Часть четвёртая. Белая река 11 страница. — Я вижу ваши документы, — усмехнулся Егор и кивнул головой на шлях, где горели машины

— Я вижу ваши документы, — усмехнулся Егор и кивнул головой на шлях, где горели машины.

— Хлопцы! Отбой, — обернулся Мошняков и взмахом руки позвал к себе, — объяснимся в кустах, не то ещё нагрянут к побитым фашистам и усекут нас. Воропаев, займи позицию в этих вот кустарниках, а мы пока побалакаем с лейтенантом, — приказал он молодому здоровенному пулемётчику, — рассказывай, брат, свои беды, — старшина устало вытянулся на траве и уже дружески поглядывал на Быкова.

— Нам нужно быстрее выйти к своим, надеемся на вашу помощь.

— Сколько вас?

— Четверо.

— У нас своя работа и выходить будем дня через три.

— Если это задание не особо важное, я отменяю его своей властью и приказываю организовать нам выход через линию фронта.

— Ты, лейтенант, особо не командуй, у меня своих командиров навалом, что за спешка?

— Нужно вывести одного человека живым и невредимым, любой ценой. Свяжемся с Москвой, и тебе простят все отступления от приказа.

— Не могу, брат, в десяти-пятнадцати километрах отсюда немцы разворачивают полевой аэродром, нам надо сходить к ним в гости и присмотреться, что к чему.

— Это на юго-западе... Да, там работают саперы в лесу и нам довелось с ними повоевать малость. Я так думаю, что аэродром они сделают на неубранном пшеничном поле, это в том районе единственная большая и ровная площадка. Туда пришла колонна бензовозов и машин аэродромного обслуживания, вчера днем всё сам видел.

— Интересно, на карте можешь показать? — Мошняков вынул немецкую карту и развернул на траве.

Егор сразу же нашёл шоссе и пшеничное поле, где они переждали колонну машин, и ткнул в него пальцем.

— Вот в этом массиве саперы заготовляют лес, машины скрылись вот сюда, — он взял поданный старшиной карандаш и обвел поле, — сам видишь, больше тут негде их птичкам взлетать, сплошные овраги и лес, и косогорины.

— Что-то похоже, надо проверить. Где же твои люди?

— Я опять повторяю, что ответственность всю беру на себя и требую вывести нас к своим, — уже жёстче нажимал Егор.

— Ладно, я дам тебе двух человек, но сам, всё же, сбегаю к аэродрому. Мой пулеметчик пойдет с тобой, он дурной у меня до ужасти... как патроны кончаются, ножиком режет немцев как свиней, да и остальные ребята не хуже.

— Нет, дробиться не следует... Если к утру обернётесь, мы вас подождём на этом месте.

— Линию фронта вам одним трудно пройти, — карандаш Мошнякова провел черту по трофейной карте, — до наших окопов километров двадцать, в лесах большое скопление техники и вражеской пехоты. Напоретесь и пропадете, они уж сколько выходящих из окружения перебили, насобачились, суки, — старшина ловко перемотал портянки и встал, — вперёд, орлы! Жди нас, лейтенант, выведем.

Прервав короткий отдых, бойцы надели вещмешки и собрались уходить, и тут из кустов выбежал Николай Селянинов. Он встревоженно проговорил:

— Колонна подошла... разворачивается на прочесывание до батальона пехоты, сейчас покажутся на опушке.

— Собаки? — коротко и обеспокоенно спросил Егор.

— Вроде не видно...

— Забегали, стервы, — ухмыльнулся Мошняков, — жи-ирного петуха мои ребята увели у них, полковника инженерных войск... всё, надо сматываться! Где твои люди, командование временно беру на себя... ты не знаешь, что такое немецкая гребенка, лейтенант... очень серьёзная карусель, поверь мне, не раз едва ноги уносил.

Прикрываемся этим леском и бегом через луг... нам нужен серьезный лес, в этих кустах они нас выкосят. Вперёд!

Егор поддерживал Ирину под руку, и они всей гурьбой неслись через луг своим же следом, бежали обратно к мельнице, где несмолкаемо орали вороны. Когда они заскочили на небольшой холм у речки, Егор обернулся и посмотрел в снятый прицел назад.

Немецкая цепь была уже рядом с оставленным ими колком. Следом за цепью ползли два тупорылых бронеавтомобиля. Егор всматривался до рези в глазах через прицел, искал у ног немцев так ненавистных ему овчарок и облегчённо вздохнул:

— Вроде нет собак... Бежим!

Они пересекли реку, разведчики на миг остановились и наполнили фляги водой. Все наспех попили и снова цепочкой рванули в ближайший лес. Рёв бронеавтомобилей настигал, до их слуха доплыли автоматные очереди, видимо, немцы прочёсывали оставленный лесок среди луга.

Мошняков и его люди являли удивительное спокойствие. Их глаза горели ребячьим азартом, словно они играли в догонялки или бежали кросс в школе и ничего страшного не случится, если преследователи настигнут. Пулеметчик часто оглядывался и глухо слал проклятья.

Пересекли пойму речушки и залетели в лес, около мельницы ударил пулемет бронеавтомобиля, и он выскочил на чистое, сзади него поднимался дым горящей мельницы и туча отяжелевших ворон с руганью кружилась над этим усиливающимся дымом, не желая покидать дармовую еду на берегах пруда.

— Зажигательными садит, собака, — прохрипел Мошняков, — еле успели удрать, — отёр ладонью крупный пот с широкого лба, — пока пехоты нет, этот утюг в лесу не страшен, завалим, как мамонта.

Бронеавтомобиль ходко летел вдоль речки по заросшей дороге, жерло пулемета выискивало цель. Черный крест в белом обрамлении качался на ухабах вместе с броневым туловом пришельца...

Прохладный серебряный крест чуял Егор на своей потной груди и ласково поглядел на Ирину, подал ей открытую флягу с холодной водой. Она отрицательно замотала головой, глубоко дыша и приглаживая ладонью взбившиеся волосы.

— Не могу эту воду пить... там много мертвой рыбы было... не могу, стошнит.

— Дурочка, — тихо шепнул Егор, — рыба-то еще не протухла, совсем недавно её Николай шарахнул гранатой... её ещё есть можно.

— Нет-нет! Я как глянула, и страх взял... весь пруд усеян белыми телами... мне они почудились людскими... солдатами нашими. Не могу пить её... это — мёртвая вода. Ой, как я устала, Егор... — она почему-то стеснялась смотреть на него и на остальных людей, взгляд её был далёк и туманен, поверх человечьих голов, поверх крон деревьев устремлен в невидимую высь, в незнаемую даль.

О чём она думала сейчас, что искала в небе под гул вражеской бронемашины и карк ворон над головами, под бешеный стук своего сердца.

Егор же смотрел на неё открыто и ласково, смотрел как-то по-иному, словно впервые увидел и узнал. И была она опять другая, нежели там, на лесном острове, она менялась сиюминутно, захваченная потоком своих тайных женских мыслей.

Он заметил, что её пошатывает, и забрал у неё сумку, старался как-то помочь и поддержать, но всё делал неуклюже, ловил её недоумённый взгляд... Она его тоже стала разглядывать украдкой, ощущала вновь иным, вспоминала того, и то алая краска разливалась по её щекам, то меловая бледность.

Она облизывала кончиком языка сухие губы, и Егору это было невыносимо видеть, ему страстно хотелось прижаться к этим губам, утолить свою и её жажду.

Ему вдруг надоела эта проклятая война, эти суетящиеся кругом люди, этот дурацкий бронеавтомобиль, невесть за каким чёртом заехавший сюда из самой Германии.

Всё казалось идиотски смешным и игрушечным, нелепым и вздорным по сравнению с тем, что случилось между ним и Ириной. Всё пустым и диким до отупения и стона.

Его руки до боли и хруста в суставах сжимали оружие, и он готов был уничтожить им этих тупых врагов в тупорылой машине, готов один был пойти и смести весь батальон невесть зачем забредших в эти края немцев, утвердить мир и покой, тишину великую в своём пространстве, на своей земле.

Этот горячий, полный благородной ярости взгляд уловил Окаемов, и ему стало не по себе. Он сразу заметил, едва проснувшись в березовом острове, какое-то изменение в облике Быкова и сестры милосердия, но не придал особого значения.

Сейчас же он внимательнее присмотрелся к ним, и шевельнулась догадка, ибо надо быть совсем слепцом и не видеть взглядов их, их отдалённости от общих проблем и даже ощущения опасности.

Они стали иными, почти бессмертными, а в простонародье — свихнувшимися: говорили невпопад, потеряли связь с очевидностью, с реальным миром и продолжали жить в каком-то своём, огненном пространстве, недоступном всем другим.

Порыв Быкова насторожил; Илья знал название этому безумству, ведал диагноз и поставил его точно, без всяких сомнений — Любовь... Истинные избранники её осияны милостью Божьей, но именно они на Земле несут жертвенную печать судьбы.

Смотрел Илья на них, слышал рёв напичканного оружием броневика, сам сжимал в руке их немецкий автомат, добытый в бою их кровью, и ему становилось страшно за Егора и Ирину, за незащищённость их в этот опасный час...

Как мало дано человеку счастья за весь малый срок, отведённый ему в этом свете, самая ничтожная малость, как зарницы сухой всполох на краю неба, просиявший и угасший навсегда в грозной тьме бездонного времени...

Они побежали вновь через спелый сосновый лес. Хвойный смолистый воздух вливался в их разгорячённые груди и кружил головы. Окаемов бежал и замечал действия разведчиков, поражался их удивительной профессиональной хватке, расторопности и таланту природных воинов.

За короткое время боёв и поражений они сообразили, что к чему и слились с природой, открылась в них древняя память и звериная осторожность перед врагом, дерзкая отвага и неутомимость.

Да, они бежали сейчас от противника сильного, но это не было паникой, страхом, а разумным и самым верным поступком, ибо глупо умирать самым сильным духом людям, а именно такие тщательно отбирались и сами шли в разведку, а если и попадали случайные слабаки, то скоро перерождались в окружении этой крепкой силы и становились такими же, как их други.

Особо привлекал внимание Ильи старшина Мошняков. Он был широкогруд и поджар, как породистый конь, лицо, словно вырублено топором из тёмного дубового полена, взгляд близко поставленных глаз скрывал мудрый прищур. Русый чуб залихватски выбивался из-под пилотки.

Ладони — крупные, мозолистые и сильные, крепко сжимали шейку приклада новенького автомата. Казалось, что даже в стремительном беге Мошняков видел и предугадывал всё, что их ждёт впереди и что творится позади.

Даже остановившись на мгновение, он сразу же маскировался естественно и неприметно для неискушённого глаза: за деревом ли, в кусте, в ложбинке. Но Окаемов знал, что это такое, и сразу определил талант охотника и разведчика в этих нехитрых движениях.

И, когда старшина остановился и разлёгся на небольшой высотке среди леса, Илья сразу определил, что лучше места для отдыха не найти и что немцы сюда не сунутся; успокоено опустился рядом с разведчиком и едва раздышавшись спросил:

— Из какой станицы родом, казак?

— Почему из станицы... я из Сибири, — нехотя ответил Мошняков и отвернулся, — с Иртыша я, брат...

Но Окаемов уловил едва приметную напряжённость в ответе и усомнился в нём. Это продубленное ветрами и солнцем лицо, хрящеватое и горбоносое, уверенный взгляд и дерзкий ум в глубоко посаженных глазах мог носить только один вольнолюбивый этнос на Руси — донской казак.

Мошняков был на кого-то очень похож, где-то встречал этот образ Окаемов и никак не мог вспомнить где же... Такие люди остаются в памяти надолго, иной раз, на всю жизнь. И вдруг его осенило... вспомнил Ледовый поход к Екатеринодару, Новочеркасск и того человека.

Но, как сказать этому двойнику, едва знакомому и молодому, чтобы не напугать? Тайна этой внезапной встречи угнетала, и он не мог больше терпеть, в силу своего характера. Он попросил Мошнякова на минутку отойти в сторону, и когда они остались одни, проговорил:

— Полковник Мошняков вам кем приходится... только не пугайтесь, это был мой лучший друг, — он заметил, как сузились и без того маленькие глаза старшины и шевельнулись желваки на его деревянных скулах. — Не бойтесь, я тоже офицер белой армии и спутать никак не мог... Вы на одно лицо. Вы родом из Нижне-Чирской станицы, если не сын ему, то племянник...

— Не знаю никакого полковника, сказано, я из Сибири...

— Да-да, а жаль... Мой друг, начальник контрразведки атамана Краснова, полковник Мошняков был удивительный человек... умница каких мало... до самозабвения любил лошадей, а об истории казачества с ним можно было говорить часами... а в Сибирь вас загнали в ссылку, только, как вы остались в живых, даже фамилию не сменили... Ну, что же, раз не хотите отвечать, не стану неволить.

— А вы не боитесь такое спрашивать? — сухо улыбнулся Мошняков, — вдруг я действительно родня, так мне ничего не остаётся, как вас нечаянно шлепнуть тут. Ведь когда выйдем к своим, там меня мигом арестуют, это я, к примеру, говорю...

— Да не бойтесь же вы... это мне очень важно знать. Очень!

— Это — мой отец... Но вы — единственный тут знаете об этом и если кому скажете, не поминайте лихом... Вы всё угадали точно и это — невероятно... Чёрт с ними, будь что будет, но мне хоть кому-то хочется сказать с самого детства... что это — мой отец... что у меня был отец, что не в капусте меня нашли... Да, начальник контрразведки Краснова, но мне было тогда два года... Я-то, при чём? За какие грехи на мне вина?

— Спасибо, поверьте мне, никто об этом не узнает... честь имею. Я просто вам хотел сказать, что это был настоящий человек и умница великий. Таких бы людей побольше, и всё было бы по-иному... Но он не был палачом, как Лёва Задов у Махно, это был профессионал-разведчик, знал языки... Это — мой друг.

— Где он сейчас? Жив? За границей?

— По моим сведениям, убит в Новочеркасске и похоронен, мне даже показывали его могилу. Но я глубоко сомневаюсь, что он убит, он слишком был умён для такой глупости. Он был большой шутник... как и я... Интересно бы знать, что он спрятал в том гробу, не казну ли казачью? Это на него похоже. Я чую его живым, но где он, сам не ведаю.

— Расскажите мне о нём... мне мать почти ничего не говорила... только успел малость рассказать дед, тоже с нами сосланный и умерший в чужом краю, вдали от родных станичных крестов...

Мать боялась и боится до сих пор, мы чудом остались живы, наш след потеряли в кутерьме гражданской войны... от тифа умерла семья дяди и нас списали умные люди под это, добрые люди спасли. А нас отправили в ссылку, как семью родного брата полковника Мошнякова. Расскажите мне о нём. Я вам верю...

Они уселись на земле, Окаемов говорил и говорил, а старшина, прислонясь спиной к высокой сосне, слушал с закрытыми глазами, окаменев лицом, гоняя желваки по задубевшим скулам и прихлопывая нервно по голенищу тонким прутиком, точь-в-точь, как это любил делать его отец витой казачьей плетью.

И это помнил и заметил Окаемов. Узловатые руки молодого Мошнякова безвольно обвисли с колен, хрящеватый кадык изредка дёргала заметная судорога, и Окаемов замолк, стал уж сомневаться, прав ли он, что рассказывает всю правду сыну об отце, и тут же услышал хриплый, требовательный и молящий голос:

— Ещё... ещё! Я хочу знать всё... всю правду о нём...

* * *

Окаемов рассказал всё, что знал о полковнике Мошнякове, и когда опять взглянул на сына его, вжавшегося затылком в тёмную и морщинистую кору дерева, то превеликая жалость охватила его к людской беде и сиротству нечаянному.

Глаза у старшины были душевной болью зажмурены, он, словно спал, только пальцы сцепились накрепко за коленями, да всё дергался нерв кадыка.

Не стал его тревожить Илья Иванович, сам, словно жизнь свою опять прожил в воспоминаниях, угорел и утомился от злобы людской в гражданской бойне, а когда вновь посмотрел на Егора и Ирину, то опалило сердце его горестью и надо было спасать их, ибо сделались они ранимыми чадами неразумными, в сиянии дум своих единых.

Предчувствием узрел Илья все беды им грядущие и не мог ничем помочь и охранить эту радость двух людей смертных, обретших крылья и готовых воспарить от суеты всякой, мешающей им быть вместе.

Тихо ушёл Илья в сосновый бор, благостно умылся из фляжки, руки вымыл чисто и поднял свой взор к небу заревому, вечернему и бездонному вовек небу ясному, перекрестился размашисто на все четыре стороны и стал громко, истово читать молитву, прося за отца и сына Мошнякова, за Егора и Ирину:

— К кому возопию, Владычице? К кому прибегну в горести моей, аще не к Тебе, Царице Небесная? Кто плач мой и воздыхание моё приимет, аще не Ты, Пренепорочная, надеждо христиан и прибежище нам грешным? Кто паче Тебе в напастех защитит?

Услыши убо стенание мое, и приклони ухо Твое ко мне, Владычице Мати Бога моего, и не презри мене требующаго Твоея помощи, и не отрини мене грешного. Вразуми и научи мя, Царице Небесная; не отступи от мене раба Твоего, Владычице, за роптание мое, но буди мне Мати и заступница.

Вручаю себе милостивому покрову Твоему: приведи мя грешного к тихой и безмятежной жизни, да плачуся о гресех моих. К кому бо прибегну повинный аз, аще не к Тебе, упованию и прибежищу грешных, надеждою на неизреченную милость Твою и щедроты Твоя окриляем?

О, Владычице Царице Небесная! Ты мне упование и прибежище, покров и заступление и помощь. Царице моя преблагая и скорая заступнице! Покрый Твоим ходатайством моя прегрешения, защити мене от враг видимых и невидимых; умягчи сердца злых человек, возстающих на мя.

О, Мати Господа моего Творца! Ты еси корень девства и неувядаемый цвет чистоты.

О, Богородительнице! Ты подаждь ми помощь немощствующему плотскими страстьми и болезнующему сердцем, едино бо Твое и с Тобою Твоего Сына и Бога нашего имам заступление; и Твоим пречудным заступлением да избавлюся от всякия беды и напасти, о пренепорочная и преславная Божия Мати Марие.

Тем же со упованием глаголю и вопию: радуйся, благодатная, радуйся, обрадованная; радуйся, преблагословенная, Господь с Тобою.

Он просил за них, а Егор и Ирина сидели напротив друг друга и переглядывались украдкой, и уходило стеснение, волнами благостными доплывала к ним святая молитва, небесные токи пробегали по их телам, какие-то тёплые нити связывали их, оплетая общим златотканным покрывалом, единым дыханием жили они, одним ударом бились сердца, и просторно было им в лесах охранных, напитанных ладанной чистотой сосен.

А, когда задремали уставшие воины, сговорились они глазами и тихо оторвались от земли, ушли неслышным шагом мимо сросшегося с деревом и отцом своим Мошнякова, мимо забывшегося в молитвах Окаемова в кудрявый перелесок, облитый светом вечерней зари, пением живым птиц наполненный, травами устланный, цветами раскрашенный...

Брели, взявшись за руки, и зашли в кущи, и вновь соединились губы их, и дрожью руки слились, и тела трепетные вошли друг в друга и обрели едину плоть огненную...

Сквозь тёмные кроны деревьев проглянула звезда вечерняя, а они лежали, обнявшись, и говорили невесть о чём. И было им так хорошо... Ухнула где-то сова и прошлась кругами над ними, светом их озарённая, Матерь-Сва премудрая, Любомудра ясноокая, Берегиня Любви, Вербушки Истинной хранительница и книги древней, Книги Сияний...

Егор радостно вскинулся к ней, перстами забинтованными потянулся и промолвил Ирине:

— Не бойся, это мой ангел ночной...

— Крылатое Солнце, — отозвалась она и счастливо засмеялась.

Вышли они к биваку затемно и застали всех в сборе. Старшина неспокойно оглядел их и проговорил:

— Ладно, с аэродромом успеется, вас выведем и потом вернёмся опять. Пока ещё нет там самолётов, не велика потеря... Пошли!

Разведчики возглавляли и замыкали цепочку идущих. Мошняков стал уверенным и стремительным, как волк. Он только изредка останавливался, подняв руку, тихо всвистывал, все замирали, давая ему возможность вслушаться в ночь. Они пересекли речку, шли какими-то лугами и полями на восток.

Старшина словно видел во тьме, уверенно двигался напрямик одному ему ведомой тропой, и, к утру, ползком пересекли линию фронта. Изредка взвивались ракеты, кое-где постреливали. Враги заметили их уже перед русскими окопами в свете зависшей ракеты и открыли пулемётный шквал.

Пришлось затаиться в воронках, пока фашисты не успокоились и не приполз к ним посланный к своим Воропаев. Он предупредил о выходящей группе. Резким броском по команде старшины они преодолели последние десятки метров нейтральной полосы и свалились в глубокий окоп.

— Слава Богу! — громко промолвил Окаемов, — живы!

Их провели извилистыми ходами в блиндаж с прикрытым плащ-палаткой входом. В глубине блиндажа тускло горела коптилка из снарядной гильзы, за наспех сколоченным из снарядных ящиков столом сидел уже немолодой майор в старомодном пенсне на носу.

Он устало оглядел вошедших и выслушал доклад старшины, прикрывая нечаянный зевок ладонью. Долго и подозрительно разглядывал мандат Быкова, хмыкал и молчал. Потом коротко обронил:

— Накормить и спать, утром разберёмся... дама пусть разместится у санитарок. Всё! Рассветает...

— Как связаться с Москвой? — спросил Быков.

— Завтра!

Такой равнодушный приём слегка озадачил их, но волнение и трудный переход притупили сознание, на самом деле, хотелось только отдыха. Мошняков увёл Окаемова и Николая в землянку к разведчикам, а Егор с Ириной, в сопровождении Воропаева, разбудили двух санитарок, и они уступили ей место на нарах в просторном блиндаже.

Егор сжал ей на прощание руку, пошёл следом за провожатым, оглядываясь и примечая, где оставил её и как отыскать утром. Когда залез в землянку, Окаемов с Николаем уже спали вповалку в ворохе свеженакошенной травы на земляном полу.

Егор смотрел на них при свете зажженной спички, рои мыслей пронеслись у него в голове, пока она горела, все вспомнилось недавнее, прожитое с ними бок о бок.

Он опустился на колени и прилёг рядышком, жадно вдыхая вянущий дух разнотравья, ощущая спиной тепло их тел, слыша их мерное успокоенное дыхание, охраняемое теперь многими людьми и машинами, пушками и танками, бессонными командирами и миллионами живых сердец, грохочущих в этот миг от Балтийского до Чёрного моря в сырой земле окопов и блиндажей.

Как всполох беззвучной зарницы, полыхнул и угас образ Ирины в его сознании, а потом они встретились в каком-то огромном осьмигранном храме с выбитыми окнами и ясным солнечным светом под куполом.

Пол храма пророс мягкой пушистой травой меж древних мраморных плит, истертых ногами, а в самом его центре увидел Егор алую мозаику на золотом круге... Это был древний знак Солнца — свастика, только концы её были загнуты в другую сторону и закруглены по ходу солнца.

И этот древний крест не пугал, не казался пауком, какой он видел на хвосте сбитого Серафимом самолёта. Она бежала и катилась живородным солнцем, и от неё исходили лучи и свет волшебный бил лучами в сводчатые окна, через все восемь стен-граней.

Егор выглянул в окно и увидел, что храм расположен высоко на холме и словно летит над землёю, так он лёгок и светел был, так искусно возведён и изукрашен белокаменной резьбой... Только вот, не мог понять, почему выбиты окна.

Ирина была рядом с ним, и он ощущал её столбом серебряного света, они вышли из храма, ему захотелось взглянуть на него снаружи.

Спустились по древним, истёртым ступеням поросшим травой, а когда Егор поднял глаза на купол, то увидел его окованным червонным золотом, а на самом верху был воткнут в него огромный русский меч с перекрестьем рукояти и казался крестом чудным... Егор удивлённо промолвил:

— Но, почему меч на куполе?

— Наши предки клялись мечом, на тризнах клялись, воткнув меч в купол насыпанного кургана над князем, и оставляли его в назидание всем пришлым врагам...

Наши предки клялись мечом, и русского меча так боялись греки и византийцы, персы и мидяне, иудеи и прочие варвары непросвещённые, что, при возникновении христианства, русский меч стал символом клятвенным во всём тогдашнем мире. Русскому мечу молятся досель во всём мире...

— Откуда ты это знаешь?

— Я спросила у белых монахов... так написано на хоругвях Знаний, возвращённых ими на Русь.

— Кто храм пытался разрушить?

— Беспамятство... Самый страшный Бес посланный Тьмой на погибель Руси. Но кто с иным мечом к нам придёт, от меча и погибнет... от Нашего меча, так и написано. Русский меч неколебим на куполе Неба! — так говорят белые монахи.

* * *

По просьбе Быкова передали шифровку в Москву о выполнении задания. За ними была послана специальная машина и, уже к вечеру следующего дня, она прибыла в штаб дивизии. За рулем легкового автомобиля сидел немолодой уже человек в гражданской одежде.

Когда Егор и Окаемов подошли к машине, они увидели предупредительный жест руки шофёра и смирили свои чувства. Это был сам Лебедев. Плотный, среднего роста крепыш с седой головой и румяным лицом.

Ловко играя «шофера», он услужливо распахнул перед ними тяжёлую дверцу и пригласил занять место в просторном салоне, обитом тканью и хрусткой кожей. Окаемов попросил:

— Мы тут с Быковым решили, — необходимо взять еще двоих.

— Зачем?

— Это костяк будущей группы. Я так думаю, что зря меня из лагеря не стал бы вытаскивать.

— Стал бы, не обижай, — он сам сходил к стоящим в издальке офицерам из особого отдела и быстро договорился.

Наконец, один ушёл и скоро привёл Ирину с Николаем. Все тесно уселись на заднем сиденье, Окаемов расположился рядом с шофёром. Когда отъехали на приличное расстояние, Лебедев вдруг остановил машину и радостно обнял Окаемова.

— Ну! Здорово, старина! — повернул возбуждённое лицо к Быкову и добавил, — молодец, Егор! Спасибо, я уж и не чаял дождаться. Рассказывайте! — он включил передачу, и машина легко взяла с места.

— Под ногами у вас ящик особых гранат, — подготовьте их к делу, синей краской помечены взрыватели с большим замедлением... Есть сведения, что в наш тыл прорвались мотоциклисты и танки противника. В случае чего примем бой... кто бы нас ни попытался взять... Слышите? Это — приказ!

— Есть, — ответил за всех Егор и проверил оружие. Он вскрыл ящик и стал ловко заворачивать взрыватели в ребристые лимонки, отдельно отложил три противотанковые гранаты. Николай Селянинов укладывал подготовленные гранаты на пол под ногами, пару штук сунул в карманы.

Машина стремительно неслась по шоссе, Лебедев кивнул головой на вещмешок сзади и проговорил:

— Подкрепитесь, исхудали в бегах и тылах.

— Ничего, нас хорошо накормили, — ответил Окаемов, тревожно вглядываясь вперёд, — опять опасности, даже за линией фронта.

— Жизнь, как раз, по тебе, — усмехнулся Лебедев, — а впереди ещё приключения... Придётся тебе, Илья Иванович, постриг принять и остальным тоже.

— Надолго?

— Да, с месячишко отдохнёте и сколотите группу, это — особый разговор. Я так понимаю, что ты проверил всех и за них ручаешься, за всех, кто сидит здесь, — он кивнул головой назад.

— Ручаюсь. Необходимо ещё одного парня отсюда вытащить, старшина Мошняков, он нас выводил.

— Стоящий кадр?

— Прирождённый...

— Завтра же вызовем в Москву и забирай... тряхни свои старые связи, нужны очень надежные люди, невероятно надежные и профессионалы. Этим и будешь заниматься.

— В Москве?

— В соседней губернии. Там приготовлено для вас место.

— Охрана чья?

— Наша, обижаешь...

— Правильно, в столице работать не дадут, глаз много...

— Легенда для вас надёжная, всё официально, но никто не знает, где и что делается. Запасные варианты отработаны и готовы...

— Посмотрим... Можно узнать, куда потом двинем?

— Бом-по... В твои любимые тёплые края.

— Как интересно-о... Ну, уж этого я не ожидал! Неужто Адик уже там?

— Две экспедиции уже работают и готовятся ещё три по нашим данным.

— Широко шагает Адик... А результат?

— Вот этим и займёшься. Им задействованы миллионы марок, в Средней Азии нами ликвидирован их промежуточный аэродром.

— Лихо! Летают через нашу территорию?

Егор ничего не понимал из разговора Окаемова и Лебедева. Они общались на своём символическом языке, недоговорками, ясно было одно, что предстоит новое задание. Что за Адик? И вдруг вспомнил, что ему рассказывал Окаемов о секте Бом-по в Тибете, и всё стало проясняться.

«А Адик? Не Адольф ли?» И он понял смысл разговора. Неуж-то скоро приведётся быть рядом с Маньчжурией, где похоронена мать на хуторе и живут брат с сестрой?

— Сколько людей даешь? — негромко спросил Окаемов.

— Сколько посчитаешь нужным... я — не Адик и миллионов у меня нет... чем меньше, тем лучше, но, чтобы каждый стоил десятерых. Заброска через месяц, возможно, создадим ещё пару дублирующих групп, для прикрытия и отвлечения.

— Ты умеешь морочить им голову... Кто на меня навёл немцев?

— Был один кадр, внедрили... унюхал, сволочь... Не только тебя вычислил и сдал. Пришлось расстаться.

— Их контора такие штуки не прощает.

— Сами убрали же... за дезинформацию. Это мы тоже умеем...

Сквозь шум двигателя к сидящим сзади доплывали тихие голоса двух старых друзей. О чём они говорили? Кто их разберёт. Егор прижимался к Ирине, а она к нему, взгляды их встречались и долго не могли разойтись. Николай Селянинов часто оглядывался в заднее окошко автомобиля на дорогу и уже на подъезде к городку Ярцево громко воскликнул:

— Мотоциклисты сзади!

— И впереди тоже, — «успокоил» всех Лебедев.

Перед самым въездом в городок два немецких мотоцикла с люльками перегородили дорогу. Пулеметы были наведены на машину, один из пропыленных мотоциклистов уверенно махал рукой, требуя остановиться.

Лебедев сбавил скорость и почти остановился, правя на обочину, но перед самыми мотоциклами мотор взревел и машина расшвыряла ударом сбоку их и врагов, залетела на единственную широкую улицу городка.

— Самолёты сзади! — опять крикнул Николай.