Глава 3 Сеанс разоблачения магии 3 страница

Увы, Соня, высоко ценившая его преданность и безусловность своих желаний для Санникова, увлекалась всегда другими и каждый раз, замечая грустный взгляд, который тот бросал на ее очередной предмет обожания, говорила своему верному спутнику: ах, Павел Васильевич, да перестаньте же вы бояться призраков — все это так несерьезно, просто мне необходимо кем-то восхищаться, но быть постоянной в своей привязанности, как вы, я не могу — мне всегда нужны новые впечатления. Санников, конечно, ей не поверил и не без обиды намекнул, что, возможно, причина в другом — в разнице их положения в обществе. Соня посчитала его слова за оскорбление и неделю дулась на Санникова и с ним не разговаривала, но потом простила и, горестно вздохнув, призналась: милый вы мой, Павел Васильевич, дело не в вас, я и сама не знаю, в чем дело; возможно, я просто не выросла до серьезных отношений, но, если вы настроены решительно, не торопите меня, подождите, возможно, однажды наступит такой день, когда я приду к вам и скажу — я устала от ожидания воплощения несбыточных мечтаний о прекрасной и необыкновенной любви, я поняла, что такой любви не существует, и я согласна отдать руку и сердце тому, кто, пусть и не вдохновляя меня на сумасбродства и подвиги, служит мне бескорыстно и преданно, и всегда будет служить.

Сказав это, Соня припала к груди Санникова и разрыдалась. Павел Васильевич, осторожно поцеловав ее в макушку, долго гладил, словно маленькую, по голове и все говорил — разумеется, я подожду, вы только не беспокойтесь, Софья Петровна, по моему поводу, я умею быть терпеливым, и когда-нибудь у нас с вами все будет хорошо. Но думал Санников иначе — человек тонкий и чуткий, он прекрасно понимал, что день, о котором говорит Соня, настанет или слишком поздно, или не настанет никогда. В глубине души он опасался, что именно тогда, когда Соня окончательно отчается и перестанет верить в сказки, появится тот, кто не просто покорит ее воображение, но и уведет за собой, быть может, безвозвратно. Но все равно бросить Соню было выше его сил, и Санников продолжал следовать за нею повсюду — беречь и охранять. Для кого, стало ясно в Москве.

В неделю до намеченного ими отъезда в Петербург Собянин пригласил их в театр. Для него спектакль не был премьерой, но в тот день в Большом пел заезжий голландский тенор — на гастролера собиралась вся московская знать и богемная публика. Санников идти отказался — в его голове созрел замысел романа, и он не хотел прерывать работу над ним. Настоящую литературу он писал не часто — его главными жанрами были эссе и критические статьи, но как-то ночью — самое любимое время для творческих размышлений! — ему перед сном, в тумане полудремы привиделся вдруг сюжет о молодом писателе, который волею обстоятельств оказывается втянутым в семейную интригу некоего графа или князя, разыскивающего свою сбежавшую от его дурного нрава дочь, потому как — игрок, а деньги, причитающееся внучке от дедушки-миллионера, без нее получить он не может. Разумеется, идея еще была сыра, но, тем не менее, Санников не хотел ради веселого времяпровождения в компании всегда шумных поклонников Собянина упустить нить повествования, каковое при тщательной разработке могло стать уж если не шедевром, то, непременно, — бестселлером. И Санников остался в тот вечер дома. А назавтра его слух уловил в заобеденной болтовне поздно вставшей Сони новое имя — Ван Хельсинг.

Павел Васильевич тотчас же почувствовал опасность — Соня и говорила, и восхищалась новым знакомым совершенно иначе, чем своими прежними обожателями, да и по мимолетному замечанию очередной кумир мало походил на ее предыдущих поклонников. А главное — Соня категорически заявила, что намерена задержаться в Москве еще на какое-то время, и единственная определенность, которую услышал в интонациях ее голоса Санников, означала только то, что их отъезд и его направление отныне целиком и полностью зависит от сроков и географии перемещений господина Ван Хельсинга. Кто он такой? — спросил Санников у своего друга, и тот удивленно пожал плечами — понятия не имею: на вечеринке, устроенной в честь голландского солиста, было много малознакомых ему людей, в том числе и со стороны гастролера. Прием удался — Собянина просили петь на бис, не реже, чем его иностранного коллегу, и какой-то ювелир, выходец из Голландии, но уже давно живущий в России, преподнес им по памятному портсигару с алмазной осыпью. Но какой-то Ван Хельсинг, — смущенно развел руками Максим, — не помню, Павел, убей Бог, не помню!

Между тем Соня, почувствовав настороженность в расспросах Санникова, затаилась, что еще больше укрепило в нем мысль — что-то в истории этого нового знакомства неладно. И когда в очередной раз Соня засобиралась на прощальный концерт голландского тенора в Московском музыкальном обществе, Санников самым решительным тоном заявил о своем праве сопровождать ее. Соня, искоса поглядывая на не без иронии наблюдавшего за этой сценой Собянина и дабы избежать дальнейшего скандала, вынуждена была согласиться и кивнула — хорошо, после чего они все вместе отправились на концерт. И уже, поднимаясь по широкой лестнице в фойе главного зала консерватории, Санников почувствовал, что невольно волнение Сони передается и ему: она явно кого-то ждала и искала взглядом, как будто невзначай рассматривая собравшуюся публику.

После концерта избранные, а в их числе и гости Собянина, были званы в банкетный зал, где уже собралось довольно много приглашенных. Соня немедленно растворилась в толпе, переходя от группы к группе и явно продолжая свои поиски. И Санников, пытаясь угадать, кого она ищет, принялся расспрашивать Собянина о тех, кто привлек его внимание — тех, к кому подходила Соня, но он все время ошибался: два лица, отмеченные проявленным к ним Соней интересом, оказались репортерами, еще один — критиком, а другой — консерваторским педагогом и по совместительству чиновником Музыкального общества. Наконец, в ответ на следующий вопрос Санникова об очередном незнакомце в группе окружавших гастролера людей Собянин пожал плечами и сказал — наверное, кто-то из голландцев. Молодой человек был очень красив — черные волнистые волосы, обрамлявшие белое лицо, на котором картинно выделялись дюреровские тонкие усики и гладкая острая бородка, и Санников вздохнул с облегчением: незнакомец был слишком похож на все прежние привязанности Сони и вряд ли мог представлять для него серьезную угрозу. Но потом мимоходом выяснилось, что молодой человек — сын того самого ювелира, одарившего Собянина портсигаром, а Ван Хельсингом звали невысокого белокурого мужчину, все время стоявшего к Санникову спиной. И когда, дабы рассмотреть его, Павел Васильевич, обошел группу голландцев и разглядел-таки человека, которому принадлежало столь надоевшее за эти дни имя, Санников понял — все, вот и сказке конец.

Ван Хельсинг не блистал красотой — его внешность была ничем не примечательна, за исключением разве что удивительной синевы зрачков, которую он старательно прятал, часто опуская взгляд, чтобы не беспокоить собеседника его проницательностью. Говорил он негромко, но по тому, с какой непринужденностью этот человек переходил с родного языка на русский, а потом на французский и немецкий, при этом не бравируя, но явно демонстрируя свое знание итальянского, Санников оценил образованность незнакомца и его умение легко находить темы для общения с самыми разными людьми. Но вместе с тем он заметил, что Ван Хельсинг ни в одной группе приглашенных долго не задерживался, входя в каждый новый круг естественно и исчезая из него без последствий для разговора. Его волнение Санников, осторожно и издалека наблюдавший за голландцем, заметил лишь однажды и сразу же догадался — Ван Хельсинг увидел Соню и заторопился уйти. Такой поворот событий Санникова удивил — он знал: обычно за княжной вереницею ходили поклонники, но чтобы тот, кому она уделила внимание, бежал от нее?

И здесь Санников заметил, что уловка голландца не удалась, — их с Соней пути пересеклись, и Ван Хельсинг вынужден был приветствовать княжну. После чего они уединились в одной из ниш в коридоре перед залом, где присели на банкетку: по ходу голландец остановил проходившего мимо официанта с шампанским и, сняв с подноса для Сони фужер, подал ей его, а потом они стали разговаривать.

Санников, покрывшийся румянцем от неприятного ощущения непривычной ему роли соглядатая, посматривал на них из-за колонны при входе в зал и с каждой минутой проникался все большим негодованием. Со стороны общение Сони с голландцем напоминало знаменитую пушкинскую сцену первого объяснения Татьяны и Онегина, и к моменту ее завершения Санников преисполнился к голландцу столь сильного негодования, что с трудом удерживался от вмешательства в его разговор с Софьей Петровной. А когда тот, оставив побледневшую Соню в одиночестве и с глазами полными слез, поднялся и направился к выходу, Санников бросился следом, и, опередив его, сбегая по лестнице, вышел вперед.

— Послушайте, — воскликнул Санников, преградив голландцу путь, — хотя мы и не знакомы, но мне известно ваше имя, господин Ван Хельсинг, и я намерен, представившись вам — Павел Васильевич Санников, литератор — добиться от вас объяснения, что за отношения связывают вас и княжну Долгорукую, и почему вы позволяете оставлять ее в слезах и отчаянии?

— Вы сказали, ваше имя — господин Санников? — улыбнулся голландец, ни на секунду не утративший самообладания. — Однако я не понимаю, почему оно дает вам право вмешиваться?

— Это право дано мне семьей княжны, которую я поклялся им оберегать, — не без гордости объявил Санников.

— Так вы — дуэнья? — усмехнулся голландец.

— Так вы пытаетесь меня оскорбить? — побледнел Санников, но голландец немедленно и вполне решительно остановил его:

— Нет-нет, вам не удастся спровоцировать меня! — покачал он головой. — Княжна — вполне самостоятельная молодая женщина и может сама отвечать за свои поступки.

— Хотите сказать, что не вы, а она преследует вас? — нахмурился Санников.

— Преследует? — снова улыбнулся Ван Хельсинг. — О нет! Но отчасти вы правы — Софья Петровна выказала мне определенные знаки внимания, которые я не могу ввиду целого ряда обстоятельства принять. А потому я счел своим долгом сказать ей об этом, и, переговорив с княжной, вы сможете в том убедиться.

— Значит, у вас нет намерения вскружить ей голову? — с присущей ему прямотой спросил Санников.

— Единственное мое желание — избежать этого, — кивнул Ван Хельсинг и добавил: — И я буду вам невероятно признателен, если вы со своей стороны объясните княжне мою позицию. Я не хотел бы умалить ее самолюбия, но для всех было бы лучше, если бы она полагала, что на самом деле я просто не считаю ее привлекательной для себя — ни для случайной связи, ни для более долгих и прочных отношений.

— Вы считаете, так просто убедить влюбленную женщину, что она отвергнута? — с сомнением покачал головой Санников: голландец не развеял его подозрений — он даже и представить себе не мог, что Соня кому-то могла быть неинтересна!

— Я сделал все, что мог, — равнодушно пожал плечами Ван Хельсинг. — Однако я вижу, что ваши чувства к княжне — глубокие и искренние, так убедите же ее очнуться от романтических грез, скажите, что я уехал сегодня, вернулся в Голландию тотчас же после банкета. Уверен, она скоро переменит свое настроение и благополучно забудет и меня, и эту случайную встречу.

— Так вы не любите ее? — с надеждой в голосе спросил Санников и понял, что ошибся — голландец вдруг поднял на него свои изумительные синие глаза и тихо сказал:

— Послушайте, господин Санников, судя по всему, вы знаете княжну много лет и прекрасно понимаете, насколько она — удивительное и прелестное существо. Да вы, как я вижу, и сами попали под власть ее обаяния, но в ближайшее время мне предстоит довольно опасная экспедиция, и я не хотел бы обременять себя новыми знакомствами, а тем паче — личными обязательствами.

— Вы не даете Софье Петровне надежду, потому что сами боитесь надеяться? — понял Санников, и от признания, невольно сделанного Ван Хельсингом, у него закружилась голова — похоже, между Соней и голландцем возникли непрошенные и совершенно несвоевременные чувства. Чувства, которые разрушили его мечты о собственном возможном будущем с… Однако голландец не стал отвечать на этот вопрос и лишь повторил:

— Так вы обещаете убедить княжну в моем полном к ней равнодушии?

— Обещаю, — прошептал Санников, ощущая всю безнадежность и этого обещания, и намерений голландца отстраниться от фатального чувства.

Расставшись с Ван Хельсингом, Санников вернулся к беззвучно рыдавшей Соне, увез домой и беседовал с ней до рассвета, поведав и о своем разговоре с голландцем, и о том, что тот навсегда уехал из России. Собянин, вернувшийся с банкета засветло, застал в гостиной картину в высшей степени сентиментальную — Соня с просветленным взглядом плакала на плече у Санникова, а тот успокаивал ее нежными поцелуями, едва касаясь губами ее тонких, трепетных пальчиков. Вот и славно, ухмыльнулся Собянин, отправляясь спать. Однако сказка продолжалась недолго — отдохнувшая за неделю в загородном поместье артиста Соня согласилась, наконец, ехать в Петербург и на первой же станции припала к окну с возгласом — это он!

Соня утверждала, что видела своего возлюбленного в выезжавшей им навстречу почтовой карете, но, разумеется, слушать ее никто не стал, и карета на станцию не вернулась. За всех досталось Санникову, и, в конце концов, под давлением он вынужден был признаться, что солгал по просьбе голландца — да, Ван Хельсинг не собирался покидать Россию, но куда лежал его путь, Санников не знал. Зато об этом теперь знала Соня, влюбив в себя за полдня, проведенные на станции в ожидании кареты из Петербурга сына смотрителя — скромного и впечатлительного гимназиста: она уговорила юношу позволить ей на секундочку взглянуть на проездные записи его отца, после чего заявила, что возвращается в Москву, и Санникову ничего не оставалось, как последовать за нею. В Москве они пересели в карету, отправлявшуюся в направлении сибирского тракта, и через два месяца оказались в Каменногорске.

Ван Хельсинг, то работавший с картами в губернском земельном архиве, то уезжавший в горы, снимал комнату в доме на окраине города. Его хозяин про возвращение жильца ничего определенного сказать не мог, но обещал, что, едва тот появится, немедленно сообщит в гостиницу, где остановились Санников с Соней — отправит за ее сиятельством старшего сына. А пока можно было гулять по городу, казалось, тихому и живущему вольно и несуетно.

Каменногорск располагался под горой на берегу реки, надвое делившей старый скальный массив. По ту сторону, через переправу располагались дома ссыльных поселенцев и острог, в котором содержались сосланные и останавливались на передышку идущие по этапу. Сам же город лежал в стороне от тракта — так решили заложившие его Перминовы, владельцы самых больших рудных шахт и заводов, на своем берегу создавшие маленькую копию родного замоскворецкого быта. Вдоль главной улицы нового города приглашенный ими архитектор отстроил красивые двухэтажные дома с куполами и мезонинами, балюстрадами и балконами, колоннами и лепниной при входе. Со временем в центре появился еще один дом — торговое собрание, названное городским клубом, где находилась библиотека, был устроен зрительный зал наподобие московского Малого театра и отведено место под курительный салон и ресторацию. К городскому клубу, высившемуся на этаж перед другими домами, позднее пристроили гостиницу, которая никогда не пустовала, — место это было проезжее, купеческое, да и регулярные ярмарки, то пушные, то по древесине, привлекали в Каменногорск предпринимателей разного толка и кошелька. Служивые люди строили дома либо по откосу реки, либо под самой горой за протокой, отделявшей центральную часть города; здесь дома были попроще, одноэтажные, среди них — много деревянных, но все они отличались добротностью, имели хороший двор и забор из теса, просмоленный и крепкий. В таком жила и Авдотья Щербатова, в таком снимал комнату Ван Хельсинг.

Нельзя сказать, что появление Сони его обрадовало, но какой разговор состоялся между ним и княжной, Санников не знал — получив от прибежавшего в гостиницу мальчишки известие о возвращении голландца, Соня тотчас же наняла извозчика и отправилась на окраину города одна, пронзив перед уходом Санникова таким остужающим взглядом, что он понял: спорить и убеждать ее дозволить отправиться с нею бессмысленно.

Так продолжалось недели две. Утром Соня после завтрака уезжала к голландцу и возвращалась вечером, молчаливая и сосредоточенная. Санников видел, что она устает, но чем была вызвана эта усталость, не знал, и потому, не выдержав неизвестности и измучавшись ревностью, потихоньку проследил за Соней и выяснил, что она каждый день уезжает куда-то вместе с Ван Хельсингом, сопровождая его. Приплатив немного сыну хозяина дома, комнату в котором снимал голландец, Санников узнал, что тот считается ученым-ботаником и разъезжает по горам в поисках каких-то лекарственных трав, а Соня с некоторых пор сопутствует ему.

Возможно, осознав, что просто так не удастся избежать ее общества, голландец решил взять Соню измором, выматывая тяжелыми поездками в горы, но, судя по всему, экспедиции не только не разлучили их, но сблизили еще больше прежнего. И однажды Соня окончательно переехала к голландцу — по-видимому, чувство, которое Ван Хельсинг испытывал к княжне, оказалось сильнее обстоятельств, прежде заставлявших его сторониться этой любви.

Смириться с потерей Санникову было нелегко, но все же он вскоре взял себя в руки, излив бумаге и свою тоску по утраченным иллюзиям, и восхищение силой настоящего ответного чувства, каковое, и Санникову пришлось еще раз признать это, Соня никогда не испытывала к нему. Но, тем не менее, привязанность Павла Васильевича к княжне была так велика, а свой долг перед баронессой Анастасией Петровной он справедливо полагал до конца не исполненным, что Санников, позволив влюбленным какое-то время наслаждаться обществом друг друга, вновь появился на их горизонте, напросившись сопровождать в поездках в горы. С минуту поколебавшись, Ван Хельсинг, поймав умоляющий взгляд Сони, которая чувствовала свою вину перед Санниковым и не хотела усугублять ее отказом, с обреченным видом согласился, и теперь они вместе путешествовали по красивейшим окрестностям Каменногорска.

Места эти действительно волновали и радовали взор, и Санников время от времени принимался либо зарисовывать их, делая карандашные наброски, либо подробнейшим образом описывал в своем дневнике, с которым никогда не расставался.

— Что это вы делаете? — как-то спросил его Ван Хельсинг, и Санников уловил в голосе голландца серьезную озабоченность.

— Веду путевые заметки, — удивился его вопросу Санников, вспомнивший, однако, что никогда не видел, чтобы Ван Хельсинг вел какие-то записи. Боже, да ведь и Соня уже давно не бралась за кисть! — вдруг подумалось тогда Санникову.

— Вы настолько не полагаетесь на свою память? — поддел его голландец.

— У меня хорошая память, но дневник — вернее, — парировал Павел Васильевич.

— Никогда не передоверяйте свою память бумаге, — тихо, но со значением сказал Ван Хельсинг. — Однажды она станет значить больше вас самого, и еще неизвестно, что окажется ценнее — жизнь человека или его дневник.

Отнести слова голландца к шутливым Санникову не позволила интонация, которую он уловил в голосе Ван Хельсинга, но предположить, что вскоре они станут пророческими, не мог: на другой день после этого разговора Санников возвращался вечером в коляске от голландца, как вдруг что-то маленькое (кошка или собака) бросилось через дорогу — лошадь тотчас же испуганно вздыбилась. Возчик стал было ее укрощать, но лошадь спуталась ногами и рухнула на передние колени, едва не перевернув коляску. Возница чертыхнулся и спрыгнул, чтобы помочь своей кормилице, и в этот момент кто-то из-за поднятого верха коляски вскочил на сиденье рядом с Санниковым. Получив неожиданный и сильный удар в бок, Санников упал, а человек, обрушившийся на него, быстро пошарив у Санникова за пазухой, нашел во внутреннем кармане сюртука его дневник. Но Павел Васильевич уже пришел в себя и что было силы вцепился в кожаную тетрадь, пытаясь вырвать ее из рук похитителя. Однако в ответ он получил еще один удар, на сей раз лишивший его сознания. Пришел в себя Павел Васильевич от холода воды, что плеснул ему в лицо возчик. Он тоже потирал на затылке шишку — неизвестный, которого возчик не успел разглядеть, напал и на него, когда, заслышав в коляске шум борьбы, бросился к своему пассажиру на выручку. Но, конечно, ничего толкового возчик рассказать не мог — так что из всех доказательств нападения у Санникова остался синяк на лице да вырванные из украденного неизвестным дневника фрагменты записей. Полицмейстер, узнав о том, что при нападении похищен дневник, над рассказом Санникова только посмеялся, высказав предположение, что грабитель, наверное, из беглых — два дня назад как раз из острога пришло предупреждение, — принял кожаный переплет дневника за бумажник. Полицмейстер пообещал в случае обнаружения беглецов внимательно осмотреть их вещи — глядишь, тетрадка и отыщется.

Ван Хельсинг же, узнав об этом случае, не стал вдаваться в затеянные Санниковым рассуждения на тему, кому могли понадобиться его путевые заметки, и велел Павлу Васильевичу немедленно уезжать и Соню взять с собой. Соня, делавшая при этом Санникову холодные припарки к синяку, решительно сказала: никуда я не поеду, я остаюсь с тобой, а дальше — будь, что будет. Последний раз Санников видел их на следующий день, когда они опять отправились до рассвета за образцами растений в горы.

— Последний раз? — вздрогнула Анна. — Когда это случилось?

— Несколько месяцев назад, — кивнул Санников. — Я пытался их искать, мне помогали в том и полиция, и казаки, но Соня и голландец, как сквозь землю провалились. И тогда я решил пройти по их следам, восстановив обычный маршрут голландца по памяти и по обрывкам записей, оставшихся от похищенного дневника, которые я надежно спрятал за подкладкой сюртука.

— Но как вы оказались в больнице? — растерялась Анна.

— Я не знаю, — смущенно развел руками Санников. — Помню только, что очнулся уже в палате и увидел склонившееся над собою чудное, милое, простое женское лицо.

Это была сестра милосердия Авдотья Щербатова. Уже позднее, когда, проявив к нему сострадание, Авдотья забрала Санникова к себе, он узнал, что молодая женщина вдовствует третий год. Ее отец был артельщиком и погиб при сплаве леса, а мать она и не помнила, потому как та умерла, когда Авдотья была еще маленькой. Муж был намного старше Авдотьи и происходил из ссыльных поселенцев — дворянин, лишенный титула и всех сословных привилегий за участие в декабрьском бунте двадцать пятого года против государя-императора, когда был еще совсем юным поручиком. Николай Петрович Щербатов, князь, потомственный дворянин, долгое время сидел в остроге в Сибири, но после знаменитого путешествия цесаревича Александра Николаевича по России, когда тот, познакомившись с «декабристами», счел необходимым просить отца о послаблении для них, и, желая поддержать благородный порыв наследника, Николай согласился смягчить для некоторых условия наказания. Так Щербатов в числе других был переведен в губернию поближе, откуда ему легче стало сообщаться с родственниками, не отвернувшимися от него, — Щербатов был в семье единственным сыном. С Авдотьей Щербатов познакомился там же, в больнице, где устроен был служить регистратором, и вскоре они обвенчались, как положено, но прожили вместе недолго — годы, проведенные в кандалах в сибирских рудниках, сделали свое разрушительное дело. Правда, Николай Петрович успел все же увидеть и поднять на ноги сына, нареченного в честь него Николенькой, но тому едва исполнилось восемь, как супруг Авдотьи скончался. Родственники князя написали Авдотье с просьбой отправить к ним мальчика — младшая сестра поручика была бездетной и хотела Николеньку усыновить, чтобы вместе с ним продолжился княжеский род. Но Авдотья убоялась навсегда потерять сына, хотя ей и обещано было место подле мальчика в имении. Однако Санников, услышав от самой Авдотьи эту историю, принялся ее уговаривать — занимаясь с Николенькой уроками по вечерам, он обнаружил у мальчика отменные способности к точным наукам и считал, что было бы несправедливым лишать мальчика возможности стать образованным человеком, быть может, известным ученым. Авдотья от таких разговоров поначалу плакала, но потом все же отписала родственникам мужа и теперь ждала ответа с их стороны. А пока выхаживала Санникова и все чаще замечала за собой, что иной раз при нем смущается и краснеет: то ей покажется, что платок с головы сбился, то привидится, что манеры у нее не господские. В общем, все свидетельства ее симпатии к Санникову были налицо, но Павел Васильевич не торопился свою хозяйку разочаровывать. Потому как и сам впервые с тех пор, как полгода назад от безнадежности чувств плакал над портретом Сонечки — самой же ею ему и подаренной собственноручно нарисованной эмалью камеей, — Санников вновь испытал возвышенное стремление и романтический всплеск чувств…

— И что же нам теперь делать? — вздохнула Анна, выслушав рассказ Санникова, когда Авдотья пришла звать их к обеду. — Я бы хотела немедленно отправиться искать Соню, но где мы должны ее искать? Неужели вы и в самом деле ничего не помните, Павел Васильевич?

— Только то, что было до нападения на меня, — виновато промолвил Санников, — но мы можем попытаться разузнать все, если отправимся на то место, где меня нашли. Возможно, я и сам вспомню что-то.

— Но вы еще больны, — Анна с надеждой перевела взгляд на Авдотью, и та кивнула:

— Если вы в тайгу собираетесь, так не думайте, что затея эта быстро у вас получится. Для того вам надо будет провожатого найти, подводу купить, лошадей, провизии, да и охрана вам не помешает, места у нас иные — такая глухомань, все, что угодно случиться может. Вот видите, как Павел Васильевич пострадали. Так что считайте — день за днем, а неделя-другая точно выйдет. Думаю, к тому времени Павел Васильевич поднимется, он уже и сейчас хорошо на поправку идет.

— Не боитесь меня отпускать? — улыбнулся Санников.

— А мужика держать — только калечить, — махнула рукою Авдотья. — Все равно ведь по-своему сделаете!

— Что же, — подытожила Анна, — так и поступим. Пока вы за здоровьем Павла Васильевича надзираете, я снаряжением экспедиции займусь, справки наведу, а потом, Бог даст, тронемся.

Однако сказать оказалось легче, чем сделать. Растревоженная рассказом Санникова, Анна принялась поначалу ходить по инстанциям, выясняя, где и кто нашел Павла Васильевича, и почему по горячим следам не было сделано розыска без вести пропавших Сони и голландского ботаника. И хотя повсюду Анна предъявляла имевшуюся у нее грамоту от Александра, вели себя чиновники — и гражданские, и военные — одинаково сочувствовали, но помочь не обещали — охали, ахали и руками разводили. А потом начались у Анны коллизии с поиском провианта в дорогу — один за одним под разными предлогами купцы отказывались продавать ей товар, а уж о лошадях и подводе и тем более мечтать было нечего. Анна словно ходила по заколдованному кругу и не могла понять, что же такого случилось в тайге под Каменногорском, что ни полицмейстер, ни градоначальник, ни начальник военного гарнизона, ни председатель уездного дворянства не стремятся ей содействовать вопреки указанию канцелярии наследника, а, наоборот, стараются обо всем умолчать и ее до расследования не допустить.

Авдотья, правда, Анну уговаривала злого умысла в действиях, к примеру, купцов не усматривать — горы, куда, по словам Санникова, ездили Соня с голландцем, издавна считались в уезде странными и опасными. Про окружавшие их леса ходили дурные слухи — будто люди там пропадали в бездонных пещерах без следа и навеки. Санников, слушая эти леденящие душу истории, называл их легендами, полагая, что в горах может с древних времен скрываться какое-то племя. Он читал о таких случаях в географических журналах; правда, касались они сельвы Южной Америки, но кто знает, а вдруг и меж Уральских хребтов прячутся ушедшие от цивилизации люди, которые не хотят, чтобы об их существовании узнали и потому держат у себя случайно натолкнувшихся на них путешественников из соображений безопасности. Такие объяснения Анна, конечно, считала вполне правдоподобными, но все же думала, что истинная причина исчезновения Сони и ее возлюбленного в другом.

И вскоре она получила тому неожиданное подтверждение — уже на третий день своих походов по торговым лавкам и кабинетам Анна стала замечать, что повсюду следует за нею и нечаянно присутствует при разговоре один и тот же человек. Лица его Анна не видела, ибо незнакомец старательно скрывал его — то отвернется, то поднимет воротник, то спрячется за угол, но фигуру следившего за нею человека узнавала повсюду. И однажды Анна упросила Авдотью отпустить с нею Николеньку, с которым договорилась — как подаст она сигнал, указав на одного человека, мальчик должен был незаметно за ним пойти и узнать, где живет и кто такой. Последнее Николаю разведать не удалось, но дом, в котором скрылся следивший за Анной незнакомец, мальчик указал — в этом доме на время ярмарки остановился приехавший на гастроли в губернию известный маг и чародей Людвиг Ван Вирт. Голландец! — вздрогнула Анна.

В Петербурге ей не удалось лично познакомиться с магом, но о его участии в своей судьбе Анна знала от Лизы и Натали. Разумеется, она была признательна Ван Вирту за помощь — без него вряд ли тайна похищения Анны и подмена ее на несчастную сумасшедшую открылась бы, но какую роль в деле исчезновения ее сестры играл он сейчас? И не был ли его приезд связан с таинственной экспедицией голландского ботаника, о которой никто не слышал ни в научных кругах, ни в чиновных департаментах? И Анна, вернувшись в дом Авдотьи, велела возчику ждать и потом быстро переоделась для выхода.