторы кажутся ему, сыгравшими наиболее существенную деструктивную роль?

Б) Какие личности, по мнению Блока, более всего влияли на исход событий, приведший к отречению Николая II от престола?

3) Попытаться понять, можно ли работу Блока считать показательной, воспринимая как зерцало, чрез которое ощутим срез настроений, присущих «интеллигенции» его времени (Серебряного века), или же его мнение сугубо частное и абсолютно обособленное. Также, возможно, истина лежит где-то посередине. Какая же из этих посылок самая верная, как раз-таки и буду выяснять;

4) Как в дальнейшем Блок оценивал мысли, изложенные в своем сочинении? Еще больше укоренился в выводах, к которым он пришел вскоре после событий февраля 1917 (тему продолжал прорабатывать и после октябрьского переворота)), либо коренным образом пересмотрел суждения? Если, действительно, пересмотрел, должно ли это влиять на наш градус восприятия работы?

Обращусь к источнику и литературе, чтобы дать исчерпывающие (приближенные к этому состоянию) ответы на поставленные вопросы.

 

Историография.

Несмотря на то, что творческое наследие Блока, казалось бы, изучено вдоль и поперек, отдельной специальной работы, посвященной анализу его книги «Последние дни императорской власти», пока не создано: между тем, нас привлекает именно эта тема. Приводить в разделе «историография» внушительный спектр монографий, связанных с событиями, описанными в книге у Блока, не буду – задача моей работы состоит не в исследовании этих событий как таковых, а самой книги, взглядов и мнений Блока, изменений, которые они претерпевали, их сопоставление с восприятием завершающего периода истории Империи и ее крушения интеллигенцией в целом… Анализ в работе будет выстроен по дедуктивному принципу – от частного к общему, связан с погружением в сам источник и отбором сведений для ответа на поставленные в начале работы задачи. В этом разделе перечислю некоторые из исторических трудов, в которых говорилось о личности Блока, его отношении к революции, об отношении тогдашнего культурного «бомонда» к происходившему.

Немаловажны для осмысления исследуемого материала, позволяют соприкоснуться с событиями жизни Блока, переживаниями, убеждениями собрания сочинений, включающие и дневники, мемуары автора (независимо от года выпуска и места издания), на которые, в первую очередь, и ориентируется большинство биографов автора, которые цитируются в предисловиях к различным изданиям с произведениями классика.

Мария Андреевна Бекетова – русская писательница и переводчик, тетка Блока по материнской линии, первый биограф Александра Александровича. Мария десять лет вела семейный дневник, так до сих пор и неопубликованный. На его основе ей написано три книги воспоминаний – «Александр Блок. Биографический очерк»[5] (1922), «Блок и его мать: воспоминания и заметки» (1925), «Шахматово: семейная хроника» (книга хоть и вышла в 1930 году, но писалась Бекетовой в течение всей жизни, а в полном варианте издана уже к началу 1990-х)[6].

Интерес представляет сборник «Блок без глянца»[7], главный составитель – Павел Фокин. В этой книге собраны не жареные сенсации, газетные «утки» и непроверенные сведения, а подтвержденные документальные материалы, позволяющие с новых сторон взглянуть на Александра Блока, его личность и творчество. В книге собраны заметки о Блоке, свидетельства друзей и родственников поэта, историка и литературоведа Георгия Петровича Блока, двоюродного брата писателя, поэта, критика и художника, представителя «киммерийской школы живописи» Максимилиана Волошина, жены (вдовы) поэта Любови Дмитриевны Блок (в девичестве Менделеевой), дочери великого русского химика, создателя периодической системы элементов… «Жизнь моя есть ряд спутанных до чрезвычайности личных отношений, жизнь моя есть ряд крушений многих надежд», - писал сам поэт в дневниках о непростом пути, выпавшем ему на долю. Из издания «Блок без глянца» можно подробнее узнать о перипетиях судьбы гения, говорится в издании и о том, как Блок встречал революции, как затем трансформировались его мнения. Отдельное внимание можно обратить на книгу воспоминаний Любови Менделеевой «И были, и небылицы о Блоке и о себе»[8].

Значима книга психолога, историка культуры и литературоведа Александра Марковича Эткинда «Содом и Психея: очерки интеллектуальной истории Серебряного века». Любопытен подход автора: осмысление истории психологом, сторонником фрейдовского психоанализа – автор говорит о душевном влечении к смерти в эпохи исторических сдвигов и сломов, об исчезающей у людей «привычке жить». Согласно этой книге, трактуется, что завоеванием русской культуры Серебряного века является, что она не замкнулась лишь в плену у тлена, соединила смерть с любовью, что выражено ярко как раз в блоковской формуле «Радость – Страданье одно». В том или ином воплощении формула эта сопутствует всему русскому менталитету, сильнее всего проявляясь в сознании людей творческих в поры смут и катаклизмов. Для презентации своей концепции Эткинд из позднего творчества Блок, прежде всего, отбирает образы Аттиса и Катилины («…меньше всего Блок хотел высказывать отрицательным образом, что сделал после него Евгений Замятин, а потом Джордж Оруэлл»). Но говорится в этой книге о мышлении Блока в революционной период не только через призму психоанализа, но и в чисто историческом разрезе, упоминаются «Последние дни». Ученый считает, что «понимание Блоком современного ему и столь захватывающего исторического процесса систематическим образом воплощено в его книге «Последние дни императорской власти»»[9].

Петр Валентинович Мультатули, российский историк и публицист, начальник сектора анализа и оценок Российского института стратегических исследований: из-под его пера (клавиш) вышла книга «Кругом измена, трусость и обман»[10] (заглавие дано по известной фразе Николая II, записанной им в дневнике в день отречения, 2 марта (по новому стилю) 1918). Мультатули ставит популярную среди современных историков и публицистов цель – развенчать «разрушительные» мифы, на пути к созиданию показать подлинную историю, в данном случае – отречения Николая II. Вдаваться в подробности его копаний не будем, для историографического обзора важно, что Петр Валентинович обращается к труду Блока, оперирует цитатами из него, дает интерпретацию, однако все это занимает крайне малую часть от общего объема книги.

К «Последним дням…» Блока обращаются и другие исследователи, однако комплексного изучения данного сочинения, попытки структурированного анализа до сих пор не предпринималось. Однако, историография (в обзоре перечислил лишь часть заинтересовавших меня материалов) в моей работе имеет принципиальное значение, так как многие важные аспекты герметично, замыкаясь только на источнике, рассмотреть невозможно да и не нужно, ведь для полноценного понимание нужно проникаться пониманием эпохи и личностей, ее составлявших, что возможно только при комплексном рассмотрении мнений современников событий и исследователей.

Эволюция идей и взглядов Блока в ходе его жизненного и творческого пути.

Создание источника, его характеристика.

Так как моя работа выстроена вокруг одного источника, фигурировать он будет на всем ее протяжение, выступая в роли смыслового и идейного центра каждого из разделов. В этой главе я возьмусь за выполнение первого пункта из составленного мной списка задач – дам качественную характеристику источнику, расскажу о его создании и о том, чем ещё для автора, гениального творца, был примечателен период, в течение которого написаны «Последние дни императорской власти»[11] (издание, которым пользуюсь, представлено в электронном варианте, без четкой нумерации страниц, так что «выверяю» номера самостоятельно, «на глазок»), перед этим в ключевых чертах осветив идейную дорогу Блока, то, как же от лирической уединенности и мистических фантазий мастер словесности перешел к жестким пламенным речам, с которыми он встретил закат монархического правления, революционный рубеж (подобный экскурс необходим для осмысления темы, позволяет увидеть, что возникает она не из вакуума, не резко и на пустом месте).

Александр Блок – выдающийся поэт, драматург, переводчик, литературный критик. Однако, несмотря на то, что в системе ценностей Блока, поэзия явно занимала главенствующую позицию (не «кесарево», а самое что ни на есть настоящее «Богово» дело), но над прочими родами литературной деятельности, видимо, для поэта возвышается публицистическая. Блок – человек и литератор, неравнодушный к судьбам Родины, в которой и «невозможное возможно, дорога дальняя близка», народа, который «не хочет власти», но в котором в то же время «дремлют гражданские страсти», которые готовы в назначенный час пробудиться и выплеснуться в бунт, может, и не совсем бессмысленный, но точно беспощадный.

Блоку еще не исполнилось девятнадцати лет, когда на исходе XIX столетия, он, неокрепший юноша, написал стихи, на картину Васнецова, «Гамаюн – птица вещая»: хотя слог автора еще не сформировался, молодого человека впоследствии ждало еще немало метаний, погружение в пучины, отдаленные от народных чаяний, уже в этом стихотворении, нередко характеризуемом в качестве заставке к творчеству Блока (не только поэтическому), прослеживаются фольклорные мотивы, обращение к тяготам простых людей, завуалированные ширмами старинных и сказочных орнаментов, звучит неукротимая тревога, щемящая тоска по святой человеческой правде, которой уже тогда сильно не хватало поэту, нуждавшемуся в ней, как в свежем воздухе, в чистой воде. «Предвечным ужасом объят, прекрасный лик горит любовью, но вещей правдою звучат уста, запекшиеся кровью!..», - уже в этих строчках, за метафорами, открывается антибуржуазный протест, пока что граничащий с юношеским максимализмом, однако, несомненно, базирующийся на здравой непримиримости с ощутимыми фактами окружающего произвола. Но были еще нужны силы, чтобы данный незрелый порыв сохранять и развивать, и, пусть порой Блок сходил с этой тропы, направление его движения не сбивалось, высоко поднимаясь над окружавшей его общественной средой, Александр Александрович двигался по «пути среди революций»[12], как он сам характеризовал долгую непростую дорогу, им преодолеваемую. Помогали ему в пути драгоценные качества, которыми он был наделен от природы – не вымарываемая ничем искренность, неподкупная совесть, чувство гражданского долга (жизнь в соответствии с некрасовским постулатом: «Гражданином быть обязан…», будучи и поэтом с большой буквы). Все эти свойства были предельно обострены в сильной и в то же время хрупкой душе поэта: «Такой любви и ненависти люди не выносят, какую я в себе ношу…». Творчество Блока воспринимается в полной мере в национально-историческом контексте: «Мы – дети страшных лет России – забыть не в силах ничего», - ответит Блок после революции на жалящие выпады Зинаиды Гиппиус.

Строки из произведения 1908 г. «На поле Куликовом»: «И вечный бой! Покой нам только снится…», которым было суждено стать крылатыми, говорят как о роковой доли нашей Отчизны, так и о судьбе поэта, которая кровь от крови и плоть от плоти связана с Отечеством. Но путь не был однородным, Блока обуревали рефлексия, бесконечные поиски идеала, он не шагал с кем-то или с чем-то в одну ногу, а искал свою собственную нишу. Показателен следующий факт: придерживаясь хронологической последовательности, Блок разделил свое собрание сочинений на три части, каждая из которых совпадает с определенной стадией развития поэта и гражданина: 1898 – 1904 гг – иллюзия мистического идеала, увлечение концепцией софианства философа Владимира Соловьева, переосмысление в декадентском духе средневекового Культа Прекрасной Дамы; 1904 – 1908 гг – слом утешительной мечты, срыв маски и розовых очков, духовная раздвоенность, нескончаемые поиски выхода из сложившейся кризисной ситуации (отчетливее всего ощущение данного кризиса провозглашено в драме «Балаганчик»); 1908 – 1916 гг – утверждение единства мира в потоке объективной исторической действительности, закрепленное и достигшее апогея в 1917 – начале 1918 годов, а позже также рухнувшее и породившее кризис, ставший наиболее болезненным, из которого Блоку уже не будет суждено выйти вплоть до ранней кончины в 1921 г. и который во многом к смерти поэта и привел (об этом подробнее расскажу в отдельной главе).

В свете работы наибольший интерес представляет апогей «третьего» периода жизни и творчества Блока. Живописец и график Юрий Павлович Анненков отмечает о Блоке в это время: «…в 1917—18 годах Блок, несомненно, был захвачен стихийной стороной революции. «Мировой пожар» казался ему целью, а не этапом. Мировой пожар не был для Блока даже символом разрушения: это был «мировой оркестр народной души». Уличные самосуды представлялись ему более оправданными, чем судебное разбирательство»[13]. В самом деле, разочаровавшись в самодержавии, видя в нем причины зол, творящихся вокруг, Блок страшно клеймил его, видя в переворотах и революциях очищающую силу, ураган, сокрушающий грозных тиранических великанов. Позже Блок осознает, что все не так, точнее, не совсем так, как ему виделось в эту пору нахлыва очередных иллюзий, когда, справедливо, больше не видя перспектив для прежнего самодержавия, он, честный и бескомпромиссный человек, встретил с распростертыми объятьями иного монстра – «злого и свирепого народного смирителя», исчадие, некогда им же предсказанное и описанное в уже цитировавшемся мной стихотворении «Все ли спокойно в народе?..». В то время создает Блок свою знаменитую ироничную поэму «Двенадцать», по стилистике приближенную к куплетам популярного в дореволюционном Петрограде шансонье Савоярова. Пройдет немного времени, и Блок ужаснется созданным, а еще больше тем, что ничего уже не вернешь назад…

Как и в русской пословице, благими намерениями дорога оказалась вымощена в «ад», но сомневаться, что намерения были благими не приходится – стремление к обновлению застоявшейся косной среды, спасению тлевшего государственного тела. На этой же волне создан и публицистический труд «Последние дни императорской власти». Блок утверждал, что составил книгу на основании неопубликованных документов: ««Вся деловая часть предлагаемой книжки основана на подлинных документах, в большинстве своем до сих пор не опубликованных и собранных учрежденной Временным Правительством Чрезвычайной Комиссией для расследования противозаконных по должности действий бывших министров. Книжка в несколько сокращенном виде (читатель найдет здесь семь новых документов) была напечатана в журнале «Былое» № 15 (помечена 1919 годом, вышла в 1921 году) под заглавием «Последние дни старого режима»»[14]. Блок называет себя даже не автором, а составителем труда, хотя сила личности и характерная яркость слог налагают такой отпечаток, что иначе как авторским труд этот не охарактеризуешь; при этом, мнение самого Блока выразительно и показательно – он не стремился к славе, не угождал новым лидерам, желал правды и только правды. В Чрезвычайную Комиссию Блок был принят на работу редактором в мае 1917 г, а работать над рукописью книги стал в августе. Закончит свою работу Блок в первой половине 1918 года. В течение того времени все еще силен был запал одобрения и даже обожания революции, свершающихся на глазах изменений, это надо оценивать при оценке труда. При этом Блок старался быть как можно более непредвзятым и объективным, не лгать в чью-то угоду, от чего если и отходил, то лишь невольно. Только вот таких невольных моментов было немало: все же сказывался фанатичный порыв. Обе эти тенденции, важные для понимания творившегося в голове у Блока в то время и того, как же это сказывалось на сущности исследуемого нами труда, отражено в другой, носящей более «вольный» характер, публицистической работе Блока – статье «Интеллигенция и революция» (написана параллельно с созданием «Последних дней», издана в январе 1918 года): «Дело художника, обязанность художника – видеть то, что задумано, слушать ту музыку, которой гремит “разорванный ветром воздух”. Что же задумано? Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью… Всем телом, всем сердцем, всем сознанием — слушайте Революцию»[15]. То есть, можно выстроить следующую систему координат для погружения в ткань «Последних дней» Блока и анализа этой книги – стремление к неприкрашенной правде, оттеняемое сформировавшейся непримиримостью к рухнувшему режиму, исходной посылкой о его нежизнеспособности в сложившихся обстоятельств, усугубляемое практически фанатичным одобрением революционных событий, в которых (и в прежнем отношении к которым) Блоку еще предстояло капитально разочароваться.

Александр Блок закончил статью «Последние дни старого режима», которая была предназначена для отчета Учредительному Собранию, к апрелю 1918 года, и хотя писал Блок быстро, события развивались куда стремительнее – «после Октябрьского переворота и разгона Учред. Собрания она потеряла свое первоначальное значение и осталась у него на руках, как исторический материал. Сдав работу и документы, он передал статью М. Е. Щеголеву для опубликования в издаваемом им журнале «Былое», но благодаря условиям типографского дела ее удалось напечатать только в 1921 году…»[16]. В издательстве «Алконост» под названием «Последние дни императорской власти» книга вышла уже после кончины автора – под таким названием она чаще всего фигурирует сегодня, а сам факт удостаивания статьи публикации в отдельной книге (пусть даже сделать это при жизни автора не успели) позволяет рассматривать титанический труд не иначе, как историко-публицистический труд (хотя вторая и третья глава уже весьма приближены к «стенографическому» характеру, в отличие от яркой захватывающей первой).

«Взгляд» Блока на угасание империи.

Рассматриваемая в моей работе статья – книга Блока представляет значительный интерес для понимания того, в чем же писатель видел причины краха империи, как, будучи причастным к расследованию, производимому чрезвычайной комиссией, имея доступ к документам, включая впоследствии засекреченные, формулировал позицию. Через рассмотрение это, в свою очередь, можно понять и то, почему же Александр Александрович так воодушевленно встретил революцию – на смену окоченевшей, вульгаризованной, истлевающей системе он жаждал видеть «рай, недоступный рабам», страну без рабов и господ, установление эры справедливости. Поэты часто по натуре своей мечтатели, склонны к великим заблуждениям, а после к самым горьким разочарованиям… Пору пред гибелью империи Блок описывал оценочно, однако основываясь на объективных данных; порой он резок, тенденциозен, но сама манера – ценный указатель, ведь истина – это не лишь факт сам по себе, а факт, пропущенный через сознание людей с разными точками зрения, - мнения, взгляды не берутся из пустоты, порождаются обстановкой, а их анализ позволяет лучше ее постигнуть.

Для работы значимы все три части «Последних дней» Блока, однако они не равноценны. Первая часть, «Состояние власти», самая яркая – писалась она до октябрьского переворота, и в основном сводится к личности Распутина, не сводя к ней все состояние власти, но сосредотачивая описание вокруг нее, как символа и эпицентра: дается характеристика влияния Григория Распутина на события, рассматриваются его отношения с другими действующими лицами, которые находятся на заднем плане, на авансцене. Слова Распутина цитируются в книге уже в самом начале, причем Распутин выступает в авторитетной роли свидетеля, характеризующего личность царя, в тонах, очевидно, совпадающих с авторским мнением: «Император Николай упрямый, но безвольный… Распутин говорит, что у него «внутри недостает»»[17]. Поэт, создавая документальную работу, все равно остается поэтому, более всего его интересуют личностные оценки, влияние личностей на истории, и не только выявление «послужного списка» поступков, значившихся за каждым, а темперамент, характер, психология. Блок не выдумывает, не перевирает, но трактует документы вольно, предпочитает акцентировать внимание на личности царя, не собирает всю палитру дававшихся характеристик, а отбирает мнение, которое сам считает наиболее авторитетным. Естественно, работа с документами повлияла на Блока, впрочем, едва ли – кардинально: у литератора уже были сформировавшиеся из личного опыта представления, исходные гипотезы, в бумагах он искал подтверждение для них и находил. Блок не указывает, что из какого источника взято, не фантазирует, но и не детерминирует свой текст, говоря, что и к какому протоколу относится. Хоть он и называет себя составителем, все же – он именно автор статьи (в последующем ставшей книгой), и первая часть ее пылкая, эмоциональная? Так почему с самого начала автор обращается к Распутину? Он ориентируется опять-таки на то мнение, которое было присуще ему и ранее, до революционных событий. Распутин был и остался для него фигурой выдающейся, разве что присовокупились конкретные фразы, цитаты, которые Блок после сего мог уверенно использовать. Это также видно из текста. В кавычках перечислив несколько характерных клише, навешивавшихся на Распутина, «деляга, мерзавец, комедиант, немецкий шпион», Блок переходит к личной оценке, в которой трудно не заметить сочувствие и уважение к старцу Григорию[18], «упрямым, неискренним, скрытым» Распутин стал, как полагал Блок, не иначе как под гнетом тяжелейших обстоятельств. Часть деталей к портрету дополнены, будучи сообщенными Блоку политическим деятелем, сенатором Степаном Петровичем Белецким. Пятого сентября 1918 года Белецкий в самом начале Красного террора, после покушения на Ленина, вместе с другими государственными деятелями Российской империи был публично расстрелян в Петровском парке. По мнению ряда исследователей, Белецкий поплатился жизнью как раз за свои откровения, рассказывавшиеся представителям Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства[19] [20]. Хотя, по моему, неправильно искать тут какие-то конкретные причины – те события были началом варварской расправы с неугодными представителями старой элиты. Так вот, Белецкий также отметил, что Распутин «колоссальная фигура, чувствовавшая и понимавшая свое значение», из новых сведений для Блока, сообщил о том, что методам влияния на людей Григорий Ефимович «некогда учился у магнетизера». Другие личности у Блока, даже наиболее интересные ему в контексте вопроса, оцениваются в привязке к Распутину, его «великанской» фигуре, из чего не следует делать вывод, что весь труд или хотя бы одна глава его (первая), на самом деле, больше описание Распутина в свете событий, а не событий как таковых. Сильная личность нужна Блоку как стержень, вокруг которого выстраивается повествование, но отнюдь не все сводится к нему. Блок говорит о его роли, обращается к его мнениям, однако не замыкается на них, смотрит шире. В этом оригинальная манера освещения Блоком исторического материала, к которой можно относиться по-разному, но которая не сужает работу и не делает ее несерьезной.

Приведу всего один, зато весьма показательный пример, когда Блок дает характеристику значимой в свете (или же тьме) происходивших событий персоне, «отталкиваясь» от фигуры Распутина. Вот отрывок, в котором говорится про Александра Дмитриевича Протопопова, крупного помещика и промышленника, депутата Государственной думы от Симбирской губернии, последнего министра внутренних дел Российской империи: «Он принес к самому подножию трона всего себя, всю свою юркость, весь истерический клубок своих мыслей и чувств. Недаром есть намеки на то, что он готовился заменить Распутина. На него тоже «накатывало». Этот зоркий в мелочах, близорукий в общем, талантливый, но неустроенный вольнолюбивый раб был действительно «роковым» человеком в том смысле, что судьба бросила его в последнюю минуту, как мячик, под ноги истуканам самодержавия и бюрократии. И этот беспорядочно отскакивающий мячик, ошеломив всех, обнаружил комическую кукольность окружающего, способствовал падению власти, очень ускорил его. Распутин швырнул Протопопова, как мяч, под ноги растерянным истуканам»[21]. «Судьба бросил, как мячик…», «Распутин швырнул, как мяч…» - по сути, через аналогичные сравнения Блок как бы намекает на того, кто и был «судьбой». И это притом что сам Блок понимает, как велика роль, которую сыграл Протопопов в крушении монархии, вернее сказать, не умея что-либо противопоставить той катастрофичной стихии, которая захлестнула с начала 1917 г. Северную Пальмиру. Это был слабовольный, мало на что годный человек. Более того, Протопопову и самому это было ясно. На следствии после переворота Протопопов заявил: «Позже я слышал, что отставка моя была подписана, но, по настоянию царицы, ходу не получила. Сам же я не уговорил царя меня отпустить, не смог или не сумел, - сам не разберусь»[22]. Более того, безвольный, но вовсе не глупый, государь отмечал слабость Протопопова, в особенности не уместную в складывавшихся тяжелых обстоятельствах, желал снять его с поста в связи с назначением премьером Трепова. В ноябре 1916 г. Николай писал супруге: «Мне жаль Прот. – хороший, честный человек, но он перескакивает с одной мысли на другую и не может решиться держаться определенного мнения. Я это с самого начала заметил. Говорят, что несколько лет тому назад он был не вполне нормален после известной болезни (когда он обращался к Бадмаеву). Рискованно оставлять в руках такого человека мин. внут. дел в такие времена! Только, прошу тебя, не вмешивай Нашего Друга.
Ответственность несу я и поэтому я желаю быть свободным в своем выборе» Под «Нашим Другом», по всей видимости, разумеется Распутин. В эту ситуацию был он вмешан опосредованно (уже вскоре он будет убит), но Александра Федоровна не дала императору принять действительно необходимое решение: «Не сменяй никого до нашего свидания, умоляю тебя, давай спокойно вместе обсудим все, – отвечала ему (Николаю) Александра Федоровна. – Еще раз вспомни, что для тебя, для твоего царствования и Беби и для нас тебе необходимы прозорливость, молитвы и советы нашего Друга… Прот. чтит нашего Друга, и поэтому Бог будет с ним. Штюрмер трусил, и месяц не видался с Ним – он был не прав – и вот потерял почву под ногами. Ах, милый, я так горячо молю Бога, чтобы Он просветил тебя, что в Нем наше спасение: не будь его здесь, не знаю, что было бы с нами. Он спасает нас Cвоими молитвами, мудрыми советами, Он – наша опора и помощь»[23]. Императрица безусловно влияла на правителя, его решения, действовала, конечно, с оглядкой на Распутина, однако далеко не факт, что все является следствием прямого влияния Григория Ефимовича – больше, сказывались представления Александры, возникавшие у нее как догадки, предположения, в которых она сама себя убеждала, а затем убеждала и мужа. Государь послушал супругу в очередной раз, быть может, и оказавшийся роковым (Блок тоже подчеркивает губительную роль Александры, не причисляя ее к шпионкам и диверсанткам, опровергая слухи по этому поводу, но отмечая самодурство и своебышность Алекс): альтернативная история, «если бы да кабы» - не наш удел, однако все-таки рискну предположить (вслед за рядом видных современников тех событий и историков, их исследовавших), что, будь на посту Протопопова другой человек, более решительный, закаленный, хладнокровный, лишенный тех пороков, которыми изобиловал Александр Дмитриевич, события могли бы повернуться иначе. Недаром председатель Государственной думы третьего и четвертого созывов «октябрист» Михаил Владимирович Родзянко, во время февральского переворота, одним из лидеров которого он стал, возглавив Временный комитет Государственной думы, подчеркивал (опять-таки на следствии): «…самый вредный, самый страшный человек для государства, для этой разрухи оказался Протопопов, – говорил на следствии Родзянко. – У него мания величия, он какой-то ясновидящий, он видит, что к нему приближается власть, что он может спасти царя и Россию. Он как закатит глаза, так делается как глухарь – ничего не понимает, не видит, не слышит»[24]. Впрочем, с Родзянко далеко не все однозначно: он отводит внимание от себя – есть ряд оснований считать, что политик давал рекомендации по поводу назначения Протопопова. Мы видим, что и для Блока интересна фигура Протопопова, что и Блок видит в нем одного из виновников скорого развала разложившегося, а все-таки могущественного государства. Однако несмотря на участие в Чрезвычайной следственной комиссии Александр Александрович не распутывает весь запутанный клубок: этот эпизод, как и многие другие, оказывается в поле распутинского магнетизма. Так Распутин продолжал влияние и после своей смерти: теперь уже на восприятие событий Блоком, который перечисляет большинство лиц, так или иначе повинных в крушении режима, инкриминирует им те или иные провинности, однако при обращении практически к каждой (в первой главе) вновь и вновь обращается к Распутину.

Блок не без укора отмечает, как элиты относились к Распутину, сообщает о том, что даже фрейлина Анна Александровна Вырубова, ближайшая подруга императрицы, которую с легкой руки (в распускании слухов, но не в государственных делах) Протопопова «фонографом его (Распутина) слов и внушений», называет «старца» «неаппетитным». Между тем, для Блока (вновь громкий вывод, приводимый уже на первых страницах и развиваемый далее): «…каков бы он ни был, была громадна; жизнь его протекала в исключительной атмосфере истерического поклонения и непреходящей ненависти: на него молились, его искали уничтожить; недюжинность распутного мужика, убитого в спину на Юсуповской «вечеринке с граммофоном», сказалась, пожалуй, более всего в том, что пуля, его прикончившая, попала в самое сердце царствующей династии»[25]. Блок не лишь не оригинален в этих выводах, но и, по существу, ретранслирует слова, произнесенные самим Распутиным: «Моя смерть будет и твоей (императора) смертью». Это предсказание было сделано не позднее 1910 года. На мой взгляд, такая значимость Распутина для Блока объясняется еще и очередным мистическим разворотом в его сознании, несмотря на то, что формально поэт к тому моменту уже основательно отошел от прежних наклонностей к мистике, эзотерики – личность Распутина его пленяет. В частности, при работе над статьей «Последние дни…» Блок обращался к изданной летом 1917 года статье русского философа Сергея Булгакова «Человечность против человекобожия. Историческое оправдание англо-русского сближения»[26]. В своих патриотических размышлениях философ приходит к убеждению, что русский и германский народ, несмотря на всю отдаленность, порождены единой болезнью «хлыстовства», что им пленена старая Германия Канта и Гегеля, есть много очевидных воплощений, в России же наиболее ярым явился Распутин. Блок, хоть и признает истинность за некоторыми тезисами С. Булгакова, но явление воспринимает иначе. К тому же, философские измышления тут смешиваются с политикой: Булгаков ратовал за дальнейшее сближение с союзниками, Блок же, хотя и позже Распутина, зато раньше большинства представителей интеллигенции Серебряного века, понял необходимость мира. И не потому увидел, что ему так нравился Распутин, а все больше нравился Распутин ему, так как Блок во многом сходился с ним, связывая с ним многие из процессов, но не делая из него «козла отпущения», отвратительного виновника развала, которым его видели или стремились с теми или иными целями изобразить многие представители политической и культурной элит.

Александр Александрович усматривает в произошедших событиях именно системный характер, особое внимание, однако, уделяя влиянию личностей на развитие кризиса. Поэт говорит о том, что «все члены государственного тела России к исходу 1916 года были поражены болезнью»[27], существовали разные мнения по поводу того, какой должна быть «операция» (продолжение войны или выход из нее), но сама «операция» «совершилась. Она застигла врасплох представителей обоих мнений и протекла в формах, неожиданных для представителей разных слоев русского общества». В подобной неожиданности Блок усматривает не выход свершившегося переворота за пределы существовавшей системы координат, а указывает на то, до какой степени в заблуждении пребывали представители российской власти и общественности, что это как раз и стало одним толчков для эксплозивного (взрывного) протекания событий. Главной причиной разгорания кризиса Блок видел войну, непосредственным следствием ее был «паралич главных артерий, питающих страну». Но дело не в войне как таковой, а в тех, кто принимал бездарные решения в ее ходе. Блок не винит во всем кого-то одного, тем более, императора, что было бы несправедливым. Стоит вспомнить один любопытный случай, в книге Блока не упомянутый, однако ярко показывающий, какова была степень влияния Николая II на ситуацию уже к самому началу Первой Мировой (потом оно только снижалось): Российская империя организовала скрытную мобилизацию против Австро-Венгрии и Германии. После уговоров кайзера Вильгельма II о неминуемости войны, которая погубит цивилизацию, Николай II (приходившийся ему двоюродным братом) предпринял попытку отменить мобилизацию. Но российское военное ведомство попросту отключило телефонную линию государя. Ради справедливости, стоит сказать, что аналогичный приказ кайзера, посланный нарочным, тоже был проигнорирован генералами, которые, впрочем, не доходили до такой наглости, как решение вырубать императорскую телефонную линию (да еще и, не боясь быть наказанными после этого). Когда как уже перед началом войны у Императора было так мало рычагов контроля, сложно рассчитывать, что в ее разгаре, причем при неудачном развитии событий, Николай мог на что-то реально повлиять (хотя отсутствие сильного влияния со стороны государя на политику – специфическая форма влияния на происходящие процессы).

Пристальное внимание Блок обращает на жестокие кулуарные игры, желчь, изливаемую ведущими политическими деятелями друг на друга, на то, как они последовательно, не следя за обязанностями, но гонясь за чинами и деньгами, вели страну к развалу. Так о либералах, кадетах, Блок отмечает: «Партия правых, сильно измельчавшая, также разбилась на кружки, которые действовали путем записок и личных влияний. Их оппозиция правительству принимала угрожающие размеры при попытках сократить субсидии, которыми они пользовались всегда, но размеры которых не были баснословны»[28]. «Последние из могикан», преданные идеям монархии, как замечал Блок, еще оставались среди кадетов, но они, подобно Маклакову, уже горестно осознавали, что «стояли у могилы того, во что верили». Не лучше Блок отзывается и о других политических объединениях.

Подлинным паноптикумом предстает «галерея» портретов ведущих политических деятелей, чиновников и сановников, изображаемых Блоком. Чтобы воспринять общую направленность картины, вовсе не обязательно перечислять всех описанных, достаточно нескольких характеристик (а именно, последних глав правительств): «опытный, но окончательно одряхлевший бюрократ» Иван Логинович Горемыкин (на которого черносотенцем Пуришкевичем была написана эпиграмма: «Друг, обманчивой надежде понапрасну ты не верь: горе мыкали мы прежде, горе мыкаем теперь»); замена Горемыкину Штюрмер «имел хладнокровный и величавый вид… на деле он был только «футляром», в котором скрывался хитрый обыватель, делавший все под шумок» (и вновь цитируется Распутин: Штюрмер – «игрушка на веревочке», находившаяся под контролем Манасевича-Мануйлова (что, как бы, подтверждается и документальными источниками)) (среди негласных лидеров влиятельных «кружков» Блок также, помимо Мануйлова, называет Бадмаева и Андронникова); на долю Трепова «выпала непосильная задача – взять твердый курс в то время, когда буря началась»[29]; «ничего не успевший изменить за 48 дней своего премьерства, Трепов пал, побежденный Протопоповым, которому удалось уловить его на предложении отступного Распутину (чтобы последний не мешался в государственные дела)»; «последним премьером был князь Н. Д. Голицын, самые обстоятельства назначения которого показывают, до какой растерянности дошла власть. Стоявший вдали от дел и заведывавший с 1915 года только «Комитетом помощи русским военнопленным», Голицын был вызван в Царское Село, будто бы императрицей. Его встретил царь, который поговорил о том, кого бы назначить премьером («Рухлов не знает французского языка, а на днях собирается конференция союзников») и, наконец, сказал: «Я с вами хитрю, вызывал вас я, а не императрица, мой выбор пал на вас». Голицын, «мечтавший только об отдыхе», напрасно просился в отставку. Едва ли старый аристократ, брезгливо называвший народ «чернью» и не твердо знакомый с делопроизводством Совета Министров, мог справиться с претившими ему ставленниками Распутина – Протопоповым и Добровольским; Протопопова не могли осилить и более сильные, у него была особая звезда, погасшая лишь тогда, когда все было кончено»[30]. Ситуация напоминала петушиные бои – одни сильнее других, но потом все будут смятенны, так как сами бои бессмысленны, борьба ведется совсем не с теми, с кем нужно, и на мясо отправят друг друга не противоборствующие, а другие, пришедшие на волне разложения и помешательства элит. Помимо Распутина, к Протопопову внимание, действительно, наибольшее – как к катализатору процессов распада: «…как мяч, запущенный расчетливой рукой, беспорядочно отскакивающий от стен, он внес развал в кучу порядливо расставленных, по видимости устойчивых, а,на деле, шатких кегель государственной игры. В этом смысле Протопопов оказался, действительно, «роковым человеком»»[31]. Снова метафора по поводу мяча, трагическое повторение – мяч оказался огненным шаром, снова подчеркивание связи с Распутиным, который все равно не оказывается главным виновником, «свое дело наследовал» Протопопову он в образном смысле (стоит полагать, что Блок имеет в виду ассоциацию с упомянутым выше знаменитым предсказанием Распутина о гибели государя и государства после его собственной смерти… Протопопов же своей придворной борьбой вкупе с неумением действовать в борьбе с реальными угрозами стал дланью, деяниями и бездействием которой отсекались последние жизненные силы империи.

Как я уже отметил в начале этого «параграфа», хотя все главы в книге Блока важны, но не равноценны: если первая, которой и уделил основное внимание, написанная еще до октября 1917 г. предельно эмоциональна, идейно насыщена, то последующие, вторая и третья, «Настроения общества и события накануне переворота», «Переворот. Последовательный ход событий» с начала революции, хотя и несут в себе авторский отпечаток, в большей мере соответствует той роли, в которой видел себя сам Блок – составителя: меньше мнений и взглядов, больше «общих мест» и довольно любопытных фрагментов, но связанных в основном с фактами и хронологией, не способствующими дальнейшему комплексному осмыслению авторской позиции. Цель же моя – не перелопатить всю работу Блока вдоль и поперек, обязательно использовав каждый абзац и даже главную главу, она комплексна и разделена, в свою очередь, на несколько задач – (под)целей, изложенных во введении. В ходе работы установил, что решению задач, поставленных мною, способствует первая глава и можно ограничиться в своем докладе использованием выкладок из нее, когда как следующие части статьи (книги) Блока могут стать предметом уже другого исследования с иным списком задач (притом что они, конечно, повлияли на характер моей работы). В данной главе мне удалось полностью осветить вопросы, поставленные мной во втором пункте списка задач исследования и можно приступать к дальнейшим пунктам «программы», которые позволят придать работе стройный цельный вид, приведя все элементы, концептуально значимые для моей работы.

Восприятие творческой интеллигенцией ветшания и краха монархии. Сопоставление с осмыслением тех же событий и явлений Блоком.

Резкий взлет интереса к общественно-политической жизни во всем русском обществе, но, особенно, в среде интеллигенции, был следствием не только непосредственно экономических и общественных (формирование буржуазии и пролетариата) преобразований. На ситуацию повлияла смена гражданских и нравственных ориентиров: временный отход от революционно-демократической догматики, обращенной к наследию Чернышевского, Добролюбова, Писарева, начавшийся после убийства Александра II, привел, как бы это громко ни звучало, к волне небывалых до того в России духовных исканий – у творческой интеллигенции (прежде всего, подразумеваю литературную), остался радикализм, жаждущий выплеска, однако сублимация состояния приобретала уже не только сугубо политический окрас, хотя и связанный с политикой хотя бы опосредованно. Весь творческий путь Александра Блок – пример тому. Интеллигенция в основной массе своей была пропитана революционной энергией обновления, но переориентировала ее в область наиболее близкую для себя, культурно-философскую. Именно в связи с этим и возник как явление Серебряный век, сопоставимый по своему значению с Золотым веком русской литературы пушкинской поры. На авторство термина Серебряный век претендовали философ Николай Бердяев, поэты и критики Николай Оцуп и Сергей Маковский[32], однако дело не в авторстве термина и времени его возникновения: пусть даже возник он по следам событий, но, безусловно, верно передает дух эпохи.

До этого момента, преимущественно, основываясь на центральном источнике моей работы, изложил видение Блоком причин краха монархического строя, его восприятие тех событий, то, как же он пришел к умонастроениям, которые захватывали его в тот период. В этой же главе обзорно освещу эмоции и мнения российской творческой интеллигенции в целом, чтобы затем сопоставить эти данные с выявленными в отношении Блока и понять, какую же нишу занимал Александр Александрович, насколько схожей с господствовавшими умонастроениями или же, наоборот, уникальной она была.

Рассмотрим ситуацию, сложившуюся к 1917 году. Блок открывает вторую главу своего труда следующим описанием: «Таково было состояние власти, «охваченной, по выражению Гучкова, процессами гниения», что сопровождалось «глубоким недоверием и презрением к ней всего русского общества, внешними неудачами и материальными невзгодами в тылу». За несколько месяцев до переворота, в особом совещании по государственной обороне, под председательством генерала Беляева, Гучков сказал в своей речи: «Если бы нашей внутренней жизнью и жизнью нашей армии руководил германский генеральный штаб, он не создал бы ничего, кроме того, что создала русская правительственная власть». Родзянко назвал деятельность этой власти „планомерным и правильным изгнанием всего того, что могло принести пользу в смысле победы над Германией»»[33]. Государственность находилась в разложившемся состоянии: это, незадолго до переворота, видел не только Блок, но и еще немало дальновидных людей, не в силах которых было предвидеть складывающуюся обстановку, однако предвидели, к чему может привести складывающаяся ситуация. Блок недаром подкрепляет свое мнение словами очевидцев, носящими оценочный характер: такие правила диктует документальный характер работы, но автору это на пользу – благодаря этому, ощутимее передается гнетущее настроение, преобладавшее среди мыслящих людей к началу рокового 1917 года, Блоку удается продемонстрировать, что далеко не только он один предчувствовал надвигавшуюся катастрофу (он и не желал быть неповторимым в этом отношении)… Представителям разных родов деятельности, с не коррелирующимися взглядами, было очевидно – самодержавная система власти и взаимоотношений исчерпала свои ресурсы, требуются, как минимум, коренные реформы, а недееспособность царской власти, ее непопулярные действия, навроде войны с Японией, до какого-то времени в соответствии с устоявшейся парадигмой о непогрешимости царя, в основном воспринимались, как «распутинщина» и шпионские происки Александры Федоровны. С гибелью Распутина был уничтожен последний «громоотвод», но многие представители культурной интеллигенции, унаследовав радикализм народовольцев, уже в начале XX века выражали открытую неприязнь в адрес монарха. Чего стоят одно только стихотворение «Наш царь» Константина Бальмонта, поэта, весьма далекого от революционного движения:

«Наш царь - Мукден, наш царь - Цусима,

Наш царь - кровавое пятно,

Зловонье пороха и дыма,

В котором разуму - темно.

 

Наш царь - убожество слепое,

Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел,

Царь-висельник, тем низкий вдвое,

Что обещал, но дать не смел.

 

Он трус, он чувствует с запинкой,

Но будет, - час расплаты ждет.

Кто начал царствовать - Ходынкой,

Тот кончит - встав на эшафот».

 

Последние строки оказались с их злым запалом, по существу, пророческими. При этом за такие вирши, подтачивавшие систему (ведь они не только отражали коррозию системы, но и усугубляли ее), не следовало наказания. Одаренные, но наивные личности, требовали перемен, не предвидя, что через пару-тройку десятков лет, уже при новом режиме, за куда более мягкие творения, наподобие, «Мы живем под собою не чуя страны…» Осипа Мандельштама, будут ссылать в лагеря и уничтожать. Строки Бальмонта больше отражают протестные настроения интеллигенции, чем куда более здравые строки Блока, бывшие не желчными, нацеленными на разрушение, в чем-то инфантильными, фельетонами, а призванными вскрыть подлинные проблемы, однако не рвать и не метать, а задумываться, как же поступать, чтобы преодолевать этот тяжкий груз. Еще до первой русской революции, в 1903 году, в стихотворении «Фабрика» Блок пишет (говоря о беспощадности капиталистического Молоха):

 

«Я слышу всё с моей вершины:

Он медным голосом зовет

Согнуть измученные спины

Внизу собравшийся народ.

 

Они войдут и разбредутся,

Навалят на спины кули.

И в жолтых окнах засмеются,

Что этих нищих провели».

 

Блок видел то, что не мог не заметить, не пропустить через сердце, образованный, «поцелованный свыше», чуткий человек. И в этом смысле не он типичный представитель происходивших в первые полтора десятка лет XX столетия социокультурных процессов, хотя и отражает очень многое. Характернее, скажем, Зинаида Гиппиус, оппонент и антипод Блока, также прошедшая сложную нравственную эволюцию, однако отличавшаяся куда меньшей пластичностью по сравнению с Александром Александровичем, одни грани восприятия быстро разменивавшая на кардинально отличающиеся, при этом на каждом из этапов, будучи радикально и фанатично приверженной вбитым себе в голову убеждениям. «По утвердившемуся в существующих отечественных и зарубежных исследованиях убеждению, писательница в своей внутренней идейной эволюции проделала причудливый путь от декадентства к концепции «нового религиозного сознания» и к идее синтеза религии и общественности; далее к антимонархическому радикализму, т.е. к революционности на религиозных началах, а после Октябрьской революции стала бескомпромиссным противником большевистского режима. На всех этапах ее мировоззренческой эволюции явственно ощущалась жесткая радикалистская установка, особенно в вопросах политики.
На протяжении многих лет Гиппиус считалась апологетом русского декаданса. «Настолько устойчивой и аксиоматичной казалась эта идейно-эстетическая атрибуция, что даже в 1915 году незадачливый критик из духовного сословия, взявшийся обличить порочный смысл декадентства и ущербную психологию декадентов (свящ. Пол. Радченко, характеризовавший читателям духовного журнала "Странник" русское декадентство как литературное направление. - А.Х.), для иллюстрации своих тезисов не нашел более подходящего материала, чем стихотворения Гиппиус»[34]. Постепенно осознав для себя необходимость (ни много ни мало) свержения самодержавия, опиралась Зинаида Николаевна не на рациональные основания, а на религиозные, скорее даже мистические: в ходе своих размышлений (которые расписаны у нее в дневниках) она пришла к мысли, что «Самодержавие – от антихриста». Разумеется, не все творческие люди мыслили так радикально, но общая склонность к идеям фикс, «фата-моргане» в восприятии реальности, негибкости были присуще многим действительно талантливым людям того времени. Конечно же, Блок на этом выгодно отличается, и во многом именно поэтому те наваждения, которые его охватили в революционный год, так страшно аукнутся для него потом – поэт совестливо относился к своим взглядам и суждениям в каждый момент времени. Сходства во взглядах по ряду вопросов, в том числе совсем недавней по отношению к периоду Серебряного века истории, еще находившейся в плоскости политике (Блок писал о Победоносцеве «Победоносцев над Россией простер совиные крыла», Гиппиус тоже терпеть не могла «грозного» и «всесильного» обер-прокурора), не перетекают в сходства более высокого порядка. Увлечения же Блока религиозной мистикой на разных этапах жизни и творчества носит явно более глубокий характер, следуя за Соловьевым, приближаясь по уровню к Бердяеву и Розанову, хотя и занимая совсем иную лакуну.

«Не было никакой веры, что те люди, которые руководят этой войной, что-нибудь умеют делать. Правительству никто не верил»[35], - отмечал в воспоминаниях писатель Виктор Шкловский. Когда отхлынул патриотический подъем, доводы обычного порядка перестали быть действенны, женщины массово начали ходить к ясновидящим и гадалкам, желая получить радостные известия о положении мужей на фронтах. Но действия многих представителей интеллигенции не сильно отличались от поведения женщин из числа простолюдинов и разночинцев, только в роли гадалок и кликуш выступали они сами. Блок же, хотя и был, в частности, замагнитизирован фигурой Распутина, верил в мистичность старца, отстаивал идею о наибольшей роли его в происходивших событиях в первой, наиболее экспрессивной и содержательной, главе «Последних дней…», в то же время стремился обращаться к фактам, пусть и осмысливая их через нестандартную призму. Не случайно Блок был в мае 1917 г. приглашен редактором стенографического отдела Чрезвычайной следственной комиссии для расследования противозаконных по должности действий бывших министров и прочих высших должностных лиц, как гражданских, так и военных и морских ведомств. Очевидны были разумность Блока, готовность и даже стремление оставаться в России и с Россией в трудное время, стремление к объективности (а специфичность, накладывавшаяся главными, творческими, сторонами личности, также можно воспринять как момент преимущественный: посему таким ярким и получился отчет, став полноценной книге, которую мы и рассматриваем сегодня).

Серебряный век мы часто сегодня воспринимаем, как неоспоримый культурный взлет, но эпоха накладывала свой горький отпечаток. Творческие люди отнюдь не беспорочны и не образцовы в моральном смысле. «Я поэт. И этим интересен», - писал В. В. Маяковский. Действительно, для творческого человека главное кредо в искусстве, что стоит отделять от его состояния как личности, а личности, просветленные, одухотворенные, хотя и пышно расцвели в ту эпоху в плане своей реализации в искусстве, в то же время находились под тяжелым гнетом окружающей действительности, сбежать от которой невозможно. Социальные, духовные, политические проблемы причудливым образом переплетались. Впрочем, этот клубок каузальных связей, леденящий души Уроборос по-прежнему неразрывен. Изнанка Серебряного века – апатия, социальный протест и асоциальное поведение, практически немотивированная агрессия, категорическое нежелание идти на войну, рисковать жизнью за размытые «идеалы». В московских и петроградских газетах появлялись многочисленные заголовки следующего содержания – «Очаги кокаинистов», «Мародеры»… В 1916 году (в начале которого, по мнению Блока, что-то капитально изменить было еще реально, а к концу «болезнь государственного тела» зашла слишком далеко) митрополит РПЦ Питирим отмечал в своем докладе, что в стране колоссально возросло число жестоких беспричинных убийств. Великие имена и гениальные произведения – одна из сторон Серебряного века, а другая – отвратительное брожение, чудовищное количество тлетворной графомании (пагуба касалась не только литературы – всех видов искусств). Художник и редактор Сергей Маковский отмечал: «Никогда еще …искусство не переживало более трудного времени…все мы знаем: искусство поражено недугом… Этот недуг – следствие … общего культурного кризиса, в кровной связи с трагическими событиями современности…»[36]. Запись сделана в 1-м выпуске журнала «Аполлон» 1917 г.

Непосредственно боевые действия обошли большинство видных деятелей российского искусства стороной, однако «трагические события современности» сказывались на происходившие в умах современников… Кузьмин, Мережковский, Бальмонт, Сологуб и многие другие на фронте никогда не были. Зарисовки в воинских частях и на передовой делали художники Лансере, Добужинский… Из литераторов «по-настоящему» воевал Николай Степанович Гумилев, получивший два георгиевских креста («…святой Георгий тронул дважды пулею нетронутую грудь», - напишет Гумилев, позднее расстрелянный по «Таганцевскому делу» в прекрасном стихотворении «Память»). Паустовский был санитаром, Брюсов и А. Н. Толстой – военными корреспондентами, Куприн был демобилизован, но на личные средства организовал в своем гатчинском доме военный госпиталь, Есенин, призванный на фронт в 1916 году, дезертировал во время февральских событий, Блок же был призван и служил табельщиком 13-ой инженерной дружины. Однако, где бы кто ни был, смутное дыхание времени никого не миновало и подействовало на каждого.

Блок оценивал происходившее объективнее многих, но и превозносить его не стоит. Безусловно, одним из ценнейших источником сведений о его отношении к разворачивавшимся событиям являются «Последние дни…», в особенности, первая глава издания, наиболее насыщенная эмоциональна и говорящая не о самом «Феврале», а о предпосылках, как раз-таки о закате империи, отношение к которому я и стремлюсь проследить у Блока. Сложно было воспринимать окружающие реалии не в мрачных тонах, свойственны они были и Блоку, но с достаточно объективной оценкой… А вот восприятие «Февраля» - уже было определенным помутнением рассудка, связанным с глубокой надеждой на резкие и быстрые изменения к лучшему, выходу из «темного царства» к «лучам света»… Доктора ставили Блоку, вернувшемуся в Петроград в марте 1917 года, диагноз «неврастения», но это не только свидетельство того, как сказались на поэта революционные события, а еще и диагнозом всему обществу. Александр Блок – человек своей эпохи, творение и творец, органически связанный со всей совокупностью представителей творческой интеллигенции того времени, шлейфом, от них исходящим. На общем фоне он был одним из тех, кто выгодно выделялся, однако, в то же время, осмысление Блоком исторических событий периода разрушения империи и революционных событий, хотя и глубоко индивидуально, все же может служить той призмой, через которую можно глядеть на восприятие тех событий всех интеллигенций (проводя компаративистские сопоставления) и осмысляя сущность происходившего с интеллигенцией да и всей страною в то сложное время.

Изначально, когда я начинал работу и составлял список задач, считал, что в структуре моей работы понадобится еще один раздел, в котором я подробно рассмотрел бы и поведал о том переломе, который претерпел Блок в своем восприятии революционных событий уже после окончания работы над «Последними днями…» (хотя изменения в отношении прослеживались уже во время работы, о чем можно судить по ее характеру, даже без опоры на другие данные). Но все же такую главу делать я, в итоге, не буду, так как и без нее пришел к осознанию того, как же все-таки следует воспринимать труд Блока «Последние дни императорской власти», а так как основная доля авторских оценок в труде связана с периодом накануне переворота, у самого Блока мнения эти обрушены не были – спала эйфория по поводу возможностей революционного обновления. Причем уже в поэме «Двенадцать» Блок, завершая произведение, строками про Христа, шагающего впереди революционной процессии с флагами, то ли давая понять, что отношение его к революции (на тот момент) положительное, то ли больше пытаясь убедить в этом себя самого (Христос