Глава 1 Каркассона, джюлет[6] 1209 3 страница

Сажье потихоньку удрал. Он не желал ввязываться в неприятности.

 

С площади Сажье зашел к таверне Святого Иоанна Евангелиста. Денег у него не было, но в душе теплилась надежда, что удастся заработать кружку пива, сбегав по какому-нибудь поручению. У таверны кто-то окликнул его по имени.

Обернувшись, Сажье увидел бабушкину приятельницу, сидевшую вместе с мужем за прилавком. Женщина махала ему рукой. Она была пряхой, а ее муж – чесальщиком. Неделю за неделей мальчик находил их на том же месте: он расчесывал шерсть, она сучила пряжу.

Сажье махнул в ответ. Госпожа – na – Марти, как и бабушка Эсклармонда, принадлежала к последователям Новой церкви. Ее муж, сеньер Марти, не был верующим, хотя вместе с женой заходил к Эсклармонде на Троицу послушать проповеди Bons Homes.

Тетушка Марти взъерошила мальчику волосы.

– Как поживаешь, юный господин? Так вырос, что тебя и не узнаешь.

– Спасибо, хорошо, – с улыбкой отозвался он и повернулся к ее мужу, связывавшему шерсть в пучки, готовые на продажу. – Bonjorn, сеньер!

– А Эсклармонда? – продолжала тетушка. – С ней тоже все хорошо? Держит всех в строгости, как всегда?

Сажье ухмыльнулся:

– Да уж, как всегда.

– Ben, ben. Хорошо!..

Сажье, подогнув колени, уселся у ног пряхи, глядя, как крутится колесо прялки.

– Na Марти, – заговорил он, помолчав, – почему ты больше к нам не приходишь?

Сеньер Марти отложил шерсть и переглянулся с женой.

– Да ты знаешь, – ответила тетушка Марти, отводя взгляд, – столько дел! Мы теперь реже выбираемся в Каркассону.

Она поправила веретено и продолжала прясть, заполняя жужжанием колесика установившееся молчание.

– Menina по тебе скучает.

– И я соскучилась, но друзья не могут все время проводить вместе.

Сажье нахмурился:

– Почему же тогда…

Сеньер Марти торопливо похлопал его по плечу.

– Не так громко, – понизив голос, предупредил он. – О таких делах лучше помалкивать.

– О чем помалкивать? – удивился мальчик. – Я только…

– Мы слышали, Сажье, – перебил сеньер Марти, оглядываясь через плечо. – Весь рынок слышал. Хватит о молитвах, а?

Недоумевая, чем он так рассердил сеньера Марти, Сажье поднялся на ноги. Госпожа Марти обернулась к мужу. Оба, казалось, забыли о нем.

– Ты с ним слишком резок, Роже, – прошипела она. – Он ведь всего лишь мальчик.

– А и нужен-то всего один длинный язык, чтобы нас причислили ко всем прочим. Нам рисковать нельзя. Если люди подумают, что мы водимся с еретиками…

– Какие там еретики, – огрызнулась жена. – Он совсем ребенок.

– Я не о мальчике. Об Эсклармонде. Всем известно, что она из этих. Узнают, что мы ходили молиться в ее дом, так и нас зачислят в последователи Bons Homes и осудят.

– Что же нам, бросить друзей? Только оттого, что ты наслушался страшных историй?

Сеньер Марти заговорил еще тише.

– Я только сказал, что надо быть осторожней. Знаешь ведь, что люди говорят. Целое войско собралось, чтоб изгнать еретиков.

– Это сколько лет уже говорят. Слишком ты много шума поднимаешь. Что до легатов, эти «слуги Господа» давно бродят по селам, спиваются до смерти, и что из того? Пусть епископы спорят между собой, а нас оставят жить, как умеем.

Она отвернулась от мужа и положила руку на плечо Сажье:

– Не обращай внимания. Ты ничего плохого не сделал.

Сажье уставился ей под ноги, не желая, чтобы женщина не видела его слезы.

Тетушка Марти продолжала с напускным весельем:

– Между прочим, ты, помнится, говорил, что хочешь сделать госпоже Элэйс подарок? Давай попробуем что-нибудь подыскать.

Сажье кивнул. Он понимал, что женщина старается успокоить его, но чувствовал смятение и стыд.

– Мне нечем платить, – выговорил он.

– Ну, об этом не беспокойся. Один разок обойдемся и так. Ну-ка, взгляни.

Она пробежала пальцами по моткам цветной пряжи.

– Как насчет этого? По-твоему, ей понравится? Как раз под цвет ее глаз.

Сажье тронул пальцем гонкие медно-коричневые нити.

– Не знаю.

– Ну а я думаю, что понравится. Сейчас заверну.

Она оглянулась, подбирая кусок ткани на обертку. Сажье не хотелось казаться неблагодарным, и он постарался поддержать разговор:

– Я ее недавно видел.

– Кого, Элэйс? И как она? С сестрой была?

Он поморщился.

– Нет. Но все равно она выглядела не слишком радостной.

– Ну, – подхватила тетушка Марти, – если она чем-то огорчена, тем больше причин порадовать ее подарком. Это ее развеселит. Элэйс ведь обычно выходит по утрам на рынок, верно? Держи глаза открытыми, будь посмекалистей, и ты ее наверняка найдешь.

Обрадовавшись предлогу оборвать неловкий разговор, Сажье спрятал сверток под рубаху и распрощался. Через несколько шагов он обернулся, чтобы махнуть рукой. Супруги Марти стояли бок о бок, глядели ему вслед и молчали.

 

Солнце стояло уже высоко. Сажье долго бродил по городу в поисках Элэйс, но никто ее не видал.

Мальчик основательно проголодался и решил было, что с тем же успехом можно отправляться домой, когда наконец заметил Элэйс, стоявшую перед лотком с козьим сыром. Сажье бегом бросился к ней и, подкравшись на цыпочках сзади, крепко обхватил за пояс.

– Bonjorn!

Элэйс, вздрогнув, обернулась и тут же расплылась в широкой улыбке, узнав приятеля.

– Сажье, – она взъерошила ему волосы, – ты меня застал врасплох.

– Я тебя всюду ищу, госпожа, – ухмыльнулся он. – У тебя все хорошо? Утром ты вроде была не в себе.

– Утром?

– Ты, госпожа, въезжала в Шато вместе с отцом. Следом за гонцом.

– Ах, утром, – повторила она. – Не беспокойся, все отлично. Просто утро выдалось хлопотливое. Однако как приятно видеть твою веселую рожицу!

Она чмокнула мальчика в макушку, отчего он побагровел и уставился себе под ноги, чтобы спрятать лицо.

– Ну, раз уж ты здесь, помоги-ка мне выбрать сыр.

Гладкие круги белого козьего сыра, втиснутые в плоские деревянные миски, ровными рядами лежали на чистой соломенной подстилке. Среди них попадались чуть пожелтевшие – более ароматные. Этот сыр был выдержан дольше – может, недели две. Мягкие свежие круги влажно блестели на солнце. Элэйс расспросила о цене на те и другие, посоветовалась с Сажье, и они наконец нашли подходящий кусок.

Элэйс вынула из кошелька монетку и отдала своему помощнику, чтобы он расплатился с торговцем, пока она доставала маленькую полированную дощечку, чтобы уложить на нее покупку.

Сажье заметил узор на обороте дощечки, и глаза у него стали круглыми от удивления. Как это оказалось у Элэйс? Почему? В замешательстве он уронил наземь монетку и нырнул за ней под прилавок, радуясь случаю скрыть смущение. Вынырнув обратно, он с облегчением убедился, что Элэйс ничего не заметила, и Сажье решил пока выкинуть это дело из головы. Зато он набрался храбрости вручить ей подарок.

– У меня для тебя кое-что есть, госпожа, – пробормотал он, без предупреждения сунув сверток ей в руку.

– Как чудесно. От Эсклармонды?

– Нет, от меня.

– Какой замечательный сюрприз. Можно развернуть?

Он кивнул, сохраняя серьезный вид, но глаза его блестели от волнения, пока девушка разворачивала пряжу.

– Ой, Сажье, какая красота, – воскликнула Элэйс, любуясь блестящей золотистой нитью. – Настоящая красота!

– Это я не украл, – торопливо заверил мальчуган. – Мне na Марти дала. По-моему, она хотела извиниться.

Сажье пожалел о своих словах, едва они слетели у него с языка.

– За что извиниться? – сразу спросила Элэйс.

В ту же минуту поднялся крик. Какой-то человек рядом с ними кричал, тыча пальцем в небо, где низко над городом, вытянувшись стрелой с запада на восток, пролетала стая больших черных птиц. Солнце, казалось, соскальзывало с их гладкого черного оперения, как искры с наковальни. Вокруг все твердили, что это знамение, и только не могли договориться, доброе или дурное.

Сажье не был подвержен таким суевериям, но тут и он вздрогнул. И Элэйс, видно, что-то почувствовала, потому что обняла его за плечи и притянула к себе.

– Что случилось? – спросил мальчик.

– Res, – слишком уж торопливо откликнулась она. – Ничего.

Птицы продолжали свой путь в небе и уже казались черной кляксой у горизонта. Их не касались тревоги человеческого мира.

 

ГЛАВА 5

 

К тому времени, как Элэйс, оставив верного как тень Сажье в городе, вернулась в Шато Комталь, колокола собора Святого Назария уже звонили полдень.

Она измучилась и несколько раз спотыкалась на лестнице, казавшейся круче, чем обычно. Хотелось лишь рухнуть на кровать в собственной спальне и отдохнуть.

С удивлением Элэйс обнаружила дверь в свою комнату закрытой. Казалось бы, слуги должны были успеть закончить приборку. Занавесь балдахина над кроватью была по-прежнему задернута. В полумраке Элэйс разглядела, что Франсуа поставил корзинку у очага, как она просила.

Элэйс положила дощечку с сыром у кровати и прошла к окну, чтобы откинуть ставни. Их давно следовало открыть и проветрить спальню. Дневной свет залил комнату, открыв взгляду слой пыли на мебели и заплаты на протертых занавесях.

Элэйс вернулась к постели, откинула занавески. К ее изумлению, Гильом все спал. Приоткрыв рот, она разглядывала мужа. Он выглядел таким спокойным, таким красивым. Даже Ориана, от которой трудно было дождаться доброго слова, признавала, что Гильом – один из самых приглядных шевалье виконта.

Элэйс присела рядом с ним на постель и тихонько погладила его кожу. Потом, неожиданно расхрабрившись, ковырнула пальцем мягкий сыр и поднесла крошку к его губам. Гильом забормотал и пошевелился под одеялом. Глаз он не открывал, но лениво улыбнулся и протянул руку.

Элэйс затаила дыхание. В воздухе будто повисло ожидание и предвкушение – и она позволила мужу притянуть себя к груди.

Интимность минуты была нарушена шумом в коридоре. Кто-то громко, искаженным от злости голосом выкрикивал имя Гильома. Элэйс отскочила. Ее ужаснула мысль, что отец застанет их в таком положении. Гильом распахнул глаза в тот самый миг, когда в дверях появился взбешенный Пеллетье, за которым следовал Франсуа.

– Опаздываешь, дю Мас, – заорал он, срывая с ближайшего кресла плащ и швыряя заспавшемуся зятю. – Поднимайся. Все уже в Большом зале и ждут тебя.

Гильом завозился, поднимаясь:

– В Большом зале?

Виконт Тренкавель созывает своих шевалье, а ты тут спишь! Полагаешь, что можешь позволить себе такое удовольствие?

Он стоял над Гильомом.

– Ну, что ты можешь сказать в свое оправдание?

Только теперь Пеллетье заметил дочь, стоящую по другую сторону ложа. Его лицо смягчилось.

– Прости, filha. Я тебя не заметил. Ну что, тебе лучше?

Она склонила голову:

– С твоего позволения, мессире, со мной все хорошо.

– Лучше? – недоуменно переспросил Гильом. – Ты заболела? Что-то не так?

– Поднимайся, – рявкнул Пеллетье, вновь обращая внимание на лежащего. – У тебя ровно столько времени, сколько мне понадобится, чтобы спуститься вниз и перейти двор, дю Мас. Если к тому времени тебя не будет в Большом зале, пеняй на себя! – Закончив, Пеллетье развернулся на каблуках и вылетел из комнаты.

В неловком молчании, установившемся после его ухода, Элэйс чувствовала, что окаменела от стыда – за себя или за мужа, она сама не знала.

Гильом вдруг взорвался:

– Как он смеет сюда врываться, словно хозяин. Кем он себя вообразил?

Яростным пинком он отбросил одеяло и скатился с кровати.

– Долг зовет, – добавил он саркастически. – Нельзя заставлять ждать великого кастеляна Пеллетье!

Элэйс подозревала, что любое ее слово только больше разозлит мужа. Ей очень хотелось обсудить с ним случившееся на берегу, хотя бы ради того, чтобы отвлечь его мысли, но она дала отцу слово никому не рассказывать.

Гильом уже одевался, повернувшись к жене спиной. Плечи у него напряглись, когда он накидывал налатник и затягивал пояс.

– Может, известие пришло… – робко начала Элэйс.

– Это не оправдание.

– Я…

Элэйс осеклась. «Что ему сказать?»

Она подняла с кровати плащ, протянула мужу и нерешительно спросила:

– Ты надолго?

– Откуда мне знать, если неизвестно, по какому случаю совет? – буркнул он, еще не остыв.

Затем гнев разом схлынул. Он повернулся к ней, и взгляд его смягчился.

– Прости меня, Элэйс. Ты не отвечаешь за поведение твоего отца. Ну вот, помоги же мне…

Гильом склонился, чтобы Элэйс легче было дотянуться до пряжки. И все-таки ей пришлось встать на цыпочки, чтобы застегнуть круглую, медную с серебром застежку на его плече.

– Mercé, mon cor, – поблагодарил он, когда она справилась. – Ну вот, теперь выясним, что стряслось. Возможно, все пустяки. Утром перед нами в крепость въехал гонец, – сказала она и тут же осеклась.

Теперь муж наверняка спросит, зачем она так рано выезжала в город с отцом. Но Гильом вытаскивал из-под кровати меч и не вслушивался в ее слова.

Элэйс наморщила нос, когда металл ножен заскреб по камню. Для нее этот звук всегда означал разлуку с мужем, уходившим от нее в мужской мир.

Поворачиваясь, Гильом краем плаща задел сыр, неудачно пристроенный ею на краю ночного столика. Дощечка опрокинулась и со стуком упала на пол.

– Это ничего, – поспешно сказала Элэйс, опасаясь рассердить мужа новой задержкой, – слуги уберут. Ты иди. Возвращайся поскорей.

Гильом улыбнулся ей и вышел.

 

Когда его шаги затихли в коридоре, Элэйс огляделась. Куски сыра валялись в соломе, устилавшей пол, мокрые и неаппетитные. Она вздохнула и нагнулась за подставкой.

Дощечка стояла торчком, застряв между деревянными балками. Поднимая ее, Элэйс нащупала пальцами какие-то углубления и повернула к себе обратной стороной, чтобы рассмотреть. На темной полированной поверхности был вырезан лабиринт.

– Meravelhôs! Как красиво! – выдохнула Элэйс.

Зачарованная гладкими изгибами линий, сходившихся к центру сужающимися кругами, она пальцем проследила узор. Прекрасная, безупречная работа, выполненная любовно и тщательно.

Что-то шевельнулось в памяти. Элэйс приподняла дощечку, уже уверенная, что видела что-то похожее раньше, но воспоминание отказывалось выходить на свет. Она даже не сумела вспомнить, как к ней попала эта дощечка. В конце концов она бросила гоняться за ускользающей мыслью.

Элэйс позвала свою служанку Северни, чтобы та прибрала комнату. Потом, чтобы не гадать, что происходит сейчас в Большом зале, занялась собранными утром растениями. Но, связывая пучки корешков, зашивая в мешочки целебные травы, готовя бальзам для ноги Жакоба, она то и дело переводила взгляд на немую дощечку, надежно хранящую свои тайны.

 

Гильом бежал через двор. Полы плаща путались в ногах. «Надо же было так попасться, – бранился он про себя, – и именно сегодня!»

Шевалье редко приглашали на совет. Да и сам факт, что собрались в Большом зале, а не в донжоне, предполагал серьезную причину для собрания. Может, Пеллетье и вправду заранее посылал за ним. Гильом не мог знать наверняка. Что, если Франсуа заходил в спальню и не застал его? Что бы тогда сказал Пеллетье?

Что так, что этак – конец один. Он влип.

Тяжелые двери, ведущие к Большому залу были открыты. Гильом взбежал по лестнице, перепрыгивая через ступеньку. Когда глаза привыкли к полумраку перехода, он разглядел крупную фигуру своего тестя, стоявшего у входа в зал. Гильом глубоко вздохнул и перешел на шаг. Глаз он не поднимал.

Пеллетье встал у него на пути.

– Где ты был? – спросил он.

– Прошу прощения, мессире. Я не получил вызова…

Лицо кастеляна потемнело, как грозовая туча.

– Как ты посмел опоздать? – стальным голосом продолжал он. – Или приказы к тебе не относятся? Или ты такой избранный шевалье, что можешь являться или не являться по собственному усмотрению, а не по слову сеньера?

– Мессире, клянусь честью, если бы я знал…

Пеллетье горько рассмеялся:

– Честью! – презрительно повторил он, тыча пальцем Гильому в грудь. – Не дурачь меня, дю Мас. Чтобы известить тебя, я послал слугу в твои покои. Времени на сборы было более чем достаточно. Однако мне приходится идти за тобой самому. А придя, я нахожу тебя в постели!

Гильом открыл было рот – и снова закрыл. Он видел, как в уголках губ кастеляна и в седоватой щетине его бороды пузырится пена.

– Что, растерял самоуверенность, а? Как, и сказать нечего? Предупреждаю тебя, дю Мас, то обстоятельство, что ты – муж моей дочери, не помешает мне дать тебе примерный урок.

– Сударь, я…

Без всякого предупреждения кулак Пеллетье врезался ему в живот. Удар был не сильным, но его хватило, чтобы отбросить Гильома к стене. Пошатываясь, он сделал шаг вперед, и в тот же миг тяжелая рука кастеляна схватила его за глотку и снова впечатала в стену. Уголком глаза молодой человек видел, как sirjan у дверей зала склонился вперед, чтобы лучше видеть.

– Ты меня понял? – выплюнул ему в лицо Пеллетье, крепче сжимая пальцы.

Гильом не сумел издать ни звука.

– Не слышу ответа, – настаивал Пеллетье. – Ясно или нет?

На этот раз Гильому удалось выдавить из себя два слова:

– Ос, мессире.

Он чувствовал, как кровь прилила к щекам, молотом забилась в висках.

– Я тебя предупредил, дю Мас. Я буду наблюдать и ждать. Один ложный шаг, и ты о нем пожалеешь. Мы поняли друг друга?

Гильом задыхался. Ему кое-как удалось кивнуть, царапнув затылком по шершавой стене, и Пеллетье, прижав его напоследок так, что захрустели ребра, выпустил молодого зятя.

Он не стал возвращаться в зал, а в ярости зашагал обратно во двор.

Едва Пеллетье скрылся, Гильом скрючился вдвое, кашляя и глотая воздух, как утопающий. Он растирал помятую шею и стирал кровь с губ.

Постепенно дыхание выровнялось. Гильом оправил одежду. В голове уже крутились планы, как расплатиться с унизившим его кастеляном. Дважды за один день! Подобного оскорбления невозможно забыть.

Из дверей Большого зала до него вдруг донесся ропот голосов, и Гильом сообразил, что следует присоединиться к собравшимся, пока Пеллетье не вернулся и не нашел его на том же месте.

Стражник у дверей не скрывал усмешки.

– Что пялишься? – зарычал на него Гильом. – Держи язык за зубами, понял? Не то пожалеешь.

Угроза звучала серьезно. Страж мгновенно опустил взгляд и отступил, пропуская рыцаря.

– Так-то лучше.

Угрозы Пеллетье все еще звенели у него в ушах, и Гильом постарался проскользнуть в зал как можно незаметнее. Только румянец на его щеках да участившееся дыхание напоминали о происшедшем.

 

ГЛАВА 6

 

Виконт Раймон Роже Тренкавель стоял на возвышении в дальнем конце Большого зала. Он заметил, как прошмыгнул в дверь запоздавший Гильом дю Мас, но ждал не его – Пеллетье.

Тренкавель был одет для переговоров, а не для битвы. Алая накидка с длинными рукавами, с золотой вышивкой но вороту и манжетам, доходила до колен. Синий плащ был застегнут на шее большой круглой золотой пряжкой, и лучи солнца, падавшие в высокие окна под потолком южной стены, играли на ней яркими отблесками. Над его головой висел огромный щит с гербом Тренкавелей, а за ним скрещивались два тяжелых копья. Тот же узор повторялся на знаменах, церемониальных одеяниях свиты и на доспехах. Он же виднелся над аркой Нарбоннских ворот за мостом – приветствуя друзей и напоминая им о давних узах между Тренкавелями и их подданными. Слева от щита уже много поколений висел гобелен с изображением единорога.

На дальней стороне возвышения в углублении стены открывалась маленькая дверь, ведущая в личные покои виконта, расположенные в сторожевой башне Пинте – древнейшей из построек Шато Комталь. Эту дверь скрывала синяя штора, с изображением также трех горностаев, составлявших герб Тренкавелей. Штора отчасти защищала от сквозняков, свиставших зимой в Большом зале. Сегодня она была сдвинута и перехвачена толстым золотым шнуром.

Раймон Роже Тренкавель провел в этой комнате раннее детство и, вернувшись, поселился под защитой древних стен вместе с женой – Агнесс де Монпеллье – и двухгодовалым сыном-наследником. Он преклонял колени в той же крошечной часовне, где прежде молились его родители; спал на том же дубовом ложе, на котором родила его мать. В теплые летние дни, подобные нынешнему, он в сумерках выглядывал в то же сводчатое окно и видел то же закатное солнце, окрашивающее багрянцем поля Ока.

Издали Тренкавель представлялся спокойным и невозмутимым. Каштановые волосы свободно рассыпались по плечам, а руки непринужденно заложены за спину. Но лицо его был беспокойно, а глаза то и дело обращались к двери.

 

Пеллетье весь вспотел. Одежда жала и натирала под мышками, ворот давил шею. Он чувствовал себя старым и непригодным для того, что его ожидало.

Пеллетье надеялся, что от свежего воздуха в голове прояснится. Не помогло. Он все еще сердился на себя: нельзя было терять самообладания настолько, чтобы позволить прорваться враждебности к зятю и отвлечься от важного дела. И непозволительная роскошь – продолжать думать об этом. С дю Масом, если потребуется, можно разобраться позже. Сейчас его место – рядом с виконтом.

И Симеон не шел из головы. Пеллетье все еще ощущал страх, стиснувший сердце, когда он переворачивал тело. И облегчение при виде незнакомого лица, уставившегося на него мертвыми глазами.

Очень жарко было в Большом зале. Более сотни сановников и служителей церкви набились в душное помещение, пахнущее потом, вином и тревогой. Люди беспокойно перешептывались, слышались обрывки коротких фраз. Слуга склонился перед Пеллетье, появившимся в дверях Большого зала, и бросился налить ему вина. Прямо напротив дверей вдоль стены выстроился ряд кресел с высокими спинками – темное полированное дерево напоминало отделку хоров в соборе Святого Назария. В креслах сидела знать Юга: сеньеры Мирпуа и Фанжо, Курсана и Термене, Альби и Мазамета. Все они были приглашены в Каркассону на празднование дня Святого Назария в конце июля, а оказались призванными на совет. Пеллетье видел, как напряжены их лица.

Он пробирался между группами людей: советников Каркассоны и видных горожан из торговых пригородов Сен-Венсена и Сен-Микеля. Его опытный взгляд незаметно обшаривал собравшихся. Церковники – среди них несколько монахов – жались в тени у северной стены, скрывая лица под капюшонами, а благочестиво сложенные руки – под широкими черными рукавами.

Шевалье Каркассоны – среди них и Гильом дю Мас – стояли перед огромным камином, почти целиком скрывавшим другую стену. Впереди за высоким столиком сидел эскриван Жеан Конгост, письмоводитель виконта и супруг Орианы – старшей дочери Пеллетье.

Пеллетье остановился перед возвышением и склонился в поклоне. На лице Тренкавеля мелькнуло облегчение.

– Прости меня, мессире.

– Ничего, Бертран, – отозвался виконт, указывая кастеляну место рядом с собой, – Главное, ты здесь.

Они коротко переговорили между собой, сблизив головы так, чтобы никто не мог слышать их, после чего Пеллетье, повинуясь просьбе виконта, выступил вперед.

– Господа мои, – прогрохотал он, – господа мои, прошу тишины. Будет говорить ваш сеньер, Раймон Роже Тренкавель, виконт Каркассоны.

Тренкавель выступил из тени, приветственно раскинув руки. В зале стояла тишина – все замерли в молчании.

– Benvenguda, господа мои, владетели и верные друзья, – заговорил он. – Добро пожаловать. – Голос виконта, несмотря на его молодость, был тверд и звучен, как колокол. – Benvenguda a Carcassona! Благодарю за ваше терпение и за ваш приход. Спасибо вам всем.

Пеллетье обвел глазами море голов, пытаясь уловить настроение толпы. Он различал в лицах любопытство, волнение, самолюбивые опасения, страх – все это было объяснимо. Пока неизвестно, зачем их созвали и, в первую очередь, чего хочет от них Тренкавель, никто не знает, как держаться.

Я горячо надеюсь, – продолжал виконт, – что праздничный турнир состоится в конце месяца, как и ожидалось. Между тем сегодня мы получили сведения настолько важные и влекущие столь далекоидущие последствия, что я счел должным разделить их с вами. Потому что они касаются каждого из вас. Ради тех, кто не присутствовал на последнем совете, позвольте напомнить вам положение дел. Разгневанный бессилием своих легатов и проповедников, присланных обратить свободный народ этих земель в повиновение Римской церкви, на прошлую Пасху его святейшество папа Иннокентий III провозгласил крестовый поход, дабы избавить христианские земли от того, что он называет «заразой ереси», невозбранно распространяющейся в землях Рау d'Oc. Так называемые еретики, Bons Homes, по его словам, хуже даже сарацинов. Однако каким бы страстным и красноречивым ни был его призыв, к нему все остались глухи. Король Франции не откликнулся. Никто не спешил поддержать его. Предметом его ненависти был мой дядя, Раймон VI, граф Тулузский. В самом деле, именно неосторожные действия моего дяди, вызвавшие убийство папского легата Петра де Кастельно, впервые заставили Его Святейшество обратить взгляд на наши земли. Дядю моего обвиняют в том, что он попустительствует распространению ереси в своих и, следовательно, в наших владениях. – После короткой паузы, Тренкавель поправился: – Нет, не попустительствует, а поощряет Bons Homes искать прибежища в своих владениях.

Иссушенный постами монах, стоявший у самого возвышения, поднял руку, желая заговорить.

– Святой брат, – быстро отозвался на его движение Тренкавель, – прошу у тебя еще немного терпения. Когда я закончу, все получат возможность высказаться. Еще будет время для дебатов.

Монах с недовольным видом уронил руку. – Грань между терпимостью и поощрением, друзья мои, неуловимо тонка, – негромко продолжал виконт, а Пеллетье незаметно кивнул, одобряя искусное ведение дела. – И потому, хотя я признаю, что благочестие моего высокочтимого дяди не столь твердо, как хотелось бы, – он выдержал паузу, давая слушателям возможность выразить свое неодобрение, – и, хотя его поведение вряд ли можно назвать безупречным, не нам решать, кто прав, кто виноват в этом деле. – Он улыбнулся: – Пусть священники спорят о богословии и оставят нас, прочих, в мире.

Он помолчал, и по лицу его прошла тень. В голосе уже не было улыбки.

– Не впервые пришельцы с Севера угрожают независимости и суверенности наших владений. Не думаю, чтобы эта угроза осуществилась. Не могу поверить, чтобы кровь христиан пролилась на христианские земли с благословения католической церкви. Мой дядя в Тулузе смотрит на вещи мрачнее. Он с самого начала предполагал возможность вторжения. Для защиты своих земель и суверенной власти он предлагал нам союз. Вы помните мой ответ: что мы, народ Рау d'Oc, живем в мире с соседями, будь то Bons Homes, евреи или даже сарацины. Если они соблюдают наши законы, уважают наши обычаи, то они принадлежат к нашему народу. Таков был тогда мой ответ. – Виконт помедлил. – И таков будет он и теперь.

При этих словах Пеллетье снова одобрительно кивнул, видя, как волны согласия расходятся по Большому залу, захватывая даже епископов и священников. Только тот одинокий монах – доминиканец, судя по цвету рясы, – не поддался общему настроению.

– Мы иначе понимаем терпимость, – пробормотал он с резким испанским выговором.

Из задних рядов прозвучал еще один голос.

– Прости, мессире, но все это нам известно. Эти новости устарели. Что теперь? Зачем ты созвал нас в совет?

Пеллетье узнал ленивую, наглую интонацию самого склочного из пяти сынков Беренгьера де Массабрака и собирался вмешаться, но сдержался, почувствовав на своем плече руку виконта.

– Тьерри де Массабрак, – нарочито снисходительно заговорил Тренкавель, – мы благодарны за твой вопрос. Однако среди собравшихся, возможно, есть и такие, кто лучше тебя знаком со сложностями дипломатии.

В зале раздались смешки, и Тьерри покраснел.

– Но ты вправе спросить. Я созвал вас сегодня сюда потому, что положение переменилось.

Никто не подал голоса, но настрой зала ощутимо изменился. Виконт почувствовал настороженное внимание слушателей, однако, как с удовлетворением отметил Пеллетье, не подал виду и продолжал говорить все так же уверенно и властно:

– Этим утром мы получили известие, что угроза вторжения с Севера значительнее – и ближе – чем мы предполагали. Воинство – так называет себя это безбожное полчище – собралось в Лионе в день Святого Иоанна Крестителя. По нашей оценке, в город съехалось около двадцати тысяч рыцарей, и с ними невесть сколько землекопов, священников, конюхов, плотников, клерков, лодочников… Воинство выступило из Лиона во главе с этим белым волком, Арнольдом-Амальриком, аббатом Сито.

Он помолчал, обводя глазами зал.

– Я знаю, что это имя железом разит сердца многих из вас.

Многие из советников постарше важно закивали.

– С ним – католические архиепископы Реймский, Сенский и Руанский, а также епископы Отона, Клермона, Невера, Байе, Шартра и Лизье. Что до военного руководства, то, хотя король Франции не ответил на призыв к оружию и не позволил своему сыну выступить вместо себя, однако в войске много баронов и могущественных владетелей Севера. Конгост, тебе слово!

Услышав свое имя, эскриван немедленно отложил перо. На лоб ему падали мягкие влажные волосы, кожа от многолетнего пребывания под крышей сделалась рыхлой и бледной до прозрачности. Конгост с показной важностью поднял свою большую кожаную сумку и извлек из нее пергамент. Казалось, его потные ладони живут собственной, отдельной от хозяина жизнью.