Часть четвёртая. Белая река 17 страница. — Выставь вокруг монастыря из своих ребят дополнительную охрану, келью, где он спит, будешь сторожить сам

— Выставь вокруг монастыря из своих ребят дополнительную охрану, келью, где он спит, будешь сторожить сам, можешь привлечь ещё пяток человек.

— Кто он?

— Не важно... Это — русский человек, и он очень нужен живым и невредимым. Понял?

— Понял, всё будет сделано, как положено. Комар не пролетит. А, как же вы ехали без охраны?

— Его машина стоит на станции, где разбомбили эшелон с беженцами. Мальца оттуда подобрали?

— Сам пришёл.

— Удивительно, за пятнадцать километров? Чудеса... И ещё, самая главная задача, но об этом должны знать только ты и я.

— Слушаю.

— Перед рассветом его разбудим и тайно отведём в келью к старцу Илию...

— К Илию? Зачем?

— Так надо... Предупреди старца, чтобы был готов и не пугался... так надо, брат... Скарабеев об этом ещё сам ничего толком не знает, но он именно поэтому и приехал, чтобы убедиться — он вырос в православной семье... это очень умный человек. Перед утром внутренние посты отправишь спать, чтобы меньше нас видели.

— Ясно, можно идти?

— Иди... всё некогда у тебя поучиться приемчикам, дела закрутили, но всё равно научусь. Иди, исполняй приказ, может быть, самый важный приказ в твоей жизни, Егор...

Быков выставил посты, Мошнякова и Солнышкина определил в охрану кельи, передав им приказ Лебедева. Солнышкин кивал головой и вдруг засмеялся, прошептал на ухо Егору:

— Вся эта конспирация для меня шита белыми нитками, ведь с первого взгляда ясно, что прибыл к нам какой-то боевой генерал, а вот, зачем? Для инспекции? Вряд ли...

— Ладно, иди сторожи, это — не наше дело.

Егор пришёл к Илию и предупредил старца о визите. К его удивлению, пустынник промолвил весело:

— Я его давно жду, я знал, что он приедет, что мы встретимся... вот видишь, с утра в келье прибрал, весь сор вымел, маслица в лампадку особого пахучего налил, свечек пук уготовил для разговора с ним, и ноченьку мне не спать, буду ждать ево с великим нетерпением и молитвою, ибо ведаю путь сего святого посланника, его дарования грядущие.

Потщатися ему великая честь для меня, убогого старца, и достоин ли я помысла сего... Окстись перед иконой, Егорушка, выпала нам Божья благодать великая и честь не постижимая мирским умом... — старец так сиял лицом, так рад был, как дитя малое-чистое весел. — Услышал Бог мои молитвы и усмирил кичение гостя ратного, привёл к святому престолу Его...

— Да, кто же это? Кто он? — недоумевал Егор, крестясь и принимая благословение Илия.

— А вот и не скажу... скоро сам поймёшь сие, возможно, помогать мне будешь утром, пономарить, сын мой... Тесна кельюшка... а мир русский вместит... Господи Иисусе Христе Богородицею, помилуй мя грешнаго! — И он запел, запел дрожащим от волнения голосом молитву и отстранил рукой Егора, повелевая уйти и не мешать его уединению...

Егор вышел недоумевающий, но собранный в тугой комок, как перед боем. Ноги сами привели его к пруду, думая о чём-то ином, он вдруг ощутил себя раздетым и прохладная вода охолонула ноги...

Он нырнул и долго плыл в тьме глубины, сильно отгребаясь руками и отталкиваясь ногами от илистого дна, плыл до звона в ушах и пронырнул пруд насквозь, грудью выполз на росную траву и глубоко вдохнул живительный, набрякший запахами воздух, перевернулся на спину и долго, испытующе глядел в небо. Порошили в глаза звездушки чистые, как девственные снежинки...

Ратники за монастырем в тайных дозорах видели пришедшего к воротам согбенного старца в белом одеянии, они приняли его за Илия и не стали беспокоить проверками схимника бредущего...

Перед утром сидящий на колокольне пулеметчик тоже видел на кладбище светлый облик старца, обходившего и обихаживавшего могилки и молящегося над плитою первопустынника, основавшего монастырь...

Илий молился в келье, и перед утром воссияла она белым столпом света, старец упал на колени, узнав пришедшего...

Глаголил ему великий чудотворец Сергий Радонежский, воспаривший в огне небесном над земляным полом:

— Зря сумнишься... Послал Бог твоя благословение согрешающего мужа, и воин сей потребит ворога лютого...

И долго они говорили — два Старца, а перед утром посланник Божий Сергий удалился в станы свои... Оставив Илия в муках великой радости и окрепив дух его пуще... И криче воплем счастия сердце молитвенника Илия: «Сергий! Сергий! Сергий!»

Всю ночь Егор бдел у заветной кельи гостя и, перед утром, отпустил отдыхать все посты и Солнышкина с Мошняковым.

За ночь эту своим глубинным сознанием постиг что-то особо значимое, но пока недоступное для полной ясности. Он понял, что сегодняшняя безоблачная ночь какая-то особая для будущего и прошлого, нужна для настоящего...

Он слышал гулко падающие в саду яблоки. Они осыпались на могильные плиты почивших тут монахов и святых старцев, он ночью ходил проверять посты и видел, как яблоки светятся в ночи райскими плодами и кладбище монастырское было в каком-то нежном звёздном сиянии и ладанном благоухании, и кресты на куполах виделись, и тусклое золото их мерцало необычайно, а когда он посмотрел на озеро со стены монастыря, даже страх охолонул.

Вся поверхность воды была белой-белой, как расплавленное серебро, и тишь на его глади стояла небесная, не всплёскивала рыба, и утиного кряка не слышно было... Бел-озеро сияло... И тут Быков высмотрел фигурку светлую человека, стоящего на берегу, и подивился: «Не Илий ли убрёл к озеру?»

Таинственный силуэт безмолвно бдел у берега, а потом вскинул молитвенно руки над головою и стаял... как снег белый... И столп огненный достал неба...

— Пора! — разбудил Лебедева Егор.

Тот быстро оделся и всполоснул лицо под рукомойником, направился к келье гостя, и скоро они явились оттуда. Быков шёл впереди, ведя их через сад к пустыни старца, и услышал вдруг сзади тихий и умиротворенный голос приезжего:

— Яблоки-то, как пахнут, как в моей деревне...

Только они подошли к вросшей в землю избушке, как дверь распахнулась с женским тревожным вздохом на петлях и старец возник на пороге. Из-за его спины лился свет на траву, озарял ноги пришедших. Смиренномудрый Илий вдруг пал на колени перед гостем, склонил голову к его ногам в земном поклоне.

— Ваше боголюбие! — сердечно промолвили его уста. — Будь милостив зайти к убогому Илию...

— Да зачем же вы так, встаньте, пожалуйста, — растерянно проговорил Скарабеев и резко склонился над старцем, пытаясь его поднять на ноги.

Что-то выпало из расстегнутого нагрудного кармашка приезжего и, ярко блеснув, укатилось к порогу. Он даже не заметил потери и приподнял Илия. Старец ласково ощупал руками его и пригласил в растворённую дверь, а Егора и Лебедева просил малость обождать:

— Мы скоро позовём вас, мы вдвоём побудем втай и поговорим.

Он закрыл за собой дверь на крючок, Егор зажёг спичку, пошарил у порога. Что-то блеснуло в траве, и он поднял какую-то вещицу, мокрую от росы. Снова чиркнул спичкой, и Лебедев испуганно воскликнул:

— Орден Ленина! Откуда он у тебя?

— Выпал у него... отдадите потом, а лучше оставить его тут, — Егор положил орден на трухлявый пень у входа...

Гость в келье чувствовал себя неуютно. Оглядел жалкое убранство при свечах, сомневаясь уж в приходе сюда. Старец ласково усадил его на дубовый отрубок у стола и стал говорить...

С каждым его словом у сидящего всё шире открывались глаза в недоумении. Илий поведал всю его жизнь, всех его близких; величал по имени-отчеству отца с матерью и дедов.

С замиранием сердца слушал Скарабеев совсем потаённое, известное только ему одному, но близкое и дорогое... про то, как съел он двухлетним мальчонкой перед пасхой уготовленное сладкое тесто для куличей, поставленное на печь для тепла и чтобы взошло оно перед выпечкой, чем вызвал у матушки переполох за жизнь его опасавшуюся...

Старец так ведал, словно сам с ним тогда сидел на печи и видел, как он запускал ручонку в большую глиняную кринку под полотенце... отрывал кусочек тягучего сладкого теста и тянул его ко рту... Сидя на отрубке, Скарабеев чуял горячую печь под собой, зримо всё представлял и ощущал себя младенцем...

Много и точно поведал Илий о его прошлом, да так проникновенно и ласково, так завораживающе любовию светлой, что тело гостя стало пошатываться...

Снизошла благодать, благость душевная воспоминаний, и вдруг открылось полное доверие к этому ветхому старику, он смотрел на него изумлённый, потрясённый прозорливостью и святостью кроткого дедушки, согбённого летами, суровое сердце оттаяло до того, что сидящий испугался влаги на своих щеках, собрал и организовал всю непреклонную волю свою, но щёки всё мокрели, и вдруг горло само дернулось всхлипом.

Уже не сдерживая себя, видя всё полотно своей жизни и ощущая мальчонкой себя на печи русской, видя воочию всех погибших и померших, свою деревню и детство, окопы германской войны и гражданской, свой полк, хрипы смертные людей убитых им самим и по его приказу в атаках погибших, он вдруг глухо зарыдал и сполз на колени с жертвенной дубовой плахи, истёртой до блеска страждущими людьми от времён самого Святого Сергия...

Плаха сия дубовая не дозволяла врать и не принимала никаких мирских оправданий, плаха сия, вырубленная из кряжа моренного первопустынником монастыря, плахой высшей покаянной была, вела к искренности и чистоте слова и помысла каждого прикоснувшегося к ней...

— Поплачь, погорюй, сердешный, знать, убудилось сердце твоё опалённое горем и бранями вельми умаянное, — Илий прижал голову его к своим коленям, гладил дланью по волосам и чуял неимоверно великую силу духа этого человека и зрил тугое вервие его жизни и молил Бога отпустить грехи его прошлые и готовил себя к мигу самому важному и великому...

Когда притихли тяжкие мужские слёзы и гость успокоился, Илий, заставил его наклонить голову, возложил на неё конец епитрахили и сверху правую длань свою, велел повторять за собой покаянную молитву:

«Согрешил я, Господи-и, согрешил душею и телом, словом, делом, умом и помышлением и всеми моими чувствами: зрением, слухом, обонянием, вкусом, осязанием, волею или неволею, ведением или неведением...»

— Согрешил я, Господи-и... — вторил исповедуемый...

А потом старец вознёс молитву разрешения от грехов:

«Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами человеколюбия Своего, да прости ты, чадо Георгия, вся согрешения твоя: и аз, недостойный схиигумен Илий, всластию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь...»

Он крестообразно помазал чело пришедшего елеем от святой иконы и дал испить из старинной серебряной чаши богоявленской воды, дал вкусить освященной антидоры, потом поцеловал благословляемого в уста и дал приложиться к образу Божьей Матери и положил ему в ладонь три маленьких ржаных сухарика, со словами общехристианского назидания, а о сухариках сказал так:

— Первый съешь и запьёшь святой водою при битве скорой за Москву... второй при битве за Царицын, а третий... Встань с колен... и выслушай стоя путь свой... Ты будешь иметь жизнь вечную за подвиги своя и причислен будешь к лику святых в новой, победившей тьму России... через много лет.

Третий сухарик ты съешь сидя на белом коне... принимая великий парад... и по воле Господа крест возложишь, упомянув день сей и убогого старца...

И не убоишься ты осенить себя крестным знамением, сняв фуражку, ибо радость будет народа такая... и глаз тыщи будут на тебя устремлены... и глаз вражьих ненавистных мгла...

Державный путь твой, сын мой, но не забудь Бога и не возгордись, ибо есть в каждом человеке сей грех, но не позволит тебе сделать самый великий подвиг твоё исконно русское благородство, после победы над ещё более злыми ворогами, чем германцы...

Но помни и возрадуйся, что не пропадут дела твои ратные всуе и жить позволишь новым спасителям России... Грядёт скоро битва одна страшная и неприметная в коловерти войны...

Город Воронеж будет злыми силами порушен до основания, истреблению лютому враги подвергнут жителей и даже приюты умалишённых, ибо знает диавол, что должен родиться в сем граде святой человек. Яко Библия речёт об убиении всех младенцев, дабы убить совместно Христа...

Но родится он, и тщетны их потуги алчные... Явится на свет младенец на двенадцатом году после кровавой войны в древнем казачьем роду, стоящем на рубежах Руси от времён Золотой Орды...

Пользуя благородство твоё, отстранят тебя, радость моя, от дел, и в великой печали пребудешь, но духом не падай и в отчаянье с собой не сотвори убиения...

Хоть править станет Русью на твоих глазах новый лютый порушитель церквей, в коровники их и свинарники по напущению переделывающий, лысый и бесноватый правитель...

В тот миг страшный — Русский Мастер явится в колыбели на землю нашу, послом Бога приплывет рекою времени наперекор всему...

Возмужает вельми в гонениях властей и бесов падших, но тысячам церквей вдохнёт голос руками своими... отольёт церквам колокола, и голоса божественные истоков Дона разбудят Русь спящую...

И звать его будут Валерий, сын Николая... и обретет он жизнь вечную вместе с тобою в победившей России, заговорившей Правду его колоколами...

И последнее, самое нежное моё слово... и утешение тебе в бедах грядущих... Через семь лет... на каторжанском Сахалине, обихаживая зловонную колхозную свинарню... почует женщина русская себя матерью... в тяготах бремени...

Бесы нашепчут ей зло сотворить, ибо нужда велика и тягости давля ия, муки телесные и душевные... и решится она на грех непрощённый... Ведьматая старуха надоумит её лес рубить и непосильным трудом надорваться, извести себя до исхода плода...

И выйдет она в лес благоуханный и сверкнёт топор палаческий-бесовский и падут деревья, как сыны ия в дрожи смертной... И повалит лес она в омрачении душевном вельми много, но стомится и выпадет топор у неё из дланей от испуга... ибо услышит из чрева своего божественную музыку...

Струны России воспоют ангелами... Привольна и широка хлынет песня струн сия над павшими деревами... моря замрут стеклом, внимая, небеса умилятся плачем дождевым, леса и сопки воспоют следом, кости каторжан ворохнутся в тверди рыдом и стоном...

И восторгнётся женщина удивлённая величием своим материнским и родит вскорости дитя светлое, могучее, Юрием наречёт...

В нужде и труде непосильном весь путь его ляжет, как и должно великомученику Руси... Егда время придёт и струны России вплетут свой голос целительный в каждую душу страждущую, в целительные звоны колоколов, ноты для них создадут, печалию светлой воспаряя людей и побуждая к подвигу духовному...

Создаст композитор сей искусный Гимн России победный... Встанет необоримая рать при звуках песни сей на оберег Родины, смоется пелена с глаз людских слезою радостной...

А сладкопевец, сладкозвонец сей балалаечный струнный из рода русского древнего — бысть... И дед и прадед и щур и пращур... лепотой музыки тешили мир...

Слушал Скарабеев Илия и глядел на икону и весь свет вбирали его сияющие утешением глаза. Но не от радости снятия грехов своих, а от предсказания победы, и он верил, верил свято этому схимнику, забыв о должности, ответственной и всех своих партийных долгах...

Стояла в глазах деревенька родная, окружённая простором полей и перелесков, матушку свою видел и церковь, где с нею бывал и причащался... И праздником пасхальным пело у него всё внутри и ликовало... Чередою бежали лица погибших друзей, расстрелянных и убитых теми врагами, намёк на которых сделал Илий и остерёг его...

И он помнил другов всех, молился за их погубленные души, печалился за разорённую Россию, коя в прозорливости старца обязательно воскреснет и утвердится своим умом, на своих огромных пространствах богатых, чего душа его тоже желала пуще всего на свете... На любые муки была готова она, лишь бы это свершилось.

Старец всё говорил и говорил, прозрение его и предсказания стали настоль ясны и пронзительны, что с точностью до года и часа называл Илий страшные предстоящие битвы с врагом, исход их и меры спасения в глубокой обороне под Курском.

Вся будущая великая война распахнулась на карте пред внимавшим, он потрясён был её невиданными масштабами и жертвами... И представить не мог ту самую радость победы для истомлённого народа, ибо подобного терпения и геройства не ведала мировая история...

— А теперь, гряди с Богом, — промолвил Илий, — я буду молиться за тебя... — он позвал и благословил Лебедева.

Егор нащупал в то время орден на трухлявом пне, подал притихшему гостю.

— Возьмите, у вас выкатился из кармашка, когда поднимали старца с колен.

— Спасибо, — сунул небрежно награду в карман и промолвил убеждённо, — знать, не пустил... его... Бог в келью к святому.

Когда вышел Лебедев, вдруг за садом у собора полыхнули огни и раздался слаженный рёв сотни молодых глоток. Слов было не разобрать, низкий рёв и топот набирали силу, а когда они поспешили от кельи туда, то застыл он в недоумении перед храмом...

Раскачиваясь телами и слаженно топая ногами, словно вбивая их в землю и вбирая из неё силу, вся дружина белых монахов кольцом шла вокруг собора во главе с могучим Солнышкиным, потрясая факелами горящими над головой, в такт раскачки и топота в один голос взревела мощно рать: «Быть России без ворога!»

Обережный горящий круг протрагивался по ходу солнца, и всё мощнее и мощнее наливался силой голос един: «Быть России без ворога!»

Топот, качание, вскинуты огненные жезлы в тренированных сильных руках и холодящий, остужающий кровь вопль до самого неба: «Быть России без ворога!!!»

Сами ратники казались горящими свечами, озаряя бликами огня храм древнокаменный, и он шевелился, мерцал живыми зраками окон, в воинском шеломе купола чудился головою Святогора проснувшегося, внимавшего заклинанию старорусскому...

И гудела земля, разверзаясь и выпуская рать необоримую во поле бранное...

— Что это?! — наконец, опомнившись, прошептал гость Лебедеву.

— Да это — русский «Скобарь», обычные занятия проводит Солнышкин...

После завтрака, когда совсем рассвело, Скарабеев и Лебедев собрались уезжать. Тут и выкатился Васенька к ним с ружьём деревянным за спиною и с радостным криком:

— А мне дяденька Мошняков голубушку дал подержать, — он бережно нёс в своих ручках присмиревшую молодую голубку, — она такая тёплая и красивая, посмотрите, дяденьки, — он протянул её гостю, и тот осторожно потрогал нежное перо, — а ты, дяденька, на войну идёшь?

— На войну, — улыбнулся Скарабеев.

— А чего же у тебя ружья нету?

— Там дадут... большо-о-ое ружьё...

Васенька вздохнул и задумался, а потом радостно решился и стянул одной рукою своё ружье из-за спины. Крепко прижимая левой ручкой к груди голубушку, он протянул свою драгоценность ему и сказал:

— Ладно уж, бери моё... а то, вдруг не достанется, бери, бери, мне дядя Мошняков ещё лучше сделает...

— А не жалко? — Гость нежно взял ружьё и прижал к груди своей, во все глаза глядя на мальчишку.

— Жалко конечно, — он шмыгнул носом и утёрся локтем, — да тебе оно нужнее...

— Ну, спасибо, брат, выручил, — серьёзно промолвил гость и обмяк лицом, торопливо пошарил в карманах, растерянно взглянул на Лебедева, ничего не найдя, и тут же его осенило. Он решительно смахнул с головы новенькую фуражку и лихо нахлобучил на белые вихры Васеньки. — Носи, защитник! Спасибо за ружьё, я его ох, как беречь буду-у...

— А тебя не заругают за фуражку?

— Не заругают, мне ещё лучше сошьют, — он круто повернулся и заскочил в машину на заднее сиденье.

Лебедев сел за руль, и они выехали за ворота. Он видел в зеркальце лицо сидящего сзади человека и видел всю бурю чувств на этом всегда каменном и волевом лице. Он видел, как тот поцеловал ружьё, давая неизречимую, безмолвную клятву. А потом лицо очистилось ещё пуще и засияло.

Скарабеев резко оглянулся в заднее стекло и увидел, через растворённые ворота, одиноко стоящего мальчика с прижатой к груди голубушкой... Вот он вскинул ручонки и пустил её в небо, запрокинув голову, следил за свободным полётом, держа спадающую фуражку...

И подумал со щемящей тоской обернувшись к монастырю, что, может быть, ради жизни одного этого мальчишки, идёт страшная война... и жертвы не будут напрасны в ней...

— Ну и как вам глянулось моё хозяйство? — дошел до его сознания голос Лебедева.

— Я побывал в победившей России, — твёрдо ответил гость и только теперь разжал судорожно сведённый правый кулак.

На его ладони лежали свежие пахучие сухарики, они так благоухали, словно только что вынуты из печки. Он поднес их к лицу и во всю мощь вдыхал этот сладкий и любимый с самого детства запах и вдруг растерянно промолвил:

— Где же я в Москве возьму святую воду, чтобы вкусить их в надлежащий час...

— Не беспокойтесь, Илий налил вам бутылочку, — Лебедев подал через плечо старинную тёмную бутылку с вогнутым дном...

* * *

Три дня провёл затворником Илий в молитвах, услаждаясь великим явлением Преподобного Сергия и благословением своим грядущего Святого Георгия Земли Русской...

Стоя пред иконами в высшей умной молитве, на рассвете третьего дня, внимал он Богу в продолжительном безмолвии, обливаем благодатною теплотою, победив только в этот священный миг на конце пути земного своего все искушения и страсти... они истребились и совершенно оставили его мир душевный.

Великую брань прошёл он в тернии соблазнов сих, восстающих на душу его греховными помышлениями и телесными страстями, и вот одолел он их своей крепостью веры, и бренная плоть угомонилась и не мешала уму совсем отойти от мирской суеты и думать только о всечеловеческом и вечном...

Илий вышел в сени и потрогал рукою прислоненный к стене потемневший от времени дубец, свой ковчег смертный. Хорошо он его сладил и просил Бога забрать его душу к себе давно, почитая себя готовым предстать пред Его очами... Но гордыни соблазн это был...

Спаситель позволил ему пройти весь иноческий путь до свершения святого дела в минувшие радостные дни. Послом своим сберёг его в дольнем мире, для благословения и видения плодов жизни своей долгой и молитвенной.

Тут прибежал Васенька к келье, с розовыми от малины щеками, и промолвил:

— Дедуня, ты меня обещал читать выучить... я пришёл...

Илий умилился от его вида, умыл мальчонку святой водицей и ввёл в свою камору. Усадил за стол на дубовый отрубок и растворил книжицу жития святых:

— Бог есть огонь, согревающий и воспламеняющий сердца и утробы. Итак, если мы ощутим в сердцах своих холод, который от диавола, ибо диавол хладен, то призовём Господа: Он пришёл согреть наше сердце совершенною любовию не только к Нему, но и к ближним. И от лица теплоты убежит хлад доброненавистника. Где Бог, там нет зла.

Всё происходящее от Бога мирно и полезно и приводит человека к самоосуждению и смирению. Бог являет нам Своё человеколюбие не только в тех случаях, когда мы добро делаем, но и тогда, когда оскорбляем грехами и прогневляем Его. Как долготерпимо сносит Он наши беззакония! И когда наказывает, как милостиво наказывает!..

— Дедуня, — прервал Вася, — а диавол холодный, как ужак?

— Ещё хлаже... А ужаков руками трогать нельзя, пущай себе живут и деток выводят. Тварь эту безобидную Бог создал, знать, польза какая-либо есть от ней на земле...

— Я только один разочек потрогал, он хотел лягушку проглотить, а она так пищала, и мне её стало жалко, я её вынул изо рта и отпустил... а ужак на меня сердито шипел и уполз в траву.

— Душа добрая у тебя; лягушка обличьем мерзка, но жить тоже хочет и комаров, и мух поганых изводит, пользу людям приносит...

— Учи читать, а то мне некогда, батя меня к озеру на рыбалку берёт вечером... вот! И удочку мне сделал и леску сплёл из конского волоса, а я ему помогал стругать удочки.

— Молодец... а ты помнишь первые буквы?

— Аз, Буки... ещё хочу!

— Памятливый Васятка, продолжим учение... сия буква — Веди.

У Егора выпал свободный вечер, и он с Ириною и Васенькой ушёл к озеру порыбалить. Всё своё детство он провёл на Аргуни за этим любимым занятием, истосковался по рыбалке и тишине вод, да и хотелось попробовать азарта давнего и ощутить на крючке сопротивление рыбы до волнующего сердцебиения.

А более всего желал он побыть наедине с Ириной и Васей, к которому всё больше прикипал душой. Место он выбрал хорошее, глубокое, рядом с устьем небольшого ручья, вбегающего с разлёту в озеро.

Метровой ширины ручей тащил в себе с полей и лугов всякий корм, и рыба собиралась тут во множестве, всплёскивала на поверхности воды.

Егор наживил три удочки и забросил. Одну взял сам, вторую дал Ирине, а третью, самую лёгкую — Васеньке. Тот очень серьёзно смотрел на поплавки и слушал наставление Егора, что нужно делать, когда станет клевать и поплавок уйдёт в воду, велел не шуметь и разговаривать шепотом.

И Вася, увлечённый этой таинственностью, шептал без умолку о стрекозе, севшей к нему на удилище, о плавающих утках, пальцем левой руки ковырялся в носу, а правой напряжённо сжимал белое удилище и выжидательно смотрел на поплавок, мысленно торопя рыбку клюнуть именно у него и поскорее...

Удилище становилось все тяжелее, конец его буровил Васе живот, но рыбак стойко терпел...

Озеро здесь было глубоким и тёмным от чистоты до самого илистого дна. Первой вытащила окуня Ирина и испуганно вскрикнула, боясь его взять в руки. Васенька бросил свою удочку на воду и кинулся стремглав к прыгающей красивой рыбешке, накрыл руками, боясь, что она ускачет в воду, и ойкнул, уколов палец до крови о плавники.

— Молодец, добытчик будешь! — похвалил Егор, помог снять окуня с крючка и отбросил в траву подальше от берега.

Он шелестел там, а Вася всё поворачивал возбужденно голову на этот шорох и сосал уколотый палец, радостно взблескивая глазами. Отвлёкся и вдруг, услышал над ухом напряжённый шепот:

— Тяни-и!

Вася испуганно увидел, как его поплавок нырнул и пропал вовсе, со всех силёнок дёрнул на себя удочку и почуял сильные толчки в руках из воды, сопротивление рыбы. Он не мог сразу вытащить добычу, а когда Егор хотел помочь, вдруг серьёзным мужским голосом отказал ему в этом:

— Я сам! Я сам хочу, — он всё ближе подтягивал к прибрежной траве бьющуюся рыбину и, когда она выскочила и запуталась в ней, бросил удочку и кинулся на неё грудью, придавив и поймав её руками... Рыба была большая и тяжёлая... С радостным воплем Васятка выскочил на берег: — Смотрите, смотрите! Я сам поймал! Я сам!

— Какой хороший подлещик, ты погляди, Ирина, — обрадовался Егор, освобождая зевающую рыбу от крючка. — Удачливый рыбак из тебя выйдет! Всех обловил! — И тут Быков увидел дрожь рук Васеньки в первобытном азарте и весело добавил:

— Про-о-опал ты, Васенька, для тихой семейной жизни... Навек испортился рыбалкой... — насадил на крючок нового червяка и забросил удочку. — Лови!

— Лови! — вскрикнула Ирина, выхватывая из воды прямо к Егору крупного окуня-горбача, и счастливо засмеялась, поймав соревновательный азарт в глазах Васеньки, напряжённо молящих нырнуть свой поплавок и опять почуять силу рыбы на крючке.

Тем временем, Егор приладил к особому удилищу витую толстую нить, вынутую из парашютной стропы, привязал большой поплавок и большущий крючок.

Васенька видел, как он осторожно насадил на этот огромный крючок под верхний плавник за спину маленькую рыбешку, только что пойманную, и забросил эту удочку на струю впадающего ручья. Поплавок унесло далеко, и он слабо покачивался и подергивался на останнем течении.

Рыба ловилась хорошо, она заполнила почти всё ведро, как вдруг большое удилище у ручья хлобыстнуло по воде и Егор сиганул к нему, едва успев поймать у берега уплывающий комель.

— Попа-алась! — крикнул он.

Вася видел согнутое в дугу удилище, леса брунжала по глади озера и металась кругами. Он увидел сквозь воду на глубине что-то жёлтое и длинное, и испугался.

Борьба шла долго, и, наконец, Егор подвёл к траве добычу и сам, как мальчишка, прыгнул на неё в веере брызг и выкинул на берег большое ротастое полено крупной щуки.

Она мощно билась и выгибалась, трясла раскрытой пастью, силясь освободиться от крючка, змеёй ползла к воде, но Вася, едва сдерживая страх перед её зубами, кинулся на щуку и обнял руками с громким криком:

— Батя-а, ну чего же ты смотришь, убежит сейчас!

— Не убежи-ит, — Егор отцепил рогулькой крючок в её пасти и насадил новую рыбёшку, опять забросил удочку в озеро. Только живец плеснулся по воде, как лесу рвануло, и Егор с трудом вывел огромного чёрного окуня, страшного и горбатого коряжного злодея...

Вася же был полностью увлечён щукой, переворачивал её тяжелое тело на траве и бормотал:

— Фу-у, какая злая и холодная... хлаже ужа... как дьявол!

— Господи, — перекрестилась испуганно Ирина, — это кто же тебя такому научил?

— Я сам... — не открылся Васенька, боясь, что попадёт за него дедушке Илию...

Ирина с восторгом глядела на увлёкшегося рыбалкой Егора, и казался он ей мальчишкой, и шептала как молитву слова давние своей бабушки, памятные с детства:

«Девонька... вот вырастешь и станешь женой... матерью... у тебя будет муж... И не хвались всуе, мол, вот муж у меня... Утром вставай затемно и осторожно, чтоб муж не слыхал, как встаёшь... А с вечера и одежда и обувка у нево должны сиять чистотой... Он проснётся, а у тебя вкусно на столе всё уготовлено...

Не груби, вежливо улыбайся, тешь его и корми с великой радостью... Он сильный, но, всё одно, до смерти дитём любит быть...

Не заставляй его лазить в чашки и черепушки самому за едой, позорно это для бабы... всё подмети и замети, в чистоте и опрятности дом содержи, блюди себя и наряжайся пред ним, румянься ликом и лаской гляди...