Часть четвёртая. Белая река 8 страница. И вдруг, остановилась, взяла его тяжёлую безвольную ладонь в свою, отчаявшись и напрочь забыв все медицинские приёмы оживления

И вдруг, остановилась, взяла его тяжёлую безвольную ладонь в свою, отчаявшись и напрочь забыв все медицинские приёмы оживления. Она поняла, что тут нужно что-то иное...

В отчаянье смотрела на него и молила вернуться, это желание вернуть его было настолько страстным, что оно стало последним её желанием...

Она уже не думала ни о жизни, ни о смерти, неведомое сильное чувство овладело ею, резким движением сняла с Егора крест и бросила его на угли... завоняло горелой кожей гайтана... Каким-то чужим резким голосом она грубо остановила Окаемова, попытавшегося вынуть из огня крест.

Разогнала всех по углам, стискивала руку Егора и молила, стенала, звала его назад, готовилась к какому-то неосознанному, последнему мигу, и делала-то всё неосознанно, но решительно и быстро.

Выхватила руками из огня раскалённый крест, перекидывая его в своих ладонях, как печёную картошку, и с размаху припечатала к груди Егора, не отнимая руки своей.

Егор с ужасом видел с крыши этот взмах, он оборвал его уже запредельные мысли и пьянящее блаженство. Быков явственно почуял запах своего горелого мяса и застонал... так же страстно пожелал вернуться к этой женщине, которая не выпускала из руки раскалённое серебро...

Окаемов увидел, как тело Егора вздрогнуло, тяжёлый и усталый вздох всколыхнул его грудь, дёрнулись веки глаз... Он возвращался... Егор вдруг почуял нестерпимую, жгучую боль на сердце и застонал, отчётливо проговорил:

— Вот мы и вместе...

Ирина отняла крест, осторожно отложила его и поднесла к глазам ладонь со вздувшейся кожей. На его же груди было выжжено несмываемое тавро. Навек. Все боги и слова, весь тайный и великий смысл древности влился в него через пламя и пепел. Дыхание восстанавливалось, Егор приходил в себя.

Окаемов метнулся к вещмешку, что-то нашел в нем и подбежал к Ирине. Приказал ей:

— Раскрой ладонь! — насыпал полную горсть соли и сжал ее пальцы в кулак. — Держи соль! Терпи! Это старый способ от ожогов. Соль всё вытянет... Держи и терпи!

— Терплю...

Глава 2

Матерь-Сва парила над омытой дождём, грозовым озоном наполненной землей. Тучи утекли за предел горизонта, народившийся молодой месяц ясно горел в небе, далёкие звёздные миры мерцали и слали свой свет через огромные пространства тьмы и хлада, чтобы знали на Земле и мучились, что они есть.

Вовек загадочный космос, без конца и края, — непостижимо это для понимания человека, — и если начинать думать о пределе Мира, то накатывает мистический ужас и что-то уводит от этих запретных дум, ибо можно потеряться разумом в величии пространства и тайне Света...

Знание сие опасно смертному; чтобы прийти к нему, надобно испытания земные пройти, хотя бы одно — самое простое и самое тяжкое — испытание Истиной...

Матерь-Сва парила в ночи, озирая огромные пространства Руси, видя Млечный Путь на небе и млечное сияние серебряных нитей, слившихся в реки и ручьи, скрученные в светлые верьви Любви от земель и домов разных к местам боёв страшных.

Из этих нитей соткана будущая судьба России, золотым и серебряным шитьём на Небе предугадана судьба каждого воина, коего любят и ждут.

Видит Матерь-Сва их в окопах в сиянии голубом и золотистом, а рядом зрит тёмные силуэты без оберега, тоскующие и обречённые на погибель, ибо Природа не терпит лишнего и пустого в себе... Все оно подлежит забвению...

Матерь-Сва бесшумно летит над Трояньей землёй русичей, ведая древний смысл этому имени... Это тройка, где Луна — коренник, а пристяжные — молодой Месяц и ущербный Месяц; мчат они над землёю неустанным бегом времени... Искры звёзд из-под копыт...

В мирные годы залетает Матерь-Сва к гнёздам своих родственников в другие страны. К Саве Святому у сербов, живущему в горах. Мёртвых оживляет Сава, слепоту исцеляет, не боится огня земного и превращает плохих людей в животных...

Сава отнял солнце у дьявола... грозными тучами повелевает, пасёт небесное стадо по своему разумению и, во благо людям или в наказание, побивает градом и разит молниями... Велик Сава и могуч...

Бывает она в гостях у литовского бога Совия — не менее могучего и почитаемого... А уж в южных странах столько божественной родни, вылетевшей из единого гнезда ариев...

Там и Сва-дха в Индии, жена Вахни-огня, дочь великого Агни; Свадха есть Мудрость и связана с огнем, её тело состоит из четырёх заповедных вед...

Там же живёт Сав-итар, солнечное божество — отец Сурьи. Выезжая на конях своих, сидит в колеснице, восходит по небосклону и будит весь мир и богов, управляет солнцем и ветром, управляет миром и является высшим творцом его и хранителем...

Савитар зовётся Широкорукий... Крышный-крылатый... охраняет своими крылами всех людей, распределяет сокровища и счастье. Савитар — мудрейший из мудрых, он может принимать все формы, знает источник океана и возбуждает людские мысли...

Это — самый великий и могучий Бог-Солнце... А в храмах индийских и тибетских выложен на полу древнейший знак солнца крестом катящимся — СВА-стика, хвосты полукружьями загнуты в вечном движении...

Там же живёт Сав-итри, дочь бога Сурьи... Да сколько их ещё! Сав-даг — владетель мира в Тибете...

Гнездо Све-нтовита на острове Рюген, священное место западных славян. Свентовит — Бог-богов, высший Бог... Храм ему в Арконе... Четырехглавый Свентовит — в пурпурной одежде, меч на поясе, знамя и доспехи...

Он выезжает ночью на борьбу с врагами, как и Матерь-Сва, как и Святовит русичей... Но у них есть ещё выше Бог — Сварог... А сын его именем Солнце — есть Даждьбог. «Солнце царь сынъ Свароговъ еже есть Дажьбог»...

И Соваоф... Господь воинств небесных... Вседержитель, объединяющий все воинства вселенной... Владыка Сил!

А в пещере-дупле Вербушки Истинной, где живет Матерь-Сва, есть тайна великая Слова... Висит на стене в сухой глубине дупла книга предревняя, воском залиты её черты и резы, чтобы времени и тлену неподвластна была.

Связаны в проушины дощьки тонкие-вербовые, числом 77, потемневшие от веков минувших. И зовётся та книга редкая и тайная — Блеск-Книгой, или Книгой Сияний...

Летит Матерь-Сва над разорённым гнездом Руси, кипит война проклятая, кровушка льётся невинная, костушки светятся неубранные в травах и хлебах некошеных.

Громыхает железная сатанинская пята иродов пришлых, с крестом перевёрнутым-паучьим, ослеплённых злостию к земле этой древней, Богу единому. Падших ангелов смерти, к смерти бредущих...

Перстом диавола направляемые на самоистребление корня одного могучего. Братья белые, слишком сильны вы стали для алчной Тьмы, вот и стравлены погибелью...

Вдруг заметила Матерь-Сва, со своей недосягаемой вышины, сияние золотистое средь поля льняного, у бора соснового спящего... Пала бесшумно на крышу и зрит...

* * *

Егор поднапрягся и сел. Тело его было, словно чужим, плохо повиновались руки, правая кисть была умело забинтована. Наискось, через грудь, тоже давил бинт, и Егор смутно стал что-то припоминать, словно ускользающий сон ловил. Осмотрел лица сидящих у костра и угадал их...

Обрадовался, перевёл взгляд на тёмные стены сарая и вдруг, с удивлением, осознал, что видит за ними кромку близкого леса на фоне утренней зари, чётко видит деревья и кусты в каком-то зеленовато-синем цвете... видит всё поле льняное и старую коновязь, её он помнил, когда подходил сюда разведывая...

Опасливо посмотрел на Окаемова и Ирину, на Николку Селянинова, протёр глаза тыльной стороной левой ладони и опять пугливо взглянул на стену... Она стала, словно стеклянной... Трухлявые брёвна просматривались насквозь, докуда хватал глаз.

Егор поднялся на ноги, отстранил Николая, кинувшегося ему помочь, и подошёл к стене... Ударил по ней кулаками со всего маха, стукнул лбом, но рубленая стена оставалась прозрачной, хоть и не пропускала его самого насквозь.

Егор покривился от боли в руке и вернулся к костру. Почуял на плечах мягкие женские руки и увидел, что одна ладонь у Ирины тоже забинтована...

— Присядь... Тебе ещё рано вставать, — доплыл до сознания её полудетский голос.

Он повиновался и тяжело сел на землю. Резко обернулся в угол, и снова взору его ничто не мешало, он обрёл какое-то новое зрение с ударом шаровой молнии, новые чувства. Обоняние его тоже обострилось, он чуял манящий запах Ирины, терпкий дух Николая и сладковатый запах пота Окаемова.

Обострилось и цветоощущение, он с интересом смотрел на костёр и дивился феерии красок огней, разноцветными дымами над ним.

Всё стало пугающе новым и разительно желанным, дорогим и близким, он, словно народился вновь в иной цветастый и пахучий мир, перенёсся со своими друзьями на другую планету.

Рассветало... Егор приподнял глаза и вдруг встретился взглядом с большущей ушастой совой, золотистым филином, сидящим на крыше и пытливо смотрящим на него через пролом.

Перья совы были удивительно красивы и многоцветны, огромные глаза мудры и спокойны... Не мигая, они смотрели друг на друга, и Егор радостно вскинулся, указывая всем на неё...

— Опять та сова... теперь будет всё хорошо.

Ещё пуще обрадовался Окаемов, он серьёзно обратился к сове, словно она понимала его:

— Здравствуй, Матерь-Сва Премудрая! Превеликая спасительница... Крышная матерь наша, охранительница земли русской великой...

Сова спокойно взирала на него, потом трижды щелкнула клювом и бесшумно взлетела с крыши, выбирая в крепи леса место посумеречней, для отдыха дневного.

Явление её привело Окаемова снова в полное смятение и научный поиск, желание объяснить необъяснимое, заглянуть в тайны вселенной. Он ясно осознал, что может гром поразить его или иная кара, но, словно помутнение нашло и взбудоражило сознание.

В углу овина грудились развалины какой-то печи, наверно, её топили для просушки снопов льна. Со временем всё обветшало и развалилось, кто-то вывернул колосники и кирпичи в чёрной печной саже.

Окаемов обследовал это место и вынул из вещмешка Егора небольшую икону, завёрнутую в кусок немецкого прорезиненного плаща. Развернул её и стал внимательно рассматривать. Егор не раз видел её в руках Окаемова с той поры, как Илья взял икону из разбитого иконостаса монастырской церкви.

Сейчас было не до его учёных причуд: огнём горели обожжённая грудь и рука, в голове стоял звон, болели все мышцы, словно побывал в драке... Но Окаемов был, как заведён. От него исходила такая энергия прозрения, что он завораживал всех, увлекая своими действиями и словами.

То ли молния повлияла на него, то ли непонятное до конца Егору открытие, но явление совы ещё больше взвинтило напряжение, и Окаемов стал не просто говорить, а вещать, словно пророк...

Ирина не отходила от Егора, щупала пульс, трогала лоб прохладной рукой, заглядывала в глаза ему. Егору была приятна эта ласковая забота.

Окаемов, прихлебывая кипяток из котелка, стал ходить по овину и громко говорить. Все притихли, с интересом слушали.

— Я проанализировал события прошлой ночи и пришёл к весьма любопытным выводам. Ещё раз убедился, что мы находимся под неусыпным наблюдением не только Берлина и Москвы... Берите выше...

— Остались Рим и Токио, — подсказала Ирина, ничего не понимающая в его идеях, и ввела Окаемова в конфуз.

— Ирина Александровна, а граф Чернышов из старого дворянского рода... кем вам приходится? — с лёгкой усмешкой ответил вопросом.

— Да вы что-о?! Я из рязанской деревни, не знаю никаких графов!

— Не пугайтесь, я позволил себе немного пошутить... Хотя граф Чернышов был в действительности и, помнится мне, рязанских мест... Не сбивайте меня больше, дело — очень серьёзное, и я бываю жёстким иногда...

Так вот, господа-товарищи, всё, что приключилось с нами, можно было предугадать. Мы находимся в... Овине. Внутри его... А Овен — жертвенный баран, золотое руно, символ солнца.

Дважды в год ярку или барана наши пращуры приносили в жертву Яриле-Дажьбогу-Сварогу, кроме этого — суру, в травах квашенную, сыр, молоко.

Людских жертвоприношений у русичей не было и, если вам об этом кто-либо скажет, пусть даже в мантии академика — смело ответьте, что он — дурак и невежда, норманист и последователь злобного Шлецера, старавшегося извратить нашу историю, вплоть до подчисток в летописях и сжигания их.

Он выполнял задание сделать из нас тупых варваров, чтобы иметь притязания на земли наши... История — это большая политика! Но, об этом потом...

До сих пор ещё в некоторых губерниях тайно молятся Сварожичу в овинах у печи, вот она развалена... молятся Богу древнему...

При вчерашней расшифровке креста мы создали мощное единое биополе, быть может, я переступил порог вероятного, и Бог решил покарать меня, послав шаровую молнию...

Но, как известно, страдает всегда самый невинный... Хорошо ещё, что всё так кончилось. Если бы Егор не выстрелил, она поразила бы меня или всех нас...

— Я выстрелил не случайно, а уверенно, зная, что, пролетая мимо шаровой молнии, пуля увлекает ее за собой... Но видимо, она сама прянула встречь пуле и раздвоилась, одна половина ушла за нею, а одна ударила по теплу вспышки в моей руке.

Вон, смотрите, обугленное входное отверстие в стене. Часть молнии ушла туда и прошила бревно насквозь.

— Интересно, — пробормотал Окаемов, — я этого не знал*

*************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************************

**************************************************************************************************************************************************** стрела Божья поразит меня на месте за дерзость... Для чего-то надо это всё, и я говорю...

Я вчера пытался доказать, что ростки нашей веры православной и язычества исходят из одного корня, а, если учесть то, что православие, в нашем нынешнем понимании имеет на нашей земле историю более семи тысяч лет, столько же лет нашим пещерным церквам и каменным.

Тысячи лет назад славяне их строили, и они были хранительницами знаний древней цивилизации, наследниками коей мы с вами и являемся.

Вот из этого дальнего запредела, о котором талмудисты, ветхозаветники и молодое жестокое католичество даже мечтать не могут, хоть тоже пользуются осколками наших древних знаний и не ведают, что с ними делать, а посему выжигают память о них каленым железом, — из этого великого прошлого истинной веры Добра и Разума, истинных знаний, дошли к нам редкие слова и знаки, символы, забытая письменность праславян-русичей...

Конечно же, я не призываю вас молиться прилетевшей из лесу сове и её гнезду, но надо знать значение и символ её образа в космогонии древних...

Пусть мне объяснят мировые академии, почему все великие и самые сильные боги, самые чистые творцы разных народов имеют арийский, русский корень в своем названии — Матери-Свы...

Она была покровительница русичей с древнейших времён... Сварог... Соваоф... Световит — многие индийские боги, западноевропейские... Мы к этим корням ещё вернёмся, побываем в Египте и у хеттов, правильно они звались хатты, отсюда ушли, от хат наших с Днепра...

Нам предстоит разбираться с этим, искать древние книги и свитки, камни с надписями и изделия... расшифровывать веды, торить путь к запрятанным под семью печатями, извращённым и заваленным хламом лжи, Истинным знаниям наших пращуров... Нашей древней великой цивилизации, чтобы построить, в соответствии с космическим разумом, свой новый дом — Россию Великую.

Солнце взошло за лесом, прошило крышу светлыми лучами, а Окаемов стоял у печи, на которую водрузил икону Спаса, истово молился и просил прощения за грехи свои, за то, что мыслию проникает в недозволенный простому смертному запредел, за всех, кто шёл с ним; умело читал молитвы.

Ирина связала отгоревший ремень и подала Егору крест опалённый. Тот покорно надел его на шею. Он уже так запутался в жизни и богах Окаемова, что не знал, кому молиться...

Повторял, шептал слова, вслед за Ильёй: «Господи! Имя Тебе — Любовь: не отвергни меня, заблуждающегося человека. Имя Тебе — Сила: подкрепи меня, изнемогающего... Имя Тебе — Свет: просвети мою душу, омрачённую житейскими страстями... Имя Тебе — Мир: усмири мятущуюся душу мою... Имя Тебе — Милость: не переставай миловать меня»...

«Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить всё, что принесёт мне наступающий день. Дай мне всецело предаться воле Твоей святой. На всякий час сего дня во всем наставь и поддержи меня.

Какие бы я ни получал известия в течение дня, научи меня принять их со спокойной душой и твердым убеждением, что на все святая воля Твоя. Во всех словах и делах моих руководи моими мыслями и чувствами. Во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что всё ниспослано Тобой.

Научи меня прямо и разумно действовать с каждым членом семьи моей, никого не смущая и не огорчая. Господи, дай мне силу перенести утомление наступающего дня и все события в течение дня. Руководи моею волею и научи меня молиться, верить, надеяться, прощать и любить. Аминь!»

— Окаемов, где ты такие молитвы нашёл? — удивленно спросил Егор, когда Илья закончил.

— Молитва Иоанна Кронштадтского и последних оптинских старцев.

В растворённые двери овина ударило солнце... На его золотом поле, в божественном озарении Ярила, ходил тёмный силуэт Николы Селянинова с винтовкой на плече. И мысли его были о войне и хлебе. Он тревожно всматривался и вслушивался, ждал на своей земле врагов лютых, чтобы защитить её...

Все эти учёные разговоры и недавние события привели к упорной мысли, что после войны засядет за учёбу. Желание постигать всё новое у него отродясь было жаждой неуёмной, всё ловил на лету и запоминал...

Сейчас представил, как после войны в Барском на посиделках как вывалит всё о письменах редких и богах древних, Настюха, небось, возгордится за него. «Не-е, — уверенно решил он, — надо непременно податься в учение... так интересно, сил нет!»

Егор шатко поднялся и приказал собираться в путь. Ноги его ещё плохо слушались. Окаемов заметил, что он как-то изменился и замкнулся, словно чем-то испуган. Он отвёл Быкова в угол и тревожно спросил:

— Что с тобой? Может быть, в лесу переднюем, отлежишься до вечера?

— Дневать нам так и так в лесу, — вздохнул Быков, хотел что-то сказать и передумал, осмотрел Окаемова с ног до головы и вдруг вымолвил: — Пулю из-под ребра тебе надо срочно вынать.

— А ты, откуда знаешь про пулю? Она у меня там уже десять лет...

— Как перейдём к своим, срочно вырежь пулю, операция пустяковая, она у тебя уже вылезла под кожу... начала блуждать и может наделать беды... А откуда знаю — не спрашивай... Потом скажу, дай опомниться, — он вернулся к потухающему костру и посилился взять вещмешок на плечи.

Селянинов возмущённо отнял и понёс сам. Шёл Никола и чуял, как шевелится завернутый в немецкий каучук русский Спас — боеприпас невиданной силы и действия для врагов пришлых. Самое секретное оружие Руси Великой...

* * *

Егор чувствовал себя неважно, хоть храбрился и шёл впереди всех, но слабость непонятная сковывала движения, хотелось лечь и уснуть, дать роздых избитому телу. Он уже понял, что был за пределом жизни, и удивлённо оглядывал свою спасительницу, терпеливо вышагивающую следом.

Она уже переоделась в застиранную линялую гимнастёрку, успела подшить свежий воротничок, выглядела опрятно и подтянуто. Он невольно ловил её взгляд, когда оборачивался, и опять незримая тёплая искра прилетала к нему и радостью сжимала сердце.

Густым подлеском обошли льняное поле, Егор забирал всё глубже в лес, выискивая укромное для днёвки место. Вскоре он нашёл его. В чистом сосновом бору возвышался холм на краю глубокого оврага-промоины. На самом верху высотки рос густой кустарник, укрывший их.

Во все стороны далеко было видно, а, в случае опасности, можно уйти овражком. Егор приказал отдыхать и сам тяжело опустился на густой покров старой хвои.

Смолистый дух бора кружил голову, солнце играло в вершинах сосен, светлыми столпами опадало сквозь разрывы крон до самой земли. Лес был наполнен птичьими голосами и лёгким гулом ветра наверху.

Вдруг, сквозь этот шум, они услышали за лесом знакомый металлический стук, кто-то частыми ударами отбивал на обушке косу.

Николай Селянинов встрепенулся, как старый боевой конь, услышавший зов трубы. Вопросительно посмотрел на Егора. Они научились уже почти без слов понимать друг друга. Быков отрицательно покачал головой и проговорил:

— Одного не пущу, дождёмся вечера и все вместе попробуем добыть харчей.

— Я пойду с ним, — твёрдо сказал Окаемов, — если питания не сыщем, немцы нас голыми руками возьмут. — Пошли, Николай! Не беспокойся, командир, мы скоро вернёмся.

— Не имею права я рисковать тобой, Илья Иванович. Не дай Бог...

— Ладно-ладно, отдыхай, на тебе лица нет... Крепкое испытание нам выпало, Перун тебе мету оставил. Поспи... Ирина, а ты посматривай кругом и если что, разбудишь.

Настороженно проглядывая лес, они мелкими перебежками скрылись в ту сторону, откуда тёк звонкий голос косы. Егор развернул плащ-палатку поверх хвои, проверил оружие ещё раз и сонно проговорил:

— Извините, я действительно посплю, у меня внутри всё, словно обожжено, но сейчас уже лучше.

— Спите, я покараулю, — она взяла в руки пистолет Егора и осмотрелась кругом, — всё будет хорошо. Это — обычные симптомы после удара электричеством... Спите.

Егор только прилёг и сразу провалился в сон. Пред ним распахнулись какие-то чудные цветные миры, он бродил в них и летал, встречал старых друзей и знакомых, снились охоты и рыбалки в Якутии, грязный Саманный городок Харбина и шумный ресторан «Самовар», где когда-то слушал игру гениального русского балалаечника, спившегося без Родины.

Потом он увидел себя на берегу огромного чистого и тёплого озера. Прозрачные до дна волны накатывались на галечный берег. Егор чувствовал за своей спиной самых близких своих друзей, говорил с ними, но почему-то не видел их лиц.

Он забрёл в воду и положил на неё большой надувной плот, они все легли на плот, но волна, раз за разом, отбрасывала к берегу. Егор управлял плотом, погружая его край в воду, и, наконец, поймал мгновение... Плот, чудесным образом, сам легко заскользил по озеру.

Тёплая вода просматривалась до дна. На большой глубине, среди причудливых скал и водорослей, лежали на песке серебряными слитками большие караси... они были недвижимы, словно впали в зимнюю спячку. Плот летел по воде...

Карасей становилось всё больше, среди них появились и золотые, красно-червонные, они лежали отдельно. Потом открылись целые груды серебряной и золотой рыбы, но Егору почему-то хотелось поймать большого тайменя.

Он смотрел вниз, и вдруг из-под плота, опережая его бег, стала выходить огромная рыбина. Егор сразу угадал небывалой величины тайменя, с отчаяньем обнаружил, что у него нет никакой снасти. Он сунул руки в воду, обнимая тайменя... и вдруг испуганно проснулся, сел, тревожно озираясь.

— Где они, ещё не заявились? — спросил у Ирины, тряхнул головой, разгоняя остатки сна. Жалко было упущенного тайменя, словно наяву вернулся с рыбалки.

— Нет ещё, как себя чувствуете?

— Совсем хорошо... такой чудный сон сейчас видел, цветной... красоты поразительной сон, — он рассказал ей подробно.

— Рыбу ловить мелкую — означает горесть и разорение, видеть пруд и мелкую в нём рыбу — означает суету и хлопоты по домашним делам... Вы же пожелали ловить крупную рыбу — означает радость и прибыль, — растолковала его сон Ирина.

— Откуда вы это всё знаете?

— Меня воспитывала бабушка... С раннего детства она таскала меня по полям, мы вместе собирали целебные травы и корешки, и она знала такую массу сказок, заговоров и молитв, что до сих пор осталась в моей памяти каким-то волшебным существом.

Бабушка лечила молитвами и травами. Она и сейчас ещё живёт на Рязанщине, ей уже около ста лет, но ещё бегает по лугам и собирает свои травы... У бабушки есть удивительное свойство всех мирить... всех лечить.

Я с родителями потом жила в Ховрино под Москвой. В ноябре тридцать седьмого года я поступила в школу медицинских сестёр имени Ганнушкина. Подготовка была очень серьёзная, на уровне института: латынь, микробиология, все общеобразовательные предметы и все медицинские дисциплины.

Строго спрашивали... Видимо, удалась я в бабушку Марию Самсоновну, после выпускных экзаменов в тридцать девятом году добровольцем ушла на финскую... мирить и спасать. Ой! Что-то я разболталась, как на исповеди в церкви.

— И в церкви были? Вы же комсомолка?

— Да я молитвы с детства знаю все назубок... Дед Василь Васильевич каждый вечер усаживал всех за чтение старой библии на церковнославянском. В вере дед был очень строг, он читал, а мы слушали и повторяли следом.

Дед же научил меня грамоте в шесть лет. Я на память псалмы читала почище любого дьячка... Дед был доволен, но в школе велел веру не выказывать, мол, ругать будут...

— И вы верите в Бога?

— Да, как вам сказать, всё перепуталось, изболелось... А, как не верить, если на финской осталась живая и вы чудом меня спасли, что сбылись вещие сны, а снам я верю...

— Расскажите, если можно, — попросил Егор, оглядел понизу сквозь кусты пустынный лес и приготовился слушать, лёжа на плащ-палатке, подперев голову рукой. Левую сторону груди пекло от ожога, саднили два пальца правой руки.

Ирина замялась, видимо, сны свои почитала делом сокровенным и необязательным для других, но с этим человеком ей было легко и просто.

Перед её глазами прошло столько мужиков на этих двух кровавых войнах, столько было бравых ухажёров и поклонников даже из высшего командного состава, но она всех шумно отвергала и сердцееды, в страхе за свою карьеру, отступались...

Но этот, с первого раза, когда он подал руку, поднимая её из смятой пшеницы, так посмотрел, что её пронзила мысль-молния, долгожданная и вымученная: «Пра-апала ты, Ирина Александровна... Он!»

Сейчас она терялась перед ним, разом исчезла наработанная военная циничность и грубость к надоедливым мужикам, к их необоримой кобелиности...

Она перевернулась на спину на волглой, пахучей хвое, пробралась взором меж тесных крон сосен к голубому сияющему небу и заговорила, вспоминая яркий, вещий сон:

— Меня с детства преследует медведь... Я уставала ночами убегать от него, слыша за спиной его тяжёлое дыхание... Он никогда меня не догонял... я всё время просыпалась от страха, иногда кричала.

И вот, я опять видела его, недавно... иду по опушке леса и вижу огромный дуб, а к нему тяжёлой цепью прикован мой медведь...

Сначала я испугалась, по детской привычке, но потом увидела, что он натянул цепь, ползёт ко мне и рычит, как плачет... но я ничего не могла для него сделать, помочь... Весь дуб обвит цепью ржавой...

Я прошла рядом с медведем, а он тянется ко мне, скулит и стонет, как человек... я, не зная, как помочь, пошла дальше. Вдруг услышала звук оборванной цепи и почувствовала, что медведь бежит следом... но мне уже не было страшно... Я обрадовалась, что он на свободе, и проснулась...

— Это и есть сон вещий?

— Да, но это было чуть раньше, а позже в юности... Я сплю и вижу ржаное поле... жёлтое поле с полными тяжёлыми колосьями. За полем — налитая темью туча, чёрная и огромная... на фоне этого грозового неба и желтого поля, на горизонте поднимаются яркие красные всполохи... Воздух заряжен бедою...

Я иду, поле тихое-тихое, всё затаилось... я раздвигаю руками рожь и вижу узкую тропинку... иду по ней через поле, иду с целью; я знаю, что там развернулось большое сражение и я должна там быть и помочь... я не знаю, какой это век, что это за сражение, что за война... я только знаю, что должна там быть...

И вдруг, на этой тропиночке передо мной вырастает большая фигура монаха в чёрном одеянии и чёрном клобуке... на клобуке сияет золотой крест, такого же янтарно-жёлтого цвета, как эти огромные, удивительные колосья.

Он кладёт мне руку на плечо и говорит: «Куда ты идёшь?» Я отвечаю: «Отец святой, я иду туда, где идёт сражение, я должна быть там!» А он и говорит: «Возвращайся... придёт время, когда станешь ты сестрой милосердия...» И исчез... Я проснулась...

Егор украдкой взглядывал на возбуждённое, раскрасневшееся лицо Ирины. Она говорила и смотрела вверх, на лоб выбились кудряшки волос, васильковые глаза слились с небесами, губы шевелились, текли слова, и весь её облик вдруг показался Егору до боли родным и близким, она была беззащитна словно маленький ребенок.

Большой и добрый ребёнок в кирзовых прохудившихся сапогах и армейской одежде играл в войну... Невинное лицо, мил и приятен взгляд... Тело — крупное, долгие ноги не знают куда себя деть, грудь курганит гимнастёрку...

Егор внимал рассказу в каком-то полусне, смотреть стеснялся на неё, вдруг прочитает в его глазах и мыслях всё о ней. Подумать только! Какая тут любовь — война и кровь, какие тут желанья — есть охота... Но женственна она... таким полётом, глаза полны и ввысь устремлены...

А она всё говорила мягким детским голосом, сама дивясь этому потоку слов, и вдруг поймала себя на мысли, что с тревогой ожидает возвращения тех двоих, боится за них, но не хочет её душа их скорого возвращения, словно спугнут они нечто важное и порушат её общение с этим молчаливым, загадочным человеком.

У неё всё сильнее болела обожжённая рука, удивительно, но соль не дала подняться коже пузырями, впитала всю влагу ожога, и только багровая краснота дёргала сейчас руку и тревожила её, мешая говорить.