Часть четвёртая. Белая река 19 страница. А паук хотел жить он упорно взбирался по стенкам и раз за разом падал в молоко, на миг замирал и снова бросался на приступ

А паук хотел жить... он упорно взбирался по стенкам и раз за разом падал в молоко, на миг замирал и снова бросался на приступ, теперь уже осторожно, каждой волосатой лапочкой ища зацеп, ощупывая всё вокруг себя, колченого полз всё выше и выше и снова упал уже на изгибе внутрь горлышка кринки и замер отчаявшись, намокая в молоке...

— Ну, же, ну... — переживал за него Мошняков, желая ему свободы, неосознанно помогая ему выбраться, для чего-то это ему самому нужно было.

Паук опять пополз, оставляя за собой густой след взбитых сливок, замирая и отдыхая. Двигался едва заметно... Солнце почти всё взошло, и вот над краем кринки показалась одна лапа и судорожно зацепилась за крепь верха, сгибалась и тянула паука вверх, дрожала... как человеческая рука...

Вот он весь выкинулся на край обмокший, страшный... и замер на секунду под взлетевшим над горизонтом солнцем, а потом свалился в траву и торопливо побежал, засуетился, зарыскал, закружился и всё же, выправил свой путь, нашёл и скрылся в норе своей...

— Жив твой отец!!! — как громом ударили в голову Мошнякова слова весёлой старухи, тоже испереживавшейся за паука.

Он стремительно обнял её, поднял на руки и как с девушкой закружился по лугу, забыв обо всём на свете, твердил, как помешанный:

— Жив... жив... жив...

— Отпусти Христа ради, я ж не девка тебе, отпихивалась со смехом Марья, боясь, что он задушит её впопыхах, и радуясь с ним вместе.

Он опустил её на траву и расцеловал трижды и смятённо спросил:

— А встретимся ли мы?

— Вот это знать не могу, но призвать его можно. Возьми в руки кринку и тонкой струйкой лей молочко от норки паука к тропиночке, а от ней к дороге большой... Это и поможет ему найти тебя... Кринку потом разбей и разбросай черепки во все четыре стороны, понял?

— Спасибо, — он схватил кринку, и тонкая струя, как ниточка от клубка волшебного, потекла от норки к тропиночке, от неё к дороге широкой...

После заутрени Мошняков явился в келью к Илию. Лицо его было весёлым, движения стремительны, и старец сказал вошедшему:

— Ох да Марья, доиграется она с деревенскими причудами, заимает иё душеньку нечистый... И не отмолится, но уж таковы женщины... Такова порода русская... безбоязная, всё тянет поиграться с огнём... всё испытать и изведать удивительное...

— Крести меня, отец Илий, — проговорил Мошняков, — дед сказывал, что я некрещёный... сперва ждали отца, а в ссылке не было церкви и попа... Радость у меня большая... Жив отец мой! Ну, что же он весточки не подал?!

— Подаст, подаст... — успокоил Илий, — но встретитесь вы не скоро, уж так велит Бог... Отец твой, ой как далеко, за морями океянами, но помнит о тебе и тоже ждёт встречи желанной.

— Правда?

— Истин Бог, я кривды не разумею, и уста мои её не ведают. А кого же ты в крёстные возьмёшь?

— Окаемова и бабушку Марию... Ничего ж, что она старая?

— Ничего-о... Ох и задам же я ей за баловство гадания! Пожурю её...

— Не надо... это я умолил... Она не хотела.

— Всё равно, нельзя играть с аспидом, грех это... Грех! Святое писание порицает сие, пришёл бы ко мне, и я бы тебе всё поведал об отце твоём, молённым путём... Он потерял след ваш... и не верит, что померли вы от тифа, как не веришь ты в его кончину.

* * *

Стар-медведь валялся в овсах до рассвета. Лежа на спине, он сгребал лапами пучки стеблей, накрывал пастью колосья и движением головы срывал их и медленно жевал. Овес был уже переспелый, не молочный, коий особо нравился ему.

Жмуря от наслаждения глаза, он сладко чавкал и перекатывался на бок, опять грабастая лапищами к себе стебли гибкие, собирая их в снопы колкие и пахучие.

Обветшалые зубы плохо пережёвывали зерно: притупилися-поистёрлися, когти старые износилися, изморозь белая по шерсти разлилася... глазоньки притуманились, нюх приглупевший обманывал, кости хрустели и мучили зверя лесного крадучего, шрамы болели и лапушки, сердце медвежие плакалось, уши не слышали ворога... память плелась во все стороны... сны приходили дремучие, дни побуждали тягучие, вымучил труд пропитания, радость в медведе истаяла... друга стерял он заветного, что возрастил его детушкой, все он леса поисхаживал, всех он зверей поиспрашивал, ждал у приметного каменя сердцем сгорающим пламенем, ждал на известных тропиночках, весь истомился кручиною, весь изошелся отчаяньем, весь изнемогся печалию...

Стар-медведь от овсяного поля углубился в крепь леса и вышел набитый им за долгие годы тропинкою к светлой полянке, с развалившейся в центре её избушкой и огромным валуном, вросшим в землю долгим телом, спящим века...

Он взошел на прохладный от ночи обросевший камень и со старческим вздохом улёгся на нём, свесив лапы в травы некошеные...

В келье своей молитвенной вдруг почуял Илий тоску по простору, желание выйти из монастыря к озеру Чистику, побродить лугами и полями, испить глазами окрест обители...

Он собрался, взял свой старый посох дубовый и в саду встретился с Марьей, собирающей в корзины яблоки. Поздоровался с ней и ласково пожурил за гадание и покаяться велел...

— Покаюсь нынче же на вечерне, — с готовностью молвила она и обеспокоенно спросила: — Куда же ты собрался, батюшко? Кабы плохо не было в полях тебе, пойду и я с тобою...

— Не след, Марьюшка, за мной ходить, хочу побыть один, проведать места приметные, водицы из озера чистого испить, дубравушку вдохнуть и дали озрить, сокрытые стенами... Испечалилась душа, нахлынуло однораз... Вот и вернусь скоро, ты уж не ходи, не утруждайся...

— А я вот, яблочки сбираю, насушу и звару-канпоту сварю ребяткам, усердствуют они все в учёбе и работе своей военной, вот канпотик им сладок будет вечером. Сколько добра пропадает, яблочек... Мы с Аришей много насушили припаса...

— Святое дело, собирай плоды, — он вышел из ворот монастыря и спустился к озеру.

Озеро сие звалось Чистик, почиталось святым и целебным. До того чиста вода у него, что налитая в стакан невидимой была и стакан казался со стороны пустым... Старец почерпнул дланью водицы и испил её сытость прохладную...

Видели его глаза трав донных шевеление и рыб лениво кормящихся, у самого берега бисер малька шелестел и взблёскивал серебром. Долго стоял Илий над водою, опершись на посох свой, истёртый руками до тёмного зеркала.

А потом потянуло его проведать свою пустыньку отдельную от монастыря. Ещё до затворничества в келье он, с благословения настоятеля, в год первого сотрясения Державы и революции первой, уединялся в крепи леса в молитвах и обет исполнил там особый и тяжкий для плоти его страстями уязвлённой...

Надумал сходить туда и решительно направился к лесу заросшей тропиночкой заветной...

Марья Самсоновна подняла яблочко с земли и затомилась беспокойством за старца: вдруг убредёт куда-нибудь и вновь хворь одолеет, где искать потом его и обихаживать... Она поспешила за монастырь, отвлекая уговор старца — не ходить следом — причиною сбора травок целебных.

Только она вышла, растерянно оглядываясь, и увидела согбённую спину его, скрывающуюся в дубраве. Поспешила следом, сорвав пук травы в оправдание укора старинушки, ежель он узрит её...

Скоро догнала, но не приближалась, держала взором своим меж деревьев и кустов, тихо кралась следом тропкой мягкой, едва приметной.

Илий шёл погружённый в думы молитвенные. Узнавал деревья возросшие и постаревшие с ним вместе, и они угадывали его, шумом крон переговаривались радостно, ласкали его дых ладанным смольём и дубовой терпкостью, липовой нежностью белотелой, горькостью рябинушки, грибной крепостью... прелью листа палого, силой побега малого... Брёл Илий в лесном мире и мыслил русский мир...

Солнце просвечивало лес насквозь, столпами огненными касалось земли, проникало меж крон густых, как меж туч тёмных.

Открылась глазам его избёнка порушившаяся, раскатившаяся по брёвнышку, а камень вроде бы возрос и стал более прежнего. Старец перекрестился на свою разваленную келью и слеповато щурясь пошёл к камню заветному и обмер сердцем, не доходя его.

Слившись с тёмным гранитом, спал на нём сном праведным огромный медведь, раскинув лапы до земли. Круглые уши его во сне подергивались, дыхание слышалось прерывистым и стонливым, что-то виделось во сне ему жалкое и печальное...

Старец пригляделся и увидел, что камень вокруг истоптан торной дорогой, только из-под валуна травы лезли, а сам камень был истёрт изблескан, как посох его, и шерсть в трещинах набилась многолетняя, и понял Илий всё, что было тут, и потрясенный перекрестился, вобрав боль ту нечеловечью и тоску звериную... Тихим голосом дрожащим позвал:

— Ники-итушка-а... милый ты мой старинушка, как же ты убивался... как же ты исстрадался...

Дрогнул зверь всем телом могучим и стоном долгим изошёл, не открыв глаз, сильно лапы напряг, обнимая камень до скрежета когтей по нему... облапил и стонал во сне мучительно...

— Ники-итушка, аль не слышишь меня грешного... каюсь в грехе своём тягостном, но не по своей волюшке его сотворил... отлучился отсель... Прости меня, милый медведушко... — он опять заметил, как вздрогнул зверь и напрягся, вздыбилась шерсть на холке.

Отворились глаза слезливые-замутнённые и опять закрылись устало.

— Никитушка-а, — старец подошёл твёрдым кругом, избитым за годы разлуки медвежьими лапами, и омочил слезами умиления его широкий лоб и погладил по спине мохнатой...

Рыкнул зверь от ласки и вскинул голову, тягуче озирая поляну, и повернулся к Илию глазами своими... И увидел в них старец поначалу человечье недоумение и неверие, а потом такое глубинное озарение и радость, что пошатнуло Илия у камня от преданности зверя и любви...

Взметнулся всей тушей медведь растерянно и сел, как дед на камне, свесив передние лапы на груди, словно для благословения, а потом с рёвом страшным и диким облапил старца... широким языком лизал его лик и бороду, стенал и скулил, и объятие его было нежным, невредительным, и плач его сердца понимал Илий...

Жалился ему Никитушка, на жизнь свою сиротскую, исскучался, отчаялся так, что вдруг взыграл молодою силою, отпустил тиски и взялся скакать вокруг него и камня, реветь и плакать слезами, катался в траве и вспрыгивал, на радостях люто взрыкивал, стопы языком старцу взлизывал, опять обнимал и вскрикивал, не мог рассказать всё горюшко, а всё говорил с укорушкой, своею звериной реченькой, не дан лишь язык человеческий...

Приотставшая старуха услышала звериный рёв, и сердце у неё зашлось страхом за Илия. Кинулась со всех ног вперёд и увидела дерущихся медведя и старца. Медведь ломал его, облапил и ревел пастью раззявленной так, что подкосились её ноженьки и остолбенела на миг, а потом схватила толстую палку и ни о чем не думая резво выбежала на поляну с воплем и стенаниями, но зверь не слушал ее и продолжал обнимать когтистыми лапами убогого Илия...

Она подскочила, вся объятая ужасом, творя заклинания против врага, и с размаху огрела медведя по хребтине палкой, хватая его за лапы и отпихивая от старца, а он хоть бы что, все порыкивает, старика за отлуку поругивает... Била она, колотила и вдруг до ее смятенного сознания дошли слова Илия:

— Не бей его, Марьюшка, и не боись... это мой Никитушка исскучавший, отойди в сторону, дай ему намиловаться сердешному.

Ушам своим и глазам не верила Марья, отступилась, всё ещё держа палку на плече, и потрясённая глядела, как зверь дикий плакал и рыдал от боли душевной перед человеком.

— Да заломает же он тебя, батюшко!

— Как же ему заломать, ить я его выкормил с детушки. Хватит уж, хватит, Никитушка, больно стомился я радостью, — он погладил зверя, и тот покорно лёг у его ног.

— А говорят, что звери людского языка не понимают, — громко прошептала Марья.

— Как же не понимать, понимают... всякая живая тварь разумением живёт и душою кроткой. Ты поглянь только, как он встоптал округ камня дорогу круглую, ить двадцать лет ждал меня и маялся... На диво преданность подобная от бессловесного зверя...

А на камушке этом я провёл тысячу ночей столпником в молитвах святых... плоть укрощая и страсти греховны... Сладкое время общения с Богом... а Никитушка меня караулил и ждал утра, чтоб приласкал я его и поиграл, сухарика дал и хлебушка. Так мы и жили... в пустыньке сей... он не мешал мне молиться...

Старуха только теперь испугалась зверя, и её заколотило всю, не могла она поверить и осознать это родство, страх накатывал, и рука её всё крестила и крестила себя и Илия...

А он взобрался на камень, оставив прислонённый посох и воздев к небу руки, запел молитву, тянулся вверх, словно намерился взлететь с этого священного камня, и чудился Марье в солнечном облике — столпом светлым Божьим... Медведь на неё не обращал совершенно внимания, глаз не отрывал от Илия и всё вздыхал томительно.

Илий сошел с камня не скоро, сотворив, как и прежде, все молитвы Богу и Пресвятой Богородице, истомившись и наполнившись восторгом столпника, молодостью своею воспрянув, дивясь твёрдостью веры своей в те далекие годы...

Когда они пошли к монастырю, медведь неотступно следовал за Илием, боясь потерять опять желанного человека. Старец уговаривал его остаться, но зверь отказывался понимать и только мотал головой и шёл, как привязанный.

Марья следовала за ними, видя ладный перекат мышц под шкурой зверя, все движения были мягки и плавны, красив он был и остерегающ силой своею.

Всполошились охранники над воротами и на колокольне, увидев небывалую картину, похватались за оружие, испугались зверя, но он шёл за старцем мирно, а сзади старуха замыкала шествие. Ворота растворились, и они вошли в монастырь.

Егор и Ирина с Васенькой, Окаемов и Мошняков как раз были во дворе, когда скрипнули ворота и первым настороженно шагнул огромный медведь, оглядываясь кругом и шумно вбирая воздух ноздрями. Все замерли от неожиданности, но вдруг Васенька с громким криком бросился к воротам.

Он летел стремглав, держа на голове большую зелёную фуражку, с которой не расставался даже во сне. Ирина и Егор бросились следом, а Николай Селянинов, поняв, что они не догонят мальчишку и он успеет первым налететь к зверю, кинулся на стену к обалдевшим охранникам и вырвал автомат у одного из них.

Вскинул оружие и понял, что не успеть, можно поразить Васю, с разлёту прыгнувшего на шею зверя с радостным воплем. На секунду Николай растерялся, уже почти нажав спуск, и вдруг испуганно расслабил палец...

Медведь лизал ребёнка широким языком, а подбежавший Егор остановил Ирину, бьющуюся у него из рук и промолвил спокойно:

— Не надо... Теперь я понял, откуда у Васеньки в руке была шерсть медвежья... Этот зверь привёл нам его...

— Мама! Мамушка-а! — вскричал Васенька, — это мой друг... мы с ним шли в лесу... он такой тёплый и хороший, я спал у него ночью на животе и нисколечки не боялся... Ну, потрогайте же его скорее, он хороший.

Только теперь и Марья поняла всё, как добрался Васенька за столь вёрст от разбитого бомбами эшелона с сиротским приютом, и опять поразилась Илию, сделавшему милосердным, добрым и мудрым... только лишь оставшимся бессловесным... дикого зверя.

Медведь подождал старца и пошёл за ним к келье, а когда следовали мимо сада, Васенька принёс ему румяное яблочко. И медведь сладостно съел его, потёршись головой о мальчишку.

Толпа людей шла за ними в немом благоговении и страхе. Ирина боялась за Васеньку и манила его к себе, сулила конфетку и пирожок с малиной, но он отрицательно мотал головой:

— Мама, ну подойди же ты сама, он тебя лизнёт языком, он такой шершавый и тёплый, как твои руки... Ты не плачь, я поиграюсь со своим другом и приду...

Медведь лёг у кельи старца с тяжким утробным вздохом облегчения и уснул, положив морду на широкие лапы. Васенька понял, что друг его хочет спать, и не стал мешать ему, кинулся к Егору и Ирине, тараторил, рассказывая, как встретил его в лесу, как он лизал его больные ранки и вёл куда-то... Потом Вася подбежал к Илию и спросил:

— Дедушка, а почему он такой седой, как твоя борода?

— Он старенький и сослаб, потому и седой...

— А что он любит кушать?

— Малинку, медок, корешки разные...

— Малинку?! — Вася стремглав кинулся в малинник и крикнул оттуда: — Мама, батя! Ну, помогите же мне быстро малинки собрать, мой друг очень её любит и хочет покушать.

Егор и Ирина обрывали спелые ягоды, взгляды их перекрещивались на Васеньке, торопливо собирающем малину. Ему очень хотелось и самому её скушать, даже рука машинально тянулась ко рту, но он останавливал её у самых губ и складывал ягоду в шапку, подаренную приезжим дяденькой.

Когда она наполнилась почти до краёв, Вася бережно понёс лакомство к спящему медведю и тронул его за ухо рукой:

— Проснись, старинушка, я тебе малинки принёс, очень вкусная, ты её любишь, — он высыпал горку перед самой мордой его и надел фуражку, — ешь же, ешь, мне самому нисколечки не хочется.

Никита пробудился и стал осторожно собирать ягоду языком, и увидел в его глазах Егор благодарность к мальчишке и одобрение к ответной любви души Васи нежной...

* * *

Всю ночь Илий слышал тяжкие стоны медведя и выходил от молитвы к нему, а к утру понял, что Никитушка изжился на белом свете и готовится в путь иной... Как лёг у кельи, так и не вставал более и не сдвинулся с места, а всё смотрел и смотрел на двери и ждал старца и силился вскинуть голову, при его появлении жалостливо и хрипло извергал стон и опять ронял голову на лапы.

Словно чуя его беду, самой первой на рассвете пришла к келье сестра милосердия. Ирина увидела печально застывшего над медведем старца и всё поняла своим женским чутьем.

Уже не боясь зверя, она склонилась над ним и потрогала ладонью горячий нос, увидела взгляд его полный смертной тоски и заполошилась, бегом кинулась в санчасть и скоро принесла сумку с лекарствами.

Сделала Никите два укола, пыталась засунуть в пасть какие-то порошки и таблетки, но зверь не желал раскрывать рта, безучастно мигал глазами, устремлёнными на старца.

Ирина плакала, гладила грубый загривок рукою, стоя на коленях пред ним, и старец подивился такому бесстрашию милосердному женщины к дикому зверю...

Он успокаивал её, тоже гладил по голове, сердце своё изводя укоризной перед Никитушкой, что крест тяжкий возложил своим отсутствием на живую и любящую тварь Божию и скорбями обрёк многими душу зверя разумного...

В лагерях и муках он тоже помнил и тосковал о медведе, часто вспоминал, как вышел сам на него истощавший медвежонок-сирота, стоял у камня и терпеливо внимал его молитве, напряжённо слушал дивную песнь, и завораживала она его, поуркивал и поплакивал следом, а когда монах сошёл с камня, смело ткнулся в колени его головой, встал и обнял ноги лапками, поскуливая от печали одиночества.

Заблудным дитём явился он в пустынь лесную и не пожелал оставить Илия, провожал его до опушки леса, но в монастырь не пошёл, а вернулся в чащу.

Какова же радость была у Илия, когда он с хлебом и иным припасом пришёл к камню и встретил там его. Медведушка радостно и сладко жевал принесённый хлебушек, призакрыв глаза...

Но-о... Истаяла жизненная свеча зверя, едва теплится огонь и мерцает в его добрых глазах, готовый вот-вот стухнуть совсем. Старец кротко промолвил, оглаживая волосы Ирины:

— Нельзя убежать от старости и не догнать юности... успокойся, сударушка, отходит медведушка мой путём смирения и святости...

— Я с самого детства видела медведя во снах, он преследовал меня и никогда не трогал, а потом он оторвал цепь от дуба и догнал... и вот я встретила его в образе человека и полюбила...

— Медведь, по древнему толкованию — Судьба... И никуда от неё не денешься и против воли судьбы ничего не сотворишь. Судьба подомнёт, как медведь нерадивого и злого человека, а доброго и светлого выведет на исцеление к людям, как вывел Никитушка Васеньку к нам...

А судьба есть Божественный промысел, и воля Бога ведёт нас грешных. Не откупиться никаким богатством от судьбинушки, и всё, нажитое при помощи лжи, останется. Тщетой избудет... Иуда взял плату и удавился, а серебреники остались...

В самые лихие моменты смертные любой человек вспоминает Бога... в испуге хватается за сердце... это он так думает, а рука-то ищет крест... да креста нет спасительного... у безбожных...

Ирина вновь засуетилась, ещё сделала укол, и медведь немного шевельнулся, перестал стонать, даже встать посилился, но не смог и успокоился опять...

Старец ушёл в келью молиться, а Егор в розысках Ириши вышел из сада за ее спиной и услышал голос её плачный и замер, внимая. Сизой горлицей печалилась, ворковала она:

— Медведушко ты мой желанный, не помирай, старинушка... Кормить, поить и холить буду реченьками своими от красной зари до тёмна вечера, всю долгу ноченьку; умывать тебя буду живой водою, наберу в чистом поле целебных травушек, головой тебе поклонюсь, сердцем покорюсь, медведушко, все недуги твои исцелю и раны перевяжу вечной своей пеленою...

Отгоню от тебя чёрта страшного, отгоню вихри буйные... И будь ты, родимушка, моим словом крепким — в ночи и полунощи — укрыт от силы вражьей, от горя, от беды... А уж, коль придёт срок, смилуйся, возьми и меня в свой смертный путь...

Ты вспомни, судьбинушка, про нашу любовь ласковую, вернись на родину славную, ударь ей челом семидежды семь, обними меня прежней и последней крепостью, припади к сырой земле и унеси меня в сон сладкий непробудный... А пока, рано помирать, встань, жаль моя, и здоровым будь...

Егор слушал и представил себя старым и немощным, а над собою воркование горличье услышал Ирины и замер сердцем от восторга, ничего более светлого и желанного помыслить не мог, лишь бы слышать такое участие и ласку и заботу душевную...

И вдруг, он осознал, что причитания обращены к нему самому, через медведя, её заговор древний и непрестанный лился из её опечаленных уст... Он подошёл к ним; Ирина вздрогнула от прикосновения руки и подняла на него свои мокрые от слёз глаза.

— Егорша... помирает медведушко... он нам Васеньку привел, он мне в снах снился... пока не встретила тебя... старец сказал, что это судьба... жалконький он такой, поистомился жизнью, изветшал...

— Изветшал, — отозвался Егор и обнял её крепко.

Медведь увидел это, рыкнул остерегающе, пригляделся к Егору и успокоенно закрыл глаза.

— Видишь, признал тебя за своего, принял...

— А как же не признать, на золотодобыче в Якутии многие звали меня медведем... а тунгусы — амиканом. Знать, родство есть незримое, я после этого и стрелять медведей перестал, а убил за всю жизнь одного, напавшего на меня... а другого старого смял, связал и на плоту с ним долго плыл, кормил мясом оленя. А потом отпустил на волю...

— Голыми руками связал медведя? — удивилась Ирина.

— Голыми руками, но он такой же старик был... дедушка, зачем же его убивать, хоть чудом он меня не задрал... если бы не школы японца и деда Буяна, то пропал бы...

Пришёл Окаемов и узнал о печали, долго стоял над зверем в размышлениях, а потом произнёс:

— В старину звали его ведмедь — ведающий мёд... Это тотемный символ русский, и похороны особые устраивались зверю, много обычаев сохранилось поклонения ему, и почитался он за лесного человека. Медведица без шкуры разительно похожа на женщину... Жалко зверя, но, что поделаешь, путь всякому определён по жизни...

Тут и прибежал Васенька с полной пазухой яблок, радостно сунулся к своему другу, уговаривая его отведать лакомства, но зверь печально оглядел его, простонал и опять зажмурился.

— Мама, что с ним, он не хочет со мной играть?

— Помирает медведушка, — тихо промолвил вышедший из кельи старец, положив на голову Васи свою длань, — помирает сердешный, но ты не печалься... ждал он встречи со мной, не смел помереть ранее...

— И его в землю зароют?! Закопают и всё?!

— Плоть закопают, а душа бессмертна...

— И я умру? А душа останется?

— Останется, как не остаться...

Васенька вдруг с плачем сорвался с места и стремительно побежал к собору. Нашел в келье Марию и запричитал, заспешил разговором, суетливо собираясь, обувая новые сапоги, хватая одежонку и ружьё, только что сделанное Мошняковым взамен подаренного, и шашку деревянную взял, котелок солдатский прихватил.

— Что стряслось, Васятка? — недоумевала бабушка, — ты куда это настропалился?!

— Бабунь! Ты мне сказку вчера сказывала про живую и мёртвую воду. Вот и пойду сейчас за тридевять земель в тридесятое царство за живой водой. Ты мне пирожков с малиной с собой дай и яблочного варенья побольше. Долго придётся идти...

— Аль что случилось?

— Медведушко помирает!

— Ай, да какая ж беда-а! — всплеснула руками Марья и сокрушилась. Как же тебя пустить одного в такую даль, ведь ты ишшо ребятёнок малый и заблукаешь нечай?

— А ты мне клубочек свой дай, из которого носочки мне вяжешь, он и приведёт меня к живой воде... дай же скорей!

— Милый ты мой детушка, — старуха дивилась мальцу и радовалась за его кроткую и добрую душу, — пойдём тогда вместе... За монастырской стеной ручеек есть, родничок светлый. Истекает он от глубин святого колодца. Это и есть святая, живая вода... Пойдём наберем и взбрызнем твоего друга, авось поможет ему.

— Пойдём! — восторженно сорвался Вася с места и побежал впереди Марии к воротам.

По узкой тропиночке пробрались к святому ключу под стеною монастыря. Ещё в келье старуха запретила Васеньке разговаривать на пути к нему, и он терпеливо молчал, всё высматривая и запоминая.

Ключ был обсажен вербами, на их веточках трепетали выцветшие тряпочки и иные старые дары, но и висели свежие разноцветные лоскутки. Вася заглянул в чистую воду и увидел на тёмном дне бурлящий ключик, возносящий песчинки и сор земной.

Там же во множестве блестели серебряные монетки, омываемые и не тускнеющие. Он заинтересовался тёмными крестиками на веточках, поясочками и тряпочками, но бабушка осторожно отстранила его протянутую руку, и он понял, что ничего трогать нельзя.

Марья помолилась на все четыре стороны, умыла Васю, и они напились холодной сладкой воды, набрали полный котелок и пошли назад. Васятка всё оглядывался на вербушки, охраняющие и закрывающие волшебный ключ с живою водой, и было ему страшно и хорошо, влажное лицо ласково утирал и сушил ветерок тёплый...

Нёс Вася котелок сам, боясь расплескать и уронить, обгоняя и торопя бабушку к тяжёлым воротам, за коими ждал помощи его лохматый и верный друг...

Но не помогла живая Васина вода; когда они вернулись с бабушкой, Никита уже затих навсегда, испустил последнее дыхание и взлетела его медвежья душа в небесные леса, к молочным рекам и кисельным берегам, к медовым озёрам и малиновым кущам...

Сбрызгивал плачущий Вася его тело водою из солдатского котелка, ждал с нетерпением, теребил за уши и трогал ручонкой холодный шершавый нос, в отчаянье сокрушённо говорил бабушке:

— Не помогает живая вода...

— Знать, не хочет медведушка ворочаться к нам, истомился жизнею и не след неволить, Васятка, ево... Утешься и помни его добро всю жизнь свою...

Все перебывали у мёртвого медведя и простились с ним, а вечером под командой Солнышкина пришли белые монахи с зажжёнными факелами, положили на носилки усопшего Никиту и обнесли трижды вокруг собора, сотрясая факелами и медвежьим рыком вознося своё ратное заклинание, что быть их Державе без ворога...

Схоронили его на сухом берегу озера Чистик у стен монастыря, невдалеке от родничка с живой водою, бегущего от святого колодца...

Солнышкин вёл обряд захоронения по древним русским северным правилам успения медведя, клятвой простились с ним белые монахи, а озеро всю ночь виделось воинам охранным со стен и колокольни — белым-белым, как парное молоко...

Утром заехал в ворота автомобиль, вылез из него радостный Лебедев и велел срочно позвать Илия с Васенькой.

Когда они пришли, Лебедев с опаской открыл багажник машины и отшатнулся. Все увидели там взъерошенного медвежонка с горящими глазами, в ошейнике на ржавой цепи. Он скулил и злобно ворчал, глядя на людей.

— Вот ещё сироту прислал Скарабеев, лётчики привезли ему из тайги. Вычитал он, что святые отцы ладом жили с этим зверем... Только будьте осторожны, он двоих офицеров покусал, пока мы его засовывали, и меня хватанул за локоть...

Илий спокойно подошёл, взял за цепь и легонько потянул к себе. Медвежонок прянул на землю, озираясь и ворча, а старец уже гладил его по голове и отстегнул ошейник, отбросил в сторону цепь.

Она брякнула по камням, и Ирина ойкнула в испуге, вспомнив своего прикованного медведя, понимая освобождение зверя от ржавого железа по-своему и глубоко...

— Никитушка явился, — вздохнул облегчённо Илий и перекрестился. А когда пошёл в келью, медвежонок покорно кинулся вслед ему, вперевалку шёл рядышком, как привязанный, косолапя потешно и оглядывая свой новый дом и мир... А следом устремился Васенька...

* * *

Лебедев сам принимал экзамены у белых монахов. Дивился разительной перемене в этих молодых ребятах, которых отбирал тщательно и долго по одному ему ведомым признакам и приметам.

Лики воинов просветлели, налились мужеством и силой, мускулы отвердели, расправились плечи, вознеслись взоры уверенностью и смелостью. Все науки знали назубок, все приемы подладили под себя и готовы были выйти из ворот монастыря дружиной единой для пользы Родины своей.

У каждого на груди был крест на верви, тайный оберег, освящённый Илием. Кресты были эти особые, выкованные из железа церковного-древнего, промоленного за века.

Старец сам дал полосу, а ковал Солнышкин, и вышли они на славу. Ни ржа их не брала, ни злая сила, только темнели и наливались огнём крепости ратной.